Читать книгу: «Гонки на дирижаблях», страница 6

– Подойдите ближе! – рявкнул полицейский, разозлившись оттого, что ему приходилось тянуть шею. – Как ваши фамилии, кто такие?

Афанасий Степанович и Глеб нехотя подошли. По очереди назвались, сказали, что работают здесь, наняли их. Невысокий щуплый унтер-офицер Дедюлин слушал, ёжился и отворачивался от ветра.

– Так где хозяин дирижабля? – повторил вопрос он, разглядывая свои сапоги в комьях грязи.

– Кто же знает, нам не докладывают, – ответил Афанасий Степанович, стараясь говорить, как можно спокойнее.

Унтер-офицер оглядывался по сторонам и скучающим взглядом шарил глазами по полю. Был он молоденький, в новеньком мундире. Ему было тоскливо посреди этого поля. Темнело, и чёрные пласты земли в клочьях бурой травы уныло тянулись до самого горизонта. Тогда он взобрался на фундамент и пошёл по нему, нелепо взмахивая руками и оступаясь. Обошёл вокруг, балансируя и раскачиваясь, ошарашено косясь на огромные шпангоуты и мрачно поглядывая на работников.

А Уточкин благодарил небо, что люки были все закрыты и, похоже, полиция не знает про подвал.

– А жаль, к господину Игнатьеву есть вопросы по делу о трупе, найденном на пожарище. Есть невыясненные обстоятельства, в интересах господина Игнатьева прояснить их, – проговорил унтер-офицер, остановившись возле Афанасия Степановича и Глеба, следивших за ним, провожавших его глазами.

– Что же мы можем поделать, если господина Игнатьева нет? – проговорил Уточкин. – И что тут невыясненного, сгорел человек на пожаре, он спал в ангаре, возле дирижабля.

– Может, он был убит кем-то из здесь находящихся, и поджог совершён для сокрытия следов преступления, – сложил руки за спиной полицейский и хмуро посмотрел сначала на Уточкина, потом – ещё строже – на Шутова.

– Да, сами посудите, зачем?! – Уточкин воздел руки к небу. – Человек дирижабль строит, летать хочет. Ну, зачем ему проблемы?!

– Вот и я спрашиваю вас, зачем вам проблемы? Выкладывайте, всё, как есть! – рявкнул, нахохлившись, замерзший унтер. – Молчите? Вам же хуже!

– Так нечего нам говорить! – воскликнул Афанасий Степанович. – Вы же видите – пожарище. Сгорел дирижабль. Господин Игнатьев понёс убытки. Погиб его друг…

– Друг, у которого даже фамилию никто не знает.

– Не знаем. Бывает и так, сударь, знаешь человека, хороший человек, а что ещё нужно? А вот что фамилию спросить забыл, только у могилы вспоминаешь. Дмитрий Михайлович хороший человек, сударь, он не делает здесь ничего плохого, он строил летательный аппарат, который сожгли неизвестные. А теперь он пытается его построить заново.

– Гладко говоришь, Уточкин. Но убийство это вам не шутки… предупреждаю по-хорошему! Лучше сами всё расскажите, чем я докопаюсь. А я докопаюсь, моё слово верное. И вернусь с ордером на обыск.

– Дело понятное, сударь. Ваше право. Только нечего нам больше рассказывать.

– Ну-ну. Так и передайте господину Игнатьеву.

– Хорошо, сударь.

Унтер развернулся и уже в полной темноте побрёл по грязи. Он скрылся из глаз быстро. Но Афанасий Степанович и Глеб ещё долго стояли как вкопанные.

– Заразза, – прошипел, наконец, Глеб.

Афанасий Степанович покосился на него.

– Эти гады-то все разбежались.

Парни, едва увидели полицейских, стали расползаться в разные стороны: ещё документы начнут спрашивать, кто такие, что здесь делаете, да, мало ли что взбредёт в голову этим полицейским. И теперь работников и след простыл.

– Ничего, сейчас вот с тобой стойки-то поставим, – сдерживая усмешку, рассудительно сказал Уточкин, взглядом окидывая расчищенное пепелище, еле видневшееся в сумерках. Будто прикидывал фронт работы. – И тогда спа-а-ать…

– Чего-о-о?! – возмутился Глеб. – Ночь уже ведь!

– Чего-чего… Спать пошли, вот чего! – расхохотался Афанасий Степанович.

17. О серьгах и похоронах

День ото дня ничем не отличался. Перед глазами мелькали тарелки, чашки, цветы, зеркала, вазы, статуэтки. Сначала она их разглядывала, с удивлением поглаживая гладкие бока, осторожно ставила на место, боясь разбить. Потом перестала замечать, бегая весь день по этажам, торопясь везде успеть.

День Саши начинался затемно. Мать выходила закрыть за ней дверь и ворчала:

– Плохая работа. Темно уходишь, темно приходишь, а денег – кот наплакал. Почернела вон вся.

В доме Дорофеевых Саша неслась на кухню, набирала воды и поджигала бойлер. Это на потом, а пока перемывала ледяной водой большие кастрюли и сковороды, которые ждали её – повариха Проня, толстая, улыбчивая и с хваткой молотобойца, уже готовила завтрак.

В девять утра жилец из четвёртой квартиры уходил на службу, и она торопилась туда – убрать, пока его нет. Потому что затем уйдут из пятой, а они уходят ненадолго, надо успеть. Но к этому времени начинался обед. Проглотив наскоро причитающуюся ей порцию горячего супа с куском хлеба, выслушав медлительные замечания Прони о том, что так она совсем изведёт себя, Саша неслась к мойке.

После обеда уходили жильцы из седьмой комнаты, и она торопилась туда. Последняя, восьмая, квартира была доступна для уборки лишь с шести до девяти вечера. А в промежутках Саша должна выдраить все коридоры, лестницы, туалеты и ванные комнаты на своей половине. Ручкам дверей положено блестеть, панелям и паркету – быть натёртыми воском, самой ей положено выглядеть опрятно и улыбаться, улыбаться, улыбаться.

А через месяц Маргарита Николаевна вдруг решила попробовать Сашу в прислуживании за столом. Раньше за хозяйским столом подавала Проня, но она умудрилась сломать запястье, упав на лестнице второго этажа, заторопившись с обедом. Разбила гору посуды. Да, пора было её сменить. И спокойная, уверенная в себе, Саша показалась хозяйке самой подходящей кандидатурой.

Для этого она отстранила её от мойки посуды и перевела прислуживать к себе за столом.

– Александра, у тебя есть что-нибудь из платья? – спросила Маргарита Николаевна однажды утром, придирчиво следя за тем, как Саша наливает чай.

Ни одной капли не должно оказаться на скатерти.

– Это платье самое лучшее, Маргарита Николаевна, – Саша растерянно посмотрела на хозяйку.

– Тебе нужно будет сменить его, пусть это будет что-нибудь скромное, но новое.

– Боюсь, это невозможно, Маргарита Николаевна.

– Сегодня на обед придёт Иван, нож справа… нож справа, Саша! У нас, разумеется, – пожала плечами Дорофеева, отставляя сахарницу, – есть форменные платья, но нет твоего размера. И поэтому, дорогуша, это делается с вычетом из зарплаты прислуги. Однако для этого требуется время. Если девушка хочет работать в приличном доме, она должна стараться выглядеть прилично.

– Я могла бы попробовать ушить платье, если бы вы были так добры и дали мне его, – Саша остановилась напротив хозяйки.

А та почему-то смотрела мимо неё.

Оказывается, клиентка из пятой квартиры стояла в дверях кухни.

– Доброе утро, Аделия Петровна, – сказала Дорофеева, взгляд её стал предупредительным, но совсем чуть, ровно настолько, насколько насмешливо она относилась к этой жилице. – Иди, Саша, я позову тебя, если будет нужно. Извините, Аделия Петровна, я слушаю вас, – и тяжело вздохнула, привкус скандала она улавливала своим породистым носом издалека.

– Нет, пусть останется, – прощебетала жизнерадостно дама в голубом чудесном костюме и маленькой шляпке с откинутой вуалеткой. Содержанка из пятой квартиры, томная особа, всегда придирчиво следившая, чтобы ей оказывали уважение. – Доброе утро, Маргарита Николаевна. Я в растерянности, Маргарита Николаевна! Нам рекомендовали вас, как приличный пансион, где всё пристойно, где следят за прислугой.

– Что вы хотите этим сказать, мадам? – Дорофеева выпрямилась в кресле.

– У меня пропали серьги, – дёрнула плечиком Аделия Петровна, взяла высокую истерическую ноту и надула губы, – с бриллиантовыми бантиками.

Маргарита Николаевна встала.

– Кто у вас убирает? – спросила она.

– Вот она! – уставилась на Сашу.

– Я… – Саша покраснела, – но я ничего не брала, мадам!

– Больше никто не входит ко мне, кроме неё! – холодно продолжала та.

Маргарита Николаевна раздражённо посмотрела на Сашу. Ей не верилось, что девчонка способна на такое. Неужели ошиблась? Потом подошла к двери, открыла её и крикнула:

– Эй, кто-нибудь, пришлите ко мне Елизавету!

– Я могу позвать её, – Саша пошла было к выходу.

– Нет. Ты останешься здесь.

Аделия Петровна удовлетворённо вздёрнула свой скошенный подбородочек кверху.

Повисло тягостное молчание, нарушенное только один раз самой хозяйкой.

– Присядьте, сударыня, – сказала она с одышкой, что являлось признаком сильного гнева.

Не успела она это произнести, как в дверях появилась запыхавшаяся Елизавета.

– К вашим услугам, Маргарита Николаевна! – выпалила она.

Глаза её, юркие как мышки, перебегали с одного лица на другое. В чистом переднике на хорошо подогнанном форменном платье, с собранным в аккуратную шишку русым волосом, вся она была само внимание. Впечатление портил лишь грубовато слепленный нос, хрящеватый и будто обрезанный, придавая гневливое, вздорное выражение.

– Будьте обе здесь, – коротко приказала хозяйка и обратилась к клиентке: – Пойдёмте, мадам.

Они ушли. Елизавета пожала плечами и спросила:

– Что надо этой лангусте?

Аделия Петровна желала слыть изысканной дамой и ела каждый день лангустов, которых продавали втридорога и только в магазинчике француза Бертье.

– У неё пропали серьги. Помнишь, ты примеряла их? Может, они упали куда-нибудь, – сказала Саша задумчиво.

Тогда Елизавета показывала, как делать уборку, с чего начинать, что нельзя упустить ни в коем случае. И, протирая бюро, увидела открытую шкатулку с серьгами. Через секунду она уже была в них.

– Ты что?! – опешила Саша. – Быстро снимай!

Та расхохоталась, но сняла.

– Да ты дурочка совсем, – глядя наглыми глазами, сказала она и сняла серьги.

Сейчас она непонимающе подняла подведённые тоненько брови.

– Ты о чём?! Твои комнаты. Сама взяла, а на меня валишь?!

– Ну я-то знаю, что не брала.

Елизавета выглянула из комнаты и тут же с кривой усмешкой вернулась. Следом за ней вошла Проня и молча села у стены на стул, сложив на груди толстые, в вязочках, как у младенца, руки.

– А мне-то что с того, что ты не брала? – Елизавета вызывающе крутанулась перед Сашей.

– Опять за своё принялась, – тихо проговорила Проня, – ты её не слушай, девка, прежнюю прислугу из восточных комнат убрали по подозрению в воровстве. И сейчас обыскивают твою, Лизка, комнату. Стоой!

Подскочив и раскинув руки, Проня заключила Лизавету, ринувшуюся к дверям, в свои объятия.

– Отпусти, гадина, – зашипела та, бессильно барахтаясь в мощных ручищах поварихи.

– Сама гадина, – упёрлась та широким плечом в косяк.

И вдруг громко взвизгнула. Отпустила одну руку и съездила по губам Лизавету.

– Ещё кусается!

Но одной рукой не удержала её, и Лизавета выскользнула. Заметалась по комнате. Деваться ей было некуда – двери перегораживала разъярённая Проня. Лизавета забилась в угол и затихла и лишь сверлила всех ненавидящим взглядом.

– Выслуживаешься перед хозяйкой, Пронька? – ехидно проговорила она, сплёвывая кровь из рассечённой губы.

– Дура! – бросила та. – Ведь из-за тебя второго человека ни за что, ни про что под суд отдадут, а там каторга!

– Да пошла ты! Тварь! Тварь! Тварь! – окрысилась та. – Ну, отпусти меня, – тут же прошептала она, глаза её горели лихорадочно, – я поделюсь.

– Пропусти, Проня, – послышался возбуждённый окрик хозяйки из холла.

Проня посторонилась. Дорофеева вошла одна.

– Закрой двери, Прасковья. Сейчас прибудет полиция, – сказала она поварихе и села в кресло, одышка мучила её, лицо побагровело.

– Серьги нашлись? – тихо спросила Саша.

– Нашлись, – коротко ответила хозяйка, откинув голову на высокое изголовье кресла, – думаю, тебе повезло, что ты живёшь не здесь. А то она бы подкинула их тебе.

– Неправда! Это Шурка мне их подкинула, Маргарита Николаевна! Когда я ей показывала, как правильно убирать комнаты, она мерила их и крутилась перед зеркалом. Я ей сказала, чтобы она положила серьги на место.

Саша повернулась к напарнице.

– Ты врёшь, – тихо сказала она.

– Сначала она предложила поделить пополам выручку, я отказалась. Выходит, она всё равно их украла, а потом подкинула мне! – Лизавета даже не смотрела на Сашу.

– Замолчи, Елизавета. Я допустила ошибку, в прошлый раз поверив тебе. И не желаю теперь тебя слушать, – устало ответила Маргарита Николаевна, – Саша, приходил сын булочника, у которого вы снимаете комнаты. Сказал, что с твоей матерью что-то неладное. Он вызвал врача, говорил, что не знает, кто будет платить ему за визит. Ступай, но возвращайся. У полиции к тебе наверняка будут вопросы.

Саша побледнела, машинально дёрнувшись к выходу.

Что могло произойти с матерью? Ещё утром она ей говорила, что пойдёт на работу, что никакие уговоры её не остановят, что если она, Саша, не умеет добыть достаточно денег даже при таких богатых дружках, то она сумеет. Только решит одну свою проблему. Да, именно так она сказала утром и опять потребовала денег.

До дома минут пятнадцать ходьбы, но она всю дорогу бежала…

Мать она нашла скрючившейся пополам на кровати в маленькой спаленке. Шторы были закрыты, похоже, ещё с ночи. Горела настенная лампа, размером с кулачок. Перепуганная насмерть Полина с белыми губами встретила её у входа.

– Что случилось, Поля?

– Мама ушла утром, – сбивчиво стала рассказывать сестра, – её долго не было. А когда вернулась, я её не узнала, такая страшная она была. И за ней кровь по полу. Саша, что с ней?!

– Откуда же я знаю, – Саша обняла сестру, прижала её к себе, потом отстранилась и серьёзно посмотрела на неё, – маме нужна помощь, мы должны быть с тобой сильными, Поля.

И она тихо вошла в полутёмную спальню. Мать лежала с открытыми глазами.

– Саша, – попыталась усмехнуться она, – что-то пошло не так. Всегда всё было так, а сегодня не так. Пить, дай мне пить, моя девочка, – прошептала она чёрными спекшимися губами.

Саша побежала за водой, когда в дверь стукнули коротко. Пришёл врач. Пробыл у больной недолго и, брезгливо морщась, вышел вымыть руки.

– Что с ней? – бросилась к нему Саша.

Он всё также брезгливо скользнул по лицам сестёр и коротко ответил:

– Аборт. Прокол матки. Сепсис начался, – но видя совершенно дикий взгляд их, смягчился: – Вашей матери остались считанные часы. Прощайтесь. Батюшку я пошлю.

Непонятные слова оглушили. Страшные и незнакомые, произнесённые холодно и отстранённо, они казались приговором.

Лушка лежала теперь, вытянувшись. То приходя в сознание, то теряя его. Ближе к ночи ей стало хуже, и Саша сидела рядом, не отходя. В какой-то момент мать открыла глаза:

– Саша… девочка моя, Полина… солнышко, – зашептала она торопливо, словно боясь, что её оборвут на полуслове. – Видит бог, я любила вас…

Полина заплакала в голос. Саша смотрела на мать и плакала…

Лушка умерла ночью, не приходя больше в сознание.

С похоронами очень помог Иван. Он появился утром, едва узнал от матери, что случилось несчастье.

Лукерья лежала в гробу строгая и спокойная.

18. Поздний визит

Иван пришёл на следующий день опять. Пришёл поздно. От него сильно пахло коньяком. Лицо было взволнованно, он улыбался растерянно. Дорофеев был очень пьян, отказался проходить и долго извинялся. Потом спросил, как они, не нужно ли им что-нибудь. Он говорил, а глаза его впились в лицо Саши. Вдруг он шагнул к ней, притянул к себе. Стал целовать. Зашептал:

– Я постоянно думаю о тебе… Всё… всё имеет твой голос, всё смотрит твоими глазами… Я смотрю в зеркало и думаю, каким ты видишь меня. Надеваю рубашку и думаю… понравится ли она тебе. А потом… Не смейся… думаю, как ты будешь её снимать…

– Вы очень пьяны, – прошептала Саша, отступив и коснувшись лопатками стены.

– Не называй меня на вы, не надо… я пьян… я долго думал, что должен всё это сказать тебе… и напился…

Саша вдавила голову в стену, пытаясь отстраниться.

Он заметил это движение. Замер на мгновение и выпрямился.

– Я п-понял, Александра, – Иван покраснел, протрезвел в раз и начал заикаться.

Ушёл быстро, едва взглянув на неё, не сказав больше ни слова. Расстёгнутое клетчатое пальто, потёртый цилиндр в руках…

19. Мастерская Поля

Игнатьев через час с небольшим добрался на Мичманскую, спрыгнул с подножки экипажа и остановился на тротуаре. Задрав голову, уставился на чердачное помещение обычного трёхэтажного дома.

Широкое окно мансарды было заставлено гипсовыми женскими бюстами, мужскими ногами и прочим художественным хламом. Обычное окно художественной мастерской, каких в этом шумном районе много.

Игнатьев повеселел – он здесь не был пару месяцев и боялся, что Поль, его друг, съехал на другую квартиру. Скульптор и художник Поль Трессильян или попросту Поль, как они все называли смуглолицего подвижного француза, занимал три больших помещения под самой крышей. Познакомились они ещё в студенческие годы. Тогда часто шумные посиделки где-нибудь в трактире переходили на квартиру к Полю и продолжались там до утра.

Из обстановки у француза-художника было: один камин, много потёртых циновок из бамбука, пара диванов, шесть продавленных кресел, один стол и множество остовов гипсовых и бронзовых фигур на полу. Сидеть в скрещенных ногах гипсовой девицы или на груди бронзового хмурого ликом кентавра нравилось всем. К тому же, имелся настоящий иранский кальян, над которым Поль вечно колдовал и уверял всех, что опия в его травах нет и в помине. Но гости подозрительно быстро глупели, начинали громко хохотать и разговаривать, хоть и до этого вели себя не очень тихо.

Собравшиеся до хрипоты кричали и спорили… об искусстве и девушках – о чём ещё можно спорить в три часа ночи. Потом появлялись девушки-натурщицы, любившие искусство, а ещё больше весёлых и щедрых художников, и хитрый Поль исчезал с одной из них, многозначительно давая понять, чтобы его не беспокоили.

Девицы были настырны и хороши собой. Но Игнатьев лишь брезгливо посмеивался. А утром обнаруживал себя на одной из циновок с трещавшей от выпитого головой. Каждое такое утро Игнатьев давал себе слово, что он больше сюда ни ногой. Но в следующий раз повторялось всё снова.

Однажды Поль похвастал, что у него появилась новая натурщица.

– Такой бутончик! Не поверишь, краснеет, когда оголяет грудь, – француз масляно улыбался, – боюсь представить, что будет, если я её попрошу раздеться совсем!

Игнатьев тогда скептически хмыкнул.

К тому времени Игнатьев в мастерской у Поля стал постоянным гостем, увлёкшись бронзовой скульптурой. Поль попросил его помочь в отливке деталей, узнав, что Игнатьев имеет опыт в плавлении золота. А потом Игнатьев и вовсе поселился здесь, всерьёз занявшись протезом старика Дорофеева.

Тогда отношения с отцом совсем разладились, и оказалось проще уйти из дома. Сюда и ушёл, заняв комнату, что поменьше. Комнаты были проходные. Все три соединялись плохо запирающимися дверями.

И однажды, распахнув дверь, к Дмитрию влетела полуголая девица с пунцовыми щеками, прижимавшая к груди платье и явно искавшая глазами место, где бы спрятаться. Игнатьев сидел на полу с бронзовой голенью, стоявшей на не очень удачно получившейся в тот раз ступне. Он в который раз пытался сделать подвижное соединение ступни с пальцами, у него не получалось, приходилось признать, что лучше оставить так, ведь деревянные протезы вообще не имели ступни.

Скользнув взглядом по лицу девушки, торчавшим из-за скомканного платья грудям, по белым подштаникам, переходившим в лиф, сброшенный до пояса, удивившись пунцовым щекам – здесь такие редко встретишь – он перевёл взгляд на бронзовую отливку.

– Вы что-то ищете, сударыня? – спросил он, не глядя на существо с пунцовыми щеками.

– Поль… – пробормотала она, краснея ещё больше, – просил меня подождать здесь. Его жена…

– Жена? – брови Игнатьева поползли вверх, и он с трудом удержался от того, чтобы посмотреть на девицу.

– Да, его жена не любит, когда Поль приглашает натурщиц, – девушка по-прежнему комкала в руках платье, потом, спохватившись, принялась одеваться.

– Да что вы говорите, неужели не любит, – пробормотал Игнатьев, пытаясь не расхохотаться.

Посматривая на босые ноги гостьи, он увидел, как юбки платья заколыхались веером вокруг них. И встал. Сложив руки на груди, Игнатьев уставился на девушку. Щёки её немного начали остывать. Сама же она пыталась собрать распушившиеся волосы. Тёмные глаза её лихорадочно горели. Платье было расстёгнуто у самого верха, а в зубах торчала шпилька.

– Кто у нас сегодня жена? – спросил Игнатьев.

Девица бесила его бесцеремонностью и этим несоответствующим ей стыдливым румянцем. Он понял, что это и есть тот самый «бутончик». Либо она глупа безнадёжно, и тогда сама виновата в том, что с ней происходит сейчас. Либо наивна, что порой означает одно и то же.

– Фиби, – придерживая шпильку губой, ответила девица.

И тут до неё, похоже, стало доходить то, о чём её спросили на самом деле. Она опять покраснела. А Игнатьев расхохотался.

– Что? Что вы хотите этим сказать? – опустив руки, она прижала их к губам.

– Ничего.

Он отвернулся, потеряв к ней интерес. Взял бронзовую голень, думая про себя, что всё-таки надо будет её переплавить. И услышал всхлипывания. «Только этого не хватало. Впрочем, сам виноват. Решил подразнить девицу – получай».

А «бутончик» всхлипывал всё громче.

– Жена Поля услышит, – буркнул Игнатьев.

Девушка затихла. Он обернулся. Она смотрела на него.

– А вы тоже художник? – спросила она.

– Нет, – ответил Игнатьев, пожав плечами.

– А-а… Скульптор?

– Нет, я просто здесь живу, – ответил Игнатьев, но понял, что девица смотрит на бронзовую голень у него в руках. – А-а, это… Это протез.

Ему показалось, что она ничего не поняла.

– Человек потерял ногу, это…

– Вы принимаете меня за дуру, – хмуро сказала девица, – я знаю, что такое протез. Я работаю сестрой милосердия при госпитале.

Игнатьев с извиняющейся улыбкой развёл руки:

– Прошу простить меня.

И отошёл к окну, где были разложены уже три голени.

Девица села на стул и долго сидела молча. Потом опять принялась всхлипывать.

– Послушайте, как вас там, шли бы вы домой. Э-э… жена, наверное, не скоро уйдёт, – сказал Игнатьев, обернувшись.

А красный, опухший от слёз, нос её нисколько не портил. И у неё не было этого настырного взгляда натурщицы, уверенной, что она прекрасна.

– Я подожду, – всхлипнула она.

Тут ему пришла идея, и он с интересом посмотрел на девушку.

– Вы ведь медсестра? Вы должны знать строение человеческого тела. Тогда, может быть, посмотрите, что в этой голени не так? Как вас звать?..

Оказалось, что её зовут Ольга. И тогда она очень помогла ему, устроив встречу с доктором Дьяконовым, мастером по деревянным протезам, работавшим при госпитале.

«Бутончик» ещё некоторое время жила у Поля. Пребывала в надежде, что Поль питает к ней большое и светлое чувство. Краснела по-прежнему. А потом ушла, хлопнув дверью, как все остальные подружки Поля.

Число проживающих в квартире время от времени менялось. Появлялись новые сумасшедшие жильцы, такие же, как Поль. Они месили гипс, ваяли натурщиц, отливали в бронзе их бюсты. И исчезали, редко возвращаясь вновь.

Были и другие, которые жили подолгу. Обычно это случалось ближе к лету, перед очередным вернисажем в галерее старика Поповского. Тогда мастерская Поля напоминала коммуну. Приезжал из Твери Кусков – его гипсовые миниатюры Игнатьев очень любил. Появлялся Фёдор Оленьев из Херсонеса, художник и мастер удивительных бронзовых дуэтов. Его Поль ценил особенно и иногда звал Фабиано, то ли потому что ему трудно было выговорить имя Фёдор, то ли потому что Оленьев походил сразу и на грека, и на римлянина. Где-то пылился даже портрет Оленьева в хитоне и сандалиях. Тогда Оленьев сильно перепил и отказался позировать, поэтому сидел в кресле с чашкой кофе, которым его отпаивала Фиби.

Иногда приезжал скромняга Пырьев и приносил свои полотна с сосновыми лесами, мостиками через местные ручьи и мельницами, пшеничными полями и лодками бедняков у причалов. «Цены нет твоим лесам, ручьям и лодкам, сама жизнь в них. И вот ведь, никому они не нужны», – качал головой Оленьев.

Тогда в подвале трёхэтажного дома, каменном мешке с узким окном под потолком, гудела день и ночь печь. Меха нагнетали нешуточный жар. Фигурки цветочниц в шляпках и с маленькими собачками, резвящиеся дети, торшеры и бра в завитках лиан c дриадами и русалками в ветвях деревьев – бронзовое литьё покрывали благородной тёмно-коричневой, «флорентийской», патиной, которую очень любил Фёдор, или позолотой, как любил Поль. Между ними вспыхивали споры, они кричали в дыму плавильни, обзывали друг друга и размахивали чёрными от сажи кулаками, а потом кутили и хохотали всю ночь до утра, показывая какой-нибудь Елене или Аннушке свои работы.

– Не может быть, моя девочка, тебе нравится эта куча ржавого позеленевшего железа!? Ты посмотри, благородная позолота, что может быть лучше! – кричал Поль.

– О, Пресвятая Дева! – восклицал Фёдор. – Кто позарится на кучу этого блескучего старья?!..

А иногда здесь бывали гости из Внеземелья. Вернее, здесь они появлялись чаще, чем где-нибудь ещё. Заказывали у малоизвестных художников полотна, посещали набегами выставки и покупали картины у бедных уездных живописцев и скульпторов с неизвестными никому именами…

20. Внеземелец приехал

Поль, помятый и заспанный, открыл не сразу. Из тёмного коридора крепко несло краской, сладковатым духом кальяна, табаком и кофе.

– Чую хороший кофе, – усмехнулся Игнатьев, – неужели Фиби до сих пор не плюнула и не оставила этот бедлам?

Поль просиял. Невысокий, смуглый, как головёшка, в турецком длинном халате, он расплылся от удовольствия:

– Фиби сварила кофе, ты как раз вовремя! – и крикнул в комнаты: – Фиби, у нас гости!

– О мой бог, когда здесь не было гостей?! – знакомый грудной голос лениво откликнулся издалека. – Кого ещё там принесло?

Игнатьев вошёл вслед за Полем в комнату, улыбнулся и развёл руки:

– Время не меняет твои привычки, Фиби.

Голая итальянка лежала на мягком диване, прикрывшись старой ажурной шалью с бахромой. Возле Фиби на полу стоял кальян. Взгляд итальянки мутно плавал.

– Митенька, – протянула она, разулыбавшись и поднимаясь на локте, – как же я рада тебя видеть, бродяга! Поль, там ещё осталось в кофейнике? И рому, ты обещал, – капризно протянула она.

Шаль сползла, и Фиби принялась одеваться. Движения её были медлительны, она не торопилась. Привычка позировать позволяла ей думать, что она удивительно хороша. «Толстовата», – подумал Игнатьев.

– Кофе не помешает, – ответил он и, помня, что хозяин первым признаком коммуны считает самообслуживание и только вторым – складчину, поискал глазами кофейник.

К тому же, ему надоело смотреть на одевающуюся Фиби.

Медный узкогорлый кофейник оказался тоже на полу возле кальяна. Оставалось найти чистую чашку. Но тут уже чувствовалась рука женщины в доме – шесть кружек оставались чистыми и стояли вставленные одна в другую на столе в углу комнаты. Налив кофе, Игнатьев присел на широкую бронзовую ладонь огромной половины Зевса, туда, где по всем раскладам должна быть вместо него крылатая Ника.

Кофе оказался остывшим, но вкусным. Фиби умела готовить его.

– А тебя вот уже два дня дожидаются, – Поль устроился рядом с наконец натянувшей на себя платье Фиби и положил голову ей на колени.

– Кто?! – удивился Игнатьев.

– Скарамуш. Отсыпается в твоей комнате. Появился на прошлой неделе.

Игнатьев закашлялся, поперхнувшись кофе. Поморщился.

– Вот ведь, – с досадой сказал он, – я так ждал его. И вот он здесь, а я… Он что-нибудь привёз?

Вскочив, Игнатьев быстро прошёл к двери, первой от окна. И обернулся:

– Он один?

– С ним Ольга, – наматывая на палец бахрому шали, хмыкнула Фиби, – у неё страсть к порочным мужчинам.

– А у тебя? – пробормотал Поль, зажмурившись как кот. – К кому у тебя страсть, о нервный тик моих ночей?

– Я люблю кофе, – изогнув бровь, сверху вниз насмешливо смотрела на него Фиби, – с ромом.

– В этом ракурсе ты некрасива, – задумчиво протянул француз, вытянув губы трубочкой и причмокнув, – двойной… нет, тройной подбородок!

И продолжал смотреть на Фиби любовно. А Фиби разозлилась и столкнула любовника на пол. Тот, стукнувшись коленками об пол, расхохотался и принялся подниматься. Поль, сказав гадость, сразу отходил. Ему становилось стыдно, и он искал повод помириться:

– Моя кошечка хочет рому?

Фиби, надувшись, молчала. А Поль без всякого перехода сказал отвернувшемуся к окну Игнатьеву:

– Приходил твой Одноглазый.

– Знаю, – кивнул тот, оборачиваясь, – он просил сделать ему новый глаз. Поэтому я здесь. И ещё есть кое-какая работа.

– О! – француз хлопнул себя по лбу. – Я совсем забыл сказать тебе. Скарамуш привёз мне в подарок, ты не представляешь что! Пошли…

И почти бегом рванул в другой конец комнаты. Добраться туда было не так-то просто. Путь перегораживали обломки скульптур, неоконченные работы, тут же были вернувшиеся с выставок и пылившиеся теперь в забвении работы друзей и знакомых. И вдруг – пустое пространство до самой стены. Деревянный пол укрыт листами клёпаного железа и у стены небольшое сооружение с вытяжкой, железной трубой, воткнувшейся в потолок. Возле другой стены бронзовый лом, где валялся и остов половины Зевса, на котором сидел только что Игнатьев. Формы для отливки деталей из бронзы, махонькие и огромные, валялись грудой рядом. Одна, приготовленная к заливке бронзы, стояла в стороне.

– А? – лицо Поля, заросшее чёрной густой щетиной, расплылось в улыбке. – Угадай, что это?

Игнатьев, недоумённо скривив губы, покачал головой:

– Я бы сказал, что это печь. Но какая-то чудная. Подожди! Ведь Скарамуш рассказывал, что у них бронзу плавят в… как же он её назвал?! Не помню…

– Муфельная! Да! – восторгу художника не было предела. – Правда, приходится больше олова добавлять потому, что температуры ниже.

– Но ведь он говорил, что у нас ей не на чем работать, что для неё нужно электричество, которого у нас ещё нет.

– А эта печь газовая! – француз устремил заскорузлый палец в потолок.

– Ну-у, газовая, – с уважением протянул Игнатьев, подойдя к печке и трогая и разглядывая её, – сколько же он с тебя содрал за неё?

– Всего лишь несколько полотен чудаковатого голландца Ван Гога. Представляешь, у них он стоит целое состояние. Зато теперь не надо топить печь в подвале и пугать жильцов, собирая на свою голову всю полицию. Смотри, вытаскиваешь муфель!..

Поль бросил в корыто-муфель добрую треть бронзового бедра Зевса.

– Сейчас, сейчас! – крикнул он.

Задвинув корыто, Поль включил горелку. Печь загудела. Игнатьев растерянно улыбался, когда на его плечо опустилась рука, и голос, перекрикивающий гудение печи, сказал:

– Опять за своё, черти! Второй день выспаться не дают, Димыч. Хорошая игрушка?

Так его называл только Скарамуш, и вслед за ним стал называть так Глеб.