Читать книгу: «Гонки на дирижаблях», страница 4
Хельга, сидя на топчане, закалывала рассыпавшиеся кудрявые волосы. Сложила ладони на колени. Чёрные непокорные пружинки рассыпались вновь.
– Илюша погиб, – сказала Хельга, – вот она, вроде как, видела его труп.
– Илья… Ах ты, господи!.. Как же это?
Саша стояла сзади. И кивнула в ответ на растерянный взгляд ночного гостя.
– Он сгорел.
Степаныч слушал её, впившись глазами, помотал головой. Помолчал. Потом вздохнул и спросил опять:
– Похоронили?
– Полиция увезла.
– Понятно, следствие, – он перекрестился, опять помолчал, и сказал: – А это кто же тут у нас?
Наклонился к Одноглазому и укоризненно покачал головой.
– Ну что ты за дурачина, Гавря, вот скажи мне на милость? – при этом он вытащил кляп изо рта Одноглазого. – Пришёл в чужой дом. И чей дом? Мити Игнатьева. Человек дирижабль строит! Из тебя, можно сказать, красавца сделал…
– Заткнись, Уткин! – рявкнул Одноглазый.
– Уточкин, Гавря, Уточкин.
Степаныч воткнул кляп назад. Одноглазый протестующее замычал, дико вращая живым глазом.
– Неблагодарный ты человечишка, Гавря, – продолжил Степаныч свою проповедь, – сколько раз я тебя из передряг вытаскивал, а ты – «заткнись, Уткин». Сам заткнись.
При этом он по-хозяйски прохаживался по ангару, рассовывал валявшиеся инструменты по местам, поковырял пальцем обгоревшие доски перекрытия.
– Менять надо, – ворчал он и мимоходом продолжал расспрашивать: – Так, где Митя, говорите вы?
Хельга ему что-то отвечала.
А Саше казалось, что это никогда не кончится. Люди, люди, люди. Разговоры какие-то. Это ничего. И в ночлежке Мохова многолюдно. Но там был закуток на кухне, где она почти всегда одна.
– Да, – машинально ответила она Хельге, заметив, что та пристально смотрит на неё.
– Что – да? – насмешливо протянула она, вставая и потягиваясь. – Вот и дуй на кухню. Посуды немытой гора. Жрать нечего. А ты одна у нас здесь не работающая. Я работаю, Глеб тоже вкалывает как вол, Степаныч – на пирсе целый день, а господину Игнатьеву не положено работать, он – хо-зя-ин, запомни.
– Я приготовлю, – Саша исподлобья смотрела на Хельгу, – я и не против вовсе.
– Ну, так и иди. Иди! – уставив руки в бока, Хельга нахально подняла бровки и выставила вперёд челюсть, она теперь походила на мопса, кривоногого и сварливого.
Её отчего-то бесила эта девица. Да, она помогла ей, ей бы не справиться с Одноглазым, но такая уж скромняга.
– А ты не гавкай на меня! – Саша развернулась и принялась греметь посудой.
– Что ты сказала?!
Хлёсткая оплеуха заставила умолкнуть Хельгу. Степаныч отёр ладонь о рукав.
– Тихха, – скомандовал он, приглушая голос, – на кухню пошла. Пошла-пошла-а!
А глаза с прищуром будто ждали. И Хельга больше не вякнула, лишь плечом повела и ухмыльнулась грязно, окинув Сашу взглядом.
– Ну и, стерва же ты, Хельга, – в спину ей, любуясь кошачьей грацией мулатки, говорил Степаныч, – вот чего к девчонке привязалась? Цыц, малчать, сказал!..
– Ка-а-азёл, – шипела в кухонном закутке Хельга, – чего уставилась, крыса?! Чисти картошку… ххх!..
Саша оттолкнула её к шкафу и упёрлась ей локтём в шею:
– Отвяжись от меня лучше, Хельга, – проговорила она тихо.
– А то что? – с издёвкой покрутила головой та.
– А я дура, – медленно сказала Саша, запрокинула голову и с силой ударила лбом в лоб Хельгу так, что у той зубы лязгнули.
Та охнула и на мгновение осела под рукой.
– Разззошлись! – неожиданно появившийся в закутке Степаныч схватил за шкирку Сашу и оттащил от Хельги.
Мулатка ухватилась за край стола и, стирая кровь от прикушенного языка, криво усмехнулась:
– Где так научилась?
Саша стояла вполоборота. Голова у неё звенела, и кровь носом пошла, как тогда. Она пошла к шкафу с одеждой, прижала кусок тряпья к носу. Сказала:
– Когда пьяная скотина свяжет, кляп воткнёт… тогда.
Степаныч выдохнул зло:
– Оставь её, Хельга. Не узнаю тебя сегодня.
Та молчала, но улыбаться ей больше не хотелось. Достала кружку и налила вина. Степаныч шарахнул по кружке кулаком.
– Пока жрать не приготовите, к вину не прикасаться! – рявкнул он.
Саша, схватив таз и пальто, выскочила по лестнице наверх, за снегом.
А снега не было. Растаял весь снег, оставив после себя черноту и грязь.
Хватая холодный воздух, Саша остановилась, натянула пальто и привалилась к ледяной железяке.
На улице заметно потеплело, со стылых конструкций капало. Под ногами чвакнула грязь, но сапоги не промокали.
Поставив таз, Саша застегнулась на все пуговицы. Хотелось узнать, как там мать с сестрой. Что толку сидеть здесь, всю жизнь не просидишь, а там, если вернуться, может, Мохов не выгонит на улицу, конечно, не выгонит, ужин за счёт заведения.
Задумавшись, она не видела, как со стороны города быстрым размашистым шагом приближался человек. Подошёл совсем близко. И спросил:
– Ты чего здесь, на холоде?
Голос Игнатьева обрадовал невероятно. Она даже зажмурилась, так перехватило дыхание, и подумала – хорошо, что в темноте не видно, как она глупо обрадовалась… как щенок, только язык вывесить и скулить.
– Ты за снегом, похоже, – рассмеялся Игнатьев, – а снега-то и нет. Брр…
Передёрнулся.
– Холодно… Пошли вниз. Вода и внизу есть, я забыл тебе сказать.
Открыв люк, он стал пропускать её вперёд и тут же остановил, увидев при свете, что на лице девушки кровь:
– Что случилось?
– Это я ударилась… в темноте… о… об угол шкафа.
– Что тут происходит?! – поняв, что она не хочет говорить, Игнатьев прыгнул вниз первым.
– Афанасий Степаныч! Рад видеть, ты мне нужен! – Игнатьев пожал руку Степанычу и присел на корточки возле Одноглазого, задумчиво сказал: – Да у нас гости. Приветствую, господин Мухин.
Вытащил у того кляп. Одноглазый хмуро молчал. Потом буркнул:
– Развяжите.
Вытащив из-за голенища складной нож, Игнатьев разрезал путы и спросил:
– Хорошо связано. За что ты его так, Афанасий Степаныч?
– Это у них спросить надо, кто вязал?
Одноглазый пулей вылетел на улицу, столкнулся у люка с Сашей и отпихнул её.
– Зря ты его развязал, пускай бы помучился, козёл, – Хельга, привалившись к шкафу, поигрывала ножом.
Взглянув мельком на Сашу, она посторонилась, когда та проходила на кухню.
– Узнаю Хэл, – проговорил Игнатьев, подходя к ней и стягивая сырое пальто, – ну, как вы тут?
Он разглядывал её красивое смуглое лицо. Возле губы подтек крови и на лбу что-то подозрительно похожее на шишку. Глаза обычно игривые и ласковые, теперь злющие, словно обиженные.
– А никак, – вызывающе вздёрнув подбородок, ответила Хельга, – я вот с работы пришла. Уставшая и голодная. Думала, отдохну, так с этим козлом провозились.
– Так это Одноглазый так вас разукрасил? – удивился Игнатьев.
Хельга, поняв, что Саша не нажаловалась, снисходительно улыбнулась, она вся словно размякла, подобрела.
– Ну, кто его знает, может, пока вязали, – неопределённо протянула она. – Да! Ужин скоро будет готов.
Степаныч расхохотался, любуясь Хельгой.
– Ох, тебе бы на сцену, Хэл! Цены бы тебе не было! – сказал он, растроганно утирая слезу.
Та дёрнула плечом, краешком губ улыбнулась ему и скрылась за перегородкой.
Здесь она не сказала ни слова. Взяла нож, выхватила самую крупную картофелину и принялась её чистить, встав рядом с Сашей. Делала она это быстро и умело. Мельком глянула на кусок солонины, мокнущий в воде.
– Воду нашла? – буркнула она так, словно ответ ей не требовался, и без перехода всякого добавила: – Я, когда пьяная, дурная бываю.
Саша молчала. Воду она нашла в углу, кран торчал прямо в стене.
– Но ты не думай, что я извиняюсь.
– Не думаю.
– Вот и хорошо.
– Куда мы столько картошки варить поставим? Печка махонькая.
– Так на печке верх снимается, а там решётка, – удивилась Хельга и рассмеялась, сдув прядь волос, упавшую на лицо, – здесь вообще было всё о-о-очень продумано. Это же Дима! Если бы не пожар…
Хельга сказала очень по-свойски это «Дима», Саша задумчиво покосилась на её довольное смуглое лицо и опять промолчала.
Они уткнулись в картошку, каждая думала о своём. Между ними торчали две ощутимо болезненные шишки у каждой на лбу, сам, собственно, Игнатьев, и много чего ещё, но обеим некуда было больше идти.
10. Петля на шее
Подкинув дров в печь, Игнатьев принялся освобождать полки на стеллажах. Полки были около метра в ширину и метра два в длину. Потом он выдвинул длинный сварной ящик на колёсах из-под нижней полки и стал вытаскивать оттуда тюфяки, одеяла и подушки.
– Сколько у вас тут добра, – сказал Афанасий Степаныч, который, подняв кружку с огарком, осматривал трубы под потолком.
Игнатьев усмехнулся криво и поморщился. Рану в голове ощутимо саднило, тюкало и тюкало надоедливо.
– Хельга и Саша могут лечь на топчане, там удобнее. Но не думаю, что они уживутся вместе, – проговорил он.
– Это да, сомнительно, – усмехнулся Афанасий Степаныч.
Игнатьев надавил на рычаг, торчавший сбоку от стеллажа. Деревянная обшивка стены за стеллажом отъехала в сторону, открыв тёмную нишу, и стеллаж въехал туда на всю свою глубину. Деревянная панель опять задвинулась, оставив неширокий проход к кроватям.
Всего получилось шесть спальных мест, два из которых были скрыты в нише.
– Что-то Одноглазый долго не возвращается, – сказал Степаныч.
– Да не вернётся он, – Игнатьев остановился, оглядывая проделанную работу, – ну вот, как в ночлежке у Мохова.
– Кстати, он приспрашивался тут о вас в доках, – Степаныч сел на одну из кроватей и привалился к стене, блаженно вытянув ноги.
– Я боялся, что он опять пошлёт своих, но нет, – Игнатьев тоже сел рядом и тихо сказал: – Испугался я, Афанасий Степаныч. Ещё Саша тут оказалась. Подумал, пока они на расстоянии, ещё могу их винтовкой остановить, если подойдут ближе, не справлюсь. Саше хуже всего пришлось бы, а я ничего уже сделать не смог бы – пятеро их было. Как не поубивал их всех, до сих пор поверить не могу, просто повезло, что они ушли. То, что могло случиться, ужасно.
– Господь отвёл, Митя, а ты защищался, и защищал свою спутницу.
Игнатьев некоторое время молчал. Свеча почти прогорела, и стало темно. Лишь на кухне был свет, и слышался то глуховатый голос Саши, то хриплый, насмешливый – Хельги.
– Знаешь, Афанасий Степаныч, ты прав. Я иногда очень жалею, что не могу вот также поговорить с отцом.
– Ваш отец – сильный человек, он многое мог бы посоветовать вам.
Игнатьев задумчиво повернулся к Уточкину.
– Всё так и есть, всё так и есть. Но оставим это. Хочу просить тебя об одном одолжении.
– Вы же знаете, Дмитрий Михайлович, я вам ни в чём не откажу, – лицо Уточкина смутно угадывалось в сумерках, но Игнатьев по его голосу почувствовал, что он грустно улыбается.
– Как Катюша себя чувствует? – спросил он.
– Катерина гоняется за братьями на своём кресле и кричит им, что когда Дмитрий Михайлович сделает ей новые ноги, она догонит их и накостыляет, – голос говорившего дрогнул: – Она верит в вас, сударь.
Игнатьев положил руку поверх руки Афанасия Степановича и пожал её:
– Я чувствовал себя полным идиотом, предлагая кресло девочке, понимая, что она-то ждала от меня чуда.
– Знаю, Митя. Вы и так сделали для нас многое. Катя лежала в кровати и медленно умирала. Говорят, это называется полиомиелит. А теперь мы вновь видим улыбку на её лице… Но что всё обо мне. О чём вы хотели поговорить?
– Ты всегда мне помогал и очень помог со строительством «Севера» в прошлый раз, поэтому буду просить тебя помочь мне и теперь. Только теперь работы в разы больше.
– Нам ли бояться работы, – хохотнул Афанасий Степаныч, вытягивая шею в сторону кухни.
Насупленная Хельга появилась в проёме между стеной и стеллажом, отделявшим кухонный закуток.
– Неужели нас накормят горячей едой в этом доме? – воскликнул Уточкин, улыбаясь.
Уголок губ мулатки дрогнул:
– Ага, щассс, – прошипела она язвительно.
Но, покосившись на Игнатьева, она вытерла мокрые руки о платье:
– Можно кушать, всё готово.
Расставив стулья, мужчины сели. Хельга разложила ложки возле железных глубоких тарелок. Она была тиха и церемонна. Даже пробормотала что-то похожее на «извини», когда задела Сашу ненароком. Саша разливала горячую похлёбку из картошки с солониной и с удивлением покосилась на неё.
– Хлеба нет, – произнесла та, усаживаясь на стул возле Игнатьева.
– Ерунда какая, – ответил он, беря ложку, – Саша, садись. Пусть каждый сам наливает.
Саша села. Она почувствовала вдруг, что очень голодна, – картофельно-мясной дух от горячего варева казался таким вкусным. И она, торопливо зачерпнув полную ложку, отправила её в рот. И страшно обожглась. Задохнувшись, замерла, открыв рот. И встретила полными слёз глазами взгляд Игнатьева, сидевшего напротив. Кое-как проглотив, рассмеялась:
– Обожглась.
Афанасий Степнович, отодвигая пустую тарелку, удивился:
– Да ты что?! Чем тут можно обжечься?
– Как вы так быстро? – улыбнулась Саша.
Она посмотрела на Хельгу, ожидая насмешки, но та, опустив глаза в тарелку, медленно подносила ложку ко рту и церемонно ела. Хельга с Игнатьевым сидели близко, мулатка молча подала ему кружку с вином. Саша отметила между этими двумя то неуловимое понимание, когда люди, даже если недовольны друг другом, близки. И почувствовала разочарование. Наклонилась ниже над тарелкой.
– Оставайся, Афанасий Степанович, переночуешь здесь, места всем хватит, – проговорил Игнатьев, отставляя пустую тарелку и складывая руки перед собой на столе.
– Нет, Митя, пойду домой. Только вот Александру захвачу с собой, – Уточкин сидел совсем близко, справа, и Саша видела его круглое, в оспинах, добродушное лицо прямо пред собой.
Заметив её недоумение, он добавил:
– Мохов выгнал твою мать с сестрой на улицу. Он мне в доке сказал.
Краска залила лицо девушки. Она вскочила.
Показалось, что петля на шее затягивается. Будто кто-то невидимый тянет за верёвку. Она дёргается, пытается освободиться, но узел затягивается только туже. И затхлый, гнилой дух ночлежки уже вот он, рядом.
Повисло молчание. Хельга следила за ней. Игнатьев уставился мрачно на Афанасия Степаныча, а тот пожал плечами, продолжая глядеть на Сашу:
– Когда увидел тебя здесь, подумал, что ты захочешь вернуться.
– Куда ты пойдёшь? – исподлобья глянул Игнатьев. – Что ты собираешься делать?
– Найду их, – она вздёрнула подбородок, но губы невольно по-детски скривились.
Игнатьев ждал.
– Ну и? – он выжидательно прищурился. – Вам есть куда идти?
– Нет, – и неожиданно даже для себя крикнула: – Ты же всё слышал! Тогда, у Мохова! На жильё и еду я… заработаю.
Натягивая пальто, пошла к выходу. Хельга сидела, уставившись на свечу.
– Чего кричать-то? В этом городе, если нет протекции, дорога одна. Не ты первая, не ты последняя, – процедила цинично она.
Встала и подошла к Саше.
– А то веди их сюда. Временно, конечно, а, Дима? – она повернулась к Игнатьеву. – Ты куда?!
Тот стоял одетый. Уточкин второпях совал руки в рукава куртки и, не попадая, чертыхался.
– Завтра здесь будет куча народу, Хел, – ответил Игнатьев, выталкивая заартачившуюся было Сашу. – Даже не надейся отвязаться от меня, я не люблю ходить в должниках. Переночуете у Ивана Дорофеева.
Хельга, скрестив руки под грудью, проводила их с кривой ухмылкой на красивом смуглом лице.
Когда всё стихло, она прошла на кухню, налила кружку вина и медленно выпила. Налила ещё. Задрала юбку и из подвязки достала портсигар. Достала тоненькую сигаретку, закурила, прищурившись, от свечи. Отвела руку и пьяно покачнулась.
– Дурак, – процедила она, стряхнув в тарелку Игнатьева пепел, – что в этой гусыне нашёл? Ненавижжу… Жизнь собачья.
Она замолчала. Докурила сигарету, воткнула её в тарелку и, дойдя до топчана, растянулась на нём по диагонали. Уставившись в одну точку, не мигая, смотрела перед собой.
Через минуту Хельга уже спала.
Она быстро отходила, забывала, на что рассердилась только что. Актрисой называли её те, кто хорошо знал. Всегда играла какую-нибудь роль, искренне веря, что так оно и есть, и она сейчас будто почти гувернантка из почтенного дома, или продавщица из нового магазина, открывшегося на привокзальной площади. Но если Хельга привязалась к кому-нибудь по-настоящему, то он мог быть уверен, что она горло перегрызёт за него.
Устав трястись от голода и холода в квартире, неоплаченной очередным исчезнувшим с горизонта «папочкой», устав ждать и бояться, что её вот-вот выкинут на улицу за неуплату, она приходила сюда, в эллинг, как красиво называл ангар Игнатьев. Здесь отогревалась, оттаивала. Вновь слышался её смех.
Женщин кроме неё здесь никогда не бывало, лишь госпожа Игнатьева иногда появлялась, да время от времени кто-нибудь приходил из посёлка убраться и постирать. Мужчины за отчаянный характер считали Хельгу своим парнем, в чём-то щадили, жалели, и не пытались избавиться от неё. И теперь возникла эта девчонка. Сначала она взбесила её. А теперь какая-то жалость, словно к себе самой, той прежней, шевелилась в ней. Родителей Хельга никогда не знала, росла с бабушкой в поместье богатой помещицы Постниковой.
Бабушка Жаннет была отменной стряпухой, и госпожа Постникова хвасталась своей служанкой. Та была темнокожа, кучерява и толста. Независимый взгляд её чернющих больших глаз, манера горделиво держать запрокинутую голову и сооружать замысловатые тюрбаны из отрезков яркой ткани, приковывали к ней взгляд. А когда она вплывала в залу к гостям на поклон со своим коронным блюдом «бланманже из крыжовника», все затихали.
– …Один из гостей, галантерейщик Суров, всегда замечал, что от мадам Жаннет веет корицей, заморскими странами и океанскими пароходами, – смеялась, рассказывая, Хельга. – Так и было, она приплыла к деду-португальцу, кочегару на большом пароходе. Сначала во Францию, потом в Россию. А здесь дед заболел и умер от чахотки. Бабушка приехала к нему, да так и осталась. Она была беременна, куда ей ехать. Мама была красивой, похожа на отца. И умерла тоже от чахотки, – тоскливо морщась, заканчивала Хельга и надолго умолкала…
11. Спальня для Полины
Дорофеев подслеповато щурился, глядя на гостей, растерянно поискал очки, чтобы посмотреть на часы, и опять не нашёл их. Женщина, которую привёл Игнатьев, была далека от тех, кого можно бы назвать гостьей, а девочки вызывали жалость. Но, проведя всех, прибывших уже под утро, в гостиную, он разглядел, что одна из девочек старше. Худенькая, она всё время сворачивала рассыпавшиеся длинные волосы в узел, заправляла под грубое, с чужого плеча, пальто и прятала ноги в грязных ботинках под стул.
Вновь попытавшись разглядеть мамашу семейства, Дорофеев смущённо отвёл глаза. Женщина совсем пьяна, непрестанно икала.
Игнатьев не рад был своей затее.
Лушка не хотела никуда идти из забегаловки, где её нашли. Кричала, что у неё клиент на крючке, что она на работе. Девочка двенадцати-тринадцати лет возле неё неприязненно смотрела и лишь дёргала мать за рукав:
– Не кричи, мам… не кричи. Полицейский услышит.
Полицейский услышал. Подошёл. Узнал сынка Михайлы Игнатьева и принялся допрашивать, что они здесь делают, кем ему приходится эта женщина. Игнатьев уже тысячу раз пожалел, что пошёл сам, а не попросил Афанасия вывести Лушку из заведения. Наконец, её удалось вытащить на улицу и усадить в экипаж. Покуражившись ещё немного, она замёрзла, принялась икать и замолчала, чем и занималась до сих пор.
Игнатьев почти с ненавистью поглядел на женщину. Всклокоченная и грязная Лушка сидела на краешке стула, её нижняя челюсть безвольно отвисла и дрожала. С ботинок натекли лужи грязи на старый ковёр застывшего в растерянности тут же Ивана.
Игнатьев перевёл взгляд на Сашу. Чем-то неуловимо они были похожи – в неприятных чертах женщины угадывались черты дочери. И в который раз сегодня Игнатьев вспомнил своих родителей. Если бы случись его матери… вот так… смог бы он броситься на помощь ей так же, как Саша?
– Иван, прошу меня великодушно извинить за вторжение, – в который раз произнёс Игнатьев фразу, единственную вертевшуюся на языке к половине шестого утра. – Поверь, если бы у меня был выход, я бы не сидел сейчас здесь и не оправдывался перед тобой. Мне ужасно неловко, что я испытываю твоё терпение. Но – в последние дни мне слишком часто приходится повторять эту фразу – я прошу тебя помочь.
Иван не сказал ни слова, лишь развёл руки. Подошёл к камину и, взяв трубку, принялся раскуривать её.
– Говори, Игнатьев, говори. Я, мало сказать, озадачен, поэтому подожду разъяснений, кто все эти люди и зачем ты их привёл ко мне, – проговорил он, поглядывая близоруко на всех.
– Эта дама уже сегодня к полудню уйдёт отсюда, – Игнатьев кивнул головой на Лушку.
Та вскинулась, пьяно уставилась на них стеклянными глазами, но опять шумно, в голос, икнула и смолчала.
– Уйдёт с девочкой. Саша, не знаю, как звать твою сестру?
– Полина, – ответила Саша, встала и обратилась к Ивану: – Извините нас, сударь. Я вижу, как вам неприятно наше присутствие. Мы сейчас же уйдём.
– Подождите же, – поморщился Иван, с одной стороны, именно эта гостья вызывала у него хоть небольшую, но симпатию, а с другой – хотелось выпроводить их быстрее и забраться в тёплую ещё постель. Но привёл-то их Игнатьев. – Я вовсе не какой-нибудь злодей и не желаю, – он помялся, похоже, всё-таки злодей, вот эту икающую тётку он выгнал бы, не задумываясь, – выгонять вас вот так на улицу.
И уставился на друга, злясь и ожидая объяснений.
– Прошу дать им выспаться до обеда в тепле, а я пока подыщу комнату. И работу для Саши. Ты не мог бы рекомендовать её своей матери? Может быть, она в свою очередь порекомендовала бы её своим знакомым?
Услышав, что весь этот бедлам продлится только до обеда, Иван оживился и двинулся было к выходу в коридор, откуда можно попасть в две небольшие спальни. Но остановился уже у дверей и озадаченно посмотрел на вытянувшуюся перед ним в смущении Сашу.
– Э-э, – протянул он, сомневаясь, что делает правильно, говоря об этом, но присутствие Игнатьева мешало ему отнестись к этим людям с привычной отстранённостью, – мама жаловалась, что найти хорошую служанку в наше время невозможно. Но… только если для этой девушки… Саша, по-моему?
Саша, красная от стыда, продолжала стоять, уставившись в пол. Потом выдавила:
– Извините, я должна благодарить… наверное. Но будет лучше, если мы всё-таки теперь же уйдём. Мама, Поля…
Девчонка, опёршись о спинку стула, подложив ладошку под щёку, мирно спала. На каминной полке ожили часы и тяжёлым боем дали знать, что уже шесть часов утра. Игнатьев тронул за рукав Сашу:
– Пусть спит, я унесу её. Показывай, Иван, куда.
Поднял девочку, посмотрел на Лукерью и прошептал коротко:
– Идите за мной.
Иван привёл их в холодную спальню. Но что такое холодная спальня в квартире Ивана Дорофеева? Это спальня, о которой могла только мечтать веснушчатая, рыжеволосая Полина, мирно сопевшая на плече у Игнатьева. Спальня небольшая с двумя кроватями, с чистым бельём и стёгаными пуховыми одеялами. Лушка, не говоря ни слова, повалилась на кровать и отключилась. Саша с помощью Игнатьева стянула с неё мокрое пальто и ботинки. Укрыла одеялом. Уложила Полину на другую кровать и села на её край, сложив руки на коленях.
– Ванная комната – сюда, – подоткнув нашедшиеся, наконец, очки на нос, оповестил Иван и махнул на дверь справа.
Вышел и дождался у двери Игнатьева.
Тот был задумчив и молчалив.
Выйдя в гостиную, Иван налил им обоим коньяку и, сев в кресло к камину, сказал:
– Шесть утра. Я до сих пор не могу прийти в себя. Что это было? Ты записался в сёстры милосердия?
Игнатьев отпил коньяк.
– Знаешь, сам не могу поверить, что я собственными руками притащил к тебе… эту… Лушку, одним словом. Но Саша… Это она вытащила меня из той передряги у Мохова. А Мохов выгнал её мать с сестрой на улицу. Но Саша совсем другая, Иван, если ты о работе. Я думаю, твоя мать не пожалеет, если возьмёт её к себе. Ты ведь её видел?
– Видел, – задумчиво проговорил Иван, – почему ты не хочешь просто оплатить квартиру?
– Она не примет.
– Она не примет, – повторил, кивнув, Иван, прихлёбывая из стакана.
И, поглядев на друга, увидел, что тот спит, держа в руке на подлокотнике рюмку…
12. Михаил Игнатьев
Судоверфи Игнатьева протянулись вдоль городской реки, которая каждые шесть с половиной часов взбухала от приходящей с моря приливной волны. Течение обращалось вспять до самых её верховий.
Небольшие лоцманские суда, которые строили с успехом вот уже несколько десятков лет Игнатьевы, считались самыми крепкими и быстрыми «проводниками» приходящих в порт со всех концов света судов. Михаил Андреевич Игнатьев после смерти отца сумел значительно расширить дело. А вот мысль о том, кому он передаст бразды правления, вызывало лишь кислую гримасу на его лице. С сыном они были далеки от взаимопонимания. Они были вообще далеки друг от друга.
Дождливый осенний день близился к концу, и за окнами уже стемнело. Тяжёлые портьеры были неплотно закрыты. В камине полыхало огромное полено. Широкий стол тёмного дерева завален проектами и документацией. Поверх расстеленного чертежа валялся с десяток остро отточенных карандашей.
Сам Игнатьев, откинувшись в кресле, постукивая карандашом по столу и покачивая носком начищенного до блеска ботинка, задумчиво рассматривал молодого человека, сидевшего перед ним и представившегося как Иван Дорофеев. Раньше он не однажды слышал о нём – рассказывала Ирина.
Иван Дорофеев был другом Игнатьева, с которым они учились в одном университете. Принадлежал к хорошей семье, и, что стало так немаловажно с некоторых пор для Михайлы Андреича, уважал своего отца. Сам Дорофеев старший хвастал как-то в клубе «Белый слон», где собирались те, кто побывал хоть раз в Индии и Китае, а теперь – больше любители шахмат. Он расписывал трогательную заботу сына о нём так долго, что Игнатьев вынужден был покинуть собеседника под первым благовидным предлогом.
Все эти: «Папа, как вы себя чувствуете сегодня», «Что вы ели на завтрак», «Не позвать ли вам врача» – заставляли Михаила Андреича вести внутренний весьма шумный и непривычно эмоциональный монолог. «Да! Я не попал под паровоз и не остался без ноги! Да, я не пролежал в больнице полгода и не кровоточил месяцами как недорезанный хряк, как говорил тогда Дорофеев старший, это всё ужасно… Но я тоже отец…»
Сейчас обида на сына всколыхнулась с прежней силой. И тут же всплыли в памяти слова жены, брошенные как-то сгоряча: «А ты… ты когда-нибудь хвалил своего сына?»
Вначале господин Игнатьев был готов выставить посетителя, едва будут соблюдены приличия. Но чертёж, который принёс Иван, оказался чертежом подводной лодки. Озадаченно потерев переносицу, Михаил ещё раз посмотрел на сигарообразное туловище лодки с винтом в хвостовой части. Задумываясь не раз о таком судне, Игнатьев представить даже не мог, что в скором времени увидит его проект, да ещё на своём столе. В углу чертежа умелой рукой был сделан карандашный набросок судна.
Опять подняв глаза на посетителя, господин Игнатьев спросил с улыбкой:
– Весьма и весьма. Но где же ваш поручитель, Иван Ильич? Вы упоминали, что мой сын подойдёт в течение нашей встречи.
– Он обещал, господин Игнатьев, остальные его намерения мне не известны, – Иван подоткнул очки и вежливо улыбнулся.
Игнатьев кивнул.
– Хорошо. Скажу прямо, ваш чертёж меня заинтересовал. Я мог бы поспорить о деталях, но не буду, пока не изучу его досконально. Полагаю, вы не надеялись, что я тут же брошусь им заниматься? – рассмеялся дружелюбно Михаил. – Я рассматриваю данный проект, как вашу визитную карточку, не более того. Пока, во всяком случае, – уточнил он.
Иван кивнул. Он флегматично смотрел на полноватого, лысеющего человека перед собой. Не сказать, что ему хотелось очень поступить на службу, но дела его были плохи. Каждый месяц ему едва хватало ренты, чтобы оплатить жильё и скудное пропитание.
Порой приходилось говорить Анюте, приходившей у него убирать и готовить, что он не очень любит мясо, или, что стерлядь слишком жирна и ему хватит бекона, а то и одних яиц. Однако он точно знал, что сам бы ни за что не отправился искать работу, и теперь проговорил наскоро заготовленные фразы:
– Игнатьев сказал, что вы ищете человека, знакомого с проектированием морских судов, знающего языки, способного к деловой переписке. Не склонен расхваливать себя, просто предложу вам свои услуги. Мои дела обстоят, увы, так, господин Игнатьев, что я буду рад работе. Мог бы заниматься и проектированием, и переводами, и деловой перепиской, в том числе. Впрочем, вы знаете, что я учился вместе с вашим сыном и успешно закончил гимназию, потом университет, пять лет работал в юридической фирме отца. Вы также знаете, наверное, что долю отца в фирме пришлось продать, когда с ним случилось несчастье. Требовались деньги на лечение. Большие деньги. Игнатьев нам очень помог тогда, за протезирование он не взял ни рубля, а это стоит больших денег, поверьте.
Михаил Игнатьев кивнул. Да, и об этом ему было известно.
Он давно искал грамотного специалиста после ухода старика Глазьева. Но Дорофеев слишком молод. С другой стороны, вот уже три месяца ему приходилось разбираться со всем потоком дел самому.
Он нажал кнопку звонка на столе. Вошёл его секретарь Бобрин с вечерним чаем, принёс блюда с холодным мясом, пирогом с щукой и булочками с яблочным вареньем. Сервировал на троих маленький стол в углу комнаты и ушёл.
– Прошу, – проговорил Игнатьев, проходя к столу и садясь в глубокое удобное кресло, – предлагаю на время оставить наш разговор и перекусить. Если вы желаете чего-нибудь посущественнее, а может, и покрепче, стоит только сказать Бобрину.
«Ждёт Игнатьева», – подумал Иван, посмотрев на три чайные пары и на количество еды.
– Благодарю, но не стоило беспокоиться, – сказал вслух он, – я не голоден.
Игнатьев махнул рукой ему на кресло напротив:
– Бросьте, мы же не совсем чужие, право.
И с аппетитом впился зубами в ломоть пирога. Иван последовал его примеру и не без зависти отметил, что буженина отменна. Он такой давно не пробовал.
– «Известия» сегодняшние видели уже? – спросил вдруг Игнатьев, с любопытством поглядывая на молодого человека из-за волнистого края тонкой фарфоровой чашки. – Сенат предложил закрыть границу с Внеземельем.
– Их можно понять, – уклончиво ответил Иван, жуя и привычно ткнув в сползающие очки, – волнения на фабрике скобяных изделий братьев Солодовых месяц назад закончились смертью пятерых рабочих. Люди говорят о свободах, которые им никто не собирается предоставлять.
– Вы считаете это неправильным? – уже внимательнее посмотрел на него Михаил Андреич.
– Я считаю это несвоевременным, – ответил Дорофеев, – мы не готовы принять многое из того, что принесло открытие Внеземелья.
– Кстати, о Солодовых. Поджог их рабочими амбаров с зерном вызвал рост цен на хлеб. И сегодня мои рабочие потребовали повышения заработной платы.
