Отзывы на книгу «Когда я умирала», страница 3

В гибельном фолианте Нету соблазна для Женщины. — Ars Amandi Женщине — вся земля.

Сердце — любовных зелий Зелье — вернее всех. Женщина с колыбели Чей-нибудь смертный грех.

Ах, далеко до неба! Губы — близки во мгле… — Бог, не суди! — Ты не был Женщиной на земле!

Марина Цветаева

В кинематографе есть стилистический приём "4-й стены", её разрушения : белые страницы книги - стены комнаты, театра мира. Голубые ладони взора слепо шарят по ним, ищут выход ( в романе речь ведётся о смерти, и муке её преодоления любовью). Бледная, увядшая листва обоев прозрачно и холодно вздрагивает под пальцами - листва за окном умирающей матери в романе, - и вдруг, стена в блаженной вспышке тает, ладонь взора, проваливается в тугое, матовое течение воздуха, пространства книги : листва обоев с обморочным вздохом выплёскивается наружу, расцветая, оживая тёплой, мотыльковой рябью весны. Читателя, душу, весну - застают врасплох : они участвуют в действии книги, они движутся, дышат вместе с героями; время затаило дыхание, как в детстве ребёнок, увидевший впервые тающие ручейки теней смерти : смерть есть, она была, а значит... её уже нет. А жизнь, жизнь, была ли она? Ничего уже нет, словно сбылось новозаветное "и времени больше не стало". Времени нет, а есть долина вечера, пространства, и в вечере пространства бесприютными планетами - ибо погасло солнце, - несутся голоса героев, несутся возле нас, нами, и вот, наше сердце - алая планета, несётся среди них...

Дальше...

Тишина, тёмный штиль пространства, и голос, похожий на звёздный колосок, проросший из мрака земли. Он говорит с нами, из нас, мимо нас, он проходит сквозь нас, словно призрак, касаясь листвы за окном, солнца, повисшего сверкающей капелькой на кончике листвы. Солнце срывается, солнце капает... срываются и другие капли с веток и листвы - настоящий солнечный ливень! Другие голоса воскресают, прорастают из мрака, из раскрытых, сияющих ладоней книги. Словно в фильмах Бергмана, Тарковского, Кончаловского, не люди - они смотрят друг в друга, в себя, в сияющую пустоту мира, - но их голоса, оборачиваются на нас, говоря прямо в нас о своём горе, говорят как-то апокалиптично, в тональности "Постороннего" Камю : "сегодня умерла мама..." Солнце капает, мир несётся косматой кометой в осени вечера, пространств, расправив белоснежный хвост, похожий на седые волосы : сегодня умерла мама... Работа Christian Schloe

Сам Фолкнер обмолвился, что идея романа косвенно вышла из одной строчки "Одиссеи" Гомера : "когда настал мой смертный час, женщина с собачьими глазами не пожелала запереть мне очи". Как обычно бывает с ассоциативным мышлением писателей, Фолкнер что-то напутал, ибо в "Одиссеи" таких строчек нет. Фолкнер упоминает 11 песнь, но в ней похожие слова говорит призрак Агамемнона, которого - в заговоре, - убила не то его жена Клитемнестра, не то царь Эгист. Но если прочитать 11 песнь целиком, то мы увидим нечто важное для понимания романа. Одиссей спускается в Аид ( грустный, почти набоковский поцелуй аллитераций Одиссея и Ада в имени главной героини : Адди), и на пролитую им жертвенную кровь, словно на алый фонарь, забытый в осеннем поле, слетаются тёмные мотыльки умерших теней. Среди этих теней Одиссей встречает милую тень покончившей с собой матери : мотылёк тихо сел на плечо сына, словно целуя его...

Душу руками обнять скончавшейся матери милой. Трижды бросался я к ней, обнять порываясь руками. Трижды она от меня ускользала, подобная тени

Очень важные для понимания романа строчки : трижды в романе "тень" умершей матери будет ускользать из объятий "Одиссея" - в реке, огне и земле, т.е, перед нами открывается не столько жизнь и смерть женщины, сколько апокриф смерти самой жизни на Земле, её пути на родину. Таким образом, сам роман превращается в роман-одиссею, но в обратном, ретроспективном порядке : 10 лет длились скитания Одиссея, 10 дней умирала героиня и 10 дней длилось её мытарство с гробом домой - по 9 кругам ада, - где она желала чтобы её похоронили ( число 10 вообще станет центральным в романе). Сюжет сжат до почти библейской притчи : умирает мать, её 5 детей и муж, каждый по-своему переносят утрату, и всё было бы вроде бы просто, если бы роман не написал Фолкнер, ночью, ночами на богом забытой электростанции, где он тогда работал, испытывая почти Арзамасский, экзистенциальный ужас Толстого, порой забываясь в алкоголе, спускаясь по Дантовым кругам-орбитам вращения Земли в самый ад жизни, существования и тайны женщины, жизни. Давайте разложим имена героев на тёмную радугу пейзажа повествования :

Первый сын Адди - Кеш ( числа - ими прошит весь роман, платить по счёту). На глазах ещё живой матери, смотрящей в окно, он мастерит ей гроб ( звук пилы, словно собака на цепи,"собака" из той самой строчки Фолкнера из "Одиссеи" не один раз мелькнёт в романе, словно трёхглавый Цербер, охраняющий вход в Аид). Он однажды упал с церкви, и потому хромает. Аллюзия ли это на искушение Христа на крыле храма, или на ангела, хромающего после падения? Думается, что это очень тонкая отсылка к библейскому Иакову и его лестнице из сна, по которой всходили и нисходили ангелы, а значит - я об этой связи скажу чуть позже, - Фолкнер заложил в этом образе довольно жуткий мотив смерти не только матери-жизни, но смерти в мире Бога-отца, мучительной невозможности его бытия на Земле.

Второй сын -Дарл. После рождения от нелюбимого 1-го ребёнка, 2-й ещё больше погрузил мать в темноту, глубину безысходности, потому ассоциативно в матери боролись два близких слова : DARK и DARL ( K и L : K - мать сидит поджав к груди колени, молитвенно-кричаще протянув руки к ночному, молчаливому небу. L - мать на коленях, руки бессильно опущены..), тьма и дорогой, драгоценная тьма, которую хочется обнять; Кеша - мужу, богу, а Дарла - чуточку себе : тьма к тьме...

Третий сын -Jewel, сокровище ( где сокровище ваше, там и сердце ваше). Адди зачала его не от мужа, но от священника : он её тайный грех, её мука, любовь и надежда, кроме того, 3 первых буквы его имени значат "еврей", что сразу отбрасывает на роман библейские, мессианские тени.

4-й ребёнок - дочка Dewey Dell - лесистая лощина, в которой змеится тёмное вожделение. Имя производное от еврейского имени "Давид" - любимый. Как видим, мать 3 детям ( кроме 1 и последнего) подобрала имена любви и бессознательной ласки).

5-й, младший сын - Вардаман : опека, человек, сирота, соглядатай : он сойдёт с ума от горя.

Anse - муж умершей : заводь, божество.

Итак, пейзаж имён, пейзаж повествования очерчен. Адди, жена, пребывает "в боге", в тёмной заводи, словно пленная рыба : младший сын поймает рыбу, и когда мать умрёт, когда гроб с ней на телеге при переправе через реку выскользнет в реку и поплывёт, сошедший с ума от горя маленький сын, промолвит грустным шёпотом : моя мама - рыба ( на самом деле, первая аллюзия в романе на то, что мать - это природа) Интересно, что рыба - символ Христа в Христианстве, обыгрывается в романе экзистенциально и жутко, вплоть до таинства евхаристии, каковое было в фильме Даррена Аронофски "Мама!". В каком-то рассказе Фолкнера есть жуткий и странный персонаж - Христос, он негр, беглый негр, наводящий страх в ночи на людей. В ночи не видно негра, в мире - не видно бога, Христа, но его приближение страшно и сладко, он в любой миг может коснуться тебя... Вот и в романе, тёмное кипение реки после дождя - апокалиптический образ потопа за грехи людей, - через которую переправляется семья с гробом, сравнивается с таинственной тёмной рыбой, - Христом. Да образ Христа и правда мелькнёт чуть позже, когда Фолкнер сравнит вдруг всплывшее стоймя бревно - с Христом наказующим, ударяющим одного из братьев в ногу - Кеша ( довольно прозрачный символ борьбы Иакова в ночи возле реки с ангелом, богом, с последующей травмой бедра); вертикально вставшее бревно и горизонтальный гроб в воде - образуют крест...

Но это будет позже, а пока давайте вернёмся к началу, пройдём мимо Кеша, увлечённо, с робко, звёздно блеснувшей слезой в вечере ресниц, делающего гроб, подойдём к окну, которое открыл грустный мальчик : мама, милая мама, я принёс тебе в голубых ладонях ветра дождь и тёплый запах листвы... живи, мама, вставай с постели, иди ко мне, иди в мир - ты свободна, мама! - вытирает дрожащей ручонкой слёзы на глазах, камера дрожит, опускается, выхватывая трагический комочек тени под окном, лежащую рыбу на земле - алый рот астматически дышит, глотает небо.. ей кажется, что небо - это голубой, воздушный океан : вот бы мне туда ( думает рыба), вот где свобода и жизнь..,- выхватывает блеклую рябь листвы... Мальчик перестаёт моргать, оперевшись взором на вдруг свечеревшее сердце. Листва перестаёт моргать на стихшем ветру... камера снова смотрит чётко и ясно, смотрит в окно, вплывает в окно : тихая женщина лежит на постели : тонкие веточки-ручки, тёмные волосы с тонким инеем седины, размётаны по подушке. Возле неё сидит её дочь... Со стороны может показаться, что всё горе уже отшумело зелёным, карим шумом листвы, что дожди и солнце сменяли друг друга множество раз : дочка пришла весной на могилку матери и, тихо припав на колени, что-то рассказывает ей...

Постельная могилка - грустный бугорок под тёмным одеялом... а вокруг, бледной, солнечной листвой порхают, дышат чьи-то лица, ладони : лица и руки уносятся, падают... осень воспоминаний. Дочь у матери на могилке, дочь - сама мать, она зачала в грехе, в мимолётной и низкой ночи лиственного сумрака, она хочет сделать аборт, хочет убить в себе мать, она не хочет повторить судьбу матери, выйдя за нелюбимого, заживо похоронив свою жизнь... В некотором смысле, роман Фолкнера - это пароксизм феминизма, эмансипации не женщины, но души, её обнажение до стыда смерти : так душа перед одром любимого и смерти, сбрасывает к ногам тело, словно одежду. Роман Фолкнера - самое трагичное, закатное осмысление темы Мадам Бовари. И если у Флобера женщина изнывает, томится в коконе нелюбви, одиночества, простёртая в долине ночи, укрытая смирительной, прохладной рубашкой простыни - душе хочется вырваться из него мотыльком запретной... простой...да какой угодно любви, дабы успеть надышаться небом и ночью, - то у Фолкнера женщина, её душа, изначально томится и заперта в этом холодном, мужском и безумном мире, теле... словно бы её насильно выдали замуж за этот мир, надев на неё белоснежное, венчальное, холодное платье тела...

Ещё будучи молодой, Адди томилась по чистой любви, жизни, но не чувствовала их, ибо не довольствовалась, как другие, пустыми словами о любви, боге, грехе : грех выдумали те, кто не грешил, бога - кто не верил, любовь - кто не любил... Души людей ударяются мотыльками в блёсткую тьму стёкол слов, свисают на звёздных ниточках слов пауками, и слова соприкасаются на миг, тела соприкасаются... а души? Боже, хочется стать лёгкой, чистой, лежать в цветах, и воспарить, подняться в синий шум листвы надо мной, чтобы листва обнимала, целовала колени, живот, грудь и губы... Но тело словно прибито к земле. На что мне вот эти груди, эти дети, когда я хочу зачать от солнца, реки и листвы? Нет, это не груди, а какое-то трагическое отражение обрывков крыльев на спине... Вот, крылья оборваны, оболганы... и с них стекает не то кровь, не то молоко моей скорби - не видно в ночи, - я лежу в ночи возле мужа, и истекаю болью, существованием.. Дать мужу грудь, напоив его своей болью? Детям дать? Но я не чувствую их, не чувствую себя... Убежать бы в небо, изменить земле и жизни.. с небом, ночью!! Он был священником, он близок к небу... он сошёл в долину, лощину ночи ко мне на коне, и я плыла Офелией в ночи, расправив руки-плавники, я плыла по тёмным цветам - лишь один глоток неба, ночи.... я тогда умирала, рождалась : я бежала из одной жизни в жизнь новую, тихую, в себя, в небо : небо билось у меня под сердцем, да, так я зачала его, моего Джула, моё сокровище, зачала от неба и ночи, ибо пока по мне чёрными пауками ползали его руки, я смотрела только на звёзды, касалась только ночи и цветов.. я была свободна тогда, я тогда жила.

Когда я умирала, я смотрела в окно, где мой сын делал мне гроб. Милый, он зарывается в свою работу от горя так, словно хоронит себя заживо.. Капли дождя стучат по крыше. Их тёмные шляпки туго вколачиваются в крышу, словно в гроб. Осень. Листва за окном жёлтыми, багровыми язычками огня жарко лижет окна дома, касается меня... мне страшно, - Кеш, Кеш!! Дом построен на горе, дом замер на вершине горы с наклоном в небо : он вот-вот взлетит, но он похож на сизифов камень... Хотела убежать дальше от земли, к небу... не получилось. Не любила никого кроме Джула, не любила жизнь, не понимала её... а теперь любовь к детям и к жизни так жарко и мучительно-сладко растёт из моей груди, рождается в мир ласковым деревом...Оно шумит, вы слышите его тёплый шум, слышите? Вот Джул мелькнул в окне, тепло обняв меня синей лаской глаз. Милый... Ему больно всё это. Больно смотреть на смерть. Должно быть, так Мария смотрела на Христа на кресте : краешком, крылышком взгляда, сердца, ибо невозможно смотреть на то, как умирает жизнь, мир, что тебя породил, ибо мир проваливается, осыпается кратером ночи, и ты соскальзываешь в ночь... Джул... тебя называют чёрствым, они не понимают, что будь твоя воля, ты бы выгнал всех глазеющих, и остался со мной : я и ты, мы одни на горе, на вершине ночи... ты бросаешь, скатываешь на них камни... мы с тобой среди ночи, мой бедный мальчик, мой Сизиф... Сердце падает камнем в бездну... Кажется, меня кто-то ест изнутри.Сегодня мне снилось, что тело женщины, моё тело - тёплый хлеб. Я лежала на столе, лежала на самом дне ночи на илистой ряби простыни, и с разных сторон, окунаясь в ночь, ко мне тянулись руки священника, мужа, совсем незнакомых людей. С лживыми слезами на глазах, забыв о голоде сердца, они голодными и жадными руками тянулись ко мне, брали меня по чуть-чуть, ели живьём, и меня становилось всё меньше... а детям я сама давала себя, отламывала от себя, от сердца, и давала им в руки, давала до тех пор, пока от меня ничего не осталось, ничего, кроме горсточки обнажённого сердца... Потом мне снилось, что меня живой везут на кладбище... мне снился перевёрнутый крест апостола Петра, и отражение креста в воде : тело женщины - храм, осквернённый, разрушенный : в разбитое окно чёрной, огромной бабочкой влетел ворон...Одели как невесту, платье - колоколом, положили - задом наперёд, дабы не помять платье, - в гроб, поцеловали, сказав, что всё будет хорошо, и закрыли крышку гроба, словно прикрыли дверь. Гроб похож на церковь. В нём колокол сердца бьётся, дышит в темноте, темнотой... как одиноко и страшно... Джул! Джул!!

Вполне возможно, что создавая этот мрачный , самый экзистенциальный американский роман, Фолкнер бессознательно думал о рассказе Мопассана "Старик", - фабула близка : старик лежит ещё живой в своей комнатке, а за стеной, гости уже поминают его за столом... Также Фолкнер возможно думал и о "Смерти Ивана Ильича" Толстого. Одиночество, покинутость умирающего героя Толстого всеми своими близкими отразится и у Фолкнера : с одной стороны, дети относятся к смерти матери прохладно, "посторонне", как сказал бы Камю, словно бы смерти нет - как впрочем и жизни, нет, - словно мать просто собирается в дальнее путешествие : вот сейчас она повернётся на постели к стене, хлопнет дверью сна, и выйдет в смерть и ночь... Но с другой стороны, они безумно, как могут, переживают это горе - похоже, что смерть впервые прокралась на землю, - зарываясь сердцем в свои дела, слова. Как мать смутно чувствует своё существование, так и её дети смутно чувствуют её, подобно слепым кутятам тыкаясь в неё, её ускользающее бытие : в листву деревьев, похожую на её тёплые ладони, в синее течение реки, похожей на её глаза... планеты-голоса летят в ночи, касаются листвы, реки... радуга планет - луч голоса дробится о листву синей ряби. Голос Фолкнера, творца, словно Протей и бог, душой вселяется, ныряет то в тёмное течение голосов, глаз, смотря на нас и мир, говоря с миром и нами.

Как бог говорит через безумцев и детей, так и большинство монологов исходит от младшего сына и Дарла : Дарл видит всё, он видит сквозь стены и сердце, он знает о грехе сестры и матери, ибо в детстве слышал как кто-то на коне в ночи ехал в роще к матери... он не видел кто ехал, но слышал коня : мама Джула - лошадь, - грустно шепчет Дарл, - а у меня нет мамы...( второй символ матери--природы, и одновременно, мучительный, почти достоевский символ мирового сиротства человечества), голос сворачивается, словно пожухлый, полупрозрачный осенний листок. Голос Фолкнера покидает его тело, ныряет в другой голос... ( любопытно отметить, что все бесконечно, осиротело-разъединённые герои романа, мыслящие и говорящие всколзь друг друга и мира, словно не замечая их, наедине с грозным, карим взором бездны в себе, говорят как в чистилище в одном патетическом тоне какой-то нездешней взрослости, лиричности скорби, приближения к небу, словно бы вся разъятая радуга голосов сложилась в один тихий луч того самого голоса, слова, томящегося в каждом из нас, но пробивающегося ростком лишь в бесконечном горе и любви, разрывая всё ложное и суетное в человеке)

Сердца, голоса, жизнь и смерть, в романе, словно голубой цветок газовой горелки, укручены. Голубые цветы глаз матери - почти заглушены. Её голос, тело, словно бы стыдятся смерти, обнажения души : стыдно смотреть на голую душу, на тело - так Замза в "Превращении" Кафки стыдился своего облика смерти,обнажения потусторонности, - словно мать, вот-вот разродится душой, небом : душа матери - голос бога, природы, автора, нежно вселяется, обнимает голоса сыновей, парит над ними птицами, журчит листвой... Но люди слепы, они не видят, что природа - мать. Сыновья и муж не видят, как у сестры, дочери под блузкой грудь очертилась и дышит иначе - они не видят в ней женщину, мать, не видят эти "долины и горизонты земли" ( аллюзия Фолкнера на образ из "Песнь песней", - Лилии долины...

Но каждый из сыновей пытается понять что-то важное : глазами слушают мир, всей синей листвой глаз касаясь мира, смотря сощуренным ало слухом на мир... Все пять осязаний, пять детей, смешались, расплылись в трагической тьме : в прекрасном и яростном мире всё ярость и шум : вода и огонь ярятся, словно бы желая вырвать, избавить тело матери от мытарств.. Солнце, словно конь с розовой гривой зари, несётся сквозь ночь, - на нём, словно библейский всадник, едет Джул : он спасёт мать и от огня и от воды. У водоёма вечера что-то невнятно мычит муж - он похож на быка, на Зевса, превратившегося однажды в быка, дабы похитить прекрасную Европу... Но Адди изменила ему, изменила богу ( одна из мрачных, адовых спиралей романа : "непорочное" зачатие Марии, и измена мужу с "богом")

Одним из самых любимых романов Фолкнера ( и часто перечитываемых) был роман "Братья Карамазовы", и Фолкнер изумительно обыграл тему Достоевского в романе : всё мрачно перевёрнуто, словно в адовом зеркале : умирает, убивается миром, "всеми детьми", не отец, но мать. Братья заняты собой.. В некотором смысле, Дарла можно сравнить с Иваном, Вардамана-Кеша, - с Алёшей, Джула - с Дмитрием. Голос самой Адди в центре романа, голос из ночи, когда она уже умерла, похож на легенду о Великом Инквизиторе из "Карамазовых" : женщина рассказывает историю своей жизни, муки и любви... Уже не Христос приходит к Инквизитору, священнику, но Инквизитор, лживый священник приходит к женщине, ибо голос женщины в мире - голос бога на земле. Фактически, желая глотка неба и ночи, женщина, жизнь, символично из одной темницы, попадает в другую, ибо её, словно паук, обнимает не бог, но дьявол ( образ змеи, словно адова пуповина, связывает мать и Джула).

Земля поплыла... качнулись звёзды, листва бледных лиц и цветы. Земля крутится, мир - крутится, и всё повторяется ницшеанским вечным возвращением, но ещё мрачнее, словно бы на клубок Земли наматывается туго темно сверкающий шёлк орбиты. : муж Адди находит себе новую жену ( 10, дополнительный, обнуляющий круг Дантова Ада), дочка, Дьюи Делл, повторяет судьбу матери. Более того, её, беременную, насилуют : "я верю в бога! верю в бога!! верю в бога!!!", шепчут её глаза, губы и руки, бледной, опавшей листвой слепо ворочаясь по полу : её шёпот - шёпот всего человечества, пытающегося себя уверить, что бог - есть, ибо если его нет, можно сойти с ума от ужаса и безумия мира ( почти Андрее-Платоновский символизм акта жизни, как акта насилия над душой, над вечно-женственным в мире, красотой, и, как следствие - солипсизм затмения солнца новой жизни - луной насилия и смерти, т.е. мучительная невозможность бытия не только бога, но и человека на земле) Словно бы повторяется мотив "Мамы" Даррена Аронофски, за одним исключением : сквозь роман красной, закатной нитью проходит образ пасхальных яиц - символ воскресения, - никому ненужных : пасхальные яички сердец, планет : голубые, красные... Да, дочь повторит судьбу матери. Да, младший сын сошёл с ума, как и Дарл - самая честная реакция на ужас и боль мира : т.е. Дарл не выдержал голоса бога в себе и сошёл с ума, или же... бог в нём сошёл с ума, не выдержав человеческого горя. Кеш - станет священником : его голосом заканчивается роман, это пасторский, патетический тон Алёши в конце "Братьев Карамазовых". Вся надежда лишь на 3 сына - на Джула : образ Христа, сына человеческого в осиротевшем мире, в котором умер Бог-Отец и Мать-жизнь, её смысл.

Предельно простая фабула — похороны Адди Бандрен, которой муж пообещал предать ее тело земле в другом городе, куда всё семейство и направляется. Повествование построено как монолог, рассказ от лица очевидцев этой истории — семьи, соседей, знакомых — при полном отсутствии авторского текста. И эта особенность позволяет читателю самостоятельно, без подсказок со стороны, сформировать мнение о героях романа. Всего в книге 59 глав, и самая пикантная из них та, что от лица самой Адди.

Вот это чудовищно разрозненное многоголосье жизни — сначала здорово запутывающее, не позволяющее настроиться на привычное линейное повествование, сбивает с толку. Но постепенно входишь во вкус, и в самой этой фрагментарности видится уподобление жизни: переменчивой, непредсказуемой, никогда — однообразной и последовательной. И сама эта попытка создать ритм, напоминабщий подлинное биение жизни, которая продолжается несмотря ни на что, цепляет больше всего.

Человек Фолкнера сильнее обстоятельств, и на пути к цели способен преодолеть любые преграды. Иногда в этом своём упорстве он смешон, безумен или порицаем, но это человек большой внутренней силы. При всей внешней неказистости.

Но при этом его герои — вовсе не герои. Это обычные люди, задавленные повседневностью и бытом. Люди эти, даже столкнувшись с событием, перевернувшим всю их жизнь, продолжают искать выгоду в каких-то мелких делишках, преследовать собственные цели. Продолжают жить. Они все не идеальны, но каждый из них переживает это горе в меру своих душевных сил. Даже отец семейства — Анс — и тот скорбит, пусть его скорбь и затмевает его поведение, его слепота в отношении детей и ситуации в целом, его поступок в финале. Не знаю, лично я так и не смогла избавиться от негативного восприятия этого персонажа — мне он всем поперёк.

Для меня Фолкнер оказался и простым, и сложным одновременно. И — невероятным. Я влюбилась в его язык, в его стиль, его метафоричность и его мироощущение. Это словно море, в которое постепенно погружаешься все глубже, и осознаёшь, что тут отнюдь не один уровень проникновения в текст. Его определённо надо перечитывать, чтобы распутать тот клубок взаимоотношений, симпатий и обид, что переживают герои, чтобы полнее и лучше прочувствовать, что стоит за теми или иными поступками и словами. И когда ты понимаешь, что можешь вновь вернуться к тексту и открыть что-то новое в уже, казалось бы, знакомом — это прекрасно.

Ничто так не обнажает личности членов семьи как смерть одного из них и ритуальные активности, связанные с нею. На самом деле, роман поразителен по своей глубине, ясности и правдивости. Композиционно эта книга построена довольно странно - вереница монологов всех героев, мягко говоря, слабо связанных между собой. Сюжет таков: умирает мать семейства и тело покойной в сопровождении её детей и мужа отправляется в последнее земное странствие в соседний город. Получилось такое печальное путешествие. Герои совершенно разные по возрасту, характеру, мыслям. Складывалось ощущение, что во время чтения у меня появились способности телепата, и я влезла в черепные коробки персонажей слушать всё, что им туда забредёт. Интересный и странный опыт. Фолкнер поступил со своими персонажами очень жестоко - залез в мысли и нарушил полную интимность. Примитивные, земные монологи простых людей, выросших среди фермерских просторов и, как мне полагается, живущих довольно скучной жизнью. Но Адди захотелось быть похороненной в Джефферсоне. Видимо, её душе стало необходимо, чтобы Фолкнер написал эту историю.

После длинной череды произведений Сорокина я решил провести реабелитацию и перешёл к нормальной литературе. Казалось бы: Фолкнер - почти классика, первая половина двадцатого века. Нобелевский лауреат, автор книг, которые периодически мелькают в разных маст-рид списках, настоящий мэтр американской словесности. Внушительный послужной список и вполне солидные рекомендации.

Ожидал всё же классическую форму прозы, но как всегда, проигнорировав аннотацию и рекомендации, пропустив стадию поиска информации о сём творении, и почему-то напрочь забыв свой первый опыт знакомства с ним, я с разбегу врезался в зубодробительный модернистский поток текст и застрял. Сравнить можно с тем, что весело с разбегу сиганул с горы на санках, ожидая снега под собой, а на пути вместо снега оказалась крупная гранитная крошка… санки сломаны, штаны порваны, ягодицы ободраны и саднят. Однако, должен признать, что потом то ли гранитная крошка становится более мелкой и скользкой, то ли привыкаешь, но идёт легче и проще. Повествование становится более текучим и понятным, но это по форме, а вот по содержанию оно остаётся всё таким же гранитом, если не сказать, что становится всё более и более забористым.

Первое за что цепляется внимание – обесценивание смерти. Умирает человек, медленно умирает, что складывается ощущение, что все только и ждут когда же этот человек наконец-то уберётся из их жизни, а человек-то этот не какой-то левый прохожий, а – мать семейства. При этом все вокруг ходят с таким будничным настроением, как-будто этот человек собирается не в мир иной, а на выходные в соседнию деревню к сестре погостить. Один весело стругает гроб, прямо под окнами отходящей, чтобы та всё слышала и не забывала, а ещё лучше – поторопилась; второй всё размышляет о том, как же это нехорошо так громко гроб делать; третий отправляется на рынок торговать и его тоже осуждают мысленно, как же это бесчеловечно в такой момент ехать зарабатывать доллар, но тем не менее все ждут, когда же она умрёт; все занимаются своими делами - смерть спокойному течению быта не помеха. Думают как повезут хоронить, куда повезут, почему туда, а не сюда – э, люди! человек умирает, ау! мать вашу, это ваша мать! – а им всё пофигу и они продолжают ходить и думать обо всём, что окружает смерть, но саму смерть как бы и не замечают. Важно всё вокруг события, но не само событие. Даже после изрядной порции Сорокина мне это кажется очень странным. Нет, тут никто не делает ничего ненормально (на первый взгляд), скорее даже наоборот – тут все ведут себя казалось бы абсолютно нормально, но в этом всём есть какая-то ненормальность. В книгах Сорокина люди делают странные и страшные вещи, но ты понимаешь, что у Сорокина – гротеск, специально раздутый ужас; у Фолкнера всё претендует на реальность, очень правдоподобно, и от этого лёгкое недоумение, когда наконец начинаешь понимать весь абсурд и ужас происходящего. И это несмотря на то, что все произведения вымысел и именно так я их воспринимаю; но один текст – сорокинский – вымысел и он об этом говорит явно всей своей формой, а другой вымысел – фолкнеровский – претендует на отражение реальнсоти, как бы сам является реальным.

В «Когда я умирала» к смерти очень будничное отношение. Не даром в одной из глав так заостряется внимание на сцене с мёртвой рыбой – эта сцена настолько выпирает из текста, что её невозможно просто так пропустить и не остановиться на ней. Мёртвая рыба, мёртвая мать - параллели так и напрашиваются, даже если их пытаешься отгонять. Никто не хочет заниматься рыбой. Никто не хочет заниматься матерью и все хотят продолжать заниматься своими делами. Но рыбку надо разделать, сготовить и скушать; а мать должна умереть, её надо отвезти и похоронить. Все занимаются своими делами и озабочены хлопком на полях, кукурузой, куриными яцами, амбаром, долларами, пирогами. В своих личных мелких повседневных заботах топится смерть близкого человека и не понять, что это – попытка заглушить трагедию, или столь сильная измотаность деревенским бытом, очерствелость от тяжёлой жизни до того, что просто человек ничего не стоит, а стоят только вещи, дела и где-то между ними помещается и человек с его смертью, который уравнивается с ними. Смерть ставится на уровень вещей и в этих вещах теряется. Далее эта ассоциация-параллель (мать-рыба) подкрепляется таким вот странным выводом Вардмана, который он постоянно твердит: «Моя мама – рыба».

Читать такое повествование тяжело. Имитация потока мыслей, без авторской речи, без пояснений, без какого-либо центра повествования, просто невыносимо уловить ту путеводную нить сквозь текст, которая нанизает на себя все бусинки повествования и предстанет целым. Всё идёт своим чередом и подразумевается, что мы как бы знаем всё, что происходит вокруг, но на деле нас зашоривают и дают видеть очень ограниченную картину, разрозненные и малосвязанные сцены, и в итоге мы ничего толком не понимаем. Какие-то обрывки фраз, какие-то кусочки ситуаций, которые только потом начинают складываться в готовый пазл и картинка начинает немного проясняться.

«Умирала» это всё же кажется мне процессом. Длинным, протяжённым во времени. А в книге эта смерть стала чем-то мгновенным. Вот она лежит. Вот в глазах блеснул огонёк. Вздохнула - и всё. Умерла. Кажется, этот основной сюжетный пойнт, ради которого написана книга, то событие, которое послужило причиной всему, заняло от силы четверть странички. А дальше опять начинается бытовая череда кормления домочадцев и прочих забот, которые, кажется, особо и не прервались такой вот незначительной смертью, которая так затесалась в эту бытовую череду. Но походу чтения приходит понимание, что всё же «умирала» это и есть вся книга, и умирала она не только до момента, когда сердце перестало биться, а мозг – работать, но и те долгие десять дней, когда её везли в гробе, и всю ту долгую жизнь, которую она прожила, она тоже умирала.

Интересен и выбор сюжета повествования. В центре становится обычная деревенская семья. У них нет ничего особенного, таких семей миллионы. Ни у кого нет даже никакой странности. Нету никакого значимого конфликта – просто мужик пообещал своей бабе, что после смерти отвезёт её на родину, и это далеко не путешествие хобитов в Мордор. Просто семья, в которой умирает старая мать. И это становится основой сюжета для книги, достаточно, должен сказать, бессюжетной книги. Возвращаясь к вопросу, которым я страдал во время чтения Сорокина, спрошу опять: что должно становиться объектом литературы?

Дальше – больше. Практичность возводится в абсолют. Нет ничего важнее порядка: «Платье было венчальное, колоколом, вот и положили ее головой в ноги, платье чтобы не примять, а москитной сеткой лицо прикрыли, чтоб не видно было дырок от бурава.» Покойную кладут в гроб наоборот, только для того, чтобы платье не помялось. Эта сцена достойна войти в какой-нибудь зал славы. А ведь они это делают без всякой задней мысли, чистосердечно так.

Постепенно книга начинает становится немного сумасшедшей. То, что происходит – не вписывается в понятие нормального (вот чёрт, сам писал, что не верю в норму, а теперь её ищу, да ещё где - в модернистском тексте). В гробе везут мёртвую, которая уже разлагается и своей вонью притягивает грифов, которые упорно норовят поживиться тухлятиной, но чтобы этого не произошло, мальчишка постоянно их отгоняет дикими воплями (представили картину?) По пути к месту захоронения топят мулов, повозку, инструменты. Потом, чтобы продолжить путь, отец семейства отдаёт всё своё и ещё деньги и коня сына в придачу, ради исполнения своего чудачества. Всё это прочерчивается просто параллельной прямой напротив другой прямо с их заботами о повседневном и практичностью. Практичные в мелочах, но в целом, вся практичность рушится одним абсурдом, вокруг которого пытаются всё сделать нормально.

Люди рабы своих представлений. Мы придумываем глупости, которые осложняют нашу жизнь и жизнь окружающих, стараемся этим глупостям следовать не смотря ни на что. Все невзгоды, проблемы, тяжести ничто по сравнению с надуманными вещами, в которые зачем-то свято верят. В итоге кто-то умирает за идею, над которой через десять лет посмеялся бы; другие находят себе всяких богов; третьи просто надрываются и выдыхаются на ненавидимой работе, чтобы купить новый костюм, крутую тачку, и создать свой образ таким, чтобы другие… ну вы поняли. А кто-то таскается с разлагающимся трупом жены. Всё одинаково глупо, ох, пойду приму буддизм что ли…

Читать сложно и достаточно скучно. Само произведение как результат мастерски провёрнутого приёма определённо интересно именно как приём, но любителям «Гарри Поттера» это чтение станет костью поперёк горла. С учётом моих извращённых пристрастий и взглядов на литературу, даже я втягиваться начал только во второй половине книги, а до этого для меня это было более филологическим изыском, чем эстетическим наслаждением.

«Этого не расскажешь. Было и всё». Быть может, самый загадочный и непостижимый роман Фолкнера, ослепительный и тревожный, грустный, но в то же время дарующий надежду. Ужас в пригоршне праха и свет, что во тьме светит. Авторский комментарий – «это всего лишь тринадцать способов увидеть чёрного дрозда» - намекающий на одноимённое стихотворение Уоллеса Стивенса, ясности не добавляет. Хотя… Есть в этом стихотворении такие строки: Не знаю, что выбрать — Красоту звучаний Или красоту умолчаний, Песенку дрозда Или паузу после. Быть может, главное в романе «Когда я умирала» заключается в той самой паузе, когда прочитана последняя страница…

Тени грусти, расплывающиеся на стекле, печаль души... Чем дольше читаешь, тем больше убеждаешься, что перед тобой разворачивается не обыкновенное повествование о трагических событиях в одной семей, а нечто большее, своеобразная аллегория, иносказание, смысл которой, кажется, вот-вот угадаешь, ожидание нарастает с каждой страницей и достигает кульминации в главе, рассказанной от лица Адди, но… Но не обман ли это?

«Смысл жизни – приготовиться к тому, чтобы долго быть мёртвым», «жизнь ужасна и это – весь ответ». Автор долго и настойчиво вёл читателя к этой идее, и теперь словно заставляет принять её в себя и осмыслить, чтобы преодолеть. Ведь здесь роман не заканчивается. Автор продолжает историю, вот только… слова ему мешают, он как бы борется с текстом, – так часто бывает у Фолкнера, отсюда длинные, запутанные предложения, ставящие рекорды по количеству слов – пытаясь преодолеть это вековечное противостояние «оболочки пустоты». В этом романе Фолкнер, кажется, превзошёл себя; по крайней мере, (следовало сказать «более того») он превзошёл Слово, насколько «любые слова — это только плохой перевод с оригинала, а всё происходит на языке, которого нет». Он созерцал Истину, и сказал здесь то, что неспособны выразить беспомощные слова и не сказал ничего. В этой жизни каждый поступок является как бы ответом на смысл жизни.

А потом Фолкнер преодолел отчаяние… В мире романа нет любви, а только выгода и польза (линия Анса), нет Бога, а лишь лицемерие и ханжество (линии Коры и Уитфилда). Абсурдность человеческого существования, жизнь как смерть, тяжёлый неблагодарный труд и вечная нищета… Безысходность и отчаяние, но Адди перед смертью, кажется, преодолевает своё угрюмое одиночество и снова обнаруживает утраченную связь с миром. Почему? Это сложно объяснить или подтвердить цитатами из текста, но это ощущение возникает в сцене смерти Адди, – кстати, рассказанной от лица героя, при этой сцене не присутствовавшего, - ощущение непрерывности Бытия. Как писал Бунюэль, самая умная, красивая и убедительная проповедь атеизма содержится в… Библии. Возможно, только вполне осознав и преодолев этот текст, человек способен говорить о Вере.

Коротка и прискорбна наша жизнь, и нет человеку спасения от смерти, и не знают, чтобы кто освободил из ада. Случайно мы рождены и после будем как небывшие: Дыхание в ноздрях наших — дым, и слово — искра в движении нашего сердца. Когда она угаснет, тело обратится в прах, и дух рассеется, как жидкий воздух; И имя наше забудется со временем, и никто не вспомнит о делах наших; и жизнь наша пройдет, как след облака и рассеется, как туман, разогнанный лучами солнца и отягченный теплотою его. Ибо жизнь наша — прохождение тени, и нет нам возврата от смерти: ибо положена печать, и никто не возвращается.

«Кто знает грех только по словам, тот и о спасении ничего не знает, кроме слов», - скажет Адди. Может быть, только тот вправе говорить, что жизнь - прекрасна, кто познал все её ужасы.

«Когда я умирала» - разрозненный набор голосов, которые переходят один в другой, сливаясь с событиями, предметами, пейзажем. Пятнадцать рассказчиков, пятнадцать точек зрения, но чаще других «говорит» Вардаман, потому что он ребёнок, и Дарл, который как ребёнок. Этот роман – догадка о красоте и гармонии жизни, хотя напрямую об этом в романе не говорится ни слова. С абсурдным сюжетом, сложной повествовательной структурой и странными героями. Я не буду говорить, что этот роман переворачивает душу – в мире, который отрицает существование души за исключением психики как предмета научно-психологического исследования, эти слова не имеют смысла. Но если читатель доверится автору и сосредоточенно, вдумчиво шаг за шагом повторит путь героев, он окончит читать роман не таким, каким его начал.

Всё у того же Уоллеса Стивенса есть строки, которые мог бы, наверное, сказать о себе и Фолкнер: «быть услышанным. Абсурдная мечта; но уж, по крайней мере, это - цель…» Может быть, жизнь сама по себе – гораздо больше и важнее смысла, который мы в неё вкладываем, но представить себе жизнь вне смысла – для Фолкнера невозможно. Цель в жизни существует не для того, чтобы её достигать – иначе, что это была бы за цель, - но именно от неё всё зависит.

Смысл жизни -- приготовиться к тому, чтобы долго быть мертвым

После финальной главы (или, точнее, монолога) я долго сидел и обдумывал эту книгу. Она не сравнима ни с чем, что мне приходилось читать ранее. Это поток сознания, 59 внутренних монологов 15 различных героев, так или иначе связанных с центральной темой романа - похоронами матери семейства. Вот муж и пятеро детей везут гроб в другой город, и, казалось бы, на этом заканчивается весь сюжет. Но не он является главным.

Самое главное здесь - текст. Не зря Фолкнер прославился во многом благодаря своему "экспериментальному" стилю повествования. Внутренние монологи героев рассказывают о них все, что нужно знать читателю. Они следуют в хронологическом порядке, но долго невозможно разобраться, что здесь происходит. Это и постоянные повторения одних и тех же фраз, и текст курсивом, и цепочки слов без знаков препинания, и размышления о смысле жизни вперемешку с обыденными вещами, и необычные, зачастую абсурдные переживания героев. Например, отрывок из внутреннего монолога дочери:

Небо распласталось на склоне, на невидимых деревьях. Из-за холма выплеснулась зарница и погасла. В мертвой тьме мертвый воздух лепит мертвую землю -- дальше, чем мертвую землю лепит зрение. Мертвый и теплый, он облегает меня, трогает мою наготу сквозь одежду. Я сказала: Не знаешь ты, что такое тревога. Я не знаю, что это такое. Не знаю, тревожусь я или нет. Могу или нет. Не знаю, могу я плакать или нет. Не знаю, пробовала или нет. Я чувствую себя как влажное набухшее семя в жаркой слепой земле.

От некоторых глав пробирала дрожь. Страшно здесь не то, что семья везет разлагающееся тело матери в течение нескольких дней в другой город, а над ними кружат грифы, но то, что для них гроб - не более, чем мешок с картошкой, и ему они уделяют меньше всего внимания. Их занимают собственные проблемы и заботы, и каждый хранит в своей душе какую-то тайну, какое-то сокровенное желание. Такое ощущение, что все они потихоньку сходят с ума, а читатель вместе с ними. "Поток сознания" поистине бурлит и выплескивается за края романа.

Личность каждого из героев вполне сформировалась к концу книги. И не скажу, что все они стали мне более симпатичны и близки. Они превратили свою жизнь в абсурд, и каждое событие на их пути только подтверждает это. Книга начинается абсурдом - умирающая мать лежит в постели, вынужденная наблюдать, как ее сын готовит ей гроб, - и кончается абсурдом же. Зато как великолепно все это написано, насколько продумана каждая деталь!

Вообще деталям в тексте следует уделять огромное внимание. Пожалуй, если бы я знал заранее, на каких намеках и ключевых моментах стоит останавливаться, я бы гораздо раньше докопался до сути проблемы каждого из героев. Однако полное понимание пришло уже ближе к концу, так что в скором времени планирую перечитать этот роман более внимательно. Он того стоит.

За «Шум и ярость» бралась несколько раз. Не идёт. Решила подойти к Фолкнеру с другой стороны и начать с менее объёмных произведений. Благодаря читателям LiveLib узнала о его относительно небольшом романе «Когда я умирала». Сердечно благодарю всех написавших рецензии! Хочу добавить к ним лишь несколько слов. Роман тяжёлый во всех отношениях: сама ситуация, текст, представляющий внутренние сбивчивые обрывки мыслей героев, их не умещающиеся в обычные рамки поступки. При этом роман настолько сильный, что всё в нём дышит, даже земля, живя умирает, потому что жизнь и смерть идут рука об руку. «Под небом дремлет зарница; на фоне ее неподвижные деревья взъерошены до самого мелкого черенка, раздались, разбухли, как беременные. Начинается дождь. Будто протяжный вздох облегчения пронесся: первые редкие, стремительные капли дождя пробили листву и падают на землю. Крупные, как картечь, теплые, словно вылетели из ружейного ствола; с яростным шипением схлестывают фонарь. Папа поднимает лицо с разинутым ртом и влажной черной каймой жвачки, прилипшей к деснам; сквозь расслабленное изумление созерцает он, словно сквозь время, эту последнюю обиду». Те чувства, которые приходят после прочтения, я не могу определить даже для самой себя. «Слова только оболочка, чтобы заполнить пробел». Меня зацепило. Если зацепит и вас, то багром повествования потянет за собой дальше, где бы вы не находились, на море ли, или дома, за чашкой горячего чая. Через весь этот полный тягучих мутных мыслей поток, как и через бурный поток холодной реки, через огонь и воду. Подобно соседям Бандренов, вы будете пожимать плечами и сотрясать воздух в немом негодовании: что же они такие непутёвые и такие несчастливые?! Этот немой крик, как и воспоминание о том, что было не с вами, останется в вас ещё надолго. Если вас, как и меня «пробил» Фолкнер, рекомендую вам «Полную иллюминацию» Фоера. Там тоже идёт монолог (написанный несколько иначе, в виде дневника) в части глав, но в отличие от Фолкнера не настолько всё безнадёжно. Только не беритесь за неё сразу. Два таких романа подряд могут надолго выбить вас из колеи. Как часто бывает, после столь сильных произведений, трудно выбрать следующую книгу. Мой выбор: Мориарти («Что забыла Алиса») был неудачен. Читать Мориарти после Фолкнера, всё равно, что взяться за банку кильки в томате после только что съеденного выловленного из дикого озера карася, зажаренного на костре. Я нашла отдохновение в рассказах О. Генри. И вы его найдёте, если только что прочли Фолкнера и ещё не можете прийти в себя.

Наверное, это покажется несколько пафосным, но... Когда я начала читать эту книгу, меня будто перебросило к большому водопаду. Грохот мыслей и слов сразу обрушился на меня — от непривычки и внезапности хотелось заткнуть уши. Брызги образов разлетались в стороны, слепили глаза, и только проморгавшись после фразы

"А Кеш будто распиливает долгие желтые грустные дни на доски и к чему-нибудь прибивает"

я разглядела радугу над водопадом. Потом привыкла в шуму, заглушающему все и вся, почувствовала, как приятно бегают мурашки по спине от капелек воды, прыгающих на кожу. Я любовалась этой красотой, даже когда продрогла до костей: ведь я не только стояла на камне рядом с водопадом, я вместе с Кешем пыталась ровно удержать телегу в вышедшей из берегов реке, видела всплывающих в волнах мулов... так же, как до и после этого я видела пылинки в июльском воздухе, извергающие потоки дождя тучи, скрипящую телегу, прямую спину Джула... Я дочитала и позволила себе, словно сахарной, растаять под брызгами-искрами водопада и стечь сиропом с камня. Несколько дней думала, что написать в отзыве, больше ничего не придумала.

Очень тяжело было продираться через эти мысленные, такие недосказанные и сбивчивые, монологи поначалу. За первые два дня я одолела не более 30 электронных страниц. Но постепенно войдя в ритм этого хора голосов, я уже с трудом отрывалась от книги, чем дальше, тем с большим напряжением следя за происходящим. Отношение к смерти Адди, матери и жены, может и кажется странным сначала, но потом понимаешь, что другим оно быть не могло. Этим людям не до ахов-охов. Смерть придет за каждым, для умирающего - она избавление, и именно так ее и воспринимают - отмучилась. Они переживали ее смерть в душе, каждый по-своему, но все философски, и только для самого младшего Вардамана как будто что-то в мире перевернулось, просто потому что он еще ребенок и до этого философского отношения к жизни еще не созрел. Но вот обещание похоронить Адди, как она хотела, для всех них столь свято, что выполняя ее волю, они снова и снова теряют что-то или кого-то. И вот это жутко, это бессмысленно (для меня, но не для них), жестоко. Если сначала мне казалось, что все герои думают очень похоже, что в мыслях не угадываются разные люди, то потом я поняла, что все они одного круга, что жизнь их очень похожа, а потому и образ мыслей, а еще дальше я увидела и характерные особенности каждого в их мысленных монологах.