Читать книгу: «История бродяги. Одержимость», страница 6

«Остановись, Тихон…– донеслось до меня еле слышное.»

То, что он выбрал для себя образ боксерской груши, выбешивало меня больше всего. Если бы он был таким же смелым, каким был на даче Иннокентия, я возможно бы не чувствовал себя сейчас таким негодяем. Но бомж продолжал молча принимать мои подарки и теперь уже вовсе не издавая никаких звуков. Наконец, моя злость исчезла, причем исчезла внезапно, будто во мне перекрыли кран. Я с недоумением разглядывал неподвижно лежащее у моих ног тело и с опаской прислушивался к его дыханию. Бомж был жив, но я не мог определить, как долго продлиться его это живое состояние. Я присел рядом с ним и перевернул его на спину. Я знатно отделал несчастного бродягу, все его тело было покрыто подтеками и ссадинами, а на лице размашисто расплывался огромный малиновый фингал. Вымещая на нем свое накопившееся раздражение, я совсем упустил из вида, что ослабленный бродяжьей жизнью и душевным расстройством организм бомжа не был готов к подобным нагрузкам. Женькино дыхание с пугающим свистом вырывалось из приоткрытого рта и повнимательней осмотрев его скрюченную фигуру, я понял, что немного перестарался. Под моими пальцами отчетливо прощупывались сломанные ребра, а низ живота превращался в черный, с синими прожилками по краям, кровоподтек. Можно сказать, я отомстил Дергачеву за его нападение на меня и насильное удерживание в тесной хижине, однако почему-то удовлетворение от осознания этого факта я не чувствовал. Сейчас логичнее всего было бы перешагнуть через поверженного соперника и гордо удалиться в закат, однако во мне, в который раз, зашевелилось обычное сострадание, и я остался.

Осторожно уложив безвольное тело на диван, я подбросил в печку дров и разрезал по швам смятую рубашку Дергачева. Из полученных лоскутов я соорудил подобие повязки и принялся фиксировать сломанные ребра. Мне были необходимы мои порошки и записи, однако добиться внятного ответа от своего поверженного противника, куда он дел мою машину, я так и не смог. Обычно немногословный Женька теперь и вовсе отказывался со мной разговаривать. Он напряженным немигающим взглядом следил за моими руками, когда я накладывал ему подобие корсета, и упрямо молчал. Я задавал ему самые необходимые вопросы, которые он внимательно выслушивал и привычно оставлял без ответа. На все мои попытки растереть гематомы, Женька недовольно морщился и старался дистанцироваться от моих ладоней. В конце концов я оставил попытки оказать ему помощь, лишь время от времени впихивая ему в рот разведенные лекарства, которые он сам принес для меня. По ночам мы оба не спали, терпеливо дожидаясь рассвета. Дергачев отказывался от еды, почти не вставал с дивана и внешне напоминал ростовую куклу, перемотанную грязными тряпками. То, что силы к нему вернулись и он почти пришел в норму, я заметил уже на третий или четвертый день нашего тягостного безмолвия. Когда я в очередной раз попытался накормить его, Дергачев невнятно замычал и мотнул нечесаными космами, демонстрируя свое недовольство.

«Послушай, – как-то обратился я к нему, – то, что я сделал, не имеет оправдания, я глубоко раскаиваюсь и прошу прощения, но такое знаешь ли, случается. Не держи на меня зла, Женька. Ты поправишься, я вижу положительную динамику…»

Мои слова висли в воздухе, не доходя до адресата. Дергачев внимательно наблюдал за моим лицом и продолжал хранить молчание. Теперь в его глазах не было паники, вместо нее там поселилось что-то очень напоминающее любопытство, только вызванное не внешними факторами. Будто бомж разглядывал что-то внутри себя, и у него это вызывало неподдельный интерес. Он подолгу замирал в одной позе, прислушиваясь к себе, так, как это делают беременные и в зависимости от результата прослушивания то нежно улыбался, то сурово хмурился. Когда он начал подниматься на ноги и медленно передвигаться по комнате, в его настроении стали появляться прежние отзвуки доброго и спокойного характера. Иногда я ловил на себе его заботливые взгляды, которые почти сразу же менялись на равнодушные, стоило Женьке заметить мое внимание. Я не тревожил его излишним любопытством, терпеливо дожидаясь часа, когда наконец смогу покинуть странного пациента.

Глава 7.

Постоянное мельтешение Тихона вызывало у Дергачева самые противоречивые чувства. С одной стороны, ему хотелось, чтобы ненавистная фигура навсегда исчезла из хижины и из его жизни, а с другой – Женька отчаянно боялся, что, уехав с побережья, Тихон вновь примется за свои опыты, о которых несчастный бомж думал с содроганием. Благодаря своим новым сверх способностям, он уже знал, что препарат, над которым работает Тихон, способен навсегда подчинить сознание Женьки своему собственному и начать управлять им по своему усмотрению. Так же бомж знал, что в целом, ученый неплохой человек, что он очень искренно жалеет бомжа и пытается помочь ему. Несколько раз Тихон пытался заговорить с Дергачевым, но все ответные слова, которые рождались в голове бродяги, казались последнему такими незначительными, легкими и серыми, что озвучивать их бродяга не решался. Кроме того, Тихон очень много думал. Его воспоминания, размышления и эпизоды набивали голову бродяги и ворочались там, не находя выхода. От этого Дергачев совсем перестал спать, опасаясь, что сны окажутся еще страшнее, чем реальность. Самый простой способ избавиться от этого наваждения, рассказав все ученому, почему-то ни разу не приходил в голову несчастному бомжу. Он был убежден, что Тихон не поверит ему и закроет в клинике для психов. Как оказалось, за всей своей мнимой открытостью и душевностью, хитрый мажор обладал огромными возможностями и проверять на практике его могущество у Дергачева не было никакого желания.

Бомж как умел протягивал время, пытаясь удержать Тихона на побережье. Когда к нему вернулась способность самостоятельно передвигаться по домику, Женька не слишком активно ей пользовался, притворяясь, что без помощи ученого ему не обойтись. Тихон верил ему, и все чаще в его голове появлялась сожаление о горькой судьбе бродяги и полной невозможности помочь ему так, как он того заслуживает. Такие мысли очень смущали Дергачева и заставляли сердце биться сильнее. Бомж открещивался от непрошенных эмоций, но с каждым разом ему все тяжелее было определить, где кончаются мысли Тихона и начинаются его собственные. У Женьки не осталось сейчас ничего, о чем он думал, когда был свободен от научных экспериментов. Все то, что когда-то происходило с ним, теперь воспринималось, как что-то инородное, придуманное и ненастоящее. Однажды Дергачев отыскал где-то в памяти историю о своей первой школьной любви и некоторое время бережно хранил в голове, до тех пор, пока обычная история не стала обрастать подробностями, совершенно не характерными для провинциального Ейска. Откуда-то появились просторные виллы с открытыми бассейнами, а вместо первой школьной красавицы в Женькиных мозгах возникла разукрашенная девица легкого поведения в белом кожаном плаще. Женька с негодованием выкинул из головы явные мажорские эпизоды и с ненавистью уставился на Тихона. С мстительной настойчивостью Женька тянул из глубин памяти нерадостные интернатские будни, с драками и голодными вечерами, наслаждаясь ими как чем-то несравненно дорогим и значимым. Ему вспомнилось, как в один такой же зимний вечер трое старшеклассников подкараулили маленького Дергачева и прижав на темной лестнице, от души наваляли просто за то, что он принес из городской школы похвальное письмо, о котором упомянули на общей линейке. Выскочек в интернате не любили и постоянно об этом напоминали разными способами. Потом в голове бродяге появились эпизоды о украденном у него завтраке перед какой -то поездкой, и он тяжело вздохнул. Мысли мажора были интересней и разнообразнее, но это были чужие мысли, а свои не вызывали у Дергачева эйфории. К тому же для его собственных эпизодов в голове оставалось очень мало места. Большую часть памяти занимали научные формулы, ряды цифр и разноцветные порошки, иногда разбавляемые желанием напиться и провести ночь не в обществе тупого бомжа. Эти мысли обижали, но их можно было объяснить.

Тихон часто упоминал свою чрезмерную занятость и необходимость показаться на работе, однако целый месяц продолжал маячить в хижине, рождая небывалое смущение у бродяги. Его автомобильный монстр, надежно спрятанный Дергачевым в лесу, казалось больше не волновал мажора, а может он потерял надежду добиться от бомжа точного места зимовки машины. Во всяком случае, Тихон больше не заводил разговор про машину, деньги и вещи, оставленные месяц назад.

В феврале на побережье задули штормовые ветра и пригнали тяжелые злые волны, разбивающиеся о дощатые стены хижины. Тихон и Дергачев все так же в полном молчании продолжали проводить зимние каникулы на побережье. Теперь в голове бродяги все чаще стала появляться мысль, неосторожно высказанная однажды Тихону. Если бы ученый перестал генерировать свои бесконечные размышления, то и Дергачев наверно избавился бы от чужих воспоминаний. Это была собственная мысль бродяги, он ей очень гордился и не желал расставаться с ней ни на минуту. Каждый день он наполнял ее новым смыслом и обсасывал ее как голодная собака мозговую косточку. В конце концов она настолько заняла его воображение, что Дергачев и вовсе перестал обращать внимание на присутствие какого-то там ученого. Поэтому, когда однажды утром Тихон объявил бомжу о необходимости покинуть его ослепительное общество, Дергачев только махнул рукой. Но стоило ученому открыть дверь хижины, как новое озарение обожгло бомжа. Если Тихон уедет, то его воспоминания останутся с ним, а значит и с Дергачевым. И тому снова придется выслушивать у себя в голове всякие откровения и остальной ненужный мусор, который Тихон именует мыслями. Дергачев поднялся следом за Тихоном и нашарил за диваном длинный отточенный нож, который однажды купил в местном магазине и ни разу не воспользовался им. Дергачев украдкой вытащил его и оглядел новое лезвие, с изумлением замечая на нем ржавые потеки, подозрительно напоминающие засохшую кровь. Там не должно быть крови, всколыхнулась тревожная мысль, это совсем новый нож, который Дергачев приобрел на случай самозащиты. Он как-то по зиме собирался еще разок съездить на вахту и отправился в московскую контору, подписывать новый контракт. В последний свой вояж Дергачев наслушался массу разных историй про нападения на нефтяников и захватил нож с собой. Контракт подписать не удалось, контора прекратила свое существование, поэтому холодное оружие Дергачеву бы явно не пригодилось. Постояв в замешательстве на пороге некоторое время, бомж расслышал голос Тихона, в этот раз звучавший совершенно по-настоящему и который сейчас тепло прощался с Дергачевым до весны. Тихон протянул бомжу руку и ласково улыбнувшись, пожелал всего хорошего. Дергачев с удивлением рассматривал протянутую руку, не вполне понимая смысл сказанного. Тихон не должен уезжать, билась в голове единственная самостоятельная мысль, если он уедет, все начнется заново, я не должен отпускать его. Так думал Дергачев, подходя вплотную к ученому и не отвечая на рукопожатие. Волосы Тихона трепал зимний ветер, а на лице продолжала сиять дружеская улыбка. «Он не уедет, – повторял про себя Дергачев, – я не позволю ему уезжать и снова ставить надо мной опыты. На этот раз очередь моя!» с этой мыслью Дергачев неловко размахнулся и со всей силы вонзил остро отточенный нож в мягкую ямку под горлом Тихона. Тот отшатнулся, продолжая улыбаться и плавно опустился на колени, словно прося прощения у бомжа за все причиненные ему страдания. Потом тяжело отклонился назад и рухнул на мокрый песок. Дергачев потерянно смотрел на лежащее у своих ног тело, бывшее минуту назад живым человеком. Тихон продолжал улыбаться, и его улыбка рождала ужас. Бомж опустился рядом с лежащим ученым и с любопытством заглянул в его глаза. Сейчас они показались ему очень красивыми, синими и ласковыми. Не выдерживая мертвого взгляда, Дергачев дрожащими пальцами закрыл Тихону веки и медленно поднялся, прислушиваясь к своим мыслям. Из его головы постепенно исчезали все посторонние звуки, растворяясь и освобождая место для непомерного сожаления и щемящей жалости. Когда это чувство заполнило собой каждую клетку в голове бомжа, тот отвернулся от ученого и уставился на шумевшее перед ним зимнее море. Сейчас он отчаянно желал снова хоть раз услышать голос, от которого так торопился избавиться, и словно отвечая на его последнее желание до него донеслось знакомое: «Возвращайся, Женька!»

Дергачев улыбнулся, вглядываясь в нависающий горизонт, послушно кивнул, и шагнул в ледяные волны.