Читать книгу: «Нескладуха», страница 4

– А-а, жених пожаловал… С краю копать будешь, со мной.

И потянулись все цепочкой вдоль перевитой кабелями стены. Траншею предстояло отрыть не длинную – тридцать метров на вольном осеннем воздухе.

Кочелабов встал сразу за спиной Лясоты, обтянутой стареньким флотским бушлатом, и с таким нетерпением вонзил острие лопаты в податливый глиняный пласт, словно давно ждал этого часа. В охотку пошла привычная с детства работа.

Бригадир тоже махал лопатой сноровисто, но все же чуть реже, чем сосед. Когда Лясота ушел в землю по колени, Кеша уже стоял на ладонь ниже. Приметив, что обходит закоперщика, Кочелабов почувствовал, будто силы у него прибавилось вдвое: знай наших! Хоть и выпил вчера изрядно и самочувствие неважнецкое, а обставляет самого бригадира.

Здорово наловчился орудовать лопатой Кочелабов: копай глубже, кидай дальше, пока летит, отдыхай. Правда, чем ниже шел пласт, тем более вязкой становилась глина, но и это не в тягость – резче тычек, резче взмах. «Ай да Кочелабов! Попробуй-ка догнать его бригадир!..» Так, увлекшись работой, без удержу нахваливал себя Кочелабов.

Когда бортик траншеи поднялся выше пояса, оглянулся Кеша на Лясоту, а у того лишь лопата над насыпью мелькает. Если не перегнал Кочелабова, то наверняка на равных идет бригадир. Вот тебе и дохвастал!

Обозлился на себя Кочелабов, заспешил, и лопата тотчас криво в землю пошла, да там и залипла. Сразу тягостней стала работа. И вчерашнее питье, и сегодняшний хилый завтрак – все напомнило о себе, дождавшись срока.

День тянулся и тянулся, долгий, как эта траншея. Казалось Кочелабову, что конца ей не будет: сколько ни копай, все так же станут теснить с боков пропахшие сыростью пласты глины… Смутное беспокойство рождали в Кочелабове эти влажные, идущие из глубины земли запахи. Словно напоминали они ему о недавнем… Неужто о тех днях, когда расчищал Кеша старый, выкопанный прадедом колодец?..

Глава 4

Было это прошлым летом. Кочелабов с таким нетерпением ждал очередного отпуска, который пообещали ему представить не зимой, как обычно, а в августе, в самое золотое время на Нижнем Амуре, что окончательно поверил в свое везение лишь приметив с парохода побуревшую от времени крышу родного дома.

Мать наглядеться на него не могла, все приставала к нему с расспросами. А он, едва поднявшись из-за стола, отправился в новый, построенный залетными шабашниками клуб. Там людно было и шумно. Праздновался юбилей рыбацкой артели.

Кочелабов вошел в зал, и ничего сначала не понял. От стены до стены шеренгой выстроились столы, а вместо закуски на каждом тускло поблескивал противень с мелкой, морем пахнущей камбалой. Женщины в клеенчатых фартуках, большей частью молодайки, сноровисто шкерили рыбу – кто быстрей. Дело для поселковых было привычное: каждую путину подряжались в комбинат на разделку лососей и стар и млад. Потому и соревноваться затеяли. Узкие лезвия не резали, а, казалось, выписывали узоры, рассекая плоские спины камбал.

Кочелабов понаблюдал за торопливым сверканием ножей, поозирался, отыскивая в толпе корешей, но среди зрителей, громко обсуждавших мастериц, знакомых парней не было.

В буфете торговали лимонадом, конфетами и коржиками. На покрытых скатертями столах красовались в литровых банках маленькие подсолнушки – цветы ястребинки. А под теми скатертями уже шла работа – разливали втихаря кто белую, кто краснуху, купленные в магазине напротив.

Кеше поднесли полстакана беленькой и кусочек коржа на закуску. Наливали еще по случаю праздника, но в это время баянист заиграл марш, гомон в зале усилился и Кочелабов пошел взглянуть, чем все это кончится. На сцене уже вручали приз «Проворные руки».

Незнакомая Кеше молодая, крепкая в кости женщина с тонкими, затвердевшими от волнения губами держала в руке букет все тех же рыженьких ястребинок, а другой прижимала к себе большого плюшевого кота в сапогах, наконец-то покинувшего самую верхнюю полку поселкового магазина. Не знала мастерица, куда деться от похвал, от общего внимания, от зрачка фотоаппарата корреспондента районной газеты.

«Хоть бы улыбнулась, – подумал Кочелабов, поаплодировав со всеми вместе. Стоит, как кукла.»

Потом объявили танцы, и в зале, где еще не выветрился запах свежей морской рыбы, возле сваленных в груду противней, затоптались, задвигались пары. Пока Кочелабов осматривался, кого пригласить на первый танец, девчонок у стены не осталось. Он растерянно посунулся в один угол, в другой и увидел призершу, одиноко стоявшую с плюшевым котом в руках. Глаза ей теперь не от кого было прятать, и она смотрела на танцующих с грустной сосредоточенностью рано повзрослевшего человека.

Красивой ее нельзя было назвать. Короткие мускулистые ноги, широкие бедра как бы укорачивали, присаживали ее узкую в плечах фигуру. Поджатые губы и затвердевший подбородок не обещали приятного знакомства. Но ведь это была победительница, лучшая из мастериц, которой только что аплодировали все. Как же обошли ее вниманием?.. Несправедливость показалась Кочелабову столь очевидной, что он, не раздумывая, шагнул вперед:

– Разрешите…

Мастерица, как показалось Кеше, едва скользнула по нему взглядом:

– Спасибо, не танцую.

«Все ясно. Ждет принца», – с неприязнью подумал Кочелабов, но отступать было некуда, и он спросил, чтобы не стоять рядом молча:

– А почему я вас не знаю?

– Наверное, постарела я, Кеша, – спокойно ответила она оторопевшему Кочелабову.

Позднее он много раз, и про себя, и вслух, словно бы в оправдание, удивлялся, как же сразу не узнал он Аву Дежневу, чья большая семья издавна жила неподалеку от дебаркадера. Впрочем, что ж удивительного: перед тем, как ушел Кочелабов в армию, бегала с парнями на рыбалку этакая мосластая пигалица с косичками и часто ловила на удочку больше всех, словно знала какую-то ворожбу. Ничего похожего на эту склонную к полноте женщину, что стоит рядом, чуть возвышаясь над ним. И коротко подстриженные волосы посветлели, и голос стал нутряным, будто временем приглушенный. А не так уж много и минуло с тех пор – всего каких-то шесть лет.

Не в силах затушевать неловкость первой минуты, когда не узнал ее Кочелабов, Августа растерянно и горьковато улыбалась, а он пробуксовывал одни и те же, ничего не значащие слова: «От, ехор-мохор! А я гляжу, кому это кота вручают?.. Надо же…»

Как палочка-выручалочка вспомнилась Кочелабову дразнилка, которой шпыняла когда-то ребят Ава:

– Да-а,.. нынче воскресенье, девочкам печенье…

– А мальчишкам дуракам толстой палкой по бокам, – подхватила Августа, и в темных глазах ее блеснуло знакомое озорство. Ты не подумай чего, я в самом деле плохо танцую… Пойдем лучше на волю.

Вечер был теплый, безветренный. Они шли с Августой по добела вытоптанной тропе, на виду у всего поселка, мимо полузамытых песками, отполированных временем бревен. Приятно веяло с Амура речной свежестью. Но чувствовал себя Кочелабов так, словно вывели его сюда напоказ, сунув в руки, на подобие младенца, плюшевого кота. «Дурацкий кот, и сам на дурака смахиваю. Прогуливаемся с цветочками да с игрушкой, как городские, кому делать нечего.» Он тоскливо поглядывал на реку, где подремывал в лодке одинокий рыбак, внимал рвущимся из клуба танцевальным ритмам, пока слова Августы не пробились к нему сквозь назревавшее раздражение. Перестав поддакивать невпопад, он вслушался в речь ее, и заурядная, скучноватая поначалу история девичьего житья-бытья вдруг заинтересовала милой его сердцу нескладностью своей.

В свои двадцать лет Августа успела и поработать после школы на комбинате, и поучиться малость во Владивостоке, и сына родить не в замужестве. Рассказывала она о себе чудновато, с усмешечкой, как бы глядя со стороны, чтоб не слишком жалостливо выглядели ее похождения. Но когда стала вспоминать, как проводила в рейс своего суженого, а обратно он так и не вернулся – списался на берег где-то на Камчатке, перехлестнула горло обида и не сразу отпустила.

– Да ну его к черту! И говорить о нем не хочу… А сынище славный у меня, Егорка. Наверное, обревелся весь у соседки, а я разгуливаю с тобой, тары-бары. Ты заходи как-нибудь, познакомлю.

Пообещал Кочелабов, что зайдет, – больше так, для приличия, уверенный, что вряд ли выберет для этого время. Другие у него были планы. Стосковался он по реке, по рыбацкой большой путине, от которой остались самые яркие впечатления детства и отрочества. Да и можно ли забыть такое: томительное ожидание «гонцов» – предводителей осенней кеты, когда замирает весь берег и даже разговоры ведутся вполголоса, чтобы не спугнуть удачу; долгие, накатывающие с низовьев по затихшей воде не то крики, не то вздохи рыбаков, выволакивающих набрякший невод: «Да-а-а-ва-а-а-ай по-о-тя-я-я-я-не-е-м»; пляшущие на волне балберы-поплавки; неистовство мощных, пружинистых хвостов лососей, мелькающих над бортами кунгасов; хваткое нетерпенье стосковавшихся по работе, облепленных чешуей рук; хриплые от возбуждения голоса; пряный вкус едва присоленной, быстро вянущей на ветру икры, похожей в ястыках на диковинные гроздья ягод; терпкий, пьянящий запах тузлука, от которого некуда деться…

Каждый год, едва начинали вытаивать из-под снега бурые гребни перекопанной экскаваторами глины, мечтал Кочелабов о том, что, может быть, этим летом удастся ему взять отпуск в августе. Приедет он домой, и – сразу на тоню, на самую дальнюю, у лимана, где вольно раскинула свои палатки артель, где все будет в сладость: и долгие часы безделья, когда рыбы нет, и азартная торопливость в работе, когда навалятся с океана косяки рыбы. Лучшего отдыха от стройки Кочелабов и представить не мог.

В прошлом году наконец-то все сложилось, как намечал. На другой же день, после вечера в клубе, добрался Кеша с оказией на отдаленную тоню, зачислили его в бригаду и чуть ли не три недели до саднящих ночами мозолей таскал он с рыбаками скользкую подбору. Отсырел, почернел, но душой отмяк на просторе, и деньжонок – худо ли, бедно ли – заработал, и кеты засолил для дома – тоже не последнее дело. Можно было б еще на пяток дней остаться: время позволяло, рыба хоть слабенько, но шла, и бригадир премиальных сулил подбросить, да затосковал Кочелабов, закручинился.

В звонкие и сухие, овеянные прохладой дни, когда над лиманом отстаивались редкие облака и у вешал, где латал он рваную дель, буравили тишину мухи, на душе было благостно и светло. Легко и свободно чувствовал себя Кочелабов в круговерти путины, в самой чертоломной работе. И лишь вечерами, в духоте палатки, под ленивую перебранку артельщиков настигали Кешу разные видения и мысли.

Не однажды клуб вспоминал, пеструю толпу танцующих, когда столько сезонниц – отчаянных голов было вокруг, а он с плющевым котом обнимался. Пытался вообразить, как славно можно было бы провести иначе тот вечер, но, странное дело, чем дальше стремился уйти в мыслях от скучноватой встречи с Августой, тем явственней слышался негромкий цокающий ее говорок. Забавная молодайка – разоткровенничалась ни с того ни с сего, как будто дружили они с пеленок.

Возвратившись домой раньше, чем обещал, Кочелабов отгладил пылившиеся на вешалке брюки, надраил до голубого сияния японские лаковые полуботинки и пошагал через весь поселок под завистливые, как ему казалось, взгляды юнцов.

Вечерело. Змеились на досках тротуара вертлявые тени ивовых листьев. Из-под заборов, затянутых обрывками списанных сетей, с кудахтаньем шарахались куры. Возле сельсовета, в топкой низинке, шныряли рядом с домашними утками пронырливые чирки, и никому не было дела до той дичи.

Кочелабов вышагивал, кивая знакомым направо и налево, улыбаясь и чувствуя в ногах легкость необыкновенную: все позади, оттарабанил, отмантулил свое и теперь имеет полное право загулять на всю катушку.

Клуб встретил Кочелабова тишиной и запустеньем. Между рядами сколоченных стульев валялись неприбранные окурки, кисло пахло застоявшимся табачным дымом. Дверь в библиотеку была распахнута. Там с ленцой перебирала стопу книг рябая заспанная девица да подремывал над подшивкой «Тихоокеанской звезды» худощавый и чернобородый дед Гуров.

– А-а, рабочий класс пожаловал, – встрепенулся он, заслышав шаги. Все строим, строим, а сапог в магазине нет.

– В валенках походишь, не генерал, – осерчал Кеша не столько на занозистость деда, сколько на излишнюю самонадеянность свою. Нагладился, надраился, как на свадьбу, а тут и словом добрым перекинуться не с кем.

Он оглядел с крыльца сиротливо вздрагивающие на привязи лодки, заросший мелким кустарником «пятачок», и такая тоска вдруг взяла за горло, что прилавок магазина показался единственным достойным рыбака спасением.

Со стороны бондарки в стылом воздухе катился гулкий, сбивчивый перестук – кто-то спешил управиться с работой до темноты. Загнав бутылку в узкий карман, Кеша решительно устремился навстречу родным, веселящим походку звукам, как вдруг, не доходя до кряжистого, рубленного из кедровых бревен пятистенка, замедлил шаги. Сработал в нем какой-то исподволь заведенный, настроенный на эти высокие окна будильник.

Августа встретила гостя так, словно он заходил к ней в дом по пять раз на день. Даже руки не подала. А, может, и подрастерялась немного – все повторяла, что гостя угостить нечем и рассеянно улыбалась. Но бутылку тотчас отодвинула, едва Кочелабов освободил свой карман.

– Ты как хочешь, а мне нельзя, – и в угол кивнула, где затянутый марлей от комаров, лежал розовый сверток.

Без водки беседа не клеилась. Кочелабов чувствовал себя скованно от ощущения той же слепой случайности, которая свела их в клубе. Вновь по-трезвому примечая, как округлились ее оголенные по локоть руки, как обозначилась под глазами нездоровая бледность, он невпопад улыбался, пил чай с моченой брусникой и слушал не столько Августу, сколько затихающие звуки поселка. В бондарке уже отговорили молотки.

Родители Августы еще весной уехали в Николаевск, где училась в техникуме младшая дочь. На дом подходящего покупателя не нашлось, и весь он с банькой в огороде, с крытой шифером стайкой для скота, остался Августе. Звали и ее в Николаевск, да перед тем столько упреков выслушала она за Егорку, что сочла одиночество за благо.

Непутево все началось у Августы. Жалость к ней остудила в Кеше слабенькую надежду, что, может быть, еще разгуляются их беседа и настроение, и кто знает, чем обернутся такие посиделки – все же он званый гость.

– Только ты чего не подумай. А то были здесь ухажоры: рыбонька, кисанька. А я не рыбонька и не кисанька. Живо дверь обратно нашли.

Кеша допивал чай, макая в него засохший пряник и думал, что права Августа. Так даже лучше, без дешевого ухажерства… Просто зашел навестить знакомую, и только. Остальное, если и было в голове, так блажь одна и томление, оттого что неделями не видел женщин.

Что-то скрипнуло в комнате, и Августа вмиг оказалась возле коляски. Зашуршало, завякало в углу, опахнуло Кочелабова влажным запахом пеленок.

– Охо-хо, море ты мое разливанное. Сейчас, сейчас, поменяем мы Егорушке все, как есть, сделаем сухо да тепло.

Руки Августы двигались легко и сноровисто, как в тот вечер над заваленным камбалой столом. Осторожно ступая, Кочелабов подошел к коляске. Что-то там посверкивало из пеленок, что-то пузырилось, скукоженное гримасой, а общего выражения, какой-то хотя бы отдаленной похожести на Августу не было и в помине.

– Надо же… – только и произнес он.

– Сам-то, думаешь, красивей был? – вскинулась Августа.

– Да я разве что… По мне все младенцы на одно лицо.

Извинившись, Августа присела кормить грудью сына, и Кочелабов вовсе затосковал. Уйти так вот, вдруг, было неудобно. А разглядывать выцветшие цветы на обоях – сколько же можно… Бутылку он уже втиснул обратно в карман, и тяжесть ее наводила на бренные раздумья о том, с кем же распить ее сегодня.

Он вздрогнул и замер от одного лишь слова, сказанного с такой щемящей нежностью, какая жила в нем смутно вместе с привкусом материнского молока:

– Ми-илый… милый мой, – распевно повторяла Августа. И, не глядя в ту сторону, легко было представить, каким мягким внутренним светом озарено ее лицо. Не торопись, голубчик, не спеши…

До той минуты и представить не мог Кочелабов, чтобы обыкновенные, сказанные ребенку слова, даже не сами слова, а выдохнутая с ними нежность, могли пробудить в нем острый, чувственный интерес. Он сидел, не меняя согбенной позы, и сожаление о чем-то несбывшемся, почти похороненном в сомнениях и растратах, вдруг туго сдавило его за горло.

– Ми-илый мой, ну нельзя же так зубками, маме больно, Егорушка.

Кочелабов встал, громыхнув табуреткой, приметив краем глаза, как Августа испуганно заслонила ладонью крутую, оттянутую книзу грудь, и только у двери вроде как извинился:

– Ты меня это… Я пойду.

– Вот дурной.

На следующий день Кочелабов снова очутился возле того самого, крепко сбитого из кедрача дома. Пришел с ирисками и печеньем, с беспечной, слегка виноватой улыбкой и непонятным смятением в душе, словно собирался не в гости, как убеждал он себя, а спешил на свидание.

Толкнулся в дверь – заперто, сучек еловый в щеколде вместо замка. Так и побрел обратно, с ирисками и печеньем, со смятением своим и никому не нужной беспечностью.

Давно уже не интересовала Кочелабова похилившаяся усадьба деда Гурова. И сейчас шел он мимо, с надеждой вглядываясь в даль улицы, как вдруг за разросшимися кустами смородины царапнуло взгляд что-то чуждое, броское… Детская коляска. Это с каких же пор младенец у Гурова?.. Кеша привстал на цыпочки и разглядел за листвой снующую над корытом округлую спину Августы.

– Эй, здорово! Ты чего тут?! – позабыв про младенца, обрадовано гаркнул он и осекся под сердитым взглядом Августы, с подчеркнутой осторожностью открыл калитку.

Босоногая, обласканная солнцем, в тонком ситцевом платье удивительно похожа была Августа на ту забытую Кочелабовым девчонку. Только б удочку в руки – и айда опять на реку на весь день. А она стояла, отжимая с кистей рук хлопья пены, и затасканное мужское исподнее белье топорщилось перед ней из корыта.

– Ишь как… – растерянно сказал Кеша, обращаясь скорее к себе, чем к Августе.

– Вот деду Гурову, понимаешь…

– Понимаю. Подработать что ли решила?

– Что ты? Какие с него деньги! Так я… Ну просто так, по-соседски.

Он кивнул, вроде бы успокоенный этим ответом, но про себя отметил, что не рядом живет Августа – за четыре дома отсюда.

– А я к тебе собрался, – сказал Кеша, пристраивая кульки возле детской коляски. Больно чай у тебя хорош.

– То-то стриганул вчера зайцем. Я так и решила – чаю перепил.

– Перепил, – с легкостью согласился Кочелабов. Ну да ладно, ты это… Ириски тут да печенье.

– Вот здорово! Дедуля как раз ириски любит.

Кочелабов вскинул голову: уж не смеется ли над ним Августа в отместку за вчерашнее. Но радостны и не замутнены обидой были ее глаза.

Чай они пили втроем. Дед Гуров еще не оправился после приступа радикулита и теперь полусидел-полулежал, облокотившись на низкий подоконник, посверкивая на молодых из-под курчавых черных бровей.

Неуютно чувствовал себя Кочелабов под этими взглядами за выскобленным до глянцевой желтизны столом. Чашку держал чинно и твердо на растопыренных пальцах, чаем не швыркал, а отхлебывал его маленькими глотками, и, оглядывая стены, обклеенные репродукциями картин и фотографий, корил себя за малодушие: зачем согласился на этот чай.

Дед Гуров не столько увлекался сладким, сколько нахваливал Августу: какая она добрая да пригожая, хозяйственная да внимательная к нему, старику. И хоть Августа сердилась совсем непритворно и даже грозила оставить белье нестиранным, если дед не прекратит свое славословие, он только хитровато подмигивал Кочелабову, как сообщнику, и продолжал гнуть свое. Все это начинало походить на зауряднейшее сватовство.

Кеша кивал головой для приличия, чтоб не сидеть истуканом, и ждал момента, чтобы спросить, не на войне ли потерял дед свое здоровье. И он спросил, готовый выслушать двусмысленный в своей уклончивости ответ, не столько для себя, сколько для Августы, чтоб знала, кому стирает белье.

Вместо ответа дед попросил Августу подать ему с тумбочки альбом фотографий. На одной из них, порыжевшей от времени, четверо солдат, натужась, выталкивали из грязи сорокапятку. И в крайнем солдате, без подсказки, можно было узнать чернобрового, с залихватским чубом их собеседника.

– Вот с этой пушчонкой до Пскова и дошел, на здоровье не жаловался, пока осколок в загривок не поцеловал.

«Что ж он раньше той фотокарточки не показывал, не давал сплетням окорот? – подумал Кочелабов. Неужто обошли его стороной бабьи пересуды?»

– Поправитесь, – убежденно сказала Августа.

– Поправиться, быть может, и поправлюсь, даст бог, – вздохнул Гуров. А здоровья-то уж не жду. В мои года – какое там здоровье. Вы молодые – вам жить… А ты, милка моя, – ткнул он жилистым пальцем в Кочелабова, – правильно на жизнь смотришь. Ребенок, чей ни будь, разве помеха в жизни? Да столько их еще наробите вместе, помяни мое слово…

Августа, фыркнув, выскочила из-за стола.

Найдя ее за домом, в ягоднике, Кочелабов едва не поверил, что собирается Августа исполнить обещанное. Вот поправит сейчас одеяльце на Егорке и покатит домой.

– Пень старый! Язык-то без костей, вот и молотит, вот и… И ты тоже хорош поддакивать: да, да, – передразнила она Кочелабова. Он то ладно – нашел золотце: милашка, букашка. Дура я, толстая и некрасивая дура. Не слепая, все вижу.

– Будет врать-то, какая ты дура? И не толстая вовсе, чего наговариваешь?..

– Была бы умная, училась бы сейчас в городе и горюшка не знала. А тут не сыщешь даже, куда девать себя.

Кочелабов жалостливо обнял Августу, и та затихла, сжалась, будто хотела стать совсем маленькой. Под его ладонью поймано затрепетала какая-то жилка. Заполошное, ускользающее биение ее подействовало на Кочелабова сильнее, чем сами слова: и боль Августы за свою неустроенность, и досада на языкастого деда, и боязнь, что Кеша по-своему истолкует это застолье – все смятения и тревоги просочились в него, как в сухой, потрескавшийся от влаги суглинок.

– Ты хорошая девчонка, Ава, – сказал Кочелабов.

– Баба я, Кешенька, баба.

– А я вот поглядел сегодня – девчонка, правда, как тогда.

Она засмеялась, и веря и не веря его словам.

– Скажешь тоже. Где-то подмазываться научился.

– Не, не умею. Иногда, знаешь, и хочется, ехор-мохор, а не умею. Я ведь тоже дурачок, без вранья.

Кеша и сам удивился, куда это его занесло в разговоре. Но Августа слушала, не перебивая, и он продолжал нехитрые свои речи, пока она не вздохнула:

– Вот брошу сейчас все, будешь знать, как языком балобонить.

– И правильно сделаешь, – подхватил Кочелабов. Сама же говоришь: «Старый пень».

– А что ты о нем знаешь? – с вызовом спросила Августа.

Много раз вспоминал потом Кочелабов этот разговор, не переставая удивляться тому, что, сызмала помня Гурова, не знал он правды о нем, а она, девчоночкой, знала. Верила, что никогда не прислуживал он фашистам, хоть и писали о том подметные письма. Было другое: долго выбирался из окружения, за что и осудили его, отбыл в лагере срок. И потом не баловала Гурова судьба. На лесоповале, куда их мобилизовали из рыболовецкого колхоза, придавило комлем жену, так что в сопки шли они рядом, а обратно выносил он ее по сугробам на закукорках.

Про жену Наталью, у которой отнялись ноги, Кочелабов знал, помнил, как жалели ее потом все бабы. А про то, каково приходилось Гурову, не старому еще мужчине, ухаживать до самой смерти за этой мнительной ожесточившейся женщиной, не доводилось задумываться Кеше.

В пересказе Августы знакомая история с Натальей прозвучала так, словно Кеша услышал ее впервые, и сам Гуров предстал вдруг не странным, изломанным жизнью стариком, а человеком, сохранившим долг и верность жене в самое лихолетье. По совету врача каждое утро и вечер натирал он и отжимал для жены по стакану морковного сока. У многих ли мужиков хватило б терпенья на это?

Последний вопрос адресовался напрямую Кочелабову – так откровенно глянула на него Августа. Ему же оставалось лишь рассказать, как лазили они с Лешкой в огород за этой самой морковкой, а Гуров чуть не ухлопал их из берданы.

– Пугнул вас небось холостым, а вы уж…

– Ну да, над ухом просвистело, – соврал Кочелабов.

– Значит, в воздух пальнул. А иначе б, понимаешь, не промазал.

– Чего ж не понять… Учительница б из тебя, наверное, хорошая вышла. Все так складно объясняешь, будто на уроке. Кеша даже зевнул с притворцей, чтобы не было сомнений, как он относится ко всякого рода поучениям. Но Августу зацепило другое:

– Ой, верно сказал. Мне и в классе так говорили – учительницей будешь. А я вот…

Егорка спал, зажмурясь от ярких солнечных пятен, пробившихся сквозь листву смородины. Глядя на бледные скобки бровей младенца, Кочелабов попытался представить, что это его сын, его бутуз, но не забилось сильнее сердце, хоть в детстве мечтал он стать не летчиком, не капитаном, а просто папой.

– Чудно все устроено, ехор-мохор, – блаженно просиял Кочелабов. Вот гляжу, какая ты есть? Да никто была для меня, пигалица и только. А сейчас – навроде родни, все по-свойски.

– Характер у тебя легкий, Кеша, ты ведь со всеми накоротке… Со всеми, со всеми, – убежденно повторила она, – А я вот так не могу. Пока огляжусь, пока приноровлюсь к людям, другие то уж и познакомятся по десять раз и разойдутся. Какая-то несовременная я. Однажды влюбилась с маху, так всю себя иссовестила.

– Ну и не больно то изводись, на других глядя. Поушить бы тут языки кое-кому.

– Я не про то. Как наши уехали, спокойно стало вокруг. В себе только покоя нет. Бывает, конечно, и накатит – захочется представить себя такой… пацанкой, как тогда, когда на речку бегали вместе, помнишь ведь?.. Хочу, а не могу.

Она передернула плечами, не то удивляясь незадачливости своей, не то сомневаясь, надо ли откровенничать с Кешей. Совсем накоротке замешкалась Августа. А Кеша будто только этого и ждал. С бойкой развязностью ухажора – откуда что и взялось – подсунул ладонь под белый округлый локоть.

– Люблю старушек. Такие они обходительные.

Хотелось ему взбодрить Августу дурашливостью своей, сказать, чтоб не расстраивалась – все еще впереди, а вышло совсем скверно. Огорошенная тем, как походя сгинул наладившийся душевный настрой, она едва не ударила по этой грубой ладони:

– Тоже мне, бабник нашелся!

Все тем же придурковатым тоном он осведомился, неужто в самом деле в бабники не годится, и получил свое: «Не годишься!»

Как ни странно, эта явная очевидность напрочь испортила настроение Кочелабову. Уже отходя ко сну и тяжело ворочаясь на сеновале, он больше всего вспоминал и заново удивлялся той злости, с которой припечатали его те слова. Неужели за мужика не считает его Августа?

На следующее утро отправился Кочелабов с отцом чистить колодец. Был он глубок и зарастал зеленкой неспешно, но все же ухода требовал. Когда воду вычерпали и Кеша, обвязавшись веревкой, спустился на дно, илистая взбаламученная жижица доходила ему до щиколоток.

Орудуя совком, Кочелабов нагружал ведра, они уплывали вверх, в темный квадрат неба, проколотый отметинами звезд, и возвращались обратно. С пропахших сыростью выступов сруба часто срывались и чмокали у ног капли. И больше ни звука, ни шороха…

Запрокинув голову, он глядел вверх, ожидая, когда снова заслонит небо неторопливая фигура отца, а в глазах стояла обласканная, пронизанная солнцем Августа. Видение это странным образом двоилось: из худенькой беззаботной девчонки вдруг превращалось в налитую упругостью женщину с усмешливым взглядом. И столь же непонятно, вразбежку шли думы.

Представлял он, как приходит с работы уставший, а дома ждут его жена и сын, пусть не свой пока, – долго ли завести и своего, верно сказал Гуров. А вечером, не таясь, жмется к нему Августа и шепчет на ухо: «Милый.» Жарко, пьяно становилось от этих мыслей. И не было в ту минуту женщины желанней, чем она… Правда, и характер у Августы не прост. Да что характер – Кочелабов тоже при случае не заробеет, способен постоять за себя. В семье годами притираются друг к другу… Вот если б еще росточком была пониже. А то какой же он муж, если жена выше его будет, да и телом поздоровей. Засмеют кореша.

Так и не пришли к согласию сердце и разум ни в душном сумраке сеновала, ни в стылой темноте подземелья,

Когда на дне колодца остался чистый песок и заслезилась на него из расщелины ключевая вода, перевесилась сверху коротко остриженная голова и гаркнула:

– Эй, чертяка, подъем!

– Леха, ты что ли? – обрадовано заорал Кеша. Опупеть!

Едва выкарабкавшись из сруба и спрыгнув на землю, Кочелабов сорвал с себя петлю веревки и по-медвежьи пошел на друга, готовый облапить его. Алексей упредил насквозь промокшего Кешу – протянул для пожатья ладонь. Был он строен и молодцеват: белая капроновая рубаха топорщилась у загорелой шеи упругими сгибами воротника, отглаженные стрелки брюк стояли навытяжку – можно было представить, что приехал на побывку из Находки не грузчик, а, по крайней мере, диспетчер торгового порта.

– Ты уж извини, не при параде.

– Какой там парад! Давай краба, давай свою пятерню.

Они крепко потискали ладони друг друга, но чувство неловкости от первого настороженного жеста осталось в Кочелабове, как жжение. Уже переодевшись и пообвыкнув к новому обличью друга, с которым не виделись со дня проводов в армию, Кеша все покачивал головой и нет-нет да повторял, что если бы встретил в городе такого парня, ни за что не признал бы в нем Лешку Дятлова.

Приятны были другу эти откровения. На ближней отмели, где вдоволь накупавшись, как встарь, грелись они, зарывшись в мелкий песок, рассказал Алексей про красавиц своих – жену и дочурку. А более того нахваливал тещу, за которой жилось ему, как за каменной стеной. Что купить, поменять – только свистни – все достанет.

– Где работает теща – не спрашивай, но что понадобится – скажи, сделаем. – напирал Алексей.

– Да не, – вяло отбивался Кочелабов. Все есть.

Отродясь не замечал Кеша столь заводной деловитости в Алексее, разве что прижимист, помнится, был. И теперь, вглядываясь в скуластое, вдохновенное похвальбой лицо друга, и завидовал Алексею и сожалел, что не стало прежнего Лешки, с которым обо всем можно было поговорить.

– Сингапур, о-о! – привстав на колени и войдя в раж, размахивал руками Дятлов. Сертификаты, кораллы… лучшие в мире транзисторы… банановозы… стивидоры… ченч…

Он говорил о заморских странах взахлеб, будто только что вернулся из того самого Сингапура, и веселая толстозадая макака хитровато подмигивала Кочелабову с желтых плавок.

Кеша не стал расспрашивать друга о загранице – все в поселке знали от Лешиной матери, что собирался он матросить в торговом флоте, но дорогу туда Дятлову перекрыли – попался однажды с товаром на черном рынке. Пусть потреплется, раз получает человек таким образом удовольствие, – снисходительно думал Кочелабов и время от времени, как сухой хворост в костер, подкидывал Алексею удивленное: