Читать книгу: «Плата за рай», страница 7

XX

Мать Ифриса была не в курсе всех подробностей отъезда сына. Зная характер своего мужа и предугадывая возникновение возможных вспышек ярости, она не стала справляться о нюансах поездки. Просто не осмелилась, ибо такое любопытство было опасно для ее здоровья – в последние годы у нее был упадок сил из-за пережитых потрясений, связанных с наркозависимостью сына и его заточением отцом. Не говоря уже о ежедневных выплесках злости и обвинений в ее адрес со стороны супруга.

Отец Ифриса уже через несколько лет брака понял, что более не любит жену. Единственная причина, почему они еще были вместе, – он не мог обходиться без нее, она стала его личной служанкой и наложницей в одном лице. Разлюбил он ее из-за мягкости характера, из-за бесхребетности. А будучи человеком низким, не нашел в себе силы отречься от супруги и следовал правилам животного мира: более сильная тварь пожирает более слабую. Бесконечными побоями, криками, истериками он подчинил своей воле все ее существо. Он упивался ее рабством, страхом и одновременно любовью к нему самому, которую она, несмотря ни на что, сохранила и которую едва ли можно было объяснить. Эта любовь удерживала женщину в те моменты, когда уже никто и ничто другое не способно удержать человека, когда хочется все бросить и уйти. Она подчинялась не столько его власти, сколько своему сердцу. Не насилию, крикам и брани, а привязанности и слепой вере в любимого.

Справедливости ради стоит сказать, что с годами побои становились все реже и реже, а с наступлением почтенного возраста и вовсе прекратились. Но вовсе не их более всего боялась мать Ифриса, а долгого душераздирающего мужниного крика, сопровождаемого непристойными ругательствами. Случались временами необъяснимые чудеса, когда ее супруг, на которого вдруг снизошла благодать, опускался до жалости и позволял себе говорить слова добрые и душу бередящие. При этом обещал отказаться от наказаний и призывал не бояться, уверял, что выслушает все с достоинством. В такие редкие минуты жена смиренно умоляла его не кричать, а лучше бить, если по-иному не быть . Но все ее увещевания и мольбы в конце концов так и не достигали цели, равно как и обещания, данные ее супругом по сему поводу, – очень быстро они предавались забвению.

Вот эта среда, в которой она вынуждена была существовать уже более сорока лет, сделала ее смиренной – и, вместе с тем, невероятно прозорливой. Мать Ифриса всеми силами старалась избегать семейных сцен и криков супруга, ибо они ранили ее душу. Иной раз она боялась сойти с ума от невозможности противостоять боли. Она опасалась, что чаша, годами наполнявшаяся обидой, несправедливыми оскорблениями, рано или поздно переполнится, и ноша станет для нее непосильной. Она научилась подстраивать свое поведение под настроение супруга. Научилась быть такой, какой ее хочет видеть муж. Научилась быть нужной и безошибочно распознавала эмоциональное состояние и желания «хозяина». Говорила коротко, только отвечая на его вопросы, сама же без надобности никогда не начинала разговора, чтобы не докучать. Она даже научилась отводить любые поводы для своего унижения, исполняя все прихоти до того, как о них будет сообщено вслух. Будь это шахматы, она бы безошибочно просчитывала все на три хода вперед. Тем не менее, полностью устранить приступы беспричинного гнева ей так и не удалось, и они временами случались. Причем безо всякой видимой причины.

Как было уже сказано, мир, в котором она жила, сделал ее безропотной, но прозорливой. И несмотря на попытки супруга держать ее в неведении относительно своей «работы», она прекрасно знала, чем он занимается. В глубине души она осознавала, что наркозависимость сына – это результат мужниных деяний. И она понимала, что муж сам все знает. Чувствовала, что он кается, страдает не меньше нее и проклинает себя за то, что случилось с ребенком. Видела непреодолимую скорбь в супружеских глазах. Видела, что он отдал бы все на свете, чтобы все исправить.

Когда порок сына обнаружился, да и после, отец Ифриса не удостоил его мать объяснений по поводу случившегося, но чувства, которые он не мог скрыть, были достаточными для того, чтобы она, хоть и не сразу, но простила. Жалость по отношению к мужу, из-за его страданий и самобичевания, подпитывала ее любовь, и женщина стала еще безропотней, чем прежде.

Она знала, что сын работает на отца. Их обоюдные попытки скрыть истинные причины отъезда под предлогом того, что Ифрис якобы едет отдыхать с друзьями на озеро Ыссык-Куль, оказались неудачными. И мать догадалась, что сын на самом деле выполняет поручение отца и что задуманное предприятие весьма опасно. Но, несмотря на материнское чувство тревоги, никогда не оставляющее сердце, она не осмелилась выяснить у мужа подробности, о чем жалела все дни, пока Ифрис отсутствовал.

XXI

Спустя три дня после отъезда сына мать начала подозревать, что все пошло не так, как планировал супруг. Его поведение резко изменилось. Он стал мрачным и почти все время о чем-то размышлял. К концу недели и вовсе стал чрезвычайно раздражителен и даже агрессивен, что свидетельствовало, по разумению супруги, о неудаче предприятия.

Ко всему прочему стоить отметить, для ясности ситуации, что курьера, которому Ифрис должен был передать товар, человека, который работал на его отца, задержали сотрудники правоохранительных органов. Это сообщение было передано отцу одним из сотрудников этих самых правоохранительных органов, как видно, состоявших на службе не только у добра, но и у зла. Разумеется, их преданность была покупной, и дело стояло лишь за малым – размером компенсации за ущерб, нанесенный их высокоморальным ценностям.

Известие о задержании курьера чрезвычайно встревожило отца Ифриса, поскольку этот курьер был одной из наиболее важных фигур бизнеса; несмотря на многочисленные задержания, он всегда выходил сухим из воды, откупаясь и подключая тех самых купленных, точнее будет сказать, продажных силовиков. Это навело отца Ифриса на мысль о масштабности мероприятия и о большом числе расставленных капканов, в которые вполне мог угодить его сын. Безвестность стала почвой для нескончаемых предположений о его дальнейшей судьбе.

Сидя в своей комнате, в кресле, развернутом к стене, он видел всевозможные варианты развития событий. Подавленный, опустошенный, он все время спрашивал себя: «Что же я наделал? Не успел высечь душу вечными мучениями, а уж петлю накинул на шею?!.» И слезы наворачивались на его глазах. «Э-эх, погубил пацана! Сам приговорил… Будь я проклят! Будь Ты проклят! Не нужно мне все это богатство, если цена ее – мой сын! Ты вволю потешился, привязав его к порошку, забрав его независимость, свободу, превратив его в животное!.. Мою душу вырвал… А ее? Ее за что обрек ты на вечные муки?! Верни все обратно!.. Да будь Ты проклят!!! – внезапно вскочив с кресла, глядя вверх, куда-то сквозь потолок, вскричал он. – Отныне и во веки веков в дьявола верую, а ты – изыди!».

Матери Ифриса не нужно было подслушивать, чтобы услышать эти вопли. Она пришла в невероятное волнение, ибо таких по силе криков ни разу не слышала за сорок лет. И она предприняла немало усилий, несмотря на свои переживания, чтобы удержаться от соблазна войти в комнату и припасть к ногам мужа, обнять, помочь и спасти душу его… Впрочем, крики вскоре прекратились; супруг уснул.

Мать же Ифриса со всей своей прозорливостью попробовала вникнуть в произошедшее с отцом и доискаться причин. Она отлично знала, что большую часть его сердца, если не всю, занимала любовь к сыну. Она была уверена, что подобные крики могли вырваться лишь из-за недобрых известий про сына. Эти предположения вызвали в ней оцепенение, лицо побледнело. Машинально она начала теребить платок. Сидя на полу, подогнув ноги под себя… В конце концов стала судорожно раскачиваться взад и вперед, слезы брызнули фонтаном. Мать оплакивала сына.

Конечно, ей представилось самое худшее, что только могло. Ее горе наложилось на обиду, страдания, несправедливость и гнет долгих лет супружеской жизни. Слезы были ее лекарством, но они, увы, не лечили саму болезнь…

Время было позднее. Часы недавно пробили полночь. Мать Ифриса, вволю нарыдавшись, неподвижно сидела на полу. К ней в голову полезли разные мысли.

Своей женской интуицией, материнским предчувствием она понимала, что сын жив. Надежда убеждала ее не сдаваться, а вера призывала молиться. Женщина упала ничком на пол и обратилась к Богу с мольбой сохранить ее чадо, взамен обещая пойти на любые жертвы.

Через час непрерывных молитв она наконец встала, чтобы размять затекшие ноги. В темноте послышались глухие стоны ее супруга – как и большинство преступников, он не мог спать спокойно. Ему снились кошмары, и он бессознательно вытирал пот рукою, которая была по локоть в крови.

Эти стенания навели ее на мысль, что они вызваны известиями, из-за которых муж накануне пришел в неистовство. Как бы то ни было, женщина была уверена, что ее супруг точно знает, где сын и когда его можно будет увидеть – если можно будет вообще. Она знала, что муж располагает жизненно необходимыми ей ответами на ее вопросы. Она понимала, что другого пути избавиться от терзающих ее сомнений нет – только спросить у супруга. Но эта абсолютно безобидная мысль, которая не вызвала бы ни малейшего смятения у большинства нормальных людей, повергла ее в трепет. Женщина вспомнила свое разбитое в кровь лицо в зеркале, в которое глянула после очередной попытки узнать про мужнины дела. Она отлично знала, чем все кончается. Еще ни разу не удалось избежать наказания за проявленный интерес к его работе, за попытки что-то понять, чем-то помочь. Самый безобидный вопрос, заданный в неподходящий момент, мог превратить ее жизнь в ад, с участием самого сатаны.

Будто инквизитор, верил он в свою правоту, хотя бы даже и не был прав. Свою зверскую жестокость он объяснял тем, что мужчина в доме хозяин и все по его воле вершится. Неугодное поведение незамедлительно пресекалось побоями и искоренилось агрессией. Такие повадки его на самом деле проистекали от малодушия, слабохарактерности и абсолютного неуменья доказывать свою правоту, а следовательно, и ошибки оппонента с помощью слов…

Но в эту минуту тяжелых своих воспоминаний, принимая их за горький опыт, который многому научил, мать Ифриса страшилась не за себя, а за неуспех предприятия. Она боялась, что попытка справиться о своем сыне у супруга ни к чему не приведет и она, так ничего и не узнав, пострадает безрезультатно. Именно эта мысль приводила ее в дрожь.

Мучаясь, переживая, думая, как заставить супруга объясниться, женщина ходила взад и вперед по небольшой комнате с одним окном и видавшей виды мебелью. Комната эта располагалась в самом конце коридора, дверь была серой и неприметной, помещение словно бы пряталось от посторонних взоров и выполняло роль подсобки. Там хранили запасы домашних консервов, несезонные вещи и всякую другую не особо нужную утварь. Находилась комната дальше всех от лестницы, ведущей на второй этаж, где располагалась спальня супруга. Для матери Ифриса она была своего рода бомбоубежищем; супруг сюда практически не заглядывал.

Июнь близился к концу. Ночь была безветренная, теплая и тихая. Лунный свет лился через окно и таинственно освещал комнату.

Мать, как уже говорилось, ходила взад-вперед, не находя себе места, понурив голову. Но вот взор ее поймал лунный отблеск на предмете, стоявшем на столе. Она, вглядываясь, остановилась.

Мать Ифриса была, в силу характера ее супруга и в силу безысходности – не потому что хотела, а чтобы выжить, – очень хорошей домохозяйкой. Она прекрасно готовила. По нескольку раз на дню убирала двухэтажный дом, состоявший из восьми комнат. Следила за растениями во дворе. Поскольку они с супругом жили в доме вдвоем, то она отлично знала, где лежит та или иная вещь супруга.

Встретив его по возвращению домой, накормив и исполнив все привычные, желанные ему ритуалы, с учетом его не лучшего расположения духа, она сразу же удалилась в залу под предлогом незаконченной уборки, где и провела более четырех часов. Услышав первые звуки «разрывающихся бомб», боясь попасть под руку супругу, машинально, инстинктивно, словно мышь под огнем, она по привычке прошмыгнула в свое бомбоубежище, в котором, к слову, свет никогда не работал.

Поскольку мама Ифриса была завсегдатаем этой комнаты, ее очень удивил предмет на столе, которого прежде здесь не было. Подойдя поближе, она обнаружила фотографию сына в деревянной рамке небольшого размера. Женщина подумала, что это муж взял ее и каким-то образом забыл здесь. Слезы безудержно хлынули из глаз. Всхлипывая, она упала на колени, обнимая портрет сына. Так, плача, она просидела еще с полчаса, то обнимая, то прижимая к груди фотографию, то целуя ее. Временами она разговаривала с сыном, просила прощения, будто бы он находился рядом, в этой комнате.

Вдруг ее пронзила дикая боль. Боль скорее душевная, вызванная осознанием своей ничтожности. Осознанием того, кем она является в действительности, как жила последние годы, что пережила, чего натерпелась, и все ее страдания пронеслись пред ее глазами. Незримый дух вопрошал ее: «Так ответь мне, ради чего ты все это претерпела? Отчего не любишь ты себя? Отчего не борешься за счастье свое?!»

«Так ведь ради тебя, сыночек, – отвечала в слезах она. – Ты прав. Прости, сынок, мой родненький, все, что ты сказал, все – правда, все до единого слова, мать твоя малодушная, характером слабая, подневольная. Прости ты мать свою! Не боролась, правда, правда! Было за что бороться, да не увидела мать твоя правду. Не боролась, видит Бог, не боролась, сознательно сдавалась. Ты уж прости, сыночек, мать свою убогую… Позволь ей на путь то истинный встать. Ты только вернись ко мне, родненький. Клянусь, не придется тебе более за мать краснеть! Видит Бог, им же клянусь, буду отныне бороться за тебя, за себя, за счастье наше. Завтра же начну жить, как угодно тебе! Отца твоего – будь на то жизнь моя потребуется – заставлю рассказать о тебе, дорогом, а затем я сама к тебе… Ты только прости, ты только приди!..» – так причитала она в исступлении, почти в помешательстве.

И так и осталась лежать на полу до рассвета.

XXII

Так мать Ифриса пролежала до утра в полузабытье. Ей не удалось уснуть, она и не пыталась. Она сочла возможность страдать более сладостным вариантом провести время, нежели просто предаться сну. Неизвестно, сколько бы она еще так пролежала, если бы не стук двери спальни мужа, раздавшийся на втором этаже. Она вздрогнула, не помня себя, наскоро привела себя в порядок, утерла слезы, поправила платье и платок на голове, убрала волосы. После так же ловко, как и всегда, прошмыгнула на кухню и приготовила завтрак – до того, как супруг умылся и сошел вниз.

Отец Ифриса был весьма удивлен завтраку, да и вообще тому, что супруга на ногах, учитывая, что стрелки на часах показывали полпятого утра. Несмотря на благие намерения жены, за которые он принял ее жест, он пришел в негодование, поскольку хотел выйти из дома незамеченным, рассчитывая, что супруга будет спать. Это обстоятельство испортило ему настроение и стало достаточным поводом для нападок.

Мать же Ифриса, как было уже сказано, не помнила, как оказалась на кухне. Единственное, что она чувствовала, был страх. Она не располагала временем и не знала, который час, поэтому по привычке постаралась угодить мужу. Из прошедшей ночи она припомнила собственную клятву, еще не остывшую на губах, но взглянув на супруга, пришла в ужас и удалилась. Бедняжка затаилась в коридоре, словно маленький зверек, преследуемый огромным хищником. Она оперлась спиной о стену, грудь ее вздымалась от волнения, мысли метались. Разные варианты исхода своей затеи крутились в голове. Прикусив губу и застыв, словно каменное изваяние, она осталась ждать более подходящего момента для осуществления задуманного.

Позавтракав, отец Ифриса наскоро оделся и собрался уходить. Жена, как обычно, вышла вместе с ним – запереть ворота. Вдруг в голове ее, словно эхо, прозвучали слова, произнесенные в ее уме сыном: «Не борешься, не борешься!» И она почти невольно окликнула мужа, тот недовольно обернулся, и на его лице еще не успел остыть след злости. Супруг напоминал большого, злого, не перестающего рычать пса, готового в любой момент накинуться на дразнящего. Увидев его лицо, слова, которые женщина готова была произнести, так и не сорвались с языка, и она осеклась.

– Удачного дня тебе, любимый, пусть день сегодняшний новыми победами венчается! – она произнесла неуместные пожелания, которые никогда раньше не говорила. И сконфузилась.

– Да что с тобой такое?! – накинулся было на нее супруг, но поскольку уже опаздывал, приложив усилия, более или менее сдержал себя, как мог. – Встала черт знает во сколько! Да еще чушь несешь с утра пораньше. Тьфу! Сгинь с глаз моих долой, и без тебя тошно! Дура! – И, прогремев, удалился вон со двора.

Мать Ифриса осталась стоять во дворе, не смея выглянуть из ворот, чтобы убедиться, ушел ли он, и запереть ворота. Она благодарила Бога за то, что отвел неудачную мысль и не дал вырваться ненужным словам. Благодарила за то, что муж не залил ее с утра кровью. Постояв немного и помолившись, она, так и не решившись выйти за ворота, просто заперла их изнутри и вернулась со слезами на глазах в дом. Слезы были вызваны не оскорблением, не благодарностью Богу, беду отведшему, не своей ничтожностью, бесхребетностью, малодушием и слабосилием, а невозможностью сдержать клятву, данную сыну. Она бросилась на пол и в истерике, проклиная себя, плакала навзрыд. Плакала не столько из-за не сдержанной клятвы, сколько из-за того, что дала ее, заведомо зная, что та невыполнима.

Вот в таком расположении духа находилась мать Ифриса, когда пошла отворять ворота своему сыну и его невесте.

XXIII

Не прошло и часа, как Валерия приняла наркотик, а она уже восседала за столом в гостиной дома Ифриса и пила чай в компании его матери.

Несмотря на потрясение последней, появление сына разрешило все ее тревоги, и настроение резко улучшилось. Душевные терзания тотчас же сменились неописуемой радостью. Будучи набожной, она вновь возблагодарила Бога за то, что молитвы ее были услышаны. И не успев даже услышать имени невесты, тут же импульсивно пригласила ее в дом – вместе с сыном, в душе опасаясь, что сын может опять ее покинуть.

Буквально затащив Ифриса и Валерию в дом, мать усадила их за стол, сама же принялась быстро накрывать на стол. Она действовала экспансивно. Разрешение ее чаяний было столь неожиданным, что она временами останавливалась, чтобы ущипнуть себя и убедиться в том, что это не сон. Она будто находилась в полузабытьи и не понимала до конца всего, что происходило в сей момент. Она была уверена, что ее муки прекратило провидение. Но чувства, пережитые этой ночью, породили в душе страх, что сын вскоре снова покинет ее. И она изо всех сил, не помня себя, торопилась приласкать свое чадо, одарить его любовью и согласиться на все его условия, чтобы предотвратить возможную разлуку. Несмотря на то, что повода для таких мыслей у нее не было, все же материнское сердце подсказывало, что еще одну разлуку с сыном, длись она хоть день, она не переживет.

Мать Ифриса неожиданно для сына и для себя – от того ли, что при встрече присутствовал посторонний человек, от того ли, что не могла справиться с нахлынувшими на нее чувствами, – вдруг пришла в небывалое волнение и стала говорить что-то совсем не к месту. Волнение так же быстро сменилось чувством умиления, и она стала рассказывать не то чтобы Валерии, сколько самой себе о детстве Ифриса. Учитывая предыдущую бессонную ночь и пережитые чувства, вызванные мыслью о смерти сына, а потом внезапным воскрешением, ее бессвязная речь была наполнена воспоминаниями о его детстве, младенчестве, его улыбающимся беззубом ротике, маленьких ножках и ручках, запахе, умных глазках, смотрящих на маму с еще не осознанной любовью; в конце концов она заплакала.

Ифрису часто доводилось видеть слезы матери, вызванные, как правило, несправедливым отношением отца к ней. И несмотря на следовавшие днем позже речи матери, в которых она оправдывала и даже защищала его, Ифрис все же ненавидел своего отца именно за эти пролитые слезы. Ифрис никогда не забывал обиды, которые отец нанес матери и которые она стерпела ради сына, ради его будущего, ради будущего семьи. Сын принимал материнские обиды за свои – как личные. Но увиденные им в эту минуту слезы были другие, и он чувствовал, что виною был он сам. В данную минуту он ощутил небывалую любовь матери к нему. Словно озарение, пришло осознание: любви этой не будет конца; сердце Ифриса обливалось кровью от того, что он бессилен остановить слезы. Расчувствовавшись, он бросился матери в ноги. Он обнимал их, уткнулся лицом, чтобы скрыть, что плачет. Затем встал, чтобы прижать ее голову к своей груди. Несколько минут спустя оба успокоились. Ифрис занял свое место. И наступило молчание…

Валерия с первых минут была потрясена стремительностью, суетливостью и неуравновешенностью матери Ифриса. Более того, девушка была обескуражена несколько невежливым ее поведением и почти обиделась на отсутствие должного интереса к себе. Она в душе разозлилась и на Ифриса – за то, что он до сих пор не представил ее должным образом, как того требует ситуация и их замысел. Отвлеченные разговоры матери в конце концов привели ее чуть ли не в ярость. Она решительно не понимала, почему ее так упорно не замечают и почему Ифрис никак не решится внести ясность. Разумеется, эти эмоции бурлили в ней, но внешне Валерия себя держала в руках. Она была раздосадована тем, что ей не дают шанс понравиться матери – той, из-за которой было столько переживаний последние несколько часов, и к знакомству с которой Валерия так готовилась, которое представляла в самых радужных красках. Она решительно ожидала иного приема и была озадачена происходящим. Силилась – и не находила ключа от двери, отперев которую, можно было бы найти выход из этой не очень приятной ситуации. Валерия была стеснена восторгом, с которым мать встретила сына. Обстоятельства встречи и поведения матери обезоружили ее, и ей ничего не оставалось, как остаться до срока безмолвной, борясь со своими чувствами, ничем не выдавая себя. Страх в один миг из-за неверного действия стать неугодной и быть отвергнутой сдерживали ее чувства стеснения, волнения и негодования, снедавшие ее изнутри.

Развернувшаяся на глазах драма матери и сына привела Валерию в исступление, и она окончательно потерялась. На минуту ее посетила мысль, что нужно оставить их вдвоем, но едва она собралась было уже исполнить задуманное, как тут же сдержала себя, полагая, что ее могут неправильно понять и истолковать ее действия в невыгодном для нее свете. Будучи умной девочкой, буквально через несколько минут Валерия поняла, что поведение матери Ифриса не есть естественное ее состояние, и была почти уверена, что оно было вызвано предшествующими событиями. И негативные чувства, которые испытывала Валерия, канули в небытие, словно их и вовсе не было. Она развернула масштабную кампанию, используя все свои ресурсы, чтобы понравиться матери Ифриса и тем самым возвыситься в глазах своего возлюбленного, а заодно устроить свою будущую жизнь.

После минутного молчания Ифрис, найдя состояние матери не вполне удовлетворительным, начал было незамысловатый, отвлеченный разговор на посторонние темы, но был резко остановлен матерью, которая попросила представить ей его подругу. После официального знакомства молодые не заставили мать ждать и поведали ей о своих планах навеки связать свои жизни браком. Мать пришла в небывалый восторг и совсем ободрилась, забыв пережитые горести. В свою очередь, реакция матери Ифриса на услышанную новость невероятно обрадовала Валерию, и она совсем оставила мрачные мысли. После мать Ифриса сочла нужным в нежнейшей степени принести извинения Валерии за дурной тон, который не нарочно продемонстрировала, объяснив это затянувшейся разлукой с сыном и переживаниями за его жизнь из-за отсутствия новостей, объясняющих задержку.

Неожиданное извинение пожилой женщины привело Валерию в восторг, она бесповоротно прониклась к ней уважением, сочувствием и почти любовью. Валерия была уверена, что та имела полное право не просить прощения ввиду того, что является матерью ее будущего супруга, а стало быть, стоит выше, чем она – невеста. Имела полное право обидеть ее, просто-напросто потому, что слово «мать» однозначно сильнее слова «невеста». «И вообще не пристало свекрови просить прощения у невестки», – думала Валерия. А то обстоятельство, что она отважилась нарушить неписаные законы и пойти на унижение ради справедливости и правды, ради нее, девочки, которую впервые видит, вызвало в Валерии чувство восхищения и веру в великодушие будущей свекрови. Она рассмотрела это извинение как признание ее равной себе. Щеки Валерии зарумянились, она была приятно смущена пару секунд, но вскоре, взяв себя в руки, поспешила ответить любезностью. Убедившись в наивысших чувствах матери Ифриса, питаемых к ней, и рассмотрев ее истинную суть, ее безропотное состояние, в котором та, судя по всему, пребывала большую часть времени (по умозаключению Валерии), девушка более чем раскрепостилась. И не замечая сама, начала без умолку хвалить свою свекровь, ее чувственность. После чего Валерия начала заверять женщину в питаемом к ней глубоком уважении. Заключила, что отсутствие стыда в проявлении чувств по отношению к сыну и к ней – это очень великодушно и смело.

Затем похвалы ее плавно перетекли на красоту их посуды, мебели, дома. А закончилось все неописуемым, нескрываемым восторгом и радостью, Валерия восклицала: «Ах, вы не поверите, как же я рада! Как же я рада! Ах, мама, вы не поверите, я ведь именно такою вас представляла. Именно великодушною! Ах, как же мы будем счастливы! Ведь будем?! Любимый, ведь будем счастливы, а? Как же мы будем все вместе счастливы!..» Это выступление произвело на мать Ифриса сильное впечатление, она увидела в Валерии простодушную и очень живую, искреннюю юную девчушку, которой когда-то была сама, до того, как ее настоящая жизнь разрушила мечты на радужное и безоблачное будущее; мать ее полюбила.

Ифрис был поражен поведением возлюбленной. В частности тем, что Валерия уже употребила слово «мама», отчего он быстро посматривал то на выражение лица матери, то на Валерию, боясь, что мать обнаружит в ее поведении что-то неладное. Но мать, не отводя глаз от будущей невестки, улыбалась самой умиленной улыбкой, даже не подозревая о том, что поведение девушки вызвано действием наркотика. Взглянув на Ифриса, мать увидела, что сын улыбается и даже рад экспрессивности возлюбленной. Выражением лица он дал понять матери, что с Валерией случаются такие минуты неудержимой радости и что это вполне нормально для нее.

Тем не менее, Валерия, быстро осознав странности своего поведения, осеклась и, вся раскрасневшись, пролепетала: «Ой, что же это я?! Простите, прошу вас, маменька! Я что-то совсем не то… Совсем не то… Ох, позвольте мне прибраться. Это я мигом… А может, позволите кушанья сварить?» Она нашла, что то, как себя держит, неуместно, но под воздействием наркотика никак не могла прийти в себя. Ей казалось, что она совершила роковую ошибку, и что пути обратно уже нет… Валерия металась, повторяя как заведенная, будто заезженная пластинка: «Это не то… не то… сейчас, сейчас… это я мигом… Что же я?» Ифрису знакомо было это состояние, и если оценивать степень знания в этом вопросе, то он был, пожалуй, академиком. Встав, он резко, но безо всяких подозрений произнес: «А действительно, давай чего-нибудь сварганим!» И быстро подойдя к уже стоявшей на ногах Валерии, увел ее за руку на кухню. Оставшейся за столом матери прокричал: «Сейчас же вернемся, мать, ты только не ходи за нами, сюрприз, так сказать! Удивим тебя». Мать осталась за столом в некотором недоумении, еще пока не догадываясь об истинной причине происходящего. Она объяснила себе поведение Валерии тем, что девочка переволновалась. «Очень, стало быть, хочет понравиться», – заключила она.

Необходимо отметить, что когда Ифрис и Валерия только еще подходили к дому, Ифрис вынужден был быстро принять очередную дозу. Валерия, также находившаяся под воздействием вещества, но еще как-то контролировавшая себя, потребовала, негодуя, чтобы он и ей достал наркотик. Тот решительно отказывался до тех пор, пока Валерия не пришла в остервенение и не принялась кричать на всю улицу. В страхе за то, что услышат соседи, у Ифриса не осталось другого выбора, и он подчинился подруге. С Валерией произошло то, что происходит с людьми, идущими по пути саморазрушения; она не смогла совладать с неадекватными эмоциями, вызванными наркотическим опьянением. Таблетка проклятья стала в буквальном смысле непосильной для нее – вначале чуть не свела с ума, а в конце, в довершение ко всему, чуть не убила. Ее мозг искажал всю получаемую информацию.

Ифрис, вовремя заметивший проявление симптомов – предвестников передозировки, увел Валерию в туалетную комнату, где она упала на пол и стала биться в судорогах. К счастью для ее жизни, Ифрис всегда носил с собой маленький кошель со шприцом, наполненным специальным, так сказать, «зельем» – оно использовалось в подобных случаях, чтобы вернуть умирающего человека к жизни. Разумеется, оно помогало только на определенных стадиях разрушения организма.

Ифрис в спешке ввел Валерии лекарство. Спустя несколько минут судороги прекратились, и девушка пришла в сознание. Очнувшись, она смутно помнила, что произошло. Ифрис вкратце напомнил ей обстоятельства, которые привели их сюда. Она тяжело поднялась. Ее голова кружилась, а ноги не слушались. Ей стало дурно, и она снова присела, обняв унитаз. Ее начало безостановочно рвать… Несколько минут спустя Ифрис снова помог Валерии подняться, умыться и привести себя в порядок. После чего они вдвоем вернулись обратно к матери.

Когда они оказались в гостиной, мать при виде бледной Валерии, еле идущей, с болтающейся головой, и сына, который поддерживал ее, вскочила навстречу и вскричала: «Боже мой! Что случилось?!» Наскоро уложив девушку на диван, мать с беспокойством осмотрела Валерию.

– Боже, она вся горит! За врачом срочно надобно бежать, а не то помрет еще!.. – в тревоге сказала она.

– Мать, видишь, как понравиться тебе хотела, чуть жизнь не отдала, чтобы ты ее полюбила… – усмехнулся Ифрис.

– Сынок, ты это, прекрати сейчас же шутить, помрет ведь, бедняжка! Без невесты останешься! Погоди, я хоть воды принесу да полотенце, – и она убежала в ванную комнату. Прибежала обратно, пристроила мокрое полотенце ко лбу Валерии с такой нежностью, словно та была ее дочерью.