Читать книгу: «Мессианский квадрат», страница 5
– Вот смотри, по оси Х у нас течет время, а по оси У растет прогресс. Функция, как говорится, элементарная: У = 1/X. Вот эта ветвь гиперболы, которая еле-еле ползет по координате Х, – эволюция, а эта, которая взлетает вверх по координате У, – технический прогресс.
– Что за вздор?! – я уже не боялся, что Андрей безумец, и потому, когда его «заносило», я выражал свое удивление вполне открыто. – Как можно представить в виде одной функции два совершенно разных процесса, основывающихся на совершенно разных принципах?
– Ну почему же на разных? Оба эти процесса делают живое существо более автономным. Биологическая жизнь и разумная жизнь в рамках действующих законов природы добиваются от этой природы все большей и большей независимости. Эволюция органов и прогресс орудий в конечном счете ведут к одной и той же цели – к наращиванию автономности, свободы.
– Допустим, но как ты ее измеряешь – эту автономность?
– По числу функций, присущих живому существу… Прогрессивное нарастание автономности, начавшееся в форме биологической эволюции, продолжается в виде технического прогресса, и все это представляет собой гиперболу. Это грубый график, а вот на этом графике более подробно видно.
Андрей вытащил из папки другой лист.
– Тут я попробовал представить это в виде экспоненты. Я так и не решил, какая из функций – гипербола или экспонента – более точно описывают ускорение темпов прогресса.
– Но я вижу тут у тебя прямую линию…
– Это потому, что ось Х у меня логарифмическая – тут отложено время назад вглубь веков по степеням – 10, 100, 1000, 10000 лет назад и так далее. А по оси У – прибавление степеней свободы. Вот взгляни на узловые точки: после того как зарождаются первые аэробные микроорганизмы, то есть закладывается основа обменных процессов всех ныне обитающих живых существ проходит приблизительно 2,5 миллиарда лет, и появляются первые теплокровные животные – цинодонты, предки млекопитающих и птиц. После того проходит 250 миллионов лет и возникают человекообразные обезьяны, через 25 миллионов лет после этого появляется Homo habilis – человек умелый, то есть первое существо, изготовлявшее и использовавшее каменные орудия, а через 2.5 миллионов лет после него возникает, наконец, Homo sapiens. Получается У = 2,5*10х.
– Интересно, – согласился я. – Ну а технический прогресс?
– Технический прогресс обходится без коэффициента… то есть коэффициент «единица». Смотри. Использование огня началось чуть более миллиона лет назад – скажем, миллион сто тысяч. Примем это за исток истории… С того момента на протяжении миллиона лет человек лишь совершенствовал свою речь и свои каменные орудия… В период пятизначного порядка, то есть в последующие сто тысяч лет, возникают первые признаки того, что можно назвать культом, или культурой, то есть появляются изображения, захоронения, человек научается добывать огонь. В период четвертого порядка, то есть в последующие десять тысяч лет, был совершен главный цивилизационный прорыв: началось земледелие, приручение животных, мореплавание, гончарное дело, были изобретены лук, календари, письменность.
– И когда же эти десять тысяч лет начались?
– Примерно одиннадцать тысяч лет назад. Именно тогда зародились земледелие и скотоводство и именно тогда был построен первый в истории город – Йерихон. Но самое интересное это, конечно же, третья, вторая и первая степени прогресса, то есть последнее тысячелетие, последнее столетие и последнее десятилетие…
– Ну и когда же, по-твоему, это последнее десятилетие кончается? Где твоя точка «омега»?
– Я несколько вариантов рассматриваю разбросом приблизительно в триста лет… То есть, как я уже сказал, эта точка затаилась где-то между 2030 и 2400 годом.
– Ого! – впечатлился я. – Так мы, выходит, на финишной прямой!
– Верно. Когда я смотрю на эти цифры, то иногда чувствую себя мухой, к которой стремительно приближается вчетверо сложенный журнал «Здоровье»…
– И чем ты в своих расчетах руководствуешься? Чем последний век и последнее тысячелетие примечательны?
– Видишь ли, если последние десять тысяч лет были отмечены взрывом религиозных учений, то последним тысячелетием должно быть то тысячелетие, которое характеризуется высвобождением от их влияния. Последнее тысячелетие – это тысячелетие секуляризации.
– Я лично не чувствую, что сколько-нибудь освободился от влияния религии, и знаю множество людей, для которых религия столь же важна, как и для их отцов тысячелетия назад.
– Я неточно выразился. Я имел в виду освобождение не от самих религий, а от их назойливой опеки… К тому же ясно, что секулярное сознание зародилось именно в недрах религии, в недрах христианства.
– Ну и когда это, по-твоему, случилось?
– Новое нетрадиционное сознание возникает в эпоху Возрождения. Это Данте, это конец ХIII века. Прибавь 1110 и получишь приблизительно 2400 год. Но можно начать отсчитывать и со схоластики, выработавшей новый рационалистический подход, то есть от Ансельма Кентерберийского, жившего в XI веке, и соответственно точка «омега» переместится на 2200 год. Так получается, если плясать от начала тысячелетия. Если же попытаться произвести отсчет от последнего столетия, которое естественно отождествить с веком экзистенциальной философии, то точка омега придется на 2030 год. Ведь экзистенциализм овладел умами людей в 20-х годах ХХ века… Тогда, правда, начало тысячелетия придется отодвинуть к 20–40-м годам Х века. Но это допустимо. Ведь в то время жил первый еврейский философ Саадия Гаон, а обновление христианской схоластической мысли предопределили именно философские искания евреев и мусульман.
– Допустим, – согласился я. – Но что практически ожидается? По графику твоему так все выглядит, как будто бы история нашей планеты стремится к какому-то катастрофическому финалу.
– Это по гиперболическому сценарию. У гиперболы действительно есть точка, в которой мы проваливаемся в какую-то черную дыру. Хорошо, что настоящая черная дыра нам в ближайшем будущем не грозит, хотя кто знает, до чего наука может доиграться такими темпами. Но без небольшой ядерной заварушки, боюсь, уже не обойтись. Это даже по одним только законам жанра так выходит: если на стене висит ядерная боеголовка, то, значит, она когда-нибудь взорвется. Так что нам остается только надеяться, что прогресс ускоряется не по гиперболе, а по экспоненте.
– И что, по-твоему, в случае экспоненты нас ждет в точке «омега»?
– Сейчас объясню. Еще сто лет назад главной ударной силой служила кавалерия, как это было и во времена фараонов. А что сейчас происходит? Технологии обновляются у всех на глазах. Я уже два года не пользуюсь печатной машинкой, все печатаю на компьютере! А ты знаешь, что граммофонные пластинки совсем перестали производиться, что теперь только компактные диски?! Темпы прогресса впервые оказались соизмеримы с продолжительностью человеческой жизни, то есть с тем, что можно назвать микроисторией. Но именно поэтому нельзя ожидать, что прежние темпы ускорения сохранятся. Нельзя же всерьез думать, что новейшие изобретения начнут сыпаться на нас с интервалом в наносекунды. Ты не думаешь, что при смене масштабов должны меняться также и закономерности?
– Как в физике…
– Но это не знаменует конца, это знаменует начало чего-то нового и небывалого. Как человека доисторического сменил исторический, так его самого уже очень скоро сменит постисторический человек…
Я было начал рассказывать Андрею о том, что евреи представляют ситуацию близким образом, что, согласно Гемаре, история будет продолжаться только шесть тысяч лет, до 2240 года, а потом наступит загадочный Восьмой день, но в этот момент раздался звонок в дверь.
Андрей бросил папку на стол, но она соскользнула, и все листы разлетелись по полу.
– Это мои друзья, – пояснил Андрей, перешагивая через свое исследование, – Вместе в институте учились. Он – православный, в семинарию собирается поступать, а она – сам сейчас увидишь…
***
Андрей открыл дверь. Вошли двое: он – крупный, длинноволосый, широко улыбающийся парень; и она – существо неземное. Не знаю как еще сказать. Бывает женская красота, неземная природа которой столь бьет в глаза, что ее описывать – это то же самое, что описывать мистическое явление. Все заведомо не то. Что-то в ней было лебединое, какая-то грациозность, пластичность, и еще поражала в ней какая-то прозрачность лица, как будто бы оно сгустилось из воздуха. А может быть, это просто зовется женственностью, которая проступает во всем. Но и этого, видимо, мало. Надо, чтобы еще человек был, чтобы яркий человек в этой женственности проступал…
Увидев ее, я как-то сразу стал ждать, чтобы она что-то произнесла. Казалось, что все в ней должно быть неземным, казалось, что и ее суждения будут так же поразительны, как ее внешность.
Андрей нас представил. Будущего семинариста звали Семен, его очаровательную спутницу Катей. Исчезающе хрупкая воздушная девушка и бросающий на нее робкие взоры крупный, прочно стоящий на ногах крепкий мужчина являли собой странное противоречие.
– А мы о вас наслышаны, – прогудел Семен густым сочным басом, с силой пожимая мне руку – вы семинарист, не так ли? Мы с вами коллеги в каком-то смысле.
– Так вы учитесь в семинарии?
– Еще нет, но я много готовился и в ближайшее время намерен экзаменоваться.
Мы зашли в комнату, и Семен своим громовым голосом и удивительной подвижностью заполнил все пространство, отчего комната вдруг показалась маленькой и тесной.
– Чем это вы тут занимались? – поинтересовался Семен, глядя, как Андрей собирает с пола разбросанные листы с таблицами.
– Да я тебе уже это показывал, – отмахнулся Андрей. – Темпы ускорения прогресса.
– Помню, помню, – весело отозвался Семен. – Точка «омега» у тебя там слишком гуляет… Титрование – это вообще искусство.
И он громко засмеялся, похлопав Андрея по плечу.
– Ой, ландыши! – произнесла свои первые слова Катя. Голос у нее был тихий и слегка хрипловатый. Она подошла к столу и наклонилась над букетом.
– Где ты их взял? Сам, небось, в парке нарвал, браконьер.
– Я не выдаю свои источники… – счастливо улыбаясь, ответил Андрей. – Вы знаете, что Ури мне сейчас рассказал? Будто бы теорему Ферма кто-то доказал…
– Не слышал про такую. И что это за теорема? – поинтересовался Семен.
– Ферма, математик живший в 17 веке, оставил после себя пометку на полях книги, где утверждал, что доказал некую теорему, – сообщил я и уже было хотел припомнить все, что по этому поводу знал, как Андрей меня опередил:
– Это очень интересная теорема. Можно сказать, что это теорема Пифагора в общем виде, то есть не для квадратов, а для всех степеней. Мне даже кажется, что Ферма ее в геометрическом виде решил, я во всяком случае продвигаюсь этим путем. Сам Ферма сформулировал свою теорему так: Xn + Yn = Zn – не имеет целых положительных решений, если n больше двух.
– Ну что ж, – сказал Сема, извлекая из портфеля бутылку водки, – за это, дорогие мои, не грех выпить. Шутка ли, теорема Ферма доказана!
– Просто не верится! Ты как будто знал! – усмехнулась Катя. – Эти бутылки твои открываются, как чеховские ружья стреляют. Всегда с глубоким смыслом. Никогда они в твоем портфеле не оказываются случайно!
Появившиеся на столе три рюмки были немедленно наполнены и опорожнены. Кате никто выпить не предложил. Видимо, ее отношение к алкоголю было хорошо известно.
В Израиле я не пил, тем более водку. Не люблю, когда наваливается что-то внешнее, одуряющее, с чем потом долго не знаешь что делать. Родители мои и их приятели, которые иногда выпивали, казались мне в этом состоянии полными идиотами.
Но тут, в России, в этой теплой компании и под гипнотическим взглядом большого и внушительного человека Семена я невольно выпил, и ничто во мне этому не воспротивилось. Напротив, меня охватила удивительная радость, и когда мы встретились с Семеном взглядом, я испытал к нему сильнейшее расположение.
– Ой, что же это я? Это же должен был быть второй тост! – воскликнул поймавший мой взгляд Семен. – Первый тост должен был быть за наше знакомство, для закрепления взаимной приязни.
Катя недовольно посмотрела на наполняющиеся снова рюмки. Я с любопытством ожидал, что она еще скажет. Но Катя на этот раз промолчала.
– Это явное превышение скорости, – заявил Андрей, видимо заметивший Катино недовольство. – Я протестую…
– Твой протестантизм меня уже свел с ума, – сообщил Семен, опорожнив вторую рюмку. – Сколько можно в самом деле? Ведь ты умный человек, Андрей. Эта баптистская узость тебе не к лицу. Поверь мне, когда-нибудь ты обязательно вернешься в святоотеческую традицию. Баптизм ниже твоего уровня.
Андрея это замечание, похоже, задело.
– А что это у вас, у православных, за уровень за такой? Православие достигло наконец уровня фобий перед чертями и евреями, куда уж дальше. Вы с Катей чуть ли не единственные православные, с которыми я способен общаться…
– Только не списывай эти фобии на само православие, – внушительно произнес Семен. – Все выродилось в советские времена.
– В советские времена? – усмехнулся Андрей. – Еще до революции Аксаков называл русскую православную церковь «большим неверным стадом, добрым пастырем которого является полиция». Он обвинял православный клир приблизительно в том же самом, в чем отец Глеб Якунин обвиняет его в наше время. Слишком многим душно под вашими маковками. Да и церковная служба привлекает паству в основном «национальным колоритом»…
– Мне кажется, русский «национальный колорит» не столько в маковках состоит, сколько в сознании своего вселенского предназначения. Русский человек свою национальную задачу всегда воспринимал как задачу общечеловеческую. О том, что у России имеется своя идея – ни ее враги, ни ее друзья спорить не станут.
– Может быть. Но вот только, по-моему, вся эта русская идея – один сплошной комплекс провинциала. Единственное, что за нею стоит, так это желание держать под контролем шестую часть суши…
– А я так тут другой комплекс вижу – западный, – веско отрезал Семен. – Запад желает лишь одного, чтобы российское государство исчезло с лица земли.
Он вскочил, обошел вокруг стола и встал за моим стулом.
– Россия, кстати, очень похожа на Израиль, – продолжил Семен, наклонившись ко мне. – Ну, в том смысле, что всякие нынешние западные вольнодумцы, все эти Бзежинские, и правые, и левые, считают наши государства исторической ошибкой, которую можно и даже нужно исправить.
Андрей поймал Семена за рукав и усадил на стул.
– Сема, успокойся, не такой уж я страшный, как эти твои страшные западные вольнодумцы… Во всяком случае я, в отличие от них, не считаю, что это можно исправить…
– Ну как ты, в самом деле, не понимаешь, – взорвался Семен, – что Россия не могла бы влиться в западную цивилизацию, даже если бы захотела! Что с этим поделать? Ты можешь смеяться, но мы действительно другие, у нас действительно свой путь…
Андрей и впрямь посмеивался, да и Катя легкомысленно улыбалась.
– Мне кажется, вы никогда не договоритесь, – заключила она. – Пока Россия будет решать проблемы человечества, человечество будет решать проблему России.
Но Семен как будто не замечал легкомыслия своих собеседников и гнул свое.
– Ну как у тебя, в самом деле, душа за Россию не болит! Ведь была великая страна, с огромным потенциалом, со своей идеей, с сознанием своего избранничества, наконец. Россия, как наследница Византии, веками претендовала на то, чтобы являться альтернативным Римом, альтернативной европейской цивилизацией.
– Вот только нужна ли такая?
– Ты хочешь спросить, исторически случаен или необходим такой путь развития? Я уверен, что не случаен. То есть не случайно Римская империя раскололась на Западную и Восточную и не случайно эти половины развивались под эгидой двух братьев – апостола Петра и апостола Андрея. Богу зачем-то понадобились именно две Европы – Западная и Восточная, по-разному решающие свою христианскую задачу. Бог зачем-то решил продублировать европейскую цивилизацию. Во всем этом очень важно разобраться… И мне обидно, Андрей, что ты, такой тонкий и глубокий человек, вместо того чтобы взяться за эту проблему, так все уплощаешь и осмеиваешь.
– Может, когда-то какая-то задача у России и была, – пожал плечами Андрей. – Но уже давно Россия ничего другого не желает, кроме того, чтобы ею все подавились… Но ладно, будет уже спорить, давай лучше за Россию выпьем. Ничего лучшего мы для нее все равно сейчас сделать не сможем.
– Это хорошая идея, – вдохновился Семен, разом повеселев. Он поднял рюмку и победно провозгласил: «За Родину!»
***
Когда гости вышли, Андрей плюхнулся в кресло и вытянул ноги.
– Ну, как тебе Катя показалась?
– Очень интересная девушка, по-моему.
– Она, собственно говоря, и есть та особа, о которой я тебе рассказывал. Ну та, которую я когда-то пытался забыть…
– Ах, вот как? А я было так и подумал, но отбросил эту мысль, мне показалось, что ты к ней равнодушен. Так это от любви к ней ты излечился?
– Вообще-то я не говорил тебе, что от любви к ней излечился. Подобное лечится подобным, а подобную ей я не встречал. Ведь ты же ее видел.
– Подожди… Это она как раз с Семеном встречалась, когда вы в институте учились?
– Нет. Я учился на втором курсе, когда она на первый поступила. Я тут же в нее влюбился, но у меня сразу и конкуренты появились. Один из них был действительно Семен – мы с ним вместе учились, но в ту пору он сам был еще воздыхателем на куриных правах. Тогда главным соперником моим был один человек на шесть лет меня старше… Аспирантуру кончал. Пижон, но пыль в глаза умел пустить. Я же по молодости порол горячку и, как сейчас ясно вижу, шансов особых не имел. У нас с Катей было объяснение… после которого я тогда в Израиль как раз и отправился. Аспирант за ней еще года два увивался, пока она ему, наконец, решительно не отказала. Но я этого, к сожалению, не знал, думал у них все к свадьбе идет… И вот в прошлом году возвращаюсь я из одной археологической экспедиции, в которой все лето провел, и вдруг узнаю, что с аспирантом у нее все кончено, но зато теперь она встречается с Семеном. Я очень Сему на самом деле люблю и уважаю, у него есть редкая в наше время, прямо-таки какая-то собачья жажда служения… Мы большие друзья. Были и остаемся.
Андрей замолчал и как-то осунулся.
– Но у них разве все окончательно решено? Ты что, совсем от Кати отказался? Ты с ней объяснился вообще как-то?
– И не отказывался, и не объяснялся, – сумрачно ответил Андрей. – Я с ними часто встречаюсь, но в аудиенции Катерина мне отказывает… Только при свидетелях готова встречаться. У нее с Семой, видать, все серьезно, и она не хочет ничего осложнять.
– Ну а если не Сема, а какое-то другое третье лицо будет присутствовать, она согласится?
– Ты просто читаешь мои мысли, – усмехнулся Андрей. – Я как раз думаю ее еще раз пригласить, как бы на тебя отдельно… Ты ведь у меня живешь, и мы, стало быть, с ней наедине не останемся. Позвоню ей завтра же утром.
***
На этот раз Катя действительно согласилась. Через два дня мы встретили ее при выходе из метро и первым делом пошли прогуляться по парку.
– Идите-ка сюда, я вам сейчас фокус покажу, – объявил Андрей.
Мы подошли к какому-то киоску, Андрей извлек из кармана ассигнацию, взмахнул ей и воскликнул:
– А вот волшебная бумажка! Сейчас произойдет то, что я скажу… Пусть у меня в руках окажутся три порции мороженого!
Пожилая продавщица, выпучив глаза, неподвижно смотрела на Андрея.
– Крибле, крабле, бумс! – медленно произнес Андрей и протянул продавщице деньги.
– Ну ты и фокусник, Андрей, – рассмеялась Катя. – Ты должен написать Давиду Копперфилду, чтобы он включил этот удивительный номер в свои выступления.
– Я не знаю, что писать. Я и сам не понимаю, как этот фокус у меня получается.
Андрей продолжал дурить в том же духе: шутил, передразнивал каких-то русских политиков, изображая, как бы они ухаживали за Катей. Пока мы шли по аллеям, то так смеялись, что на нас оглядывались.
Катя смотрела на Андрея с теплотой и даже явной симпатией. Мне показалось, что затея наша удается. По плану мы все втроем должны были идти в гости к Андрею, но при выходе из парка я внезапно сымпровизировал – сказал, что мне нужно от кого-то передачу в Израиль принять и я минут на сорок отлучусь.
Передачу я действительно договорился принять, хотя и вечером. Но наудачу можно было попробовать сделать это и раньше. Я доехал до Чистых прудов, отыскал нужный дом, и так как там никого не оказалось, сразу отправился обратно. В дверях подъезда я столкнулся с выходящими из него Андреем и Катей.
– Я сейчас вернусь, – сказал мне Андрей, – Катю вот только провожу до метро. Возьми ключ, подожди меня дома.
По его лицу нельзя было понять, что между ними произошло, да и произошло ли что-то.
Через полчаса вернулся Андрей. Он прошел к столу, сел на диван напротив меня и устало произнес:
– Они женятся… Уже сговорились… Сказала, что я ей нравлюсь, но что я опоздал… Буквально то же самое, что в предыдущий раз. Поэтому она, кстати, и встречи со мной избегала. Зачем, мол, повторяться? Я и так уже эту информацию полкчил. Короче, на этот раз надежд никаких.... На прощание дала мне совет… Конфиденциальный, выстраданный…
– Какой еще совет? – мне живо вспомнился мой недавний интерес ко всему, что может сказать Катя.
– Сказала, что я все довожу до абсурда, что даже точка «омега» моя – точка абсурда… в моем характере… А девушек это, мол, пугает. Девушки абсурда не любят, девушки существа практичные.
– И это правда? Ты действительно все доводишь до абсурда?
– Я тоже удивился. Ответил, что я ничего не могу довести до абсурда, так как мир и без того предельно абсурден… и что главный абсурд – это то, что мы не вместе.
Андрей замолчал, как будто отключился. Он был бледен. Так обычно выглядит человек, у которого ноет зуб.
– Тебе не надо с ними встречаться, мне кажется, – сказал я. – Хотя бы некоторое время.
– Да, ты прав, – как-то машинально произнес Андрей и снова замолк, глядя в одну точку.
– Сема – хороший человек, вполне ей пара, а брак их будет нерасторжим как католический, – произнес он через несколько минут, криво улыбаясь.
– Почему как католический?
– Если Сема действительно выучится на священника, то по каноническому праву они не смогут никогда развестись.
– Значит, точно не судьба.
Андрей ничего не ответил, он взял со стола лист бумаги и стал многократно его складывать, пока тот не превратился в мелкий комочек.
– Эх, нет Сарит, – невольно вырвалось у меня. – Вот бы кто тебя сейчас развеселил…
Андрей грустно улыбнулся.
– Она и впрямь это прекрасно делала. И как это нас обоих угораздило потерять ее телефон?! Послушай, неужели в самом деле ее никак нельзя разыскать?
– Я же сказал тебе, она сама найдется. В Иерусалиме нельзя разминуться. Все эти годы я с ней не столкнулся только потому, что был в армии… А тебе вообще новые лица не вредно было бы повидать. Хочешь, я тебя со своим другом Сергеем познакомлю? Собственно, я и без того хотел это сделать.
– Давай не сейчас.
На другой день Андрей выглядел несколько лучше. Он легче включался в разговор и под вечер даже согласился познакомиться с Сергеем.
***
Мне показалось, что затея сблизить двух моих друзей вполне удалась. Сергей охотно принял приглашение и появился в квартире Андрея уже на следующий день. Войдя в комнату, он сразу же заметил полку со старинными церковными книгами. Он немедленно вытянул одну из них, перелистал и принялся читать нараспев какой-то фрагмент. Я оценил его владение церковно-славянским. Андрей с интересом наблюдал.
Вернув книгу на место, Сергей проследовал на кухню, извлек из «дипломата» бутылку водки и уверенно наполнил три рюмки. Впрочем, пил в основном он один. Андрей за весь вечер пригубит лишь рюмку, а я и вовсе не притронулся. Той застольной харизмы, которой был щедро наделен Семен, у Сергея не имелось. Тем не менее, общались мы вполне непринужденно. Поначалу говорили о книгах и о филологии, которую Сергей обстоятельно изучал в институте. Оказалось, он был достаточно наслышан о манускрипте Войнича и долго доказывал Андрею, почему создателем этого таинственного текста никак не может быть францисканский монах Роджер Бэкон.
В какой-то момент разговор перескочил на тему отношений Ватикана с Израилем, а точнее отсутствия таковых.
– Наверно, Папа боится, что если он разместит в Тель-Авиве свое посольство, то тем самым признает, будто бы иудаизм прав, – предположил Сергей. – Своя логика в этом есть.
– Какая ж тут логика? – возразил Андрей. – Я понимаю, если бы Израилем управлял Синедрион. Но ведь еврейское государство создали атеисты, они от иудаизма гораздо дальше отстоят, чем сами католики.
– Не скажи! – усмехнулся я. – Рав Кук привел десятки мест из Талмуда и Кабалы, показывающих, что возрождение придет от безбожников. Именно наличное еврейское государство, а не какое-то другое – это детище Бога и свидетельство Его мудрости и могущества… Как нет и не может быть у нас другого иудаизма, так нет и не может быть у нас и другого государства…
– Ничего не понимаю… Так светское у вас государство или нет?
– Светское-то оно светское, но прежде всего – национальное, а национальное для еврея не может не быть религиозным. Решили сионисты ввести день отдыха – взяли субботу, а не воскресенье и не четверг. Захотели свой флаг – взяли талит со щитом Давида, захотели герб – взяли Семисвечие. Я уже не говорю про иврит. Ведь заговорили эти безбожники на языке пророков, который перестал быть разговорным уже после разрушения первого храма. Две с половиной тысячи лет назад! Ведь из Вавилона народ вернулся с родным арамейским. Не смогли мудрецы тогда иврит возродить – а эти смогли.
– Ваши раввины действительно так думают? – удивился Андрей.
– Конечно. Рав Исраэль, который меня почти два года Гемаре учил, всегда повторял: поскольку еврейский народ выбрал демократию, то демократия священна… Да что говорить, в наших молитвенниках государство Израиль зовется «началом избавления»…
– Тем не менее, светские израильтяне меня не так пугают, как фарисеи, – опрокинув очередную рюмку, признался Сергей. – Я, кстати, нашел возражение против вашего законничества.
– Что же это, интересно?
– Ведь по закону вы должны жертвы приносить, однако обходитесь без них и не собираетесь их возобновлять.
– Как это не собираемся?! Еще как собираемся!
Мы с Сергеем какое-то время смотрели друг на друга, вытаращив глаза. Каждый не мог до конца поверить, что не ослышался.
– Объясни мне, как ты себе все это представляешь? – произнес, наконец, Сергей. – Ты серьезно хочешь возродить это варварство?
– Хороший вопрос, – поддакнул Андрей. – Меня это, признаться, тоже смущает. Трудно представить, чтобы весь этот культ в наше время был восстановлен.
– Я вас не понимаю. Арабы и сейчас приносят жертвы, и никого это не смущает. Да и вы сами мясо едите. Если можно убивать животных на бойнях, то тем более их можно убивать и в Храме.
– То-то и оно, – пробормотал Андрей. – К такому Храму трудно будет относиться иначе, чем к мясокомбинату.
– Ну хорошо, – согласился я. – На самом деле – это открытый вопрос. Относительно того, в каком режиме будет работать восстановленный Храм, существует несколько мнений. Я вам могу сказать мнение рава Кука, который, кстати, был сторонником вегетарианства и учил, что в конце времен человечество к нему вернется. Так вот, сам рав Кук при всем этом вегетарианстве как раз считал, что должны быть возобновлены именно кровавые жертвоприношения. Он усматривал в этих жертвоприношениях возможность соучастия животного мира в культе Единого Бога. Ведь животное не может молиться, все, что оно может, – это умереть во имя Всевышнего. А нельзя исключать животный мир из вселенского Богослужения.
– Может быть, самих животных все же спросить? – усмехнулся Сергей.
– Рав Кук, представь себе, так и считал. И он допускал, что в эпоху вегетарианства идея жертвоприношений может оказаться столь не популярной, что Сангедрин, которому придется решать вопрос возобновления Храмовых служб, может от нее полностью отказаться. На этот случай рав Кук даже предложил этому грядущему Сангедрину соответствующую логику. Он указал, как согласно законам Торы можно отказаться от животных жертвоприношений в пользу растительных. Хлебных, в первую очередь.
– Скажи, а вино вроде бы в Храмовых службах использовалось? – поинтересовался Андрей.
– Верно. Вино возливалось на алтарь. Это само собой должно продолжаться.
– Но кому нужен этот ваш Храм, даже и вегетарианский?! – не унимался Сергей. – Вера в Бога может быть только одна для всех. Поначалу, когда люди жили племенами, идея «избранного народа» еще работала, но как об этом можно всерьез говорить в наше время?! Как можно воображать, будто Бог всех людей дал религию лишь одному народу?
– Но наш Храм как раз один для всех! В Библии сказано, что он наречется домом молитвы для всех народов! Ты неправильно формулируешь вопрос. Бог дал религию – я имею в виду нашу еврейскую религию – всему человечеству. Когда евреи изучают какой-либо закон Торы, они всегда выясняют, какие требования в этой сфере Всевышний предъявляет нееврею. И в пределах этих требований нееврей может быть ничуть не меньшим праведником, чем еврей. Про Иова вспомни.
– Иов не еврей, хочешь сказать? – удивился Егоров.
– Никогда им не был, но при этом, заметь, великий праведник, которым Бог хвалится перед ангелами. Иудейская вера одна для всех, но внутри этой веры у разных народов разные задачи… Мы верим, что Бог дал человечеству одну религию, в которой евреям Он отвел роль священников, а всем остальным людям – роль творческую.
– Что за апартеид?! Какую еще творческую роль?!
– Про семь заповедей сыновей Ноя ты слышал?
– Не уверен…
– Так знай, Бог ждет от народов соблюдения тех семи заповедей, которые Он дал Ною. Это шесть запретов, в которые входят запреты идолослужения, кровопролития и распутства, и одно предписание: творить справедливые суды. А «суды» в широком значении слова – это вообще мышление, это культура. Другими словами, народам предоставлена максимальная творческая свобода. Даже законы они для себя сами вырабатывают, а евреи с этими законами считаются как с законами Торы. Разумеется, если они Торе не противоречат.
– Как это ты, Сергей, о заповедях Ноя не слышал? – удивился Андрей и уже мне добавил: – Тогда так выходит, что христиане единственные, кто соблюдают семь заповедей в полном объеме.
– Почему единственные? Мусульман тоже к благочестивым сыновьям Ноя относят.
– Ну не знаю. Они считают Библию искаженным Кораном, а у нас преемственность: в «Деяниях» описывается, что новообращенных из язычников апостолы принимали именно в рамках исполнения семи заповедей. Мы – привитая маслина, а мусульмане – дикорастущее не-пойми-что.
