Читать книгу: «Нескладуха», страница 2
Глава 2
Ловко познакомился он в тот раз. Только сошла с парохода девчонка, круглолицая, сероглазая, на носу насыпаны конопушки, только растерянно оглядела занесенные песком сараи на берегу, а Кеша тут как тут, словно именно ее и поджидал, глазея на приезжих:
– Что, не встретил никто, да?
– А я и телеграммы не давала.
– Ну, значит, я встретил.
И девчонка совсем не удивилась Кешиной невесть откуда взявшейся расторопности – он сам, пожалуй, больше подивился себе. Поморгала реденькими ресницами – глаза у девчонки светлые – светлые, словно всю ее за ними видать, – и протянула свой фибровый, с потертыми боками чемоданчик, такой легкий, что Кеша даже подосадовал: ему бы сейчас рюкзак геологический на спину килограммов под тридцать, да в каждую руку по чемодану, он бы показал, на что способен.
Приезжую звали Капой. Он проводил ее на окраину поселка до самого дома ее тетки и, пока шли по дощатым, промытым дождем тротуарам, уговорил пойти вечером в кино.
Не помнил Кочелабов, как назывался тот фильм и о чем он был, но четко осталось в памяти, как пробирались они с Капой на свои места в предпоследнем ряду – дружки чуть головы не свихнули, оглядываясь на Кешу и подружку его. И она волновалась – от лица ее жаром веяло, как от печки, может тоже впервые с парнем заявилась в кино. Вот и свет погас, лишь два пятна белели во всем зале – ее колени.
– Кеша, атас! – завистливо шептали сзади. Мать идет!
По всем правилам, усвоенным из рассказов парней, пора было взять Капу за руку: «Если в первый раз отнимет, все путем – начинай по второму заходу…» Он потер о штаны вдруг ставшие влажными ладони и нашарил в полутьме округлый, прикрытый кофточкой девичий локоток. Локоть она не отдернула. И он просидел так целую вечность, чувствуя, как пульсирует под тонкой материей какая-то жилка, то зачастит, то успокоится.
Пряно пахло тузлуком – раствором для засолки рыбы: двух месяцев не прошло, как переделали под клуб дощатую коробку склада. Никогда прежде Кеша не замечал, что так навязчиво разит здесь въевшимся в дерево рыбным духом; ему-то пустяки, он-то привычный…
– Ты чего? – спросила она громким шепотом – наверное, почувствовала, как знобко подрагивают его пальцы.
– Ничо, – хрипло отозвался он и по-хозяйски грубо обнял ее за плечи.
В тот вечер провожал он Капу не прямой дорогой, а берегом реки, где вязнут ноги в зыбучих грядах песка и потягивает илистой свежестью с Амура, но зато нет зевак. Боялся Кеша, что не понравится приезжей эта оголенность, и он все напирал в разговоре, какая богатая рыба гуляет здесь, как однажды едва не уволок его вместе со снастью калужонок, малолеток еще, всего килограммов на сто, но зверь…
Капа слушала его рассеянно, все косилась на дымчатую чешую облаков. скользящих по воде, вдыхая запахи бегущей реки, гниющего вдоль приплесков корья, сомлевшей за день хвои кедрового стланика, вытянувшего по песку свои ветви. Неинтересно ей было про рыбу, и он замолчал. Так оказалось еще лучше: идти и думать, как снова возьмет он Капу за локоть, и она не отдернет его пальцы. Почему-то здесь, наедине, Кеша чувствовал себя скованней, чем на людях: то ли не перед кем было показывать свою взрослость, то ли просто робел при свете не угасшей еще зари.
– Ой!.. Подожди-ка. – цепко ухватившись за Кешино плечо, Капа сдернула с себя туфлю, постучала по подошве – выкатился оттуда камешек. Сняла и вторую туфлю, пошевелила бледными пальцами ног, блаженно утопила их в мелком, не остывшем за день песке.
– Умереть можно, как хорошо.
Что-то екнуло в Кеше от этого доверчивого шепоточка, накатило волной.
– А-а, ехор-мохор! Кипит мое молоко на примусе! – крикнул он с дурашливой хрипотцой, махнул что было мочи правой, левой ногой, и один сапог, кувыркнувшись, улетел в хилую поросль кедрового стланика, а другой плашмя угодил в реку, хрюкнул, воды в себя засосал.
Пока Кеша доставал сапог, весело и сладко ругаясь, Капа насмеялась до икоты. Попила из ладошки водицы, отошла, успокоилась и, присев на бугор, запоглядывала на Кочелабова доверчиво и ожидающе, как Кешина мать смотрела на отца в редкие минуты примиренья. Кеша подмигнул девчонке, проскрипел луговой птицей – погонышем, просто так, от необычной легкости во всем теле, от желания хоть как-то нарушить тишину.
Он осмелился чмокнуть Капу не то в губы, не то в нос, когда она уже взялась за калитку. Заполошная радость этой встречи словно обдала Кешу теплым весенним ливнем, взбудоражила, переполнила ликованием все его существо. Все сбылось стремительно и неправдоподобно: эта сказочная легкость самой встречи, откуда-то взявшихся слов, этот миг, когда уверовал вдруг, что понравился ей. Видит бог, вовсе не собирался поспешать Кочелабов. Если б не опасение, что завтра парни спросят с поддевочкой: «Ну как, небось даже не поцеловал ни разу?» – ни за что на свете Кеша не стал бы тыкаться носом в конопушки. Сказал бы спасибо за вечер – не было такого во всей его коротенькой жизни – пожелал бы на прощание что-нибудь хорошее и помчал-полетел домой по гулким доскам тротуара, пока мать совсем не извелась, его дожидаючи. Но не хотелось врать Кочелабову. Правду скажешь – на смех подымут: «Ухажер, сопля зеленая.»
…Ничего, кроме дрожи в коленях, не испытав, Кеша отпрянул от остренького, такого холодного ее носа и услышал смех, тихий, однако совсем не похожий на тот, горячечный, полупридушенный, который недавно докатился с островочка по тихой воде. И до сих пор помнится, как жаром обдало тогда все тело.
– Не целовался, что ли, ни разу?
– Я-то? – ошеломленно переспросил Кеша и торопливо соврал: – Целовался.
– Вида-ать.
– А ты …целовалась?
Она засмеялась еще тише, как будто что-то свое, потаенное, вспомнив.
«Поди, не только целовалась. Вон как садит в открытую, – всплыла догадка. А он-то, дурачок… А он-то, дурачок…»
Не обнял – облапил, притиснул к забору ее тонкое в поясе, возмутившееся насилию тело, то ли губами, то ли носом ткнулся в ее скривившийся рот.
– Зачем же так-то? – с болью сказала она, вырвавшись и вытирая рукавом губы. Неужто по-хорошему нельзя?
«Значит, все-таки можно!»
– Ты меня это… прости, Капа. Совсем мозги набекрень.., – с придыханием выпалил он, воровски оглядываясь на одинокий фонарь у последнего дома, на блеклые отсветы в спящих окнах.
От реки доносились гулкие всплески – шлепал плицами полуночный буксир. Перебрехивались собаки на дальней окраине. Горьковатой свежестью исходили кусты смородины.
Уходить собиралась Капа, он твердил: «Погоди». Говорил «Погуляем еще.»…» Завтра»… «У меня лодка есть..» «Завтра»… «А на том берегу малины…» «Все завтра. Утром в девять, на берегу.»
Ночью снилось Кочелабову, как бродят они с Капой в обнимку. Жаркое солнце печет, и кружит, дурманит голову разомлевший малинник. Вроде бы полдень уже, а на ворсинках, что пробиваются между пупырышками ягод, осели капли росы: и дрожат, и дразнят взгляд переливами, прохладу сулят и сладость… Только ртом ловить такой фарт да губами давить его, языком. Но никак не дается малина – лишь наклонится Кеша над огрузневшей от тяжести веткой, рот раскроет, а ягоды уже нет. И смеется, заливается Капа: очень нравится ей такая игра. «Погоди же!..» Схватил за ветку, а она гибка и послушна, и не ягоды вовсе, а губы ее в росе. Вот где сладость-то настоящая… гнется, гибкая, а не сломать… «Ну зачем же так-то?.. Неужели нельзя по-хорошему?»
Опахнуло жаром – проснулся. Темень, душно, от запаха прелой овчины свербит в ноздрях. За дощатой перегородкой гыркает во сне отец – видно, опять с перепоя. Поднял Кеша полусброшенное суконное одеяло, натянул на мосластые, опаленные загаром плечи и до рассвета вспоминал, как шпыняли их взглядами в клубе, как осторожно пробовала она босыми пальцами воду, как шептала: «Ой, ну какой же ты беспонятливый – завтра…»
«Значит, уже сегодня, в девять, на берегу.»
За завтраком мать спросила, не захворал ли, и тотчас добавила с понятливым прищуром, что знает она эту хворь. И отчего ноги приплясывают под столом, как у стоялого жеребца, а ложка не лезет рот – все знает. Да напрасно навострился прокатить кое-кого на лодочке. С порчей девчоночка-то, с болезнью заразной. Одно слово – портовая.
– Врешь! – выкрикнул Кеша и уже тише повторил: – Врешь ведь, – чувствуя, как против воли заползает в душу сомнение: откуда ж про лодочку – то вызнала спозаранку. Ведь только он и она сговаривались. Неужто такая трепушка?
– Ну, если матери родной не веришь, пойди людей спроси. Бабы болтать зря не станут.
– Так я им и поверил.
– Ступай, ступай, ей поверь!
У Кешиной матери рано усохло лицо. Только глаза еще не успели постареть, зорко обжигая всех нутряным истемна-серым блеском. Малолетками схоронила двух Кешиных братьев – вон какими мужиками были б сейчас! Он последыш, и все внимание ему. Да сколько помнит себя, не рад был Кеша такому вниманию, только и слышал: «Гляди, осторожней!», того не делай, туда не ступи… Искупаться пойти, и то со скандалом: «Гляди, не утони!»
Отец – тот совсем по-другому: веселый бывал и уступчивый, когда приходил с рыбобазы трезвый, чуть сутулясь. Но такие дни выпадали редко – то дымоход попросят прочистить, то мотоцикл у соседа забарахлит… За все услуги подносили мастеру водки.
– Баламут он и есть баламут, – частенько ругалась мать на отца. Ты вот, Кешка, гляди, таким не расти: последнюю рубаху с себя готов отдать, да и та в латках.
Пьяного встречала и вовсе плохо:
– Явился, тунеядца кусок! Хоть бы сдох поскорей, жилы из меня не тянул!
– Продолжительные аплодисменты, – комментировал отец, вскидывая голову и стараясь держаться прямо.
– Вот щас как тресну по башке, так сразу прочухаешься!
– Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают… и уходют…
Кочелабов больше любил отца. Но и мать понимал, как тяжело ей концы с концами сводить. Потому и в вечернюю перешел после восьмого класса, а с утра прирабатывал в бондарке. Он и в то утро должен был в бондарку идти.
– …Ступай, ступай, она тебя наградит…
Тяжело, по-отцовски поднявшись из-за стола, Кеша толкнулся в дверь. Ноги сами понесли его в сарай, где томились в углу измочаленные по закромке лопастей, но еще надежные весла.
Все было так, как представлял себе Кеша, ворочаясь в удушливой тьме. Ясной и безветренной выдалась эта рань. Росистыми брызгами сверкнули травы, когда выбрался он к Амуру. По темной сияющей его глади скользили, наплывали на берег редкие облака. Постояв в оцепенении, Кеша нашарил в кармане с вечера припасенный ключ, освободил захлестнутую за бревно цепь, столкнул на воду лодку…
Все шло, как задумано было. Только солнце еще стояло низко и никто не смотрел на Кешу с кормы благодарными сияющими глазами.
Греб он резко, остервенело, в никуда, подальше от берега, чувствуя тугую влекущую силу течения, и выкладывался так, как на лыжне, когда тебя обходит соперник. А на душе не легчало. И бестолково стучало в висках на разные лады: «Ступай, ступай, она тебя наградит!»
«За что?.. Неужто утаила бы, зная?..»
Взвизгнуло над ухом, процарапало по борту, как по сердцу лапой, закачалось за кормой алым Ванькою-встанькою. Бакен задел, туда его в крестец!
Огляделся – вот и берег другой, весь в курчавой поросли подлеска. Вон и отлогая излучина – в самый раз притулиться там на дощанике.
Бросил весла, откинулся на корму, закрыв глаза. Закачала, забаюкала река, понесла неслышно, неторопко…
«Как же верить после этого людям, если так открыто улыбалась девчонка, так доверчиво прижималась плечом, а сама… «Не целовался, видно, ни разу.» Вишь, чему посмеялась! А сама прямиком не ответила. Он вспомнил словечко грязное и вроде бы уместное, но отчего-то не приставало оно ни к светлой серости ее глаз, ни к перекошенному сопротивлением рту, ни к нежной россыпи конопушек… «А ты целовалась?»… Вот-вот, потому и ответила смешочком, что мальчишка он перед ней, лопоухий, нецелованный. Знать, улыбка ее – обман и противилась так – дразня. Как же после этого верить?…»
Словно в люльке, мягко и бережно баюкала Кочелабова река, сплавляла лодку все дальше, к морю, и не было опаски, что слишком далеко унесет – пусть тащит, хоть вовсе перевернет дощаник вверх дном – ни себя, ни лодки не жалко.
С той поры, как стал бондарить Кочелабов, принося домой хоть и небольшие пока, но своим трудом заработанные деньги, заметно ослабла материнская опека. Правда, все равно, в самый разгар гулянки, когда за последними домами поселка, на вытоптанном до белизны глиняном пятачке толклись под гармонь и взрослые парни с девками, и тонконогая мелкота, когда и Кеша на пару с кем-нибудь из дружков дергался и кривлялся, стараясь небреженьем своим показать, сколь наплевать ему на девчонок, нет-нет да раздавалось вдруг, как палкой по голове: «Кеша, атас!»
Оглянется Кеша – и верно, мамаша с горки спускается. Встанет поодаль, у мосточка, затянет потуже у подбородка темный платок и сверкает глазами – кабы не подрались опять. И какая бы развеселая гулянка ни колобродила, для Кочелабова с этой минуты все меркло, и стыдно было за материнский догляд, и горько на душе за испорченное веселье.
Потом мать обычно оправдывалась виновато: «Я тут вот мимо проходила, дай, думаю, на молодых погляжу.» А какое «мимо», какое «мимо», когда за пятачком одни корявые ели сутулятся.
И все же свободней, раскованней почувствовал себя Кочелабов с тех пор, как пошел работать, а вскоре и школу вечернюю забросил. Хоть ростом так и остался «метр с кепкой», но плечи развернулись и руки огрубели, как у заправского мастерового, и походка стала размашистой, как у отца. Смутное, требующее выхода беспокойство, до поры до времени дремавшее в Кочелабове, пробудилось вдруг в нем. Оно кидало Кешу то в беспричинную хандру, то в безоглядную лихость. Прыгнул тогда Кочелабов на спор с высокого обрыва в воду, да так, что потом едва выкарабкался на берег, кровью харкал и долго мерещилось ему, что отбил все нутро. Но живуч оказался, отпоила мать каким-то зельем.
То же беспокойство вынесло Кочелабова в урочный час к дебаркадеру, заставило наговаривать незнакомой девчонке разные слова, и вот чем все обернулось…
Качалась лодка, плыла над ней пронизанная белесыми прядями голубизна неба, и, глядя в бездну ее, Кочелабов впервые, как ему показалось, понял мать с ее вечной тревогой за его жизнь, с напряженным ожиданием чего-то неотвратимого, как назначенного свыше рока.
«Такие уж мы с тобой невезучие», – по всякому пустячному поводу любила приговаривать мать, словно сознательно прибедняясь перед кем-то, и Кеша привык к этим словам, как к ничего не значащей присказке. Но была у той присказки своя история.
Осенью сорок первого, когда отец залечивал раны в прифронтовом госпитале, а мать, совсем молоденькой, управлялась с тремя несмышленышами, очень набивался к ней в доброхоты этакий мышиный жеребчик – уполномоченный рыбтреста. Видели соседи, как однажды гнала мать того субчика с поленом в руке от крыльца дома до самой реки и клялась потом бабам, что ничего промеж ними не было. Но в самую распутицу умер от сыпняка старший из сыновей, мать отнесла за околицу легкий, сколоченный из тарной дощечки гробик. А в сорок пятом той же дорогой отец унес среднего сына, проглотившего ржавую солдатскую пуговицу. Бабы по-своему истолковали эту напасть: неспроста навалилась она на Кочелабиху, значит, был грех. Вот и детей больше рожать не может.
Под тем негласным приговором и растила мать остатнего сына – Кешу, крепко уверовав в наговоры, в дурной глаз и прочие худые приметы. Старалась приучить к ним и сына: «Ты со стола-то бумагой не скреби – денег не будет». «А чего опять на себе пуговицу пришивашь? Всю память зашьешь!»
Кеша старался не перечить матери по пустякам, у нее и с отцом переживаний хватает, а втихаря все делал по-своему: ему ли, молодому да здоровому размышлять о грозящих напастях. И лишь на лодке, глядя в расшитую прядями облаков бездну, Кочелабов впервые подумал: «А, может быть, и в самом деле, как говорит мать: «Чему быть, того не миновать?» И кто знает, к лучшему все клонится или к худшему?..
За широкой излучиной, за неоглядным медлительным плесом почудился Кочелабову голос – словно позвала его Капа, да так растерянно, что вздрогнул и оглянулся – не наяву ли?
Все так же немо плавилась в утреннем сиянье река, горбатились крутояры по правому берегу, тянулась кочковатая низина по левому… И чувство времени, совсем покинувшее его, вдруг обернулось таким звенящим беспокойством, что прервалось дыхание.
Часов у Кочелабова не было, но, судя по тому, как начало припекать солнце, времени минуло немало: может час, а может и больше качала его река. Вон куда уволокла – чуть не до другого конца Медвежьей протоки.
«Не успеть! Не успеть к тому сроку в Степановку, даже если натужиться… Как же так. Ведь придет Капа, станет толочься возле лодок у всех на виду.» Он вообразил себе пересуды полощущих белье баб, ленивые усмешки ожидающих катера парней и, страдальчески покривившись, схватился за весла.
С первыми гребками против течения зазвучало в Кеше едва внятно, но с каждым гребком явственней и сильней: «Нет, гадство этакое, не выйдет!» Всем силам наперекор, что корежили его сегодня с утра, пригиная голову вниз и внушая, как слаб и ничтожен он перед прихотью жизни, в пику всему непонятному, невидимому, во что не ударишь кулаком, цедил он сквозь зубы, ожесточась: «Ну, гадство этакое, держись!» И с этими невесть кому адресованными словами слабенькая надежда, что, может быть, бабы врут, воспрянула в нем, выпрямилась и заматерела: «Конечно же врут, из зависти!.. А он вот не верит им всем, пусть хоть в сто глоток орут: „Портовая!“ Пусть заорутся: „Порченая, заразная!“ А он вот не верит, и все. Шабаш! Не на того напали! Сам себе голова!»
Кеша гнал лодку рывками, стараясь держаться левого берега, где течение послабей. И ходко у него получалось. Он даже успокоился ненадолго, пока излучина не стала уводить его в сторону.
Попятился за корму расцвеченный кувшинками плес – начало Медвежьей протоки, когда в изгибах ее родилось тонкое зуденье мотора. Кто-то возвращался с рыбалки, скорее всего из местных. Вот это было б везенье! На моторе домчаться до дебаркадера – пятиминутное дело. Кочелабов даже грести перестал, вглядываясь, как проблескивает за тальниками искрометный бурун.
Описав последнюю дугу, дюралевая «казанка» вырвалась на простор реки, но Кеша так и не крикнул застоявшееся в грули: «Эй, на лодке!» Зажав под мышкой рукоять руля, на корме глотал из бутыли молоко цыгановатый чернобородый дед Гуров.
…Когда учился Кеша не то в пятом, не то в шестом классе, росла в огороде деда Гурова удивительно сладкая морковь коротель. Может, особую сладость придавало ей то, что караулил дед свой огород зорко и грозил всмалить в зад солью любому, кого застанет на грядках. Росло той моркови тьма тьмущая – куда ее столько деду с болезной своей бабкой?..
Однажды в сумерках, пропахших влажной растоптанной ботвой, Кеша с дружком своим Лешкой Дятловым решили облегчить деда от тяжкой работы – вытаскивать морковь. Они успели набрать по здоровому пуку коротели, когда дверь в доме распахнулась и сильнее грома лязгнул затвор берданы. Через корявую изгородь они не перелезли – перелетели, только треснуло, хрястнуло что-то да раскатисто жахнуло сзади. А вдогонку дед еще и по именам их окрестил, да матерков насовал полные пазухи.
Остужая в себе мелкую паскудную дрожь, они разглядывали потом в блеклых отсветах рыбоцеха ссадины и ушибы и решили, что им здорово повезло: не зацепило ни солью, ни, может быть, даже дробью – от такого куркуля всего ожидать можно. Не случайно ходит слух, что служил он у немцев полицаем. Одно скверно – что он их по именам…
Плоскодонная дюралевая «казанка» промчалась с дымком недалеко от Кочелабова. Качнула лодку волна. Развернувшись встречь ее, Кеша яростно гребанул наискось Амура к дальней загогулине мыса, за которой скрывался поселок.
Река упреждающе крутанула дощаник на изломе темнеющей глубины и понесла, но не так, как недавно, баюкая и укачивая, а с хваткой настырностью увлекая его вспять, так что не только пальцами рук, а икрами ног, напрягшейся шеей, каждой мышцей Кеша почувствовал нарастающую силу стремнины.
У самого мыса, когда Кочелабов с потягом заводил весла ослабевщими руками, а близкий берег пятился стороной едва-едва, выскользнула спасительная мысль: вытащить лодку на ближайший приплесок, подальше от уреза воды и бегом…
Он так и сделал. До последнего изгиба тропы, с которого открывался весь поселок, Кочелабов верил, что торопится не напрасно. Даже окинув взглядом пустой, захлестнутый песками берег, оставил жить надежду: «Может, притулилась где на дебаркадере, подальше от сторонних глаз?..»
От стальной обшивки плавучей пристани уже наносило жарким мазутным духом. У самых сходней, враскорячку устроившись между стянутых канатами бревен, чистил рыбу хозяин причала – дед Гуров. Он доглядел, как обрыскал весь дебаркадер запыхавшийся Кочелабов, и назидательно просипел:
– Что, ухажер, улетела птичка?.. Спать надо помене, милка моя!
– В натуре была? – замер Кеша.
– Была да сплыла.
С тех пор много воды пронес Амур мимо Степановки. Давно уже сгорел пропахший тузлуком клуб, где обнимался впервые Кеша, и проржавевший дебаркадер давно порезали на металлолом, а в мыслях нет-нет да возвращался Кеша к сумятице того утра: а что, если б… Как ни убеждала потом мать, что вовсе неприглядна девчонка: «И посмотреть то не на что, прости Господи.», как ни оправдывала баб за скороспелый наговор – в ту же осень сыграли в соседнем лесхозе Капину свадьбу, – не простил Кочелабов матери тех горьких сомнений в правоте своего сердца, которые остались в нем на всю жизнь, как ожог.
– Один ведь ты у меня, сынок, как не остеречь, – все приговаривала мать. И жалко было ее оставлять с медленно спивающимся отцом, и вовсе тесно, безрадостно стало в родительском доме. Как праздника ждал он срока, когда призовут в армию. А из армии, и месяца в Степановке не пробыв, – сразу на стройку.
