Читать книгу: «Мессианский квадрат», страница 6
Сергей еще какое-то время пытался возражать, но потом как будто смягчился, и расстались мы в прекрасном расположении духа.
***
На следующий вечер я застал Андрея склонившимся за рабочим столом над манускриптом Войнича.
– Ну, что? – сказал я. – Ты, как я погляжу, благополучно вернулся к своим папкам?
– Мое чувство к Кате не имеет права на существование… – мрачно произнес Андрей. – Сегодня оно еще душит меня, но завтра я его задушу.
– Как же ты это сделаешь? Выбросишь Катину монетку вместе с Семиной?
– Мысль заманчивая. Выбросить не выброшу, но на время точно отложу куда-нибудь с глаз долой…
– А какие у них монетки?
– Сёмина монетка – массивный пятак, ты его вертел в руках. А Катя грошик мне поднесла. Символично, не правда ли? Грошик чеканки 1912 года. А хочешь, я тебе тоже какую-нибудь монетку подарю?
– Ну давай, валяй. В порядке обмена.
– Сейчас принесу, – обрадовался Андрей. Он вышел в комнату и вернулся с банкой, в которой хранилось с десяток разных монет.
– Я эти монеты специально для дружеского обмена храню. Тут разные мои ипостаси имеются. Выбирай любую.
– Почему ты тут монеты с Лениным держишь?
– Я же родился в год его столетия. Потому «картавчики» имеют ко мне известное отношение.
– «Картавчики»?
– Ну да. Так в народе прозвали юбилейный рубль с профилем Ленина. А на этом рубле, взгляни, Ленин указывает рукой на одиннадцать, то есть на час открытия винных магазинов. Настоящий соцарт.
– Я, пожалуй, возьму эту, – сказал я, вытягивая пять центов США.
– Прекрасный выбор: «In God we trust», – одобрил Андрей. – Я бы тебе то же самое предложил.
На следующий день я улетел в Израиль.
***
Своими воспоминаниями о Сарит и сетованиями на потерю с ней всякой связи Андрей меня несколько растревожил, и по приезде в Иерусалим я попытался ее разыскать.
Я наугад зашел в школу Рене Кассен, располагавшуюся в том районе, где, как я догадывался по маршруту ее автобуса, должна была жить Сарит. Раздобыв там у старшеклассников несколько телефонов выпускников 1990 года, я обзвонил их всех по очереди и всех спрашивал о русской девочке сефардского вида, которая ходила в рваных сандалях и обожала всех разыгрывать. Безрезультатно.
– Хоть бы фотография ее была, – с досадой думал я. – С фотографией запросто можно было бы все школы объездить и расспросить школьников и учителей. За день бы нашел.
Я хотел продолжить поиски, но завертелся. Стал готовиться к экзаменам и через месяц поступил в технологический колледж Махон-Лев.
Решение заняться программированием пришло неожиданно. Сидя за субботним столом, я поделился с родителями своими планами пойти учиться на ветеринара.
– Что за дикость! – воскликнула мама. – Откуда эта идея?
– Вы собаку не разрешали завести – теперь расплачивайтесь.
– Стал бы уже лучше геодезистом, как папа… Про программирование я не говорю, это тебе не потянуть… А ведь какая замечательная профессия. Была бы молодой, обязательно бы этим занялась…
– Почему это мне программирование не потянуть?
– Это не для твоих мозгов, Юрочка. Ты никогда не блистал в математике.
– Мама, поверь мне, Гемара на порядок трудней программирования. Тот, кто может учить по три – четыре страницы Талмуда в день, способен написать программу любой сложности.
То ли слова мамы меня задели, то ли общая компьютерная атмосфера нашего времени сказалась, но я действительно после того разговора решил попробовать себя в программировании.
Решение мое укрепилось тем, что обучение электронике в Махон-Леве совмещалось с занятиями в бейт-мидраше.
За свою жизнь я обстоятельно изучил только шесть трактатов, и очень радовался тому, что попал в заведение, где имелись все условия для серьезной религиозной учебы. Что поделать, но еврей, который не знает ТАНАХ наизусть или близко к тексту, еврей, который не прошел весь Талмуд и регулярно не возвращается к нему, не может полноценно выполнять возложенную на него Создателем миссию.
Конец лета я проработал в парниках Гуш-Катифа – еврейского анклава в 15 километров длиной и 3 шириной, расположенного на юго-западе сектора Газа. Испокон веков этот прибрежный участок земли слыл совершенно безжизненным: никогда никто в истории не дерзнул обживать эти дюны. Но в считанные годы несколько тысяч энтузиастов умудрились возвести здесь дюжину поселений и создать эффективное хозяйство, производящее 15% сельско-хозяйственной продукции Израиля.
До этого я бывал в Гуш-Катифе всего только пару раз, когда еще учился в йешиве. Это место никогда особенно не привлекало меня, тем более что находилось в трех часах езды от Иерусалима. Но сейчас я получил возможность с ним получше познакомиться и объездил несколько поселений: Катиф, Ацмону, Рафиах-Ям и, конечно же, столицу Гуш-Катифа – Неве-Декалим. Я как раз застал начало учебы и побывал на некоторых уроках. Меня уговаривали остаться: учиться в йешиве в Неве-Декалим и работать в парниках. Признаюсь, я очень этого хотел, но знал, что родители расстроятся. Они так радовались тому, что я попал в престижный колледж, а тут снова какая-то йешива, какие-то парники. Словом, не решился я на такой шаг, а согласился быть как все – пялиться в экран и барабанить по клавиатуре.
***
Я собирался уже приступить к учебе, как пришло это чудовищное известие – Израиль заключил «соглашение со смертью». В те дни все в моем окружении читали и перечитывали слова наших оступившихся предков, приведенных в 28-й главе книги пророка Иешайягу: «Мы вступили в союз со смертью и с преисподней заключили договор».
Я никогда не забуду этой даты – 29 августа 1993 года, когда нам объявили, что в то время пока в Мадриде проходили официальные переговоры с местной палестинской делегацией, за спиной народа велись также и тайные переговоры с террористической организацией «освобождения Палестины».
Я находился на рынке Махане-Иегуда, когда услышал по радио эту новость: десять дней назад в Осло прибыл Шимон Перес, где признал достигнутое соглашение и предварительно подписал его с Абу-Мазеном. Основное подписание должно было состояться в Вашингтоне, через две недели.
У меня потемнело в глазах. Я слышал вокруг возмущенные возгласы. В это невозможно было поверить.
Я как в беспамятстве зашагал куда-то без цели, и минут через десять вышел к дому Рувена, того самого, с которым служил в армии. Он был первый человек, с которым я говорил после того, как услышал это известие.
Я хорошо знал его взгляды, но никак не ожидал, что он станет поддерживать этот договор. Ведь переговоры с террористическими организациями были запрещены законом, правительство было не в праве их проводить. Но Рувен сиял.
– Ты слышал?! – воскликнул он, увидев меня на пороге. – Заключен мир с палестинцами. Рабин заключил мир!
Оказалось, что он честно ждал от этого соглашения мира. По-видимому, его личная демобилизация совпала в его сознании с демобилизацией общеизраильской, а возможно, и планетарной.
– Как ты можешь верить Арафату? – недоумевал я.
– Брось, мы не можем удерживать эти территории. Пришло время делиться.
– Никто с тобой не собирается делиться. ООП возникла до того, как мы заняли Иудею и Самарию. У них имеется план нашего «поэтапного» уничтожения: сначала – с помощью мирных переговоров – закрепиться на части земли, а уже потом завладеть всем. Как можно на это закрывать глаза?
– Они изменились. Они готовы на компромисс. Ты же видишь…
На этом разговор тогда кончился. Но где-то через месяц, уже после подписания договора в Вашингтоне, когда текст «соглашения» был опубликован, я снова зашел к Рувену. И снова произошел тот же нелепый диалог.
– Ну, что ты теперь скажешь? – победно спросил я с порога. – Теперь-то ты понял, что это за «договор»?
– Отлично понял. Наконец достигнуто мирное соглашение с палестинцами. Мы уходим из Газы.
– Какое мирное соглашение? Ты что, не заметил, что Арафат ровно ничего, согласно этому «соглашению», не уступил? Он не отказался от требования вернуть беженцев 1948 года, он не признал израильских территориальных претензий даже в Иерусалиме, наконец, он даже не отменил пункт своей хартии, предполагающей уничтожение государства Израиль! Ты хоть вдумайся, что произошло: мы ему передаем территории – весь сектор Газа и Иерихон с окрестностями, мы легализуем его бандитскую неонацистскую организацию – и в обмен не получаем решительно ничего!
– Неправильно. Арафат отказался от террора…
– Но как этому можно верить?
– Рабин и говорит, что это экзамен. Если Арафат не выполнит взятых на себя обязательств, то отправится обратно в Тунис. Он же не ребенок. Он знает, что может всего лишиться.
– По-моему, ребенок ты. Даже квартиру никто не сдает на условиях, что эти условия будут оговорены после того, как произойдет заселение. А ведь тут соглашение подписано не с близким родственником, не с безупречным джентльменом, а с патентованным убийцей.
Я не знал, что еще доказывать, я был почти без сил.
1994
В январе, почти через год после демобилизации, я зашел, наконец, в гости к Пинхасу. В последние месяцы я несколько раз беседовал с ним по телефону. О соглашении в Осло мы проговорили часа два, но навестить его я выбрался только сейчас.
Как только я вошел к нему, сразу заметил, что его квартира изменилась. Правда, в чем именно заключались эти изменения, я понять не мог… это было что-то неуловимое, что меняло характер и облик пространства и представление о его хозяине. Цветов стало больше, в вазах и красивых массивных горшках они были расставлены по всему салону. Но не только в цветах было дело.
Пинхас усадил меня на диван и, быстро сервировав журнальный столик кофе и выпечкой, уселся напротив.
Первые минуты он был как-то напряжен, суетился, отвечал невпопад и главное – все время поглядывал в сторону соседней комнаты, хотя он очевидно был один и оттуда не раздавалось ни звука. Однако начав разговор, он быстро пришел в себя и стал прежним – великолепным и ироничным.
– Ты думаешь, это соглашение еще может взорваться? – спросил я.
– Очень хотелось бы надеяться, но боюсь, что Рабин уступит Арафату все.
– Неужели он даже Иерусалим поделит?
– Иерусалим? Иерусалим, пожалуй, единственное, что может стать камнем преткновения.
Мы минут десять обсуждали политическую ситуацию, как вдруг раздался звонок. Пинхас пошел открывать. Я оглянулся на гостя и буквально подскочил на месте – в комнату вошла… Сарит!
– Ури! – радостно воскликнула она, – вот так встреча!
– Сарит! Какими судьбами? Я столько искал тебя!
– Искал меня? – изумленно спросила она, – ты мне даже ни разу не позвонил!
– Прости. Я потерял телефон, и Андрей тоже потерял. И как я раньше не догадался зайти к Пинхасу! Ты, я вижу, у него бываешь?
Я заметил, что Пинхас опять весь напрягся, он был явно чем-то недоволен.
– Захожу иногда, – весело ответила Сарит. – Пинхас, ты разрешишь мне присесть? Позволишь к вам присоединиться?
Пинхас сделал какой-то нелепый жест в сторону дивана, похоже было на то, что он приглашает Сарит садиться.
Я сильно разволновался:
– Я понимаю, что ты должна была думать обо мне и об Андрее, но мы действительно оба потеряли твой телефон и действительно очень тебя искали. Я в школу Рене-Кассен заходил, о тебе спрашивал. Ты вообще в какой школе училась?
Сарит нахмурилась, бросила беспокойный взгляд на Пинхаса, который нервно расхаживал по комнате, и вместо ответа сказала:
– Подожди, я тебе кое-что покажу…
Она встала с дивана, вошла в спальню и вернулась из нее с крохотным младенцем на руках.
– Знакомься, это Тамарчик, наша доченька. Как видишь, я не только постоянно захожу к Пинхасу, но и задерживаюсь у него надолго. Точнее, навсегда задерживаюсь.
Затем она подошла к Пинхасу, нежно его поцеловала и сказала со смехом:
– Спасибо, дорогой, за игру. Я знаю, ты страшно не любишь все эти спектакли, но ведь получилось забавно?
Пинхас нехотя кивнул.
– Очень забавно, – пробормотал я, не скрывая досады. – Так что же ты со мной тогда не связалась?
– Ты слишком сильно законспирировался, Ури. Ни Пинхасу, ни мне своего телефона не оставил.
– А ты-то почему ничего мне не рассказывал? – набросился я на Пинхаса. – Мы ведь с тобой раз пять по телефону разговаривали.
– К слову как-то не пришлось. Ты ведь тоже не расспрашивал меня о моем семейном положении, хотя два раза на твои звонки меня Сарит подзывала.
Я потихоньку пришел в себя, поздравил молодых, и мы обменялись новостями. Я рассказал о своей службе в Ливане, об учебе в Махон Лев, Сарит – о том, как она, по совету Пинхаса, назвалась религиозной, записалась в альтернативную воинскую службу и работала под руководством Пинхаса в Управлении Древностей. Под самый конец службы – год назад – они поженились.
– А ты жениться не собираешься? – спросила Сарит.
– Собираюсь, но чуть позже, через год, а то и через два. К концу учебы, короче.
– И кто эта девушка?
– Ты меня не поняла. У меня нет девушки, но если я к тому времени случайно ни с кем не встречусь, то рав Исраэль сосватает мне подходящую спутницу жизни.
– Я бы так не смогла, – бросив на меня удивленный взгляд, сказала Сарит. – Странно, как это люди, совсем друг друга не знающие, потом могут уживаться? Мы вот с Пинхасом два года до свадьбы общались.
– Ну, это очень просто, тут хитростей нет. Когда основой жизни для обоих являются заповеди, то при взаимной симпатии и доброжелательном отношении все само получится, к тому же уступать друг другу их с детского садика учат. А мне вот другое странно, – в свою очередь удивился я, – как могут пожениться люди, даже хорошо друг друга знающие, когда один из них религиозный, а другой – нет.
Пинхас и Сарит переглянулись. Я вдруг обратил внимание, что Пинхас без кипы.
– Так ты что, Пинхас, снял кипу?
– Носить кипу, как ты сам знаешь, закон строго не обязывает. Мы прекрасно с Сарит договариваемся по всем галахическим вопросам и, как ты верно говоришь, самое главное – умеем уступать друг другу.
Ответ был уж очень уклончивым. Это меня насторожило. У меня возникло подозрение, что не столько Пинхас привил Сарит желание выполнять заповеди, сколько Сарит отвадила Пинхаса от строгого следования закону. Впрочем, поди знай, как Пинхас и раньше его соблюдал.
– Пойми, Ури, – заговорила заметившая мое смущение Сарит. – Мы с Пинхасом прежде всего ищем истину. Мы не хотим и не можем прикидываться и бездумно выполнять предписания, в которых не видим смысла. Пинхас разъяснил мне назначение некоторых заповедей, и я их стала соблюдать. Но главное, я с ним заново проштудировала ТАНАХ и кое-что из истории еврейской мысли. Согласись, что лучшего учителя, чем Пинхас, трудно представить. А Бог ко всем людям одинаково близок: и к соблюдающим, и к ищущим, и к светским.
– Зачем же Он тогда в ТАНАХе требует от евреев неукоснительного соблюдения заповедей и даже предписывает смертную казнь отступникам?
– Ури! – запротестовал Пинхас, – ты сам прекрасно знаешь, что все не так просто и что практически невозможно никого осудить на смерть из-за невыполнения заповедей. Это было совершенно немыслимо даже во времена Храма. С другой стороны, согласись, что те, кто ревностно выполняют заповеди, вполне могут разорвать отношения с сыном, который женился на светской женщине, и даже сидеть по нему семидневный траур, как будто он умер.
– А что, твои родители так поступили?
– Что за глупости! Да и кто сказал, что Сарит светская!
– Вот именно, Ури, – кивнула Сарит. – По-твоему, нет на голове тряпочки – значит, светский, есть – значит, религиозный? Это просто смешно. Да, я не ношу платок, а Пинхас кипу, но это не значит ровным счетом ничего. Как и то, что я зажигаю субботние свечи, а Пинхас делает киддуш.
– С последним позволь мне, Сарит, не согласиться, – это все-таки что-то значит. Но вот видишь, ты сама призналась, что ты не светская, а двум религиозным уже нетрудно найти общий язык. Поэтому я и говорю, что между светскими и религиозными существует пропасть, которую только очень смелые люди готовы разместить в собственной спальне.
***
Как-то в начале лета я сидел в кафе недалеко от Русского подворья. Фалафели были уже съедены, я потягивал ледяную воду и просматривал материалы по предстоящему экзамену по электронике.
– Можно присесть? – услышал я веселый голос с арабским акцентом. Стул, пустующий возле моего столика, отодвинули.
– Халед! – обрадовался я. – Как поживаешь?
– Признаться, с тех пор как Арафат въехал в сектор Газа, неуютно себя чувствую. Ты в тот день смотрел телевизор?
– Всего несколько минут и выключил. Слишком тошно стало.
– А я, представь, когда это происходило, был в гостях у друга, у которого антенна двадцать каналов принимает. Мы их все перепробовали – и повсюду эта рожа.
– Да уж. Недавнее возвращение Солженицына в Россию куда меньше внимания привлекло, – согласился я.
Отношение Халеда к палестинскому делу мне было хорошо известно, и все же для меня оказалось неожиданным встретить в его лице такого решительного единомышленника. Несколько раз я пожалел, что Рувен его не слышит.
– Я не встречал ни среди сторонников, ни среди противников Арафата палестинцев, которые бы могли вообразить, будто бы он намерен жить с Израилем в мире. А вы ему поверили! Почему? Какая тому может быть рациональная причина?
– Ну, причина, положим, ясна. Запад давно признал ООП легитимной организацией, на Израиль давили десятилетиями… Вспомни, Арафату все сходило с рук: и уничтожение десятков тысяч ливанских христиан, и захваты самолетов. Сам Рейган предоставил Арафату дипломатический иммунитет, хотя располагал записью радиограммы, в которой Арафат лично отдает приказ расстрелять взятых в заложники американских дипломатов. Видно, Рабин решил, не отставать от моды.
– Мода эта была от прошлого сезона. После войны в Заливе про Арафата все позабыли, да и интифада выдохлась. А теперь благодаря Рабину, он чуть ли не Мессией считается.
В тот день Халед рассказал многое и о себе, и о своей семье. Оказалось, что его прадед был замучен людьми Фейсала Хусейни за то,что продал землю евреям. Это был участок, на котором сейчас стоят еврейские дома в районе Неве-Яаков. Прадед Халеда был близок к Раджубу Нашашиби, тогдашнему мэру Иерусалима, который поддерживал евреев и враждовал с кланом Хусейни. А дед Халеда рассказывал ему, что во времена британского мандата при всем терроре не было ни одного араба, который бы спорил с тем, что евреи возвращаются на свою землю по праву.
– В Коране ясно сказано, что земля Израиля принадлежит евреям, – пояснил Халед. – Потребовались десятилетия, чтобы перетолковать эти ясные слова в противоположном значении.
– Как же это удалось?
– С другого конца зашли. По одной версии, палестинцы – это потомки хананейских народов, по другой – истинные евреи, то есть потомки иудеев, принявших ислам. Так что по любому, палестинцы оказываются истинными наследниками этой земли, а евреи выходят не имеющими корней европейскими колонизаторами.
***
На другой день я получил своеобразную весточку от Сергея Егорова. Мне позвонила некая Ольга и сказала, что привезла от Сергея в подарок книгу Рене Генона «Царь мира».
Мы назначили встречу в Иерусалиме у центральной автобусной станции. Я уже настроился, что мне придется долго искать какую-то даму по смутным приметам «светлых волос» и «синей рубашки с джинсами», однако вышло по-другому. Я сразу узнал эту яркую особу – это была та самая миловидная блондинка с короткой стрижкой, которая сидела у самого окна в московском общежитии и небрежно бросала оттуда теософские реплики.
– Ольга, – представилась посланница Егорова и протянула мне руку, которую я вынужден был пожать. Галаха не позволяет посторонним мужчинам и женщинам как-либо соприкасаться, но строго выполнять это правило вне религиозной общины – серьезное испытание. Не всякий раз предоставляется возможность провести разъяснительную лекцию, почему благочестивому еврею нельзя пожимать протянутую ему женщиной руку, а без таких объяснений всегда возникают нежелательные недоумения.
– Так мы знакомы, – сказал я. – Я помню вас. Вы говорили что-то про Заратустру.
– Да, я тоже вас помню, – сухо ответила Ольга и, достав брошюру, молча протянула.
– Надолго сюда? Где остановились?
– Нет, я теперь тут живу, – ответила Ольга, как мне показалось, с усмешкой.
Я пригляделся. Она действительно была похожа на еврейку, хотя раньше я этого не замечал.
– И давно вы в Стране?
– Уже месяц.
– Где же вы осели?
– В Хевроне.
– В самом Хевроне?! Не в Кирьят-Арбе?
– В самом Хевроне.
– Ого! Серьезное место.
Хеврон действительно был городом необычным. Столица колена Иегуды, город, где находилась усыпальница Праотцов, Хеврон был тем редким местом, в котором всегда жили евреи. Тянувшаяся на протяжении столетий еврейская жизнь этого города была прервана чудовищным погромом 1929 года. Тогда в один августовский день арабами были убиты 67 евреев. Чудом оставшиеся в живых, бежали.
Однако сразу после Шестидневной войны первые поселенцы потянулись в Хеврон. Еврейский квартал этого города стал восстанавливаться вокруг бывшего больничного комплекса Хадасса.
С того момента и по сей день обновленный еврейский квартал Хеврона превратился в место ожесточенного противостояния. Каждый угол, каждый камень здешних улиц хранит воспоминания о террористических нападениях.
В двух километрах отсюда был выстроен целый еврейский город Кирьят-Арба, но восстановленная древняя община города Хеврона была, конечно, главным достижением поселенцев. Благодаря ей сохранялась живая связь с древней историей. Сотням тысяч еврейских паломников, стекающимся со всего мира к гробнице Праотцов, всегда было отрадно посещать здешние еврейские кварталы.
– Ну а с ивритом у вас как? – спросил я.
– Не очень хорошо, надо признаться.
– Вы с семьей или одна?
– Мы с мужем.
Держала себя Ольга несколько холодно, никакого желания поддерживать отношения не выражала, но серьезность ее выбора произвела на меня впечатление, и я предложил ей обращаться ко мне, если возникнут какие-то трудности. На том мы и расстались.
***
В августе я, как и год назад, отправился в Гуш-Катиф. Сначала работал в парниках в Ацмоне, а потом в коровнике в Катифе. Неожиданно мне понравилось. Причем понравилось настолько сильно, что я решил остаться на ферме и не возвращаться в колледж. В субботу я объявил об этом родителям. Я, конечно, знал, что родители будут не в восторге – но такой реакции даже от них я не ожидал.
– Это немыслимо! – закричал папа, вскочив из-за стола. Я испугался, что ему станет плохо. – Это безответственно… Это, это…
– Юра, всему должен быть предел! Ты совершенно дезориентирован… – вторила ему мама.
– Я не ребенок и могу выбирать себе занятие по душе…
– Нет, Юра. Мы твои родители, и мы не вправе допускать это… сумасбродство, – голос мамы задрожал. – Нам хватило уже твоей йешивы и твоего Ливана. Казалось бы, впервые в жизни ты выбрал что-то человеческое, и променять это на хлев! Ты рано или поздно бросишь коров, но останешься без профессии и без средств к существованию…
– Мама, я повторяю, я взрослый человек. Этот вопрос не обсуждается.
Дело кончилось тем, что у мамы разболелось сердце и подскочило давление. Она улеглась на диван, где еще целый час приходила в себя, глотая лекарства и периодически всхлипывая. Мне ничего не оставалось, как пообещать ей, что я доучусь на программиста, а уж там видно будет.
Впрочем, не только родительские слезы, но и положение в стране удерживало меня в Иерусалиме, где ни на день не утихали политические протесты.
С Арафатом в Израиль пришел новый вид террора – на улицах и в автобусах все чаще стали взрываться «умные палестинские бомбы» – обвязанные взрывчаткой «шахиды». Число жертв росло, но Арафат бездействовал. Иногда он выступал по израильскому телевидению с осуждением теракта – точнее, сетовал на то, что теракты-де «вредят палестинским интересам».
Было видно, что он просто выясняет для себя, сколько евреев можно убивать, чтобы при этом не застопорился «мирный процесс», то есть передача под его арафатовский контроль очередных территорий… Рабин бесился, на два-три дня хлопал дверью, но всегда возвращался к своему «партнеру». Что бы Арафат ни наплел, «экзамен» засчитывался. Чувство унижения и национального позора стало постоянным, как чувство тошноты у ракового больного.
Казалось, по мере развития событий люди должны были бы одуматься, но они лишь пугливо подменяли один вздор другим. Теперь выяснилось, что Арафат просто не может вести себя иначе, просто не может бороться с террором из-за «внутриполитических проблем». О том, что такой озабоченный своими «внутриполитическими проблемами» Арафат совершенно не нужен Израилю и что он должен вернуться в Тунис, никто уже не вспоминал. Арафат был объявлен единственным палестинским лидером, способным дать «миру шанс». Ему торжественно вручили Нобелевскую премию, и уповать на кого-либо, кроме него, стало считаться кощунством.
***
В интенсивной учебе и политических протестах пролетал месяц за месяцем.
Наступило лето 1995 года. Как только я сдал экзамены, то сразу отправился в Гуш-Катиф, на сельскохозяйственные работы. Но пробыл там на этот раз совсем недолго. Меня сманили в другое место – в поселение Мехола, что в Иорданской долине, соблазнили парниками и скотоводческими фермами.
Что сказать? Если не считать дикой жары, там было чудесно: и цветники, и сады, и горные пейзажи, которых, признаться, мне очень недоставало в Гуш-Катифе. Были и хозяйства, на которых остро не хватало людей. Я остался работать на одной такой небольшой ферме до конца лета, задержался до Суккота и… в колледж так и не вернулся.
Я еще какое-то время морочил родителям голову, будто бы возобновлю учебу, но сам понимал уже, что к этим идиотским экранам никогда больше не вернусь.
Ближе к зиме я смог убедить родителей в том, что человеку нужно занятие по сердцу и что двух лет учебы в Махон Леве вполне достаточно для того, чтобы получить работу программиста, если в том вообще когда-нибудь возникнет необходимость.
1996
В начале января приехал Андрей. Остановился он, как и в прошлый раз, у Зеэва и Марины. Я сообщил Сарит о его приезде, и на другой же день мы были у него в гостях. Андрей уже знал, что к нам придет не прежняя легкомысленная девчонка-сорванец, а чужая жена и молодая мать.
Хотя как именно отнесся Андрей к этой новости, я не совсем понял… Во всяком случае по телефону мне показалось, что он скорее ошеломлен, чем рад.
Однако сейчас при всех Андрей изобразил бурную радость за Сарит, а может быть, и вправду уже так чувствовал…
И Андрей, и Фридманы буквально набросились на Сарит с расспросами. Из того разговора кое-что новое узнал и я: оказывается Сарит уже несколько месяцев училась на курсах медсестер, а Пинхас издал книгу, посвященную истории маккавейских войн и хасмонейской династии.
– Как же так получилось, что ты в медицину пошла? – удивился Андрей. – Мне казалось, у тебя гуманитарный склад.
– Склад-то гуманитарный, но от склада этого мало в жизни пользы. А родители мои – врачи, из-за них я давно на эту профессию нацелилась.
– А о чем Пинхас в своей книге пишет? – спросил я. – Ты читала?
– Конечно, – Сарит посмотрела на меня с удивлением. – Как бы я могла не прочитать книгу собственного мужа, написанную по очень интересующему меня вопросу? Он пишет о взаимодействии культур, о том, как эллинизм проникал в еврейскую жизнь.
– Тогдашняя ситуация во многом напоминает нынешнюю, – заметил Зеэв. – Эллинисты и иудеи противостояли тогда друг другу так же, как сегодня светские израильтяне противостоят религиозным.
– Не скажите, – стал спорить Андрей. – Между древними эллинистами и современными просвещенными людьми есть одно существенное различие. Современные просвещенные люди порождены христианской культурой, они идентифицируют себя с маккавеями, а не с эллинистами. В секулярной культуре, разумеется, всякие тенденции можно встретить, в том числе и богоборческие, но в ней несомненно имеются подлинные каналы связи с Богом.
– Совершенно с тобой согласна, Андрей, – кивнула головой Сарит. – Это то, что я всегда пытаюсь объяснить Ури. Он не понимает, что светские люди ищут того же Бога, что и люди религиозные, причем иногда у них это даже гораздо лучше получается.
– Не думаю, что лучше. И я совсем не уверен, что христиане больше взяли от иудеев, чем от эллинов. Что же касается секулярной культуры, то и в ней, мне кажется, в большей мере проступает как раз лик Антиоха Епифана, чем Иегуды Маккавея.
При этих моих словах Андрей и Сарит весело переглянулись. Видно было, что они хорошо понимали друг друга, и я вместе со своим «ретроградным» подходом их сильно забавлял.
– Мне, представьте, точка зрения Ури более верной кажется, – неожиданно поддержал меня Зеэв. – В том, что сейчас происходит, я отчетливо вижу ту же самую маккавейскую коллизию. Обратите внимание, Рабин публично отрекся от ТАНАХа, сказал что не рассматривает его как мандат, предоставляющий евреям право на Эрец Исраэль. И вот приходит ревнитель и убивает его. Разве это не сцена времен маккавейских войн?
– Не напоминай об этом! – замахала руками Марина. – Рабин – преступник, которого следовало судить. А этот молокосос не только дал уйти ему от правосудия, но еще и придал ореол мученичества его постылому делу.
– Постылому или постыдному? – переспросил Андрей.
– И то и другое, – сокрушалась Марина.
– Ну не знаю, надо ли Рабина судить… – задумался Андрей. – Мне кажется, вы погорячились. За политику – даже самую близорукую – судить проблематично. Этак все президенты и премьер-министры за решеткой окажутся.
– В Талмуде сказано, что царя только Бог судить уполномочен, – поддержал я Андрея. – В трактате Сангедрин рассказывается, как мудрецы однажды вызвали на суд царя Александра Янная, но в ходе разбирательства сами признали, что судить его некомпетентны.
– А что он натворил? За что его судить-то хотели?
– За убийство. Тот еще царь был. Однажды распял восемьсот раввинов и зарезал перед их глазами их жен и детей, а сам наблюдал эти сцены, веселясь с наложницами. Но это, разумеется, не значит, что рабиновские авантюры не заслуживают парламентского расследования.
– Не знаю, – пожала плечами Марина. – Мы по-другому воспитаны. Если какой-то дорвавшийся до власти гражданин – будь он генсек, или царь, – этой властью злоупотребляет, то народ имеет полное право его судить.
***
На следующий день я взял отпуск на ферме и повел Андрея в Шилоах – арабское село, расположенное на месте древнего йевусейского города, который завоевал царь Давид. В последние годы евреи скупили здесь десятки домов, и в этой, самой древней, части Иерусалима начались археологические раскопки.
Когда мы поднялись из Шилоаха, то у самых Мусорных ворот столкнулись с Халедом.
