Читать книгу: «Горит Сибирь, горят и люди», страница 5
Крытый, со своей крышей, хающей процветающую льготную нишу, на щёки ни капли не роняющую, хмурые тучи в глаза не пускающую – защищающую доблестно от пасмурных невзгод и вывеской "Пятачок" блистающую (никого не смущает её весёлый красочный развод). Демонстрируют продажи, что нет на рынке голода. И реклама не клевещет (не видит повода).
Ассортимент растет вперед на годы. Местные заводы бьют новые рекорды. Выгодно на рулеты разводят мух и их личинок, гусениц, панцирь саранчи. Разошлись до пчёл. Капитализм их вкусными счёл. Кушает без мёда, но не без причины. Стоит найти продажную личину, как производству по плечу любая чертовщина, а Сибирь богата на белковую мертвечину. Так, что после великой отечественной войны, минуя советские годы, гордые историей ответят без бахвальства: "на местных заводах производят рулеты. Мясистых мух наказали за нахальство".
Чтобы не прикрыли избушку, стандарты заходили у деньжат на побегушках. И полетела у рынка кукушка. Все истерили, что сертификаты заняли место никчёмных побрякушек. Но нашли, как ублажить побирушек. Занизили цены до нищенского кармана. Так, что неприхотливые граждане перестали видеть обмана. Проглотили так, что ошалела сама реклама! Доступная цена всё оправдала: зато мух не жалко, зато людей не кормят, как собак, а жизнь важнее – она лишь раз дана. Не зря в буклетах чётко сказано, что Россия – щедрая страна.
Потому не серчай, купи за гроши тлушу. Незачем терпеть песнопение сосущее. Чего тут смущаться, голоду подаётся всё сущее. Если не нравится, выбор есть – потребительный кредит поможет. Щедро предложит, что съесть. В карманах что-то есть? Значит, он не оставит в беде. Ты, как и он, всегда на высоте. Сделка есть, все рады. Никому терпеть не надо.
Одной мусорной реформе вечно что-то надо. Камеры блюдут. Алгоритмы ИИ не дремлют. Магазины расходы из-за помойки не приемлют. Штрафы, как удалые, летят на обочину, но не беспочвенно. Признак безопасного государства работает сверхурочно (ибо нечего рыться за обедом просроченным). За что магазинам влетало внеурочно. Хозяева крутились, вертелись – вопрос решать надо срочно! Выход нашелся не сразу, зато бессрочный. Законопроект "О благотворительности коммерческих предприятий" вытащит точку и снизит налоговое бремя за просрочку.
Отечественный принтер заработает в рассрочку. Прогнившие продукты бесследно покинут точку. На их месте очутиться тлуша. Так, что новый срок годности даже ставить не нужно. Одна беда – марка закону послушна. Не терпит лицензия, чтобы монета другому прислуживала. Но хозяева не глупы и не малодушны. Договорились о цене и переименовали тлушу.
Покушай баклушу, – блистает над головой реклама, как яркий тандем диверсификации и альтруизма (или того, как историю богатой Сибири приправили острым соусом капитализма).
Под вывеской люди сжались, как соломинки. Им тесно, душно, вокруг пропахло копотью, одежда пропитана потом. И, пока смог и дым их душат, живот урчит и просит баклушу. Не даёт холодильник стоять без повода, не позволяет скуке умереть с голоду. Всюду разбросан хлеб. Вокруг водятся голуби. Щедро насыпал крошки бюджет, подзывая всех желающих к входу. Так, что не на шутку разошлись вандалы, надругавшись над рекламой. Буковки перед публикой остроумием не блещут, пока подошвой фон отпечатками отмечен, пока на тротуаре выколот верхний слой, по поверхности распускаются трещин с целый рой.
Герой в одном котле с ордой. И, к несчастью, не глухой. Зато обласканный толпой, отчего ушам ни найти покой (попали кролики в забой). От разгулья голова гудит. От угара горлеце хрипит, а голос в устали скрипит. Терпенье – не спи! Вокруг сплошные шум и гамм: вдова кричит "котят отдам", орёт в голосину наглый хам, дедок материт бесстыдный срам. Вниманье пляшет, колдует балаган, бросая в сказочный бедлам.
Где, подзывая к себе, как Сирены, загнанную в кучку округу, сладкие возгласы перекрикивают друг друга. Чтобы посреди заядлых посетителей, посреди простых неразборчивых жителей, в кадр смогли попасть очередные участники голодных игр. Ничего не смущает объектив, ведь соседи по пространству не против. Даже если наступил на чулки из одуванчика, присмотришь серьги, покрытые пленкой, то ли из позолоты, то ли из ржавчины. Синди уже заворожена тем, как рекламный свет рисует зайчиков, пока дешёвый перстень подкупает исхудавшие пальчики.
Так, без затей, распродавая последнее нажитое, построены наволочки вдоль прибыльной скважины. Расставлены везде: на зелёной траве, на плитке пыльной, на потресканном асфальте, где по тонкой ткани бегают неказистые рекламные очертания. Над каждой, пополняя бюджет деньгами, поддались золотой лихорадке самозанятые. Камеры блюдут. Алгоритм над головой рассуждает проще, чем слабый пол над кастрюлей борща: раз продаешь вещи, значит деньгами обеспечен.
Расставлены пожитки, обокрав пространство. Не пройти, не миновать свору – замочат наглого голодранца. Вот и попал впросак. Жди и не рассчитывай уйти к ночи. Кажись, наклёвывается очередь. Но где начало? Хмыкнув в шуме, скриптёр огляделся. Он букашка в рое. Метаясь, он не знает, куда деться. Не по любви внимание, но в такой большой компании, как не крути, полезешь к людям с расспросами. И скриптёр хотел сделать дело тихо, спокойно – ещё чувствовал себя тенью в смоге, частью безликой и безвольной массы. Но, так старался пройти без опаски, что просочился из дыма и добился огласки.
Как не обратись, мужлан редкий. Пристал, как клещ, к бедной брютенке. На пятках мнутся балетки, с юбки свисают бандалетки, да и в подписчиках одни малолетки. Выдаёт акцент – нет настроения у старлетки! Не знают кто за кем детки. Глазок у них молодой и меткий, жаль фундамент в головах ветхий. Знанье в таких умах – гость редкий.
Без понятия и старуха. Стоял кто-то там у её уха. Но в чертогах разума слова просились в слухи. Липли они к беззубой старухи, словно мухи. Почуяв зуд, она раздавила бородавку и устроила логике шальную давку. Была какая-то там дама. Сперла яблоко из сумки Дольче Габана. Ей не жаль, если б попросила без обмана. Ведь туфли у неё от самого Адама! Заняла та очередь. Стояла долго, но не очень. Отошла, заявляя со всей мочи, что вернётся, но без дочи. Что-то нет её долго очень.
Пока дела шли без отдач, по пути попался бородач. Пришлось голос свой напрячь, чтобы разборчивее бурчал смочный стрекач. Но, как не майся, раздумьям вопреки, не помнит за кем дед, нервы побереги. И не в курсе, кто за ним. Был тот не болтливый, словно мим.
Не удивит святой отец, убавь прыти. Он так далёк от мирских событий. Зато впечатления скрасит Синди. Дива под Гост крайне педантично и без тормозов. Розовая кофта висит, будто на вешалке. На три размера мешок навешен был. Как голодную диету прописали в тесных строках, так палки, обтянутые стрейчем, стали чаще ковылять по пёстрым слоганам. Невдомек ценителям многим, что родственника фламинго тащат тряпичные ноги. И несут по миру дурость несусветную, которой не по любви опускать личико высокомерное.
Ой, что сдуру лепит… Нарвётся. Воображенье надорвётся, но яркий комплимент слепит. И как только в уме пазл собирается, раз мысли восвояси не разбредаются? Ведь даже бабки так не препираются и над логикой нещадно не издеваются. Спроси кто крайний, ответ краткий: "узнает последний".
Вздыхая, дух измотан и беспомощен.
Словно на ощупь, скриптёр нащупал хвост очереди. И побрели ноги по крошкам. Добыть хлебушка. Ну, хоть немножко! Соседи держат себя на цепи. В ведущие попалась бабка. Герой на шаг позади. Скриптер чует: дай искру, и лихо зажжётся очередная истуканка.
Часто тарахтит в руке носовой платочек. Уже валится с ног горошина, одетая в цветочек. Тараторит голосочек, как ангелочек, о непосильной ноше, а слушает её старик на тросточке, немощный, но чей котелок уже на взводе. Балаболит, пока горло на кашель не сводит, а сумочка на плече шустро задор ловит (весело она виляет фирменным помпоном, выдает жертву привычек и растущих расходов). И о чём вторит? Потребляя, не заметила она, как превысила лимит и до нищеты наела потребительский кредит. Не знала, что чип о нас всё знает, в чаяниях потакает и на слабостях не претит.
Щёлкнули транзисторы, как крючки, что подцепили рыбку из среды, где свободно текут виртуальные потоки. Пока герой плёлся в очереди, чип на шеи счёл мнимые образы. Хозяин, как сурикат, вылез из сатина, чтоб воочию оценить данные. В дешёвом пиджаке, весь прилизанный – точно ИИ-агент, жадный шоумен собрал себе всю очередь. Прожжённый сетевик, раз пошёл ва-банк. И ради сего обнародовал на показ флэшки, когда раздвинул материальные границы для слежки.
Какой электронный трюк, чтобы втюхать продукт!
Хоть пройдись по всему, обыватель уверен, что фокус рассчитан на красоту. Вот и глазеют на ногату. Думают, что фантик не решает, какой будет конфета. Но флешку-то не положишь в рот, зато корпус получил главную роль – нет у начинки лучшего оберега. Отсюда дают ростки все беды.
Как номера на пять звезд, приблуды построены в ряд, где на каждую комнату записан талант. Там отражаются лица. Взаперти томясь, сокрыта личность – очаровательная сущность. Чья голограмма прекрасна, жаль витрина не защитит их от взлома. Скриптёр знает другой фокус. Щелкни чипом, и вот – копируй халявный образ. Теперь ИИ-актер не личность, а шлюха, которая красиво подана и прилично раздета. В сети такие на общем пользовании. Самозанятые из них делают игры, фильмы, порнушку, забавные смайлики, мемы и фразы. Им по плечу любые русские народные сказки.
– У нас по скидке гель для душа, – сбил концентрацию сосед по тряпки.
Товары на скатерти давно на мели. Всю неделю от кровати хозяина берегли. Скулы едва держат кожу. Бессонница поставила волдыри на роже, чтобы больше не мечтал о красивом ложе.
– Спасибо, не пользуюсь, – отрезал скриптер и зарылся в воротник.
– Ещё мыло по акции. Или тоже не пользуетесь?
Нерв сдавил глотку. Потенциальный покупатель кашлянул.
– Уже есть, – пробубнил через воротник. Медленно и категорично.
У продавца рожа сморщилась. Глаза закатились за волдыри. Наружу лезет досада – хоть распродажей язви, не отпускает из оков фронт. Не скоро закончится капитальный ремонт.
Отягощенный участью, скриптёр пустил смочный вдох, оттого как мерным шагом ползёт бренный народ. По пути привлёк хриплый голосок, будто бюджетный робот издал щебеток:
– Я вижу твой размер, милок. Примеришь пуховичок?
Наполненные ватой, смялись пуховики. Не первый день друг на друга в стопку прилегли. А над ними старуха – худая и иссохшая, только до пенсии дожила. При себе не гроша. Ведь не положено, чтобы в копилку было не вложено. Если век свой нажили, пока кожу да кости изнашивали, не жалей перечисленного, а то пожалеешь, что было мало начислено.
В общем, мертвецы точно завидуют молча.
– Одеваюсь по погоде, – сухо отрезал скриптёр и вжался, как остолоп, в свой фиолетовый гроб. Не повезло норе, в хозяева достался жлоб.
За что на место обитания легло испытание. Решил бог, пора пережить миг истязания! Томя и медленно терзая, возможно из капризов и притязаний, беда забила штыками пол, когда непоседы зажгли пёстрый прибыльный танцпол, когда по ногам прошлись лосинам топотом, а сердце заколотилось с звериным рокотом. Задние ряды навалились стогом, друг за дружкой сжались сотни соломинок. Фиолетовый сатин, пропитанный потом, в осаде зажали, растерли блеск брезентовый и свирепо пальцами смяли. Мешок впопыхах залез на голову и обхватил лямками. Теперь на шеи мартышка, которая душит тонкими лапками.
Так стеснилось пространство. Скриптёр скрючился. Сердцу стало тяжко, когда дыханье ушло в затяжку. Угарный газ, оседая, пыхтит во рту, а в груди клокочет в угаре. Уже истощен? Не дрейфь класс рабочий, голодные игры ещё в самом разгаре! Как всполошились тихие шорохи, так тычки заколотили по телу в агонии. А как въелись иглы, закусив горло, так шелупонь встряла хором. Так, что напрочь оборзела нищая свора!
И пошли по головам недовольные вздохи.
– Куда лезешь! Я за ним! – засвирепели неугомонные склоки.
И так нашли себе место грехи, непристойные в обществе. Так стёрлась ценность национальной общности. Ни секунды на прощенье. Времена лишили их благого уважения. Как только брань оклеветала души, что позабыли вкус горечи, так сильней заёрзали обозлённые сволочи. Так, что живей задёргалась полудохлые в очереди. И возмутились, затолкались тихони. И тело понесло по неведомой воле. И вело его куда-то в сторону, за пределы горизонта событий, где посторонний, растормошив стадо, затеял давку, где людей толкли, как картошку, а мешок стал так непосилен, что лихо затянул на шеи удавку. Тут скриптёр попал под прицел бабки.
Старуха подняла кипишь, маразм трубит в горн. Таких истеричных криков не обеспечит даже самый громкий мегафон. В облезлом мышином свитере, от долгих ожиданий, в тесноте, хрупкие кости истязая, она долго терпела и пыхтела, провоняв потом, ноги напрягая. И тут явился он, посторонний! Ещё один наглец, недостойный! В её очередь не вставишь слово. Как? Ведь с ней не разговаривают, а перебивают без повода. Один упрек… и с тобой все ясно. Что мелешь? Ты – скотина невоспитанная. Как смеешь! Смирись, не дорос. Вера в возраст – вот чей авторитет работает безотказно.
Следующий уже пригрел место за ведущим. За чем идущий, тот вдрызг не ведающий, зато маршрут даже в горячке сведущий. Неимущий мелкий под бубен и истощенный до залысины. Грязные когти скребут по лицу, а мечты на щетину зарятся, пока кожа на лысой макушке в складки собирается. Спирт с неделю зреет в желудке, как в желчном хранилище, из-за чего изо рта несёт паленым чистилищем. По мелочам он хваткий, часто грызёт чужие кости, а манерой речи резкий, будто постоянно быков гоняет, оттого по привычки грамоту грозно осекает.
– Чё вне очереди? – фыркает без почтения. Ведь мужикам чуждо хранить к сопернику уважение.
Бабка лыбилась, одолев горб. Всё в ней напряглось. Так старательно и прямо она ещё не держала кривую ось. Она поправила очки, лихо уняла злость, когда с наслажденьем включила старческую мудрость.
– Бесполезно, – продекларировала кляча. Как профи усмирила быка кобыла незрячая. – Это родители. Воспитание во всём виновато.
Будто в спину пихнул чей-то острый локоть. Герой цыкнул. И тут же осек себя. Как легко, в один щелчок, охмурен старухой котелок. Дайте же ей медаль, положите в мешок с пряжей! Только оппонент искушённый, завербован вечными тяжбами. Он – не беспечный юморист: любит острить, но не видит толк, чтоб медвежий ор разводить. Пока вокруг грызутся ушлые, творя разгульный хайп, а слова пихают друг друга, превращаясь в дикий лай, от стыда и срама уже фонит в ушах.
Не ожидая скорого разбирательства, минуя взаимные препирательства, скриптёр приструнил эго и покинул зону великого замешательства.
– Доброго дня, – метнула старуха.
– Не доброго, – всыпал мужик, будто оплеуху. Полетел запашок из спиртного хранилища. Воля вскипела и захлебнулась в чистилище.
Глаза наполняет гной. Тарахтит сухой кашель. Смог питает слезы и превращает легкие в серую кашу. Дышать сердцу нечем, будто со зла в рот набито картечи. Хочется закурить, но скряга не дает. Хранит вэйп ради укромной встречи. Иначе гасить одиночество нечем.
Вокруг кипят страсти, накрывают буйной волной и плещут. Голоса бушуют с ревом, визгом и воем, а слова в бессовестной битве блещут. Как вдруг один возглас резко режет слух. По волнам стихийных бедствий он гонит важное известие и, прорываясь из шума, призывает, захватывая, заражая. Пусть пока аукает вскользь, но скриптёр чует, скоро с валежником столкнётся, а стадо разнесёт по полю огонь. Раз пока в Сибири беспросветно и пасмурно, будто старая котельная надышала тучу, пора встать на дыбы, да взглянуть, с чего терпилы навели нешуточную путчу? Разошлись так, словно танкер лезет в самую гущу!
Башмаки сложили носы в стойку, искусственная кожа хрустнула, по обшивке прошлись шрамы. Скриптёр стал нелегким балластом для кожзамши. Но не видно того огонька, который взывает к оскоблённым голосам.
– Эй, я за ним, – заявил парень, остерегаясь обмана. Наушник его тянет канат от уха к карману. Пока уши долбили барабаны, хозяин даже не понял в пылу бедлама, что музыка частичку осознания украла.
– Угу, – ответил скриптёр, но скупо. Внимания жиголо не выдаёт. Другая страсть его влечёт.
Голова растянула пружину. Подбородок выглянул из воротника. Но в дикой стычке ни искры от спички. Тогда ради чего бедлам? Ради кого бедную совесть обесчестил непристойный балаган? Сердце, молю, только не подведи стуком! Идёт мадам с оттопыренным брюхом и перед ней расступается народ.
– Пропустите беременную! – повелевает орда, провожая полчище тихих проклятий по стопам.
"Чья-то мать" робко несет пузо, делая настороженные шаги. Свободное платье трясётся шустро, в такт движению ноги. Её ржаную гриву закусил крепко жадный скраб, а крем подсластил скулы – пропитал его всласть незримый аромат. И, пока у мелких веснушек крепнет на бледном лице захват, на порах таит разлука – испустил дух дорогой тональный педант.
Рядом раздается свист. Очарован ей стандартный перфекционист. Одумался бы статист. Пока кукольный уголок по Госту прикован к личику и предает её чертам хрупкий нрав, мать рамок не сыщет: грязью поливает и упорно клевещет на мужчину, который условный завет не соблюдает, летит вперед и беременную даму не пропускает. А подлецу на всё по боку. Он тикает на авось. Спокойный, как удав. Чего не сказать про беременную Синди – ту сейчас схватит истерический удар. И, пока бабули предвещают ему мучение в загробных мирах, мать поскуливает в возмущении, трепещет и жгучий цвет на губах.
Но не далеко урвался беглец. Как ряды сомкнулись, так в капкан попался бесстыжий удалец. Начали присяжные разбираться, за кем стоит делец. И загалдела толпа громко, на хаотичный лад. А мужик приник робко, проклиная вольность, из-за которой его так хулят.
Гонор резко стих. Все застыли во внимании. Дива диктует трактат на одном дыхании. Ни секунды на оправдание, потому что "мать" – святое звание. Декларирует она грехи чужие, как презренный приговор, который у всех на устах стынет, как закоренелый уговор. В сравнение с ней Ленин – не оратор и боец, а что бесспорно и несомненно – льстивый вор и красноречивый лжец.
Вдруг пылкую речь щемит слеза. Какой невеждой она ущемлена? Что за беспредельщина! Плетью хлестнули души доверчивые. Волной хлынули слова бешенные. Все на щегля! Жест вспыхнул не по случайности. Чутко передал он то, как сердце доведено до крайности, как корыстно и нагло летит дед впереди матери, которую также хитро и подло обрюхатили.
Синди поймала волну, опять на хайпе. В осаде крепкой она накатила не малой драмы, что возбудилось все, кому билеты на скудный пир по очереди даны. Отнюдь, в их умах не зрело ни мысли обмана. Что за дела? Кто мог нестись впереди дамы!? На что громко верещат неприличные ноты, пока ретиво вещают строптивые тоны. Не хило раззадорены! В жизнь не поверит орда сломленных, но дешёвым жестом синтезатор их расстроен был. Скриптёр не растроган, ведь он – циник, а тому претят сопливые ораторы. Инструмент неподатливый!
Чей взгляд умел, да заточен остро, цинично снимает скальп, оголяя нерв, чтобы увидеть то, как на лице зреет багрянец, выдающий уязвлённый гнев. И вот уже зрачки беснуются, дико скача по головам, пока пряди в крабе остервенело вьются, рассекая по волнам. Инструмент не скупой, но никому в ненадобности такой. Ибо часто играет молчаливую роль. Без натяжения не дёрнуть струной.
Но скриптёру в приданое всучено. Чья роль ещё во всю сласть не отмучена. Вот и терпит герой. Держит мысль, что не язык в устах сломлен, а скорее опытом прикормлен, и логика такого проста и, потакая, гласит: шум не перебить, хоть кряхти ты до одури. Лучше нервы побереги, иначе не защитишься от головной боли. Толпе не нужна истина в одинокий крик, ею повелевает божественный скрипт. Хоть посылай всех к своей матери, хоть склоняй к священной заповеди, но не уймёт стадо словесная муть, скорее пробьёт повсеместная дурь.
Поэтому смочная варежка зашита и лихого не скажет. Он – коренной русак. А как забыть русскому, что ты терпила со стажем? Обычно на ножах скриптёр ни с кем не борется, ведь душа за неделю не успокоиться. Не буянит он на потеху охамевшему сброду, хоть и не любит в дань брать оскорбления. С виду неприступен, молчалив, спокоен. Одно воображение за двоих на взводе. Обожает оно отмечать нелепости, находить глупые поводы. Волей-неволей, но приходиться, чтобы успокоиться: бродить по округе, как коту ученому, и, растирая мозоли, на скрипт строчить лирику несмышлёную. Только тело разрешено мучить безотказно, покуда душа любит копить препирательства и язвить сарказмом.
