Читать книгу: «Устами младенца. Соцгород – 2», страница 3
Бессознательный ужас, который возникал в душе Пульхерия, когда она поняла: учитель отказался и предал. У неё было несколько человек, кого она считала учителями. Вся жизнь – учитель. И оказалось, что учителя стареют, их головы седеют.
Возлюби не любившего тебя – вот высший смысл!
Ибо любившего любить – это просто и осознанно.
Но, к сожалению, Пульхерия в один прекрасный момент поняла: Она окончательно разлюбила Григория. Это произошло также буднично, в осенний дождливый день. «Может, я вообще не умею любить вечно? Завожу мужчину, как щенка. Кормлю его любовью из своих рук, ласкаю. Сплю с ним. Целую. Клянусь. Даже увожу из семьи. А затем вдруг меня перещёлкивает, и любовь как дым рассеивается?»
Гриша долго пытался вернуть обратно Пульхерию.
– Пулечка, друг мой, солнце…
– Пожалей моё сердце…
– Я же из-за тебя жену бросил!
Тогда в чём дело? Иди к жене обратно!
4.
Но всё-таки, кто написал это сообщение? И что это, для чего? Для того, чтобы ещё больше погрязнуть в грехах? Или для спасения?
С некоторых пор Пульхерия сделала вывод, как выходить из различных неприятностей. Она сама пришла к этому, ибо психолог, к которому Пульхерия ходила на консультации, как раз взял отпуск и уехал куда-то в жаркие страны. Эти тезисы пришли словно сами. Некоторые пришли к ней во сне. И это было так чудесно! Словно голубь спасения коснулся тебя крылом под утро! И он нёс в своём золотом клюве простые, но такие нужные лучи!
ЛУЧ ПЕРВЫЙ
Если тебя кто-то оклеветал, то прости этого человека, не оправдывайся ни перед ним, ни перед обществом, знающим тебя. Знай, что люди клевещут и оговаривают потому, что его Душа неожиданно опустилась на уровень Душоночки. Причин этому много. Подумай, не насолил ли ты (не насолила ли) случайно ему, не по злобе, не по причине умысла, а совершенно случайно. Иногда даже из хороших, праведных по твоему осмыслению поступков. От особенного предпочтения или даже особенного отношения, как к другу, товарищу или того лучше (или хуже, смотря, как расценивать) учителю. У нас у всех в юности бывает время восторга, время, когда ты учишься.
Самое уникальное это то, что человек учится у другого человека. Ни у Бога, ни у Неба, ни у Солнца, ни у животного, птиц. А именно у человека. От перенимает повадки от матери-отца, от дедушки-бабушки, от братьев-сестёр. То есть он преобразуется в семье. Это глубокий колодец или, как говорят нынче модным словом, глубиннейший. Есть учение исподволь, а есть учение напрямую. Человек учится рисовать, о, эти холсты, краски, эти невозможные линии, светотени! Человек учится музыке! У Пульхерии был дивный слух! Но овладеть виртуозным мастерством ей не удалось. Хотя мама её водила в музыкалку, даже пианино было куплено для её тонких пальцев, то, увы, дальше токкат никуда не пошло. Хотя Пульхерия много раз представляла огромные, роскошные концертные залы, себя видела искусно исполняющую мелодию, бурный восторг зрителей, изумлённые глаза, неистовые аплодисменты. Композиторами написано столько разнообразных сочинений, в которых музыкант может не просто искусно продемонстрировать исполнительскую технику игры на инструменте, но и вызвать бурю восторга, слёз, воплей, молитв, люди могут подчиниться ему и отправиться на бой, на великое сражение во имя высшего и лучшего! Но есть жанры, О, можно тысячу раз спорить с Пульхерией, в которых по её мнению растворяешься – они называются «Токкаты» и им свойственна не только энергичная как у БМВ двигательная функция, но и необычная ёмкость напряжения.
Конечно, музыкант может поспорить с Пульхерией и сказать: с ума сошла, женщина? Это всё не так. И это по-другому! Ты безграмотная, ты необразованная, ты пошлая и развратная!
Токката – это рывок! Это взрыв. Прорыв. Это когда у тебя на том конце земли друг горит. Море вопит. Небо умирает. И ты на самом краю гибели, но ты можешь спастись, если согласишься с тем, что ты не права. Но при этом ты погибнешь, а всё человечество спасётся. Пульхерия предпочла бы спасти других…
Далее, если тебе говорят: ты вторичная, третичная, у тебя нет открытий. Ты плетёшься в хвосте, ты вообще Никто и звать тебя Никак. А вот у той, другой или у того другого куча достижений, престижных званий, он артист, он заслуженный. А ты вообще – гнусь, попрошайка, побирушка от чужих воплощений, то не огорчайся. Ибо воплощения и открытия – вещь непредсказуемая. У того, кто только и делал всю жизнь, что воплощал и открывал, кто гнался за престижем и удовлетворением признания своих достоинств, в один прекрасный (или ужасный для него и всех) момент, эти открытия заканчиваются. Ну, нельзя же без конца открывать то, что земля круглая, что она имеет силу притяжения, что велосипед может ехать по дороге, что аэроплан летает по небу, что Мария Шкапская открывательница родовой темы в поэзии, а таблица Менделеева приснилась во сне учёному. Боже, Боже мой, как ужасна слепота зрячего, глухота слышащего! Боже, Боже как тяжелы грехи их!
А в чём грех твой? В том, что от глупости не разглядела, от малоумия не допоняла? Но потом, потом-то осознала, неважно, сколько лет прошло – год, два, тридцать или всего день один? Ибо не понарошку, не специально, не намеренно. Хотя и это не оправдывает. Но человек тем и хорош, что умеет исправляться. Умеет видеть свои недостатки.
И вот ещё, что значит, идти своей дорогой? Когда вокруг так всё исхожено, как на пляже в Сочи, не протолкнуться. Поэтому, надо сделать рывок и перескочить всё море.
Если тебе говорят: ты плохая.
Хорошо. Согласись.
Ибо для него (неё) ты действительно никуда негодная бабёнка. А для других – другой, другого, ты идеальна. Если кому-то ты кажешься злой, то другой будет думать, что ты сама доброта. Вот, например, с одним соседом у тебя дружба, а с другим, напротив вражда. Это не значит, что ты низкий и никуда не годящийся человек. Просто кому-то пришёлся ты не по вкусу.
Ты для него – кислятина. А для другого сама сладость, нектар груша, яблоко, дыня. Просто прелесть! Если тебя заклинило на ком-то, вот пытаешься ты доказать ему свою правоту, из кожи лезешь, вздыхаешь, карабкаешься, пытаешься понравиться, помириться, выворачиваешься наружу, кротко в глаза заглядываешь, на задние лапки встаёшь, дышать престаёшь в его присутствии, а он к тебе всё равно спиной поворачивается, задом, позвоночником, затылком, тогда иди к другому человеку, к третьему, четвёртому. Всё равно найдётся тот, с кем можно душу отвести. Конечно, обидно, если ты пытаешься кому-то понравиться, в тарелку еды ему подкладываешь, вина подливаешь, последний кусок отдаёшь, ради него в огонь и полымя, а он у тебя в самый неподходящий момент кусок из горла святой правды последний рвёт. Всё равно смирись.
Свечку поставь. Да помолись о душе его. Душеньке. Душонке. Ибо любая душонка требует жалости. И жалей его пуще, чем любящего тебя! Жалей так, как мать раненого дитя.
ЛУЧ ВТОРОЙ
Просыпаюсь и чувствую тело твоё, лежащее на моём. Это какое-то неотмирное действо. Руки твои на моих бёдрах. Губы твои на моих устах. Грудь твоя на моей груди. Живот к животу. И внизу, о, о, ты во мне. Ты так вошёл, так вжился, что уже нас не разнять. Ты пережидаешь дождь на мне, пережидаешь бурю на мне, в моём раскинутом надвое теле. Ты – это я. И я дождалась! Перешла все преграды, все препятствия. Неужели увела тебя? Украла у другой? Я – воровка, угонщица, вы когда-нибудь так воровали, так угоняли, так у кого-то лямзили? Или как говорится, коммуниздили? Пульхерия, солнышко, зачем ты, к чему тебе этот сон? Этот мужчина?
Он же – женат!
«Он же женат» – это не препятствие!
Пульхерия подумала, что надо повернуться на другой бок, за окнами было ещё раннее утро, а на работу ей вообще сегодня не надо. Но сон держался, не отпускал, и Пульхерия просто физически почувствовала снова любовное соитие. Он целовал и целовал, не прекращая, не давая вдохнуть, не давая задать вопрос, не давая возможности пошевелиться. Он был с ней. Он что-то шептал, что-то говорил, увещевал, просил не выгонять, не отторгать его. «Но ты женился! Мы расстались! И заметь, я тебя бросила первой!»
Никто, никого, никуда не бросал. Время остановилось. Всё, что было после расставания, превратилось в одну большую встречу. Ласки были всё настойчивее и раскованнее. На коже выступили пупырышки, всё тело лихорадило. Это был не Григорий, нет, нет, не Гриша! Не муж. Это был тот, кого Пульхерия любила. Всегда. Он был самый родной, он был весь с ней. В ней. Он пришёл переждать вечный дождь, всемирный потоп или ещё что-то. Он был во сне.
– Надо спросить его имя! – подумала Пульхерия.
Но тут же забыла свой вопрос потому, что спрашивать имя у человека, с которым ты проводишь ночь, было нелепо.
– Но ты же мне просто снишься! Скажи, зачем?
– Потому что я – Адам, Аверкий, Мстислав, Фадей, Феликс. Изгоняющий, помогающий ангелам, дающий свет, льющий радость. Я – есмь твой.
Было сладко, бесстыдно и Пульхерия почувствовала себя взятой, так ещё никогда не было ни с одним мужчиной. Вообще, у всех особей мужского пола есть заблуждение насчёт женщин, им кажется, что чем грубее и настойчивее, чем яростнее и подробнее длится соитие, тем больше радости достаётся женщине. Совсем не так: физиология вещь упрямая, здесь нужен ласковый, монотонный, нежный и возвышенный процесс. Нужна любовь. Любить надо не только сегодняшний момент, а всю жизнь возлюбленной. От рождения. От первого крика, от первых детских попыток встать на ножки, сделать шаг, от первого страха, сна, от первых обид. От того, что ты наказана матерью, от того, что порвала платье, бегая во дворе, и что побита мальчиком. От первых ссадин на коленях от игры в классики, от неудачных мелодий и сбивчивых ритмов на пианино. Конечно, это средневековье, конечно первая неудачная токката, глупый литавр, первая неудачная роль в спектакле, первое разочарование. Громкая боль лютни и клавесина, выключенный свет и странная молитва. И утомительное барокко. А ещё «Токката и фуга» Баха. И гармоничное дворовое гиканье мальчишек. Сгоревший сарай и всё та же настойчивая музыка. И вдруг пальцы начинают слушаться, находить клавиши, патетичность вспенивается сама с первого возгласа, затем звучит настойчивое воззвание. Далее пафосный мотив! И простецкая – то берёза, то рябина…и ребячьи голоса, и искромётные пассажи, постоянно меняющие направление, воздух движется, улетает, а это уже Токката Шумана в форме причудливого сонатного аллегро. И вот он – камень преткновения для многих пианистов, вот оно дрожащее на выдохе! И после, когда чуть подрастёшь, когда уже освоишь то, казалось уже твоё, появляется он – Сергей Прокофьев с «Токкатой» d-moll. И всё летит насмарку, ибо изыск только для особо даровитых. Т ы – так себе! И весь гимн юности, весь блеск, весь материал заученный и переученный, словно скормленный тебе на десерт становится недвижимым. А тут – Джироламо Фрескобальди. Ему, церковному органисту, богослужителю с утраченной литургической функцией, объединителю фугу и токкату в единый каменный музыкальный цикл. И ты понимаешь, что не взяла высокую ноту. Но ты взяла то, что тебе принадлежит. И гомофонный раскрас токкаты упирается в Иоганна Пахельбеля. И ты погибла! И тебя к этому подтолкнул сам Бах. Смешно бояться смерти, если ты ездишь за рулём, смешно бояться смерти, если тебе шестьдесят пять лет, смешно бояться смерти, вообще! Не бойся, моё дитя, никого!
Приходить домой с работы Пульхерия всегда любила: мальчики на некоторое время оставались дома одни, и когда раздавался звонок, они бежали к двери. Вы слышали топот детских ног по паркету? Сначала лёгкие шаги Антона и за ним тяжеловатые Венедикта? Такие пушинки, летящие по воздуху, хрупкие тельца, пернатые косточки.
И вдруг Пульхерия поняла: она ждёт снова ребенка. Это была токката ля минор. Нарастающая! И пальцы мальчика замирают. Они ждут. Зал затаил дыхание. Затем пианист ударяет по клавишам. Ой…ой…
…мелодия, мелодия…
Мужчины! Мы – женщины носительницы не только шпал. Мы носительницы генетической нити. Мы вяжем узлы на ней, мы закрепляемся, мы несём своих детей в наших чревах!
Феликс! Ты так хотел? Так? Иначе, зачем ты мне снился.
Зачем приходил во сны. Давал мне то, чего мне не хватало! Любви!
А Феликс и не подумал пропадать так же, как и не думал появляться.
…Третий малыш в семействе Васильевых! Сама Пульхерия на грани развода. Мама не то лишь-то больна, а отчего-то слаба и немощна. Последнее время она просто отощала. Её словно снедало что-то изнутри, что-то подтачивало, какой-то червячок что ли.
И снова, снова эти сны. Малыша приходилось брать всё время с собой в постель, кормить по ночам, чтобы на утро хоть как-то выспаться. Пульхерия не выходила из мастер-классов, конференций, коучингов, фриланселов…
Феликс…Феликс! Зачем ты написал этот дремучий рассказ? И Пульхерия проснулась!
ЛУЧ ТРЕТИЙ. «Антититаник».
Мы на мели. Под нами песок. Зыбучий, текучий, рыхлый. И думается мне, что лучше Титаник или Антититаник? Ибо Ди Каприо потонул, с грохотом вода обвалилась, люди, как спички высыпались с корабля и провалились в глубины. А там – рыбы, крабы, моллюски. А вот ежи! И ещё акулы! белые, гладкие, глаза у них маленькие, тело рыхлое. Но зубы! Зубы – белые, словно алмазные, крепкие, негнущиеся. Плыть на анти-Титанике намного приятнее, чем на его антиподе. Плыть и танцевать на палубе, повторяя судьбу главной героини. Стать её судьбой, вжиться в неё.
Хочу сказать вам, люди, что человек самоочищающееся существо. Сначала очищаются сосуды, затем печень, кости, связки, сердце. Записывайте рецепт:
Семь дней надо пить отвар из листьев подорожника, очень хорошо чистит желудок, заживляет раны, затем по капле добавляем отвар чаги. Собирать этот гриб надо по осени, он немного размокший, крылья наростов опущены. Берём нож и аккуратно срезаем до основ, у гриба нет корней, лишь сгустки берёзовой кашицы. А ещё настой из лекарственной ромашки, зверобоя белоцветного, медовой душицы, для запаха можно листья шипиги добавить и лепестки его. Смородина! Любая хороша. Недаром она рифмуется со словом родина, мелодия. Опять-таки с Бахом. О, этот божественный, крутолобый гений. Хищно он глядит на нас – бесталанных, обмякших, пекущихся лишь о личной выгоде. Далее расскажу, как вернуть утраченный дар Божий! Записывайте! В ночь на Купалу надо пройти ровно три километра вглубь леса. То есть девяносто тысяч триста сорок два шага. Идти и считать. Надеть надо платок белый, накрахмаленный, платье и рубаху тонкого шитья. А перед этим всю зиму надо за шитьём провести и с мужем не вступать в близость. Ни в коем случае. И вышить сорок пять лепестков роз, столько же ягод оранжевой нитью, солнечной. И вставать до зари каждое утро не раньше трёх ночи. Да шить-то надо иголкою тонкой, ниткой шёлковой. И при свечах, при свечах! Все лампы в доме надо выкрутить. И если палец уколоть, то не выть, не причитать, а молчать. И друзьям здоровья желать, особенно недругам, коли они есть.
У Пульхерии их не было, душою она кроткая, не выскочка, люди её любят, аки агнца. Да и мухи она не обидела. Наоборот, о благе пеклась. И с первого взгляда народу нравилась. Вот бывают такие дамы – сорока лет, пышногрудые! Что плохого в стряпухе, пишущей музыку? Что плохого в швее, разбирающейся в авиамоторах? Что не так в кухарке, любящей театр? Хочу, хочу быть стряпухой, швеёй и кухаркой! Чтобы любимому угодить. Чтобы в доме чисто, в погребе полно припасов: грибов маринованных, ягод засахаренных, яблок моченых, огурцов солёных. И никакая хворь не возьмёт! Никакая дурь не привяжется! Ни грипп, ни простуда, ни чахотка.
Пульхерия много раздумывала над спасением человечества. И поняла: земля не Титаник, а анти-Титаник. И что мы никогда не потонем в этих глубоких, космических водах неба. Звёзды, что яблоки осыпаются в ладони.
Есть мир и антимир.
Есть утопия и антиутопия.
И всё-всё правда!
Далее чистим сердце! Это очень сложный механизм. В нём раны-обиды, ранки не зажившей любви, руны, священные камни имён, плахи, гильотины своих чувств. Но обиды – это словно гниющее мясо по краям, по ободкам. Когда говорят – у неё (у него) больное сердце, это значит, гниёт там обида на обиде, целые пирамидки обид. Да, простите, простите вы всех! И очиститесь от обид. А вот и рецепт. Записывайте:
На заре на ясной! На горизонте на чистом! Выйди в поле, встань лицом ко красной полоске, к горе, к высокому холму, к кургану, там, там в его глубинах люди схоронены. Плесни им на помин стопку вина. Да скажи, сойдите обиды мои в землю, в поры, в норы, в суглинок, в пески. Очистись, сердце моё! Пульхерия тоже когда-то болела, беды да напасти душили её. Ан нет, очистилась, отмылась, теперь, как новёхонькая стала! Новее нет! Душой кроткая, сердцем ласковая! Словно лаковая стала. Люби её, Феликс! Люби! Возродись снова!
И снова, снова приснись! А ты что, небось, женат, дурачок? Разведись! Что-о? Только вчера женился? Всё равно беги в ЗАГС и паспорт захвати! Куда тебе в мужья идти, ты же, блин, поэт… Ну, конечно, без них нельзя, без алмазов Чехова, без грозы Тютчева, без веры Фета.
Так думала Пульхерия. Это её мысли. Но поэт и свадьба – дело полярное. Поэт должен влюбляться, пить, таскаться по женским постелям, гулять, быть несчастным, не воспринятым, страдающим. Женатый поэт, как кенар, которому в клетку подсадили самочку. И перестал он петь! Всё связки порваны! А уж эта проза поэта – корявая, что сучки деревьев, колючая, что терновник. Бр-р! Но поэты бывают разные, да и корни, сучки и ветки тоже. Но ты, ты, Феликс, зачем тебе обручальное кольцо?
И снова, снова этот сон.
Сон-наваждение…Тут разве только настойка из мухомора поможет…
Теперь записываем ещё один рецепт! Острожно, осторожно. Мухомор надо настаивать на спирте. Пить по капле малой…натощак.
И очистилась Пульхерия от бед, грёз, предательств, оговоров, ненависти, ненастий, войн, ссор.
Осталось в ней небо. Одно небо величайшее! То-то светится! То-то поёт! Для нас! для вас! Для всех слышащих! Видящих! Смотрящих. Зреющих! А их многое множество! Тысячи. Миллионы. И лишь одна жалкая кучка не воспринимающих в стороне жмётся, обжимается. Но и она скоро растворится за горизонтом. Только её и видели.
ЛУЧ ЧЕТВЁРТЫЙ
Никогда не считала себя гением. Слово-то какое. Страшно говорить его. А кто слышал из моих уст это слово про меня саму? Да никто и никогда.
И не была замечена в создании аватарок под чужим ником. А уж о себе самой писать, что я – гений, совсем глупо и неправда. Тогда чистим мозг! Чистим всем, кто оклеветал!
Для этого потребуется мышьяк. Крысиный яд. И капкан волчий.
ЛУЧ ПЯТЫЙ и ЛУЧ ШЕСТОЙ
Тренируем память. Для этого потребуется: сто грамм солодки, пижмы, горицвета.
«И не говорила я так никогда, – возмущалась Пульхерия, –что все друг другу подражают, Речь шла о другом, что начинающие авторы редко, кто имеет свой голос. Это вырабатывается постепенно. Вспомните первые шаги даже самых известнейших авторов.»
Но Пульхерия решила, что более не будет обращать внимания на выпады в её адрес. Если им делать более нечего, пусть сколько угодно наговаривают. И любую «хорошую знакомую» или «Одного хорошего знакомого» можно в любой день перевести в разряд «плохо знакомых», «совсем не знакомых», «чужих, ненужных, мельтешащих под ногами». Вот трава она тоже цепляется за лодыжки, репьём льнёт к подолу. Что же на неё обижаться, на растение? На эти вьюнки, на эти соцветия коричневатого цвета, на ломкие стебли, хрупкие изгибистые лианы.
Лучше чаю выпить из душистой мяты! Она хоть и цепкая, но морозоустойчивая. И подруга Веруся тоже говорит так. Людей на земном шаре о, как много, они все разные, воспринимают по-разному одну и ту же информацию. Тем более Пульхерия покаялась и зареклась вообще не связываться с «хорошо, плохо, никудышно, кое-как знакомыми людьми», пусть живут, как знают, пишут что хотят, рвутся куда вздумается, мнят о себе, что гении. Это не мешает другим заниматься тем, чем хочется. Пульхерия посвятила себя искусству! мыслям о том, как сделать человечество лучше, чище, прекраснее, здоровее. Медициной она занималась с детства.
…мама, мамочка, тебя тоже надо лечить. Давай выкарабкивайся из этой уродливой болезни!
Ну, какие тебе травки заварить? Какие корешки, соцветья, лепестки, созвездья в ладони?
И потекла наша жизнь – лучше, звонче, мелодичнее.
Вот только травок назаваривали да очистились от всего лишнего!
ЛУЧ СЕДЬМОЙ
Узнав о случившемся с Пульхерией, друзья стали советовать: не читай, что пишут про тебя, не ходи, не ведай. А-то захвораешь! И то верно, решила Пульхерия. И принялась за своё дело. Золотое перо, бумага, перья утиные творят чудеса:
«Ох, уж этот славный-славный дрозд, поющий по утрам, на розовой заре, на золотом солнце, он словно вышитый гладью, не верится, что такого может создать матушка-природа! Скорее всего, он создан самим Богом без участия природных сил, без этого материнского пухового гнёздышка, без этого выщипывния мха, без вылупливания из яичек матричных, без первого птичьего вскрика.
Не иначе – это так. Истинно так!
Он был. Он пел. Его сладкоголосое фюить-фюить, его непередаваемая на земном языке трель звучала. И мы слышали её! И Гоголь в своем произведении в этой певчей «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» наверняка слышал песню лесного миргородского дрозда. Иначе, как можно выжить после такого диалога?
И как славно узнать, что бобончик можно устранить, фальшь испепелить. И жизнь начать сначала! Единственно, что нельзя сделать: помирить двух уважаемых людей между собой. Ах, как бы хотелось! Как бы мечталось. Но всему причина – охрипший дрозд! Его омертвелый голос, его полузвериный клюв, заострившийся от бессилья. И кто бы подсказал, как вернуть голос? Как?
О…если бы знать…
А вот тут-то бы дрозд-то взял бы да запел, однако! Как я мечтаю о таком счастье! Чтобы голос его зазвучал, чтобы мы все замерли, чтобы дрожь по телу, мурашки по спине! Да не простые, не мелкие, не таракашки, как на картине в комнате, а прямо-таки килограммовые, лакированные, чтобы ласково так лапками перебирали, взбираясь по позвоночнику. И чтобы не жаль этого позвоночника, как флейта звучащего, дроби мои кости, кроши позвонки! Озвучь, озвучь себя до изнеможения! Тогда я в ноги тебе кинусь, руками обойму, восплачу!
Но, увы, дрозд охрип навеки, лишь глазами, что бусинками вертит, клюв открывает, а оттуда ни трель, ни сказ, ни былина, ни басня, а чушь какая-то про вурдалаков, волкодавов, татей, про нечисть какую-то. Тьфу-тьфу. И держать неохота и выбросить жалко. И зачем тебе, дрозд, мои образы «царя юродивого», «Шопена чьей глухотой слышу», «Баха, чьей слепотой вижу», мои же они! Только мои! Но мне не жалко, трезвонить не стану, ибо выросла. Могу тысячу ещё придумать таких открытий. Например, слышу, как тысяча глухих! И меня можно, как на металлолом по кусочку сдавать, можно Бога из меня выковыривать и тащить кипой на макулатуру. И отчего всего два лица у меня. Почему не три, не четыре? И не двести пятьдесят. А, дрозд? Осипший твой, испевшийся… как в его уста вложить, что нельзя более Ивану Ивановичу ссориться с Иваном Никифоровичем. Ай, давай-ка помирим их! По-Гоголевски с улыбкой, с шуткою, с лёгкой иронией! Того и гляди ты, дрозд, излечишься от бессловесности своей при тысяче слов, от безголосости при многоголосии!
О, многоголосие одного горла!
О, многоцветие одного цвета!
Ан нет, всё-таки Иван Иванович судье заявление принёс. Помилуй мя, читать дальше повесть эту. Читать и не расплакаться! А ведь судья и чаю подал уже вторую чашку и меда предложил и пряника!
О, нет, нет, только не это! Зачем в суд? Зачем заявление? Буквы на нём длинные, обидные все. Слова пышут ядом, поклепом. А ведь я говорила: это было давно, тысяча лет тому назад! И совершенно случайно. И не нарочно. По глупости!
Все люди, даже самые умнейшие, благожелательнейшие, добрейшие, все совершают ошибки!
Но если поссорились, так не ходите по судам, не просите защиты у людей: люди бы и рады помочь да не знают как. Вещают. Улещают.
А есть такие, кто, наоборот, огонь раздувают. А и без того косточки все сгорели, пеплы одни витают. И у меня нет больше ни одного города не сгоревшего, улицы, площади. Вся грудь не в медалях, а в пеплах! Но читаю далее: свинья украла просьбу. Вот ведь что! Сжевала она бумагу сию. И не поперхнулась! Глаза у свинки круглые, безресничные, тело у неё дебелое.
Мой сосед тоже свинью держит на участке. Но не на своём, а на соседском. Этот участок пока простаивает, ибо находится у леса, а я рядом взяла да сарайчик сколотила из досок. И неплохой вышел сарай, можно летом там отдыхать, а дома сдавать в найм дачникам. И озеро можно даже самой нарисовать на холсте, и лодку, и рыбаков. И даже дрозда Гоголевского! Но не простого, а сказочного. И в клюв его целовать, и тело его гладить, пух перебирать. Ай, голосистый он! Ай, сладкоголосый! Заслушаешься!
Песня его золотая…
Как речка текучая, где вода прозрачная, с кислинкой, как яблоко мочёное. И это гоголевское – оборотился! Вот был человек – лицом как солнце светил, рядом стоял, улыбку видно. И тут вдруг – спиной. Вижу, вижу его сутулые плечи, его выпирающие лопатки, его жирные складки на талии, на бедрах, его неприступную, что крепость осанку. И на кривой козе не подъедешь! И просто так не заспешишь навстречу, вздымая руки. И говоря нежные, как сдобные булки с маком и корицей, слова, как варенье они, как халва сахарная.
Как бренно всё. Как не вечно…что одно лишь остаётся сказать…
И зачем, вообще, повторять сюжет – хоть он идеален? Зачем, отчего не примирить их? Вот взять и подтащить друг к другу: прислонить их! Пусть повинятся, да вновь подружатся! Как бы устроить так? Как бы постараться?
Но ни тот, ни другой даже на ассамблею не пришли, ибо где первый, там второй не кажет носу. Где второй, так первый не является. Так вовсе между ними пропасть образовалась, С каждым годом всё больше и больше, глубже и глубже. И поносят они друг друга чёрными словами, что сажей мажут, что углем.
И такие краски жирные, лоснятся чернотой, переливаются в иссини-черное, ажно глаза ломит. А отчего бы не помириться-то, ведь такие хорошие оба! И самое главное – одинаковые, как братья. Как двойники, как от одного семени взошли, одного гнезда птенцы, одного поля ягоды. Они равнозначны! Равнополюсны!
Как икра с икрой белужьи. Как молекулы к молекуле. Как звезда к звезде. И чудные оба! Пухлые ручки. Лампасы. Пиджаки. И в городе одном живут! В Миргороде. Город-то какой – площадь, а ней лужа знатная! Лужа луж! Что озеро! С утятами, с гусятами.
Лишь один дрозд картину портит, что голоса лишился. Вот, поди же ты, помирились бы оба Ивана, так и дрозд бы запел, затрелил, и люди бы стояли, слушали бы, плакали!
Неужели Гоголю дрозда не жаль?
– Птичку не жалко?
Как в том анекдоте.
Вот уж плачу, плачу я слезами миргородскими, слезами московскими, слезами нижегородскими, а толку мало. С места не двигается камень. И слёзы мои ему шкуру каменную прожигают, следы оставляют. Как вода камень точит, так и слеза его точит тоже. И жаль, что жизни моей мало отесать камень этот! И твоей тоже мало. И жизни Иванов не хватит, чтобы помирить враждующих.
Что это? Обида?
Но такая пустячная!
Если вражда, то уж больно мелкая, на сантиметр не более. А из неё целая книга вышла, выросла. И до сих пор растёт. Увеличивается. И пробовали оба помириться, пробовали! Но то один не в духе, то другой не расположен. То ещё какая оказия. Вот вроде бы уже нашлись слова примирения. Каждое с аршин. А надо мелкое бы такое, круглое слово найти, такое, как – милый друг, милый враг, чудный, прелестный.
Али таблетку какую дать проглотить?
Чтобы воспрянули, руки пожали, обнялись!
И хочется продолжения! Хеппи энда. Слово большой радости хочется.
А дрозд издох через пару лет.
Сам собой.
Видно, время пришло…
ЛУЧ ВОСЬМОЙ – САМЫЙ ЗОЛОТОЙ
И запела я целой повестью. Продолжением, ответвлением!
В Соцгороде есть свой Иван Иванович. Нынче, не смотря на увещевания Антипа, он сидел у себя дома. Важно так сидел. Он знал, что нынче Иван Никифорович пойдут дрозда издохшего хоронить. А на завтрак как раз творожные шаньги будут с топлёным маслом и сахарной подливой. Ух, смачные! Берёшь шаньгу, разламываешь напополам и макаешь её в нежное зефирное сбитое масло. И отправляешь в лоснящийся от жира рот, капли масла по подбородку стекают на розовую салфетку, нежно, сладко, невероятно приятно.
И кушает Иван Иванович и чаем запивает со смородиновым листом, калиновою ягодой, черёмухой протёртой с мёдом. У них в заулке ещё люди жили: ты, мы, соседи. Квартира была коммунальной на улице Карла Маркса дом пять! И сад там был, простой, для рабочих, отчего бы нет? И росли там деревья махонькие, но цветущие и плодоносящие. Это был, наверно, рай, кабы не внутренние распри, ссоры, обиды:
Это Соцгород (он почти Миргород, он почти Глупов!), но ударение в слове на второй слог, поэтому: нескучно, нескучно жить в Соцгороде. Только помешали нам девяностые, эти лихие, и откуда взялись? Исподволь.
