Читать книгу: «Нескладуха», страница 3

Глава 3

Со вчерашнего дня, когда начали вязать каркас, мозолил глаза Кочелабову один и тот же плакат. Чуть голову вправо повернешь, тут как тут, на столбе красным по белому: «ТОВАРИЩИ РАЦИОНАЛИЗАТОРЫ, НАПРАВЛЯЙТЕ СВОИ МЫСЛИ ПО ЛИНИИ РЕШЕНИЯ УЗЛОВЫХ…»

Низ нарисованного от руки плаката оторван, но и без него ясно: нечего, мол, о всяких глупостях думать, надо мозгами шевелить на пользу общему делу.

Вчера Кеша еще пытался представить себя рационализатором. Если бы подошли к нему и спросили: «Как вы считаете, товарищ Кочелабов, что нужно сделать на вашем участке, чтобы работа шла более споро?» Он бы ответил сразу, не задумываясь: «Перво-наперво мастера нужно поменять, а то он в коленках слабоват. У кого горло луженое, тот лучшую работу и забирает, а кто поскромнее или не потрафил чем, как наш Лясота, тому – что останется. Вот и бегают они всей бригадой, как борзые: позавчера кинулись опалубку разбирать, со вчерашнего дня сетку вяжут, а завтра пошлют землю копать – и пойдут, куда денутся…

Мозолит плакат глаза Кочелабову, но уже не так, как вчера. Минет еще день, и вовсе смирится с ним Кеша, как с упреждающей надписью на емкостях кислотного цеха: «Осторожно, радиоактивно!», от которых лишь первое время с испугом шарахались новички.

Рядом с Кочелабовым ни шатко ни валко вяжет сетку Влас. Сладко зажмурясь, почешет крючком округлую спину, направо голову повернет:

– Ты, Шурка, долго в невестах не ходи, а то засохнешь на корню, как Кеша. Вишь, и жениться уже не хочет, вся женилка кончилась.

Что ни день, один и тот же разговор, одни и те же заботы о Шуркиной судьбе. И нравится ей такое внимание и досадно за разные подковырки:

– Ох и нахал ты, Влас! Да если хочешь знать, за Кешу любая девчонка пойдет, не то, что за тебя, обормота!

– Вот и умнесенька девочка, вот и иди за него, комсомольскую свадьбу справим, стиральную машину подарим.

– Обойдемся без подсказчиков, – хмурится Шурка.

– Не-е, что ни говори, хорошая была бы у вас семья. Ты бы его от хулиганов защищала. Он бы тебя на руках носил… с кем-нибудь на пару.

– Ох и Волос!.. Волосан несчастный! Думаешь, высоко забрался, так и не добраться до тебя?

– Нервная ты стала, Шурка. Первый признак, что в личной жизни неустроенность.

Не поленилась Шурка, спустилась вниз, торкнула ногой по соседней стремянке, да так, что юзом она пошла по раскисшей глине.

– Эй! – цепко ухватился за решетку Влас. Не дури!

Всем весело стало. Советчики сразу объявились:

– Двадцаткой его, трепача, двадцаткой!

– По шее его, Шуренок, вишь шею какую наел!

Шурка толканула стремянку еще разок, для острастки, и Влас с нарочитым на этот раз испугом проверещал:

– Ой, мамочки!.. Вот никто правды не уважает!

На том все и кончилось.

В другую пору Кочелабов наверняка ввязался бы в эту свару, коль зацепили его. А тут послушал вполуха, не прерывая работы, презрительно цвикнул на землю через выбитый зуб и снова замкнулся в свои мысли. Не так уж много было тех мыслей, все крутились вокруг одного: если б в самом деле решил жениться, кого бы он выбрал тут, на стройке?

Правила здешними девчонками какая-то настораживающая Кочелабова поспешность, с которой они жили так, словно наверстывали упущенное некогда матерями, а то и бабушками. Приглядеться к новеньким не успеешь – уже иные девчонки вокруг: та уехала искать счастья в другие места, эта в загсе успела расписаться и в декретный ушла… Не любили девчонки задерживаться в общежитии, где так привольно чувствовал себя Кочелабов.

В Степановке тоже знали этаких торопливых. Случалось, присылали сюда на лето сезонниц, шумливых и робких, растерянных и нахальных, безалаберных и готовых работать от зари до зари… Отношение к ним у местных было снисходительным, как к мужикам-летунам, своего места на земле не имеющим и потому не надежным в жизни. Погулять парням с такими залетками считалось вроде как баловством, хоть были случаи, женились на сезонницах и удачно.

Кешу сезонницы отпугивали той самой понятной каждому торопливостью: срок договора короток, как летняя ночь; закончится путина – и по домам. Но та же легкость знакомств, поторапливаемая этим сроком, и притягивала Кочелабова, и дразнила. И, что греха таить, вкусил он от нее, только уже здесь, на стройке.

В те скоротечные, будто сворованные у судьбы дни, держался Кеша этаким фертом, ходил только что не подбоченясь, расхлестывая грязь резиновыми сапогами. И смеялся заливистей всех, и от шуток отбивался находчиво. Фартовый человек – ни дать, ни взять. А всего-то скоротали ночь в старом, пропахшем кислой капустой сарае.

В одну из тех октябрьских, знобких уже ночей Кочелабов укрыл озябшую подружку курткой со своего плеча и хорохорился до рассвета в фланелевой рубахе: «Мы народ северный…» На следующий день «тростиночка Зоя» объяснялась с потерявшими ее подружками задубевшим баском, а Кочелабов, отоспавшись, почувствовал неприятное жжение пониже поясницы. Смена предстояла вечерняя, и на работу Кочелабов явился, широко расставляя ноги, словно боясь упасть.

– Что, штормит, Кочелабов? – буркнул, завидя его Лясота. И это была самая невинная из подначек, которые огреб Кеша, пока созревали на теле его два добротных фурункула.

Больше всего Кочелабов боялся в эти дни попасться на глаза своей тростиночке, а она истолковала такую опаску по-своему. Легко и беспечно сблизились они – легко разбежались. Осталась в душе Кеши от тех встреч этакая грустная приятность. Если б снова пришлось скоротать с Зоей ночь на берегу, пожалуй, рискнул бы снова отдать ей куртку Кочелабов. А в жены не взял бы – нет.

Еще с той поры, когда оправдывалась мать за вздорный свой наговор на девчонку, осели в памяти Кочелабова ее слова:

– Отец твой однолюб, и ты таким будешь, на слово поверь. Так что сам смекай – куда встрянешь, там и останешься.

Глухо сказала мать, словно вещунья. И так не по душе пришлись Кочелабову ее слова, что постарался он напрочь забыть о них. Но стоило лишь разбежаться с тростиночкой – и вспомнилось тотчас с радостной облегченностью: знать, не права оказалась мать. Вот и всерьез гульнул, а не присушила его зазноба.

У Власа в тот день с утра свербило в душе и голова тяжелела. Хоть шуточки и подкидывал, а нет-нет да кривились желтоватые от табака губы и что-то страдальческое угадывалось меж широких бровей: то ли не доспал, перепив накануне, то ли, наоборот, переспал, недопив. На обед не пошел, смолил у дороги сигареты, хищно поглядывая на встречных: не попадется ли понятливый человек. Да все пустое – до аванса оставалось два дня. Голодный и злой, вскарабкался он на обрыдлую, дышащую холодом решетку и там, на высоте, войдя в привычный ритм, вроде б забылся на время.

На перекуре Влас подсел к притулившемуся возле стены Кочелабову, по-свойски облапил его за плечи:

– Не нравишься ты мне, кореш. Тонус ниже среднего, и вообще…

– Пошел ты!.. – на всякий случай огрызнулся Кочелабов, стряхнув ладонь Власа с плеча.

– Говорю, что думаю, как в школе учили… Да ты послушай… Без трепотни. Я как представлю твое положение, до того обидно становится, слов нет. Надо ж такую козу заделать: вроде как дали человеку квартиру – заслужил! И тут же обратно ее.

– А, гори она голубым огнем! И без нее жилось неплохо, – неожиданно для самого себя скороговоркой сыпанул Кочелабов. Мороки с ней – только обставляй да обихаживай.

– Эх ты! Во герой! – опешил Влас от таких откровений. Зыркнул по сторонам – кого бы призвать в свидетели столь несерьезного заявления, но лишь Геныч дремал поблизости. Значит, отказываешься от квартиры, сам?

– А что?

– Молодец! Глядишь, в газете напишут: благородный поступок Иннокентия Кочелабова… Ладно-ладно, без трепа. Из любого положения есть выход, как дяденька Суворов учил. Тамарку Плотникову знаешь?

– Ну!

– Вот подруга ее приехала, тоже из Хабаровска. Скромная такая деваха. И ростом невеличка. Могу познакомить, если желаешь, конечно.

Недоверчиво хмыкнув, Кочелабов сказал, что, если понадобится, он без сватов обойдется, да еще и сам кого надо с двчонками познакомит. Сказал так, и самому понравилось, как отшил Власа. Никогда они вместе в компании не ходили, и с чего бы вдруг этот гладыш проникся к нему сочувствием?.. К тому же настроился Кеша пойти вечерком с переметом в заветное местечко.

Наверняка так бы и поступил, да погода вдруг нахмурилась. Только что солнце улыбалось сквозь наволочь облаков, и вдруг потемнело окрест, посыпалось с неба липкое сеево – ни дождь, ни туман, а так черти что и сбоку бантик, как любил выражаться Геныч. Какая уж тут рыбалка!

Дрожко стало и неприкаянно. И так подходяще, в лад настроению Кеши попали страдания Власа, который как бы про себя приборматывал по соседству:

– Руки зябнут, ноги зябнут, не пора ли нам дерябнуть?.. Нет, не пора. Сначала докрутим эти прелестные проволочки… Чтобы сердцу дать толчок, где достать нам троячок?.. Негде. Куркулями все стали, сберкнижками обзавелись. Срамота!..

«Вот же, змей, под меня клинья бьет» – осенило Кешу не вдруг. Не далее, чем вчера проболтался он, что скопил на пальто восемьдесят рублей. И не на сберкнижке, а чистоганом. Полгода скопидомничал, рубль к рублю собирал. Кто бы оценил такую выдержку?.. Да тот же Влас!.. А вот фиг ему! Пусть хоть до вечера приборматывает, отродясь не поддавался Кеша на такие дешевые провокации

Правда, не далее, чем позавчера едва не подкузьмили Кочелабова трое парней. Он стоял возле столовой, раздумывая, не пойти ли в кино, когда рядом скрипнули тормоза и из такси высунулась голова, лобастая, приветливая, незнакомая:

– Эй, кореш, поедем в Комсомольск, четвертым будешь!

– В Комсомольск? – растерянно переспросил Кеша.

– Ну да, гульнем – и обратно с ветерком. Давай, садись! – и дверцу предупредительно ему открыли.

Лица парней так подкупающе и белозубо сверкали, а сама поездка выглядела столь неожиданным подарком судьбы, что Кеша уже посунулся к машине и замер в нерешительности:

– Д-да нет, ребята,.. не одет я… и авоська вот…

Хлопнула дверца – как не было того такси. А Кочелабов весь вечер не мог придти в себя от встряски. И в третий, и в пятый раз возбужденно рассказывал в общежитии о том, как чуть не захомутали его в Комсомольск. А на кой ляд ему этот город, скажите, пожалуйста! Это ж надо так подкатить тихой сапой – втроем им, видите ли, дорого ехать, а он при чем?.. Ну прохвосты! Ну прохиндеи!..

Нет, не поддастся и впредь ни на какие провокации Кочелабов. Так уверял он себя, стоя на шатком помосте опалубки, откуда видно было, как вдоль изжеванной колеями дороги уже тянулись к стройке неторопливые фигурки сменщиков, и старался не думать о той, которая чуть ниже его росточком и скромная в самый раз.

Но привязчивы были слова Власа. Может, в самом деле поджидает Кешу сама судьба, а он нос в сторону воротит. И поверить хотелось в то чудо, и что-то стыдное мнилось в самом поводе такого знакомства, хотя, казалось бы, чего необычного: зайти с товарищем к девчатам скоротать время, ну просто так, по настроению.

В конце смены, как обычно, пошли поклониться черно-бурому, сваренному из железных листов бригадному ящику. Каждый бросил в чрево его крючок и рукавицы, и едва Лясота с лязгом защелкнул челюсти замка, как тотчас все заторопились кто куда.

Вроде б само собой получилось, что пошагал Кочелабов в общежитие не один, а вместе с Власом – по пути. И вроде б совсем ненароком, переодевшись, встретились они в столовой – не первый раз. И так же, не сговариваясь, завернули за угол в гастроном, где Кеща, лишь минуту помедлив, стряхнул с себя остатки сомнений.

– А-а, однова живем!

Глядя, как отсчитывает Кеша заветные рубли и трешки, Влас посочувствовал:

– Пальтишко то нужно тебе.

– А то нет! – убежденно подтвердил Кочелабов.

– Морозы скоро прижмут.

– Ну!..

– А в курточке не больно-то…

Кочелабов с расстройства лишь крякнул и покосился на Власа: всерьез он что ли завел такие речи – так ведь и отговорить человека недолго. Но Влас и сам почувствовал, что переборщил – подмигнул и зажмурился, блаженненько так, словно уже хватил стопаря и корочкой ржаной занюхал.

«Ну и артист!» – хотел восхититься Кочелабов, а буркнул:

– Ничего, куплю потом подешевле.

– Наше дело телячье! – тотчас подхватил Влас. Но девчоночка – сам увидишь. Таких нынче – на сотню одна.

Тамара с подругой снимали комнату в Нахаловке – на изрытой оврагами окраине поселка, где с первых дней его существования обживал пологие склоны частный сектор. Улиц здесь не было. Дома стояли вразброс, перемежаясь огородами и куртинами невыкорчеванной тайги. Этакая расхристанная вольница на стыке елей и реки пришлась по душе многим переселенцам, хоть и ругали Нахаловку за анархию и бездорожье, за то, что трудно найти здесь человека по алресу.

У Власа нужного адреса не было, но он хорошо помнил дом, куда наведывался однажды: три окна на Амур и аккуратненький такой штакетник кирпичного цвета… Все окна, мимо которых проходили они, глядели на речное раздолье. У доброй половины палисадников штакетник сиял свежим суриком – самой ходовой краской из фондов стройки.

Они брели по юркой, ускользающей в никуда тропе, взбирались по скользкой глине с косогора на косогор, и проницательные дворняги взахлеб осуждали их легкомыслие.

– Зато полкило конфет тащим. Шоколадных, – мстительно напомнил Кочелабов.

– Считай, воротник от пальто, – охотно поддакнул Влас. Но ты не переживай, сейчас мы их по звуку найдем. У Томки магнитофон новый, она его всю дорогу гоняет. Вон, слышишь?

Из-за приземистых, искореженных ветрами манчжурских дубков, куда круто вела тропинка, доносилась какофония джаза.

– Может еще по запаху искать будем? – съязвил Кеша.

– Как хочешь, хозяин-барин. Влас огорченно вздохнул: морока одна с такими несговорчивыми. Тоскливо глянул на оттягивающую руку авоську, в которой зеленовато посвечивала поллитровка, малиново рдела бутыль гамзы и горбилась продравшаяся сквозь газету селедка.

Без малой надежды на успех окликнул он худощавую, сгорбившуюся над грядами картошки старуху и оказалось, что более осведомленного человека о здешних поселенцах они едва ли нашли бы во всей Нахаловке.

Вон за той покореженной трактором городьбой – крыша дома, который они искали. Только Тамара с подругой там уже не живут – получили однокомнатную на двоих в новом кирпичном – как бы на Тамару с матерью. А мать немного пожила здесь, да обратно в деревню. Первый подъезд отсюда, третий этаж.

Старушке хотелось объяснить все пообстоятельней еще раз, а может, и два – загоревшее до бордового цвета лицо ее лучилось радушием, но недосуг, недосуг было им. Ладно хоть поблагодарить не забыли, да Влас, спохватившись, успел спросить, как зовут Тамарину подружку.

– Люся ее зовут. Люся. А вот фамилии…

Въедливое предчувствие, томившее Кешу последние минуты, кольнуло его под самое сердце:

– Дак ты чего ж это… К кому ведешь-то? – с трудом поспевая за Власом, спросил он. Наобум Лазаря?

– Точно веду, можешь не сомневаться. Вот помню, не то Люся, не то Ляля. А на кой мне было ее имя, не женихаться же с ней. Но девчонка что надо. И смекаешь – вдвоем в отдельной! Если что, Тамарке ты – как подарок.

– Я-то при чем?

– А как же! Ты Люську заберешь, а ей – отдельная, в кирпичном! Мечта холостячки. И Люська не дура, тоже небось смекает про то. Девчонка молодая, необученная, в самый раз замуж. Эх, кто бы меня, дурня, женил?!

– Ха, тебя женишь, – успокоено подыграл Кочелабов.

На третьем этаже нового кирпичного дома, у двери они перевели дух и оглядели друг друга. Видок у обоих был, конечно, не ахти: на обмытых в луже ботинках остались желтые пятна, низы штанин висели тряпками. Но, может быть, таился в этом особый шик – придти столь расхристанными и, приврав кое-что для потехи, рассказать, как излазили они в поисках подруг все овраги окрест. Какое девичье сердце не дрогнет, услышав такое.

Из-за двери просочился смех, тихий, журчащий.

– Она, – подмигнул Влас и надавил кнопку звонка.

Смех оборвался. Что-то скрипнуло, громыхнуло, затаилось там, в тишине.

– Марафет наводят, – пояснил Влас и снова взбодрил звонок. Он не отпустил кнопку до тех пор, пока за порогом не раздались шаги.

Дверь распахнулась и весь ее проем занял кто-то взърошенный. Клетчатая рубаха комом торчала из-под ремня, рыжая борода кривилась набок.

– Кого?! – рявкнул детина.

– Л-люсю, – выдавил Кочелабов, пораженный тем, как беззвучно, в мгновении ока слиняла перед ним широкая спина Власа.

– Люсю? – хрипловато перепросил рыжий, вываливаясь из двери.

Кеша не стал ждать, когда бородач исполнит желаемое. По лестнице он спустился сам. Добровольно, перепрыгивая через три ступени, и, только убедившись, что никто не скачет вослед, заорал на весь подъезд:

– Ну, Влас! Изувечу!

…Под навесом, на груде оставшихся от стройки досок, они отпили для поднятия духа прямо из бутылки. Обжигающий нутро ком прокатился в Кочелабове до самых пят, опахнул жаром лицо и шею. Даже пальцы вроде бы перестали зябнуть. Но долго еще Кеша не мог отойти от встряски: что-то вздрагивало и подергивалось в нем, куда-то бежать хотелось.

– Сволочь ты, Влас, порядочная, – уже миролюбиво, без крика подытожил он.

– Просишь что-ли? – лениво удивился Влас и, не дождавшись ответа, витиевато выругался в назидание. Ладно, остынь. На вот, вместо валерьянки.

Они отхлебнули из бутылки еще по разу, закусили конфеткой. Посидеть бы, помолчать в самый раз, как хотелось Кочелабову, а на Власа красноречие накатило. Он считал, что если взялись, надо довести дело до конца. Конечно, крупно не повезло им с Люськой, но разве мало в поселке других девчонок, может быть даже нецелованных. И идти совсем недалеко – до соседнего общежития, где такие невесты…

Мысль о том, что столь бездарно утекают меж пальцев с трудом собранные рубли, исподтишка точила Кешу, однако сильней ее было желание плюнуть на все и остаться здесь, под навесом. Он так и сказал, что никуда больше переться не намерен, чем сильно огорчил Власа. Все же мучила того совесть за сорванные смотрины.

Из-под лохмотьев толи, свисающих с навеса, было видно, как охорашивалась в чердачном окне кошка: и лизала, и лизала себя, зажмурясь от удовольствия. Сквозь разодранные ветром облака пал на землю отблеск заката. Сладко пахло тесом и волглой стружкой.

Не привык Кочелабов долго держать на сердце обиду. Отдышался на свежем воздухе – и вот уж снова сбил на затылок кепчонку – козырьком в потолок. Может запах родной бондарки подействовал благотоворно, или водка смягчила горечь испытанного, только все призошедшее вдруг увиделось Кочелабову как бы со стороны, откуда сам он выглядел вовсе не робким.

– Вот дали мы этому мужику! – заулыбался Кеша. Небось до сих пор не очухался.

– Что ты! – расслабленно хохотнул Влас. Застали мы его в самый момент. Глазищи выкатил – я думал, с маху врежет…

– А я гляжу – был Влас, и нету Власа. Ну, прыткий ты!.. Он мне: «Тебе кого?» А я: «Люсю давай!» Ну тут у него и вовсе борода набок.

Ах как они его!.. И завелись, закатились так, что ходуном заходили под ними жиденькие доски. И смех, как лучшее снадобье, очистил их души от унижения.

Не пошли они все же в женское общежитие, а вернулись в свое, родное, где у парадных дверей привычно ждала их вкопанная в землю бочка с водой для мытья обуви да висел плакат, предостерегающий от брюшного тифа. В своем родном тоже жили девчата, так что не заплесневели в тот вечер конфеты и не закисла гамза, еще и за добавкой сбегали дважды. Такое веселье раскочегарили – дым коромыслом.

Наутро Кочелабов проснулся от кошмара. Кто-то бородатый гнался за ним, размахивая вывороченным из земли колом, так что сухие комья, срываясь, колотили Кочелабова по спине. Противненько так поджимался в ожидании удара копчик, и в кулачок сжималось нутро – вот-вот оглушит, стервец, по темечку, а за что – не понять, и оттого еще страшнее было. Запнулся Кеша, с маху – лицом в грязь, и – глаза открыл, голову приподнял.

Парни еще спали. Тусклый денек зачинался за окнами, высвечивал неубранную посуду на столе.

Напившись чуток воды из-под крана, Кочелабов поглазел на квелые щеки с блеклым росчерком губной помады, яростно оттер ее и вновь завалился в лежку. На душе было препогано. Тело уже расслабилось от кошмара, но ощущение тревоги и неустойчивости не отпускало. Видно, осталось оно от вчерашнего, но вспоминался вечер с трудом. В голове не то тикало, не то скрипело, но он все же заставил себя восстановить начало той гулянки.

Как стакан разбил – помнил. Как с молоденькой поварихой, толстушкой Зоей, танцевал – тоже помнил. Как с пигалицей этой познакомился – до смерти, наверное, не забудет. Пальчики лодочкой сунула ему: «Аделаида». Он, естественно: «Иннокентий». Но тотчас поправился, что можно звать просто Кешей. «Просто Кешей?» – удивленно переспросила она и будто ненароком переиначила имя: «Простокишей?.. это для памяти.» Свистнула в сухонький кулачок, словно припечатала, и пошла за стол как ни в чем не бывало. А Кеше враз захотелось напиться до чертиков, до поросячьего визга. Это надо ж так слово подтасовать – простокиша! Простокваша, то есть простофиля, иначе говоря. И то верно, если по трезвому рассудить: сколько человек упоил вчера вусмерть, а чего ради?.. Еще и развеселить их взялся: «Эх, отвяжись плохая жисть, да привяжись хорошая!». Тьфу!

На правах старожила Кеша занимал лучшую койку в углу, где не так жарко было от радиатора в тихие дни, и не так холодно, когда дули с Амура пронзительные ветры. Слева от Кеши досматривал сны кудреватый алиментщик Костя. А справа, у окна уже потягивался во всю свою косую сажень подающий надежды ученик экскаваторщика Федя Крохалев.

Накануне, около полуночи Крохалев выслушивал пьяные откровения Кеши, и теперь, смутно вспоминая эти разговоры, Кочелабов лежал и ждал, когда же трезвенник Федя отреагирует на вчерашнее: то ли посмеется беззлобно, то ли ругнется, есть за что.

Крохалев просто не замечал Кешу. Молча умылся, молча влез в брезентовые похрустывающие брюки. В неспешной той отрешенности почудился Кеше худший из приговоров.

– Что-то голова затяжелела. Наверное, ума прибавилось, – сказал он для затравки.

Крохалев молча боролся с молнией на куртке.

– Федь… А, Федь, – робко окликнул Кочелабов. Здорово я вчера, а?

– Да уж куда здоровей, на бровях добрался.

– Но своим ходом?

– Своим. С дружинниками в обнимку.

– Иди ты! – восхитился Кочелабов таким финалом вечеринки.

– Скажи спасибо, что попались свои парни, из монтажников, а то бы запросто остудили тебя, Христосика, под душем.

– Федя, голова у человека трещит, – искренне посочувствовал Костя, – а ты ему нотации вместо соленого огурца.

– Квартиру мне вчера посулили, – внезапно припомнил Кеша. – А потом – во, говорят, кукиш!

– Да слышали вчера, не однажды, – прервал эти страдания Костя.

В то утро комплексная бригада из Осетии спозаранку укладывала бетон в фундамент корообдирочной машины. Все звенья действовали слаженно, согласно графику, кроме одного: из трех самосвалов на линию вышло только два и непрерывного процесса не получалось. Водитель третьего самосвала будто бы заболел. Но когда бригадир осетинцев заехал в общежитие поднять его с постели живого или мертвого, в комнате никого не оказалось.

– Вот только что здесь был, – оправдывалась вахтерша, словно и ее вина была в том, что простаивала бригада. Может, к кому зашел?

Вытирая полотенцем шею и грудь, Кочелабов услышал, как в коридоре гулко хлопнула дверь, и кто-то в сердцах дьявола помянул. Торопливые шаги, неясный шум и снова тот же взвинченный голос с кавказским акцентом:

– Нэ беспокойтэсь, я его найду. Найду! Из-под земли достану!

Крохалев выскочил в коридор и вернулся с дурной вестью: осетинец лютует, кто-то обнимался вчера с его невестой.

– Какой невестой? – не подозревая подвоха, вяло отреагировал Кочелабов.

– Да повариха у него какая-то, Зойка. Крохалев подмигнул Косте.

Тот подхватил розыгрыш на лету:

– Молоденькая такая?.. Как же, красивая деваха.

Вот оно, нагрянуло, что не случайно приснилось. Поверив в надвигавшуюся расплату тотчас, Кеше до нетерпенья захотелось оправдаться перед этим, как видно, очень возбужденным парнем.

– И вовсе никто ее не обнимал. Брехня все это – на всякий случай отбоярился Кочелабов.

– А ты что… был вчера с ней? – поразился Крохалев.

– Да не был, не был. Просто познакомились.

– Познакомились. За руку то брал?.. У них ведь у горцев как?.. Если за руку брал, значит осквернил невесту.

– О! Слыхал: «Моя повариха», – метнулся от двери Костя. Ты уж это, нам-то скажи. Может и поцеловал ее, а?.. Не помнишь…

Прислушиваясь к разноголосице в коридоре и пытаясь уловить в глазах приятелей хоть отблеск улыбки, Кочелабов признался, не до конца уверенный в том:

– Танцевали мы с ней. А больше ничего.

– О-о! в один голос ужаснулись парни.

– Зарэжэт, – убежденно сказал Костя. У них это просто – чик!

– Да у него в руках вроде ничего, припомнил Крохалев, ловко смахнув со стола в ящик туповатый, позаимствованный в столовой нож. И набросился на озиравшегося Кочелабова. Ну чего встал, как истукан?.. Под кровать ныряй, ну!..

– Где этот слабак, который при смерти? – проникло сквозь стены. С Азаматовым не желает поговорить?!

Кочелабов не желал. Но и ползти под кровать было слишком унизительно. Пригнувшись, подскочил он к встроенному в стену шкафу, где висела верхняя одежда и натолкан всяческий хлам от мотка проволоки до сношенной обуви. Как удалось Кеше втиснуться в тот пропахший масляной ветошью шкаф, – необъяснимо. Что-то грохнуло, лязгнуло, с вешалки сорвалось. Чертыхнувшись, Кеша вжался лопатками в стену и рванул дверцы на себя. Они не сошлись вместе.

Одежонкой занавесили Кочелабовва. Но, стоя навытяжку в пыльной духоте, он не чувствовал себя в безопасности. Мелко, противно так вздрагивали колени.

«Да что же это со мной делается? – обожгло Кочелабова. Забился, как клоп, друзьям на потеху. А чего струхнул?.. Ну горланит сдуру этот ревнивец, так нет ведь у Кеши вины перед ним. Пусть хоть ножом, хоть саблей грозится.»

– А-а! – выломился Кочелабов из шкафа с плащем на голых плечах. Щас я этому баламуту!..

Хохот, грянувший в комнате, не смог остановить Кочелабова. Он рвался к двери выдать тому осетину все, что о нем думал. И Федя, обняв Кешу, как меньшого брата, едва уговорил его не делать такой глупости. Ну пошутили они, что он, шуток не понимает?

– Эх вы! – только и сказал, обмякнув в плечах, Кочелабов. Хотел добавить что-то еще, да так и побрел молчком в свой угол. Бесцельно порылся в тумбочке, успокаивая дрожащие пальцы и удивляясь тому, что вроде бы и голова болеть перестала.

Крохалев покосился на Кешу, чувствуя некоторую неловкость оттого, что не смеялся сосед вместе с ними над розыгрышем и даже на работу не спешил.

– Ты чего? – на всякий случай спросил он.

– Так.

– Так дак так, перетакивать не будем, – охотно согласился Крохалев.

Косте и вовсе было не до Кочелабова. Что-то прожевывая на ходу, он врубил транзистор – должны были объявить точное время.

«Как же так, – думал Кочелабов, глядя на соседей своих, – ведь знают же они, как погано с утра у него на душе: и про квартиру знают, и про пальто, которого уже не купить, а нет у них ни участия, ни жалости, только бы похохмить? Весело им, его друзьям, так друзья ли они?»

Когда к Косте приезжала выяснять отношения бывшая теща, и он отсиживался у соседей, Кочелабов принял на себя всю ругань, которую вынашивала в себе для зятька эта расфуфыренная мадам. Все слышал Костя, схоронившись за тонкой стеной в соседней комнате. Бледный пришел потом, еле шаркая шлепанцами. Вот уж когда можно было покуражиться над ним вволю! А разве надсмеялся тогда Кочелабов?.. Матюкнул его, правда, за дело, но и успокоил, как мог. Даже всплакнул Костя о дочке, стыдливо размазывая слезы, и долго говорили они по душам…

Кочелабов терпеливо ждал, когда уйдут парни, а они, словно нарочно, все толклись и толклись, беззлобно поругиваясь, возле раззоренного Кешей шкафа. Наконец, хрястко вздрогнула дверь и все стихло.

Он завалился на кровать в чем был. Хотелось лежать так, вмертвую, и час, и два, чтобы никуда не спешить и ни о чем не думать. А думалось, думалось…

Если Федя с Костей не друзья, то есть ли у него настоящий преданный друг, который за тебя – в огонь и в воду?.. Кочелабов перебрал в памяти с десяток близких знакомых, но то были скорее приятели, чем друзья – парни, с которыми приятно скоротать время, и только. Не поверив этой горькой правде, он стал припоминать еще и еще знакомых, без счету оказалось их в поселке, а того самого, вроде Лешки Дятлова, с которым корешили они в школьные годы, не нашлось. Отчего же так?.. Или нужды не было такой?.. Да ведь кто специально друга ищет, это ведь как в любви…

Не под силу оказалось Кочелабову в одиночку бороться с докучливыми мыслями о себе. Пересилив неохоту, он поднялся с кровати, сунул ноги в сапоги, напялил расхристанную телогрейку, а на душе по-прежнему было пасмурно.

В столовой, куда Кочелабов приплелся, не чувствуя голода, многие столы уже пустовали. Он взял стакан молока и стакан чаю, положил на них по пирожку с капустой и опустился на скамью.

Что-то истончилось и оборвалось в Кочелабове этим утром, какой-то двужильный привод, который тянул и тянул его без устали в дождь и слякоть, в стужу и пургу, где ждала его единственная и верная по гробовую доску работа. Он никогда не задумывался, ради чего или ради кого впрягся он в эту лямку. Все работают, чтобы жить, ведь это столь очевидно. Но жить можно по-разному. Вчера он представил себе ту разницу не вообще, а столь зримо, что устоявшийся, привычный быт его потускнел, словно милый сердцу, но безнадежно пожелтевший снимок. И не в квартире, как он догадывался, было дело, а в той, пока не встреченной им, без которой столь одиноким почувствовал он себя сегодня.

В этот день бригаду Лясрты «кинули на глину», в авральном порядке, как уточнил мастер. Никого в котловане не застав, Кочелабов обрыскал весь цокольный этаж, забрался повыше – бригады нигде не было.

«Во дела!», – совсем расстроился Кеша, переведя дух на тупиковой площадке. Здесь было сравнительно тихо, но то, что делалось внизу, прослушивалось четко: перестук компрессора, хырчание лебедки, вязкое хэканье топоров…

Кеша замер, внимая гулкой разноголосице звуков, как, бывало, надолго замирал, заблудившись в лесу и надеясь уловить хоть слабенький треск мотора, или хриплый вскрик петуха. В этот раз терпенье его вознаградилось.

– Ах так?.. Ну, держись! – донесся, словно из преисподней, сдавленный Шуркин голос.

«Влас резвится. Во, оглоед!» – перекрестил про себя напарника Кочелабов и побежал вниз по шатким, визгливым сходням.

На замусоренном щепой и стружкой «нуле» – грунтовой основой здания бригада разбирала сваленные в кучу лопаты. Очень вовремя успел придти Кочелабов. Занятый разъяснениями Лясота даже не ругнулся для порядка, только и сказал: