Читать книгу: «Гонки на дирижаблях», страница 3

Птицы словно сошли с ума и наперебой чирикали, прыгая по жёрдочкам. Клетки, подвешенные под невысоким потолком, раскачивались. Косые слабые лучи осеннего солнца едва попадали на них. В небольшой, захламлённой старыми вещами, комнате, было тесно. И тепло шло от железной печурки, весело трещавшей дровами.

– Вот эта хороша, – задумчиво сказал Игнатьев, кивнув на малиновку, которая вела себя тише других, не мельтешила, не прыгала, но всё пыталась запеть.

Её короткая трель то и дело вырывалась из общего гвалта, перекрывала на короткое мгновение шум. Поднималась переливчатой восторженной нотой высоко и стихала. Будто вдруг испугавшись собственной смелости, птица замолкала, вжав головку в плечи.

– Почему она такая пугливая, Пётр Ильич? – улыбнулся Игнатьев.

– А клюют её остальные, пришлось отсадить. Вот погодите, – старик засуетился, торопливо принялся расправлять какую-то тряпку и накинул её на три клетки, висевшие рядом.

И ещё одну закрыл. Осталась открытой лишь та, где на самом дне, возле выдолбленной из куска коры поилки, сидела испуганно притихшая малиновка.

– Сейчас, погодите немного. Мы заговорим, и она затренькает, завторит, а потом и вовсе зальётся.

Игнатьев улыбался. Кроха-птица влажными глазами-бусинами смотрела на него, поворачивая голову, следила. Потом встрепенулась, попила и чвикнула. Громко, задиристо. И ещё раз.

Пётр Ильич, вытянув губы трубочкой, тихонько засвистел. Малиновка слушала его и ерошила перья, расправляла крылья.

– Отпустить бы её, – задумчиво сказал Игнатьев, – на воле лучше поётся.

Старик удивлённо на него оглянулся:

– Так ведь не летает она. Я нашёл её в начале лета помятую, со сломанными крыльями, то ли кошки, то ли собаки поигрались, а ей удалось от них как-то спрятаться. Еле живая была. Ей теперь на волю нельзя. Щеглов вот силками ловлю на продажу, а коноплянку ещё птенцом подобрал.

Малиновка, сидя на жёрдочке, тренькнула слабо. Пётр Ильич поднял указательный голос и засмеялся беззвучно.

– Поговорить захотелось, – сказал он негромко, боясь спугнуть.

Птица, вытянувшись в сторону окна, выдала трель подлиннее. И опять пауза.

– Нас ждёт.

– А что, Пётр Ильич, в мансарде моей всё по-прежнему? – вдруг спросил Игнатьев.

– Всё, как при вас было, Дмитрий Михайлович, всё, как при вас. Мы туда не ходим, хозяйка не велит. Ключ у неё.

Птаха уже разошлась не на шутку. Словно ручьём по камушкам переливались длинные коленца, то усиливаясь, то ослабевая, почти стихая, чтобы подняться кверху с новой силой.

– А я что говорил?! – улыбаясь, Пётр Ильич присел на деревянный, ручной работы, табурет.

– Надо же, пигалица, как поёт, – Игнатьев рассмеялся, трель радостно рассыпалась в ответ звонкой капелью, птаха сидела уже, развернувшись к людям, и вторила им, подражала, вертелась вправо и влево к собеседникам, поблёскивая бусинками-глазами. – Я поднимусь наверх, мне нужно кое-что забрать.

– Ключ у матушки вашей, – развёл руками Пётр Ильич, – я схожу!

– Нет! У меня есть свой, – остановил его Игнатьев, – и ещё, Пётр Ильич… не говори матери, что я был здесь.

Тот недоумённо пожал плечами:

– Наше дело маленькое, раз просите, не скажу. Это раньше нельзя было, потому, как малы вы были, а теперь, поди, ведаете, что творите… в тайне от родителей.

– Ты осуждаешь меня?

– Чего мне осуждать, да только нехорошо это – от отца с матерью бегать, по ночлежкам слоняться, с тёмным людом дело иметь, ещё того хуже говорят про вас…

– Что же говорят, Пётр Ильич?

Старик махнул рукой:

– А-а, всякое… мол, водитесь с внеземельцами. А границу с Внеземельем прикрыть хотят, слухи ходят, мол, смута от него идёт.

– Болтают всё, пустое, не слушай их, – Игнатьев хмуро смотрел на притихшую малиновку, солнце спряталось за тучи, в комнате стало сумрачно, и птице петь расхотелось, она сидела, нахохлившись, глаза её сонно закрывались, затягиваясь тонкой плёнкой. – Ты мне всегда верил, Пётр Ильич… и мама. А Внеземелье… Там ведь тоже люди живут. От людей можно закрыться, конечно, от себя вот не закроешься. Если люди стали задумываться о том, что жизнь у них плохая, то хоть закрывай Внеземелье, хоть не закрывай…

– Вон щеглы, набросил им тряпку, и молчат они. Загляни, увидишь, что спят. А только что пели.

– А ведь ты прав, старина, – задумчиво кивнул Игнатьев, – да только я не хочу, чтобы на меня тряпку набрасывали. Я скоро.

И вышел.

Внеземелье… странное, непонятное, то, отчего хотелось отмахнуться, потому что оно больше походило на сказку. Но отмахнуться уже не получалось. Внеземелье было. Торговцы появлялись везде. Уже никто не удивлялся разговорам о кораблях внеземельцев, поднимающихся с глубины. Они прибывали ночью, всплывали далеко от берега. Если раньше сообщали о железном ките или об огромной рыбине, то теперь говорили чаще о большой машине. В город стекались торговцы со всего света, людей любой национальности можно было встретить здесь: торговцев, аферистов, воров. Отрывались всё новые лавки, магазины.

А внеземельцы появлялись всегда сами по себе. Сбывали товар, что-то покупали и исчезали. Были эти люди будто из другого времени, да и сам внеземелец тогда, при встрече, дал понять именно это… Сколько уже прошло, как даже в Сенате уже были вынуждены признать, что Внеземелье есть? Сорок или пятьдесят лет назад… И открыли таможню. Самую странную таможню, которую можно представить – на берегу моря.

Второй пролёт скрипучей лестницы упирался в низенькую дверь. Пошарив на притолоке, забравшись пальцами в щель между венцами, Игнатьев достал ключ. Толкнув дверь, он оказался в полутёмном помещении. Труба печи снизу тянулась на крышу сквозь мансарду и немного отапливала её. И холодов больших ещё не было.

В затхлом воздухе давно непроветриваемого жилья сохранились запахи тех дней, когда он подолгу пропадал здесь. Стол возле окна с рулонами чертежей. Инструменты. Обрезки металлических листов, куски проволоки, тиски, миниатюрная плавильня. Блюдце с засохшим огрызком яблока, мама часто посылала сюда кого-нибудь с едой. Обычно это была Варвара. Она кряхтела и ворчала: «Баловство всё это, как есть баловство, почему нельзя дома покушать?» Взбиралась по лестнице и равнодушно разглядывала странные рисунки и поделки чудаковатого старшего отпрыска хозяев. В глазах её читалось непонимание и насмешка.

Однажды она увидела божью коровку из серёжки хозяйки. Золотую застёжку Игнатьев старательно переплавил в ножки и крылышки жучка, во всё её брюшко красовался аметист, а на спинке – винтики и шестерёнки из маминых наручных часов.

Что тут поднялось! Переполох на весь дом. Младший Игнатьев – вор. Неслыханно!

А он готовил подарок матери на день рождения. Серёжка была давно утеряна ею, найдена на террасе и припрятана «на всякий случай». На Димкино счастье часы давно не шли, а золотой браслет он не успел использовать. Не знал он, что золото не просто красивый металл, который к тому же легко плавится. Мама тогда лишь рассмеялась и положила жучка на видное место на комоде в спальной комнате. Отец долго рассматривал странного вида букашку, спрашивал, отчего у неё такая спина, ведь такой в природе у неё нет. Мрачно выслушал ответ сына, что это, чтобы букашка летала. Отец возразил, что на это ей даны крылья. Сын же возразил, что его божья коровка неживая, как же она воспользуется крыльями. Отец промолчал, потом вздохнул: «Ну-ну, а у тебя она, значит, непременно полетит».

Став старше и учась уже в гимназии, Игнатьев подолгу пропадал в мансарде, спускаясь лишь поесть. Аэростаты и подводные лодки бороздили воды его океанов. Букашки, которых он делал в те дни, уже летали, страшно жужжа и приземляясь, куда попало, путаясь в волосах и разбиваясь о стёкла, ломая хрупкие свои механизмы. Как давно это было.

Всё осталось на местах, словно он и не отсутствовал столько времени. Только пыль и паутина в углах. Карандаши, лекала и линейки, циркули, логарифмические линейки, транспортиры. На мольберте для уроков рисования приколот лист с выцветшим чертежом.

Теперь он уже знал, что то, что здесь нарисовано, не работает. Ни один его двигатель не работал.

Но он здесь не за этим.

Приподняв половицу в полу, Игнатьев вытащил деревянный ящик. Откинул крючок, открыл крышку и вздохнул с облегчением. Чертежи все в сохранности. И золотые вещицы в углу ящика тоже. Майский жук с раскрытыми крыльями и богомол в боевой стойке.

Затронув невидимую пружинку у богомола, Игнатьев замер. Это оживание механической игрушки его всегда завораживало. Сейчас он боялся, что безделица сломалась, но нет.

Богомол повёл рогатой головой вправо-влево и сделал шаг. Молниеносное движение жвалой, и ещё шаг. Работает.

Жук вздрогнул, и золотые крылья мягко поползли в стороны, открывая его механические внутренности. Зажужжал, взлетел и завис на полметра в воздухе, тускло блеснуло рубиновое брюшко.

И этот работает.

Положив доски обратно, подхватив ящик под мышку, Игнатьев ещё раз окинул взглядом мансарду. Заходить к Петру Ильичу он больше не стал. На улице моросил дождь. Но, переодетый в сухую, тёплую одежду, Игнатьев уже по-другому взглянул на сад. Вдохнул с наслаждением холодный, пахнущий хвоёй и прелым листом, воздух, поднял воротник старого пальто, которое он уже давно не носил. Но что такое старое пальто в доме богача Игнатьева? «Это пальто, которое Саша назовёт шикарным», – подумал с улыбкой Игнатьев. И проверил деньги в правом внутреннем кармане. На месте. Последнее, что у него лежало на чёрный день…

7. Хельга и Одноглазый

Хельга появилась к концу первого дня.

Игнатьев давно ушёл. Шутов исчез сразу, лишь только зашил досками прореху на яме и присыпал её землёй.

Саша ещё некоторое время слышала его шаги по крыше. Вскоре всё стихло.

А она, уставившись в одну точку, долго сидела на топчане. Закутавшись в тряпьё, раскачивалась и бубнила нежные слова детской колыбельной, что пела ей мать, когда бывала трезвой. Лушка обычно пела, закрыв глаза, раскачиваясь и улыбаясь:

– Бай-бай, бай-бай, поди, бука, на сарай. Поди, бука, на сарай, коням сена надавай. Кони сена не едят, все на буку глядят, баю-баюшки, бай-бай! Поди, бука, на сарай, Сашку с Полькой не пугай! Я за веником схожу, тебя, бука, прогоню. Поди, бука, куда хошь,

Сашку с Полькой ты не трожь.

Саша так просидела долго, потом сползла на подушки и уснула.

Разбудил её громкий возглас:

– Кто такая?

Свеча прямо возле лица.

– Давно я тут не была, какие перемены! – усмехнулась девица, державшая кружку со свечой.

Девица была хороша собой и очень смугла, лицо едва отличишь в темноте, лишь влажно белели зубы в хищной улыбке и белки замечательных больших глаз матово мерцали. «Так вот какая она – Хельга», – подумала Саша.

Говорила незнакомка решительно, фразы и слова с акцентом будто отрезала друг от друга.

– Что разлеглась здесь?! – она грубо тряхнула Сашу за плечо. – Забралась в чужой дом и дрыхнешь!

– Игнатьев привёл меня сюда.

– Господин Игнатьев для тебя!

Смуглая рука мелькнула в воздухе и больно хлестнула по лицу. Маленькая ручка оказалась тяжёлой, и щека заполыхала огнём. Голова от неожиданности вдавилась в подушку. Девица замахнулась снова, почуяв безнаказанность, но Саша схватила её за руки и оттолкнула.

Кружка полетела в сторону. Девица быстро нагнулась и поставила её в стороне на дощатый пол. В следующее мгновение она уже с визгом летела на Сашу, скрючив в хватке пальцы, и вцепилась ей в волосы, едва оказалась рядом.

Саша попыталась увернуться, но незнакомка замолотила непрерывно кулаками, при этом норовя стукнуть лицом о топчан. Обалдев от такого натиска, Саша со всей силы мотнула девицу спиной об стену, отчего та хакнула и ослабила хватку, отпустив волосы.

Глухие хлопки, раздавшиеся в наступившей на мгновение тишине, заставили обернуться обеих.

Господин в котелке и длинном пальто, светлых лайковых перчатках стоял в квадрате тусклого вечернего солнца, падавшем из открытого люка, и размеренно хлопал ладонью о ладонь.

– Браво… Сколько экспрессии… Продолжайте же!

Саша зло отпихнула девицу от себя и одёрнула платье.

– Кто вы все такие?!

Вертлявая девица изогнула презрительно красивые губы:

– Это ты, овца, откуда здесь взялась? Я здесь живу.

– Значит, Хельга. Я Саша.

Мужчина, откинув полы пальто, сел на чурбак, снял котелок, и тогда стало видно его лицо, которое до этого терялось в тени. Саша сильно вздрогнула. Механический правый глаз гостя обратился на неё. Стальной окуляр был вживлён, похоже, давно, потому что рубцы вокруг были почти незаметны. Здоровый глаз насмешливо прищурился.

– А я к господину Игнатьеву. Его, я так понимаю, нет. Ну, что притихли?

– Да ты совершенный урод, – протянула Хельга, сложив руки на груди и вызывающе отставив ногу, – слышала о таких, но не видела никогда.

– Не надо так, ведь ему… – оборвала Саша Хельгу и смешалась.

– Ему обидно… Ты это хотела сказать, девочка моя? Ну, признайся, тебе меня жаль, – он расхохотался.

Неприятный оскал мелких ровных зубов. Механический глаз теперь неотрывно смотрел на неё.

– А ведь жалость нестерпимо обидна. И твоя подруга, похоже, знает об этом. Вот она не пожалела меня.

Хельга демонстративно отошла к столу, налила себе вина и стала пить. Вытерев тыльной стороной ладони губы, она крикнула из-за стеллажа, заносчиво задрав подбородок кверху:

– Говори, что тебе надо, и проваливай отсюда!

Тот оборвал смех. И, пройдя в тёмный кухонный закуток, уставился теперь на Хельгу.

– Тебе не следует так себя вести, тебе следует знать своё место, маленькая отвратительная шлюха, – он встал и, играя тяжёлой тростью, подошёл к Хельге.

Приставил её к горлу опешившей девицы. Выползший из трости клинок упёрся в кожу. Хельга попыталась рывком оттолкнуть его от себя, но незнакомец ухватил её за ворот платья и прижал к столу. Хельга захрипела.

Услышав этот звук из-за перегородки, Саша лихорадочно стала отыскивать глазами что потяжелее и, вцепившись в холодную ручку топора, ещё не зная, что будет делать в следующее мгновение, оказалась за спиной мужчины. Опустив топор плашмя на его голову, она как в тумане видела, что топор прошёл вскользь, незнакомец лишь дёрнулся, устоял на ногах, но рука его перестала удерживать Хельгу. Он медленно обернулся. Или это Саше казалось, что всё происходит слишком медленно.

Хельга тут же с силой пнула кованым носком ботинка незнакомцу под колени. Ноги его подкосились, и через мгновение Хельга уже сидела верхом на нём и молотила кулаками по лицу.

– Верёвку, Сашка, ищи верёвку! – орала она.

Но незнакомец ударом кулака в висок заставил её умолкнуть. Хельга мешком свалилась на пол.

Одноглазый повернулся к Саше.

– Зря ты не убила меня. Пожалела. Но я же тебе говорил, что жалость унижает человека. Ты унизила меня. Тебе придётся заплатить за это.

Он подошёл близко. Она видела коричневые рубцы вокруг его страшного глаза, редкую клочковатую щетину. Зубы мелкие, хищные ощерились в злобной ухмылке.

– Беленькая, добренькая, ты мне нравишься, из тебя получится славная маленькая шлюшка. У тебя будут свои деньги, свой дом. Ты заработаешь себе на безбедную старость.

Саша отступала от него. Отчаяние комом подкатило к горлу. Она нащупала топор ногой.

– А-а, ты уже жалеешь, что пожалела меня, не правда ли, моя девочка? Расскажи, что бы ты сделала со мной теперь, в подробностях.

Отступив ещё раз, Саша с силой толкнула одноглазого в грудь. Тот отшатнулся на шаг. Она схватила топор и занесла его над головой.

Одноглазый прищурился единственным глазом.

– Ну? Ты медлишь, – рассмеялся он.

И тут деревянный чурбак опустился на его голову. Одноглазый рухнул и откинулся на спину, глаз ненужно уставился в потолок.

– Дышит. – Хельга, сидя на корточках, нащупала пульс.

И подняла глаза на Сашу.

– Таких уродов нельзя жалеть. Ты слишком добра, – укоризненно покачала головой она, глядя снизу вверх. Говорила она очень чисто, без акцента, только будто немного картавила.

Та молчала. Потом выдавила:

– Спасибо тебе.

– Ой, только не надо, а! Я ненавижу таких уродов, мать родную продаст. Верёвку бы найти.

Она принялась шарить по стеллажу возле выхода.

– У меня есть, – сказала Саша.

Она взяла верёвку со стеллажа, стоявшего возле топчана, перекатила одноглазого на живот и, скрестив кисти его рук, умело накинула петлю. Затянув её, Саша перекинула верёвку вокруг шеи незнакомца. Хельга прищёлкнула языком:

– Да ты мастерски вяжешь узлы!

– Один из моих отцов ходил боцманом на рыболовном судне и, напившись, заставлял меня и мою сестру вязать узлы и лазать по канату, – Саша, потянув верёвку на себя, проверила узел на ногах, – каната не было, приходилось ползать по полу, а потом бить в гонг и сзывать на обед. Этот папаша потом отъехал в приют для умалишенных.

– Знаю я это местечко, – кивнула мрачно Хельга, но сменила тему: – Есть в этом доме что-нибудь поесть?

– Есть солонина и картошка, – Саша вдруг поняла, что сильно замёрзла, – надо растопить печь.

– Хлеба охота, можно купить в лавке в посёлке, – протянула Хельга, недовольно сморщившись.

– У меня нет денег.

– Пора идти работать, сударыня, работать… мы все здесь работаем и складываемся в общий котёл, – Хельга смуглым пальцем возила по остаткам засохшего теста в чашке, поскребла их ногтем, пожевала, налила вина и выпила, – конечно, Игнатьев, добрая душа, кормит нас задаром, но… Это не значит, что ты должна тут прохлаждаться.

– А ты где работаешь?

– У меня очень хорошая работа, и мне неплохо платит мой мешок с деньгами.

– Ты…

– Я живу на содержании… со-дер-жан-ка, – Хельга, пьяно протянув по слогам, расхохоталась.

Саша промолчала. Поднялась к люку и долго смотрела на серое вечернее небо. Тянуло дымом от фабрики. Багровый диск солнца предвещал ветер на завтра. Саша закрыла люк и спустилась. Зажгла свечу. Хельга, раскинувшись, спала на топчане. Платье, серо-голубое с кружевным стоячим воротничком, со славными перламутровыми пуговками, с кружевными нижними юбками. Всё это купленное на распродаже стоило недорого, но сейчас казалось, что Хельга одета, как светская дама, ведь у неё были даже перчатки, они валялись у входа.

Глядя на огонь свечи, дрожавший в сгустившейся темноте, Саша затихла, сгорбившись у растопленной печки. «Надо искать работу». Попытки её устроиться гувернанткой, служанкой в зажиточные дома заканчивались неудачей. Надо было иметь протекцию, а у неё мать – проститутка. Посудомойкой её принял Мохов с дальним прицелом. На фабрику женщин брали плохо.

Шаги над головой, раздавшиеся в тишине, заставили её вздрогнуть.

8. Иван Дорофеев

Игнатьев, сев в конку, трясся по узкому Базарному переулку. Он опять продрог. Снова шёл дождь со снегом.

Зажглись первые фонари. Двухэтажные дома из красного кирпича тянулись по обеим сторонам улицы. В клубах тумана то ли шли, то ли плыли прохожие. «Здесь, всё не как у нас, даже сумерки и те наступают, кажется, раньше. Может быть, вы уже теперь переводите время?» – вспомнились Дмитрию слова внеземельца, когда тот только приготовился его выслушать и заказал пива. Вопрос о времени показался Дмитрию тогда непонятным, и он пожал плечами. А внеземелец махнул рукой: «А-а, не обращай внимания! Мне всё у вас кажется странным, улицы не те, время не то, даже города не те, много уродов с железными частями тела и мало счастливых, смеющихся лиц».

– А у вас по-другому? – спросил тогда Игнатьев. Внеземелец не ответил, лишь посмотрел поверх кружки с пивом. Пил жадно. Потом сказал:

– Может, когда-нибудь я тебе расскажу.

Вот и Дмитрию было не до того.

А сейчас он вспомнил слова внеземельца и улыбнулся: «Оказаться бы там, в этом Внеземелье, увидеть своими глазами». Но это всё больше казалось неосуществимой мечтой. Дирижабль сгорел, денег нет… и всё настойчивее ходят слухи, что границу с Внеземельем прикроют. Вот и Пётр Ильич сегодня говорил об этом.

Конка остановилась в Базарном переулке. В доме напротив, в окнах первого этажа горел свет. Спрыгнув, Игнатьев торопливо шагнул под козырёк крыльца и нажал кнопку звонка одной из квартир. Слышно было, как прокатился звонок внутри дома, где-то залаяла и смолкла собака. Звякнул телефон вызова, Игнатьев снял трубку. Услышав знакомый голос друга, улыбнулся:

– Это я, Иван, открой.

Пройдя по освещённому тусклыми газовыми рожками коридору, Игнатьев оказался перед полуоткрытой дверью. Силуэт Ивана виднелся в глубине полутёмной прихожей.

– Каким ветром? – спросил хозяин, пропуская гостя.

– Тащился через весь город в конке, замёрз как собака, – ответил тот, проходя в комнату.

«Всё также один, – подумал Игнатьев, понимая, что уже наверняка кто-нибудь бы вышел, какая-нибудь дама, если бы она была. И с облегчением вздохнул, – так даже лучше».

Комната большая, со старыми дубовыми панелями, небольшим камином, старым диваном, двумя креслами, подтянутыми к самому огню. Вытоптанный в середине ковёр был ещё вполне приличным по краям.

– А здесь всё по-прежнему, – сказал Игнатьев, устраиваясь в продавленном кресле.

Подхватил полено и воткнул его в топку.

Иван стоял тут же, взъерошено уставясь на огонь, сунув руки в карманы брюк. Он покачивался задумчиво, отбрасывая своей тощей фигурой длинную тень на стены.

– Ты знаешь, я всё это время думал о твоём письме, – сказал Дорофеев, взглянув быстро на гостя. – Я согласен поступить на работу к твоему отцу.

Игнатьев от неожиданности встал. Тут же сел и покачал головой:

– Ты согласен?! Ты, в самом деле, спасаешь меня! Только представь, сколько мне пришлось бы выслушать нравоучений. А эти семейные обеды, которые проходят в гробовом молчании, потому что все недовольны мной. Мать не в счёт, просто она искренне верит, что так и должно быть, и считает, что должна поддержать отца. Иначе я буду несчастлив! И тогда мне придётся корпеть над рыболовными траулерами и баржами, и забыть про дирижабли.

– Как твой «Север» кстати? – Иван указательным пальцем подоткнул небольшие очки на переносице. – Помнится, по весне ты заявлял себя с ним на выставку.

Игнатьев, откинувшись вглубь кресла, хмуро проговорил:

– Сгорел два дня назад. Илья погиб, спал в гондоле. Сейчас заходил в участок, разрешили забрать тело. Потом зашёл в похоронное бюро, распорядился насчёт похорон. Похороны послезавтра, на городском кладбище, полиция хотела его похоронить как безродного, родных так никого и нашли. Или не искали. Я не знаю даже его фамилии. Стыдно. Но как у человека спрашивать, будто собираюсь наводить справки. – Дорофеев вскинул глаза на Игнатьева, согласно кивнул. Они помолчали. Игнатьев, видя, как грустно вытянулось лицо друга, перевёл разговор: – Да, и господин Мохов теперь больше желал бы видеть меня мёртвым, чем живым. Помнишь, я как-то рассказывал про его ночлежку, что мне пришлось остановиться там и переночевать? Этот сударь с компанией обворовал меня и решил придушить по-тихому, а мне повезло, жив остался. Везучий, выходит, я, Иван.

Игнатьев поёжился. Озноб от раны к вечеру усилился.

Дорофеев достал из шкафа бутылку, две рюмки и налил водки.

– Продрог, благодарю, – кивнул Игнатьев, взяв рюмку. Посмотрел на этикетку на бутылке: – Два года уж не был в столице.

Иван опять педантично ткнул в очки, вернув их на переносицу:

– Подарена по случаю, приезжал друг отца. Ещё есть неплохой «Ерофеич». Этот с мятой и анисом, с полынью.

– Помню-помню, меня всегда удивляло, как ты можешь всё это знать! Я, признаться, совсем не люблю «Ерофеич», – рассмеялся Игнатьев, поднимая рюмку.

– Как можно это не знать?! Ну, тебе простительно, – очень серьёзно ответил Иван, – ты – гений.

Это прозвучало без тени пафоса. А Дмитрию стало неловко, и он, хлебнув водки, закашлялся.

– Ну, ты даёшь, Ваня, – прохрипел он, но знал, что имел в виду буквоед и книжный червь Дорофеев, и поэтому больше ничего не сказал.

Иван считал себя вечным должником – Игнатьев соорудил отцу Ивана отличный протез ноги с подвижной ступнёй, полной копией здоровой стопы, взамен деревянной культи. Старик был очень рад, что может ходить, он часто гулял по саду, медленно бродил по дорожкам, останавливался и сидел в беседках, отдыхал. Отца Ваниного уж не было в живых.

Иван молчал, он поставил рюмку на столик и теперь сидел, глядя на огонь. В их компании он был самым молчаливым. Но если дело доходило до спора, Дорофеев мог часами спорить, срываясь на крик о неизвестном подвиде африканского попугая или о том, из чего плетут тросы для верфи.

Пил он много, но стойко, чем приводил в восторг всех, кто его не знал. А когда напивался, всё больше мрачнел и замолкал. Сейчас Иван вздохнул:

– Это слова отца. Ты знаешь, Митя, он тебе был очень благодарен. У него был пунктик – отец очень любил свой сад и хорошую обувь. А после того, как попал тогда под поезд, иногда, сидя на балконе, глядя в сад, смеялся и жалел, что не может даже промочить туфли, гуляя под дождём по саду, и проверить, наконец, их, убедиться воочию – хороши ли, – тут Иван улыбнулся.

Лицо этого молчуна, когда он вдруг улыбался, сразу делалось очень застенчивым и уязвимым, и, зная это, Дорофеев улыбался редко. И теперь сразу нахмурился.

– Я тогда перерыл все анатомические атласы и даже отправился в морг, – ответил Игнатьев, – но решил остановиться на простой копии, оставив в покое безумную идею приживить ногу.

– Слышал, ты уже опробовал и это, я и не сомневался в тебе, – усмехнулся Иван.

– Да нет, пара глаз и рука. Все – лишь приличные копии живого. Но за это хорошо платят.

– Платят… Хотелось бы о деньгах совсем не думать, – Иван задумчиво поскрёб ногтем подлокотник, – когда я прочёл твоё письмо, сначала страшно разозлился на тебя. Какого чёрта спрашивается, мне это адресовано?!

– Ты меня прости, Иван, но мне просто не к кому больше обратиться. С этим лучше тебя не справится никто. Кто знает столько, что сможет отправиться к Михаилу Петровичу Игнатьеву и с уверенностью, что справится, предложить свои услуги, объяснив это протекцией его сына, – хохотнул Игнатьев, опять почувствовав неловкость, – а через тебя я попытаюсь ему предложить кое-что, если внеземелец не подведёт, и в конце месяца у меня таки будет паровой двигатель. «Север» всё равно не удастся восстановить к этому времени, а деньги нужны.

– Почему тебе это не сделать самому?

– Не хочу. И ещё я понял, что продать кому-то другому тоже не могу, – Игнатьев криво усмехнулся, – кроме того, сделай я это сам, денег не получу. Вот такой я негодяй.

Дорофеев некоторое время молчал, потом махнул на Игнатьева рукой и встал:

– Я тебе не священник. Знаю только одно, жалеть будешь потом об этом. Отец всё-таки, – и без всякого перехода добавил: – есть немного холодного мяса, сыр неплохой и пирог с вишнями от обеда. Будешь?

– Буду! Я так голоден, что кажется, съел бы собственные сапоги. Порезав их предварительно и, пожалуй, сварив, – Игнатьев со смехом вытянул ноги в прекрасных сапогах из телячьей кожи. Дома он таки переобулся. – Кто у тебя ведёт хозяйство? Холодное мясо, пирог с вишнями, сыр, да ещё неплохой! Какие нежности. Я давно ничего не ел кроме солонины.

Иван сдержанно хмыкнул, выходя в небольшую кухню:

– Приходит горничная и повариха в одном лице от хозяина комнат. Плачу недорого, – голос его донесся из кухни…

Игнатьев откинулся в кресле и закрыл глаза. Спиртное разливалось приятным теплом. Боль тюкала, но не сильно, будто издалека напоминая настойчиво о себе. Вспоминался с болью Илья. Саша что-то говорила ему, улыбалась. И ему хотелось смотреть и смотреть на неё. «А ведь Хельга может объявиться со дня на день». Эта мысль заставила очнуться. Он уснул прямо в кресле. «Нет, надо сегодня же возвращаться».

Ушёл Игнатьев от Дорофеева уже за полночь. Иван предложил ему переночевать, но Игнатьев помотал головой и принялся натягивать сырое пальто.

Выйдя на улицу, он решительно зашагал в сторону рабочего посёлка. Моросил дождь. В свете фонарей дома, деревья казались выше, чем они были на самом деле. Снег давно растаял. Было слякотно и мрачно. Подняв воротник, Игнатьев прибавил шаг.

9. Две шишки

Саша сидела на топчане и вот уже несколько минут вслушивалась в шаги над головой. Они то удалялись, то возвращались и толклись на одном месте.

Свечка заморгала подслеповато, оплыв на самое дно кружки, а Саша лишь бросила на неё взгляд, побоявшись встать. Что если через тонкое перекрытие будут слышны её шаги, да и топчан при малейшем движении свирепо взвывал всеми рассохшимися досками.

В этом тускнеющем свете, странных тенях, отбрасываемых чадившим огарком, и гулкой тишине огромного помещения, ей мерещилось, что над головой слышны шаги уже не одного человека. Мерещилось, что их там много и они переговариваются. Саше казалось, что она в целом мире одна, все эти люди, спящие и молчавшие как рыбы, – Хельга и Одноглазый – умерли, и теперь настал и её черёд. Что это и не люди вовсе ходят над головой, а сама тьма ожила.

Становилось холодно, печка почти прогорела, а встать и подбросить дров не было сил. Оцепенение. Странное, гнетущее.

Хельга забормотала что-то во сне. Вскинула руку и тяжело уронила её на плечо Саши. Та вздрогнула.

И опять тишина.

Встретившись взглядом с Одноглазым, Саша порадовалась, что предусмотрительная Хельга сумела впихнуть кляп. И, придя в себя, Одноглазый сначала бешено вращал единственным глазом, дёргался и хрипел, но вскоре сдался, почуяв, что путы связаны знающими руками.

Теперь он, видя, что девица, словно испуганный кролик, сидит, поджав ноги на топчане, злорадно кривлялся, насколько это возможно с кляпом во рту. Но тоже прислушивался к шагам, видимо, прикидывая, чем это ему грозит.

Свеча, вздрогнув последний раз, погасла.

Одноглазый хрюкнул. Этот звук, должно быть, означал насмешку. Или издёвку. Но именно этот звук заставил Сашу наконец оторваться от топчана, который взвыл ей вслед.

«Надо что-то делать…» Сидеть в полной темноте оказалось для неё совсем невозможно. Схватила кружку с огарком и побежала.

Но не рассчитала и споткнулась о лежащего поперёк прохода Одноглазого. Раздалось злобное мычание. Саша, перебираясь через него, буркнула невнятно:

– Прошу прощения.

Свечи лежали на стеллаже, рядом с печью. Маленькое пламя заплясало весело в кружке под ладонью, и она с облегчением вздохнула.

А в люк над головой застучали. Одноглазый свирепо оскалился, злорадствуя.

– Есть тут кто живой?! – раздался голос.

И тишина. С той стороны ждали отклика из подвала, а в подвале замерли, уставившись в потолок на дверцу люка. Хельга нарушила мрачное молчание:

– Открывай, Сашка, это Степаныч объявился.

Степаныч ввалился в подвал шумно. На вид ему было около сорока лет. Невысокий, поджарый мужик, с ухватками бывшего солдата. Он лихорадочно кричал:

– Живые! Живые! Я же вас всех уже похоронил… Ну, думаю, бродяги, погорели! А где все? Дмитрий Михайлович, Глебка, Илья…