Читать книгу: «Устами младенца. Соцгород – 2», страница 6

Васильевым выделили трёхкомнатную квартиру в Красном Волчке.

ПЕСНИ СОЦГОРОДА

А.

Под возгласы: «Миру свободу давайте!»

на всех площадях ли, вокзалах страны.

Нет, не предавала я, но я – предатель

со всеми я, скопом, в толпе все равны.

…Вот старый стяг лёг, что пронзённый ветрами,

а что же взамен его алых кровей?

Под ноги скатился он всеми телами,

материей. Можно ли быть ей красней?

Пропитанней кровью?

Ну, здравствуй, свобода!

На рынке есть всё: джинсы, курево, боты,

есть «бушины» ножки, бараньи мозги,

есть жвачки, сухарики, есть сапоги,

машины, дома, пиджаки и носки,

лишь флаг прежний лёг у парадного входа

на площадь в пыли, в желтоватом снегу.

Декабрь. Двадцать пятого. Время исхода

в другую страну. Из того же народа.

А мне не нужна эта псевдо-свобода,

где рушат, кромсают. И горсть олигархов

в карманы, в офшоры растащат охапкой

и тащат страну через лес и тайгу.

Не с главного хода.

Так с чёрного хода.

А мне-то на кой эта, братцы, свобода?

Ни слова спасибо за труд, ни подарка…

За десять минут знамя вниз опустили

и вглубь, где Измайлово в стойбище парка

его поместили в углу, в тиши, в штиле.

Не взрослая – я. Помню, лет мне шесть было,

с отцом приезжала на автомобиле,

мне край целовать бы, мне плакать и плакать.

Зачем предала я? Хотя – не предатель!

Хоть я – не предатель, но лучше повесьте,

хоть я – не алхимик, в костёр меня бросьте.

Двойное предательство – скопом коль, вместе,

устомиллионенное! Вбейте гвозди…

Сидят кукловоды в Америке, или

в Европе! Не больно им. А мы здесь были.

От боли катаюсь я… И на асфальте

на этой брусчатке, на каменной пыли

за воздух хватаюсь. И слышу: «Предатель!»

Чем думали? Чем мы с тобою решали?

Майданами, площадью, сердцем Болотным,

раздробленным. Чем мы любили – ушами

Ван Гогом отрубленными? Небосводом?

Свобода. Свобода. Дурная свобода.

Но нет, и не будет другого народа

планеты, галактики, космоса, мая.

За край я последний хватаюсь.

Рыдая.

Б.

Мой наивный флешбек – невозможная жалость.

Так бывает, нахлынет, не пройдёшь стороною.

Я не знаю, как вы, только я не прощалась

ни с любимым,

ни с прошлым своим,

со страною.

Да, любимый оставил. Но нету святее

ни футболок его, поцелуев на шее.

А страна? Лен волос расчесать бы, взять гребень…

Бросьте камень мне в спину, но я её помню!

Её запах и цвет звездный. Помню, как в коме,

словно я в запредельном, расколотом небе.

Кто не грешен, брось камень мне в спину худую,

в мои белые косточки, рёбрышки птичьи.

Было прошлое общим.

Ответ держать – лично.

Лично мне! Лично каждому! Всем подчистую!

Старикам да старухам, ребёнку, младенцу.

Да не прячься за слово, за фразу, за дверцу,

за мустангов космических, оси порталов.

Где она, часть шестая искромсанной суши?

Возверните обратно, коль время настало.

А где наше, исконное, коклюшки, рюши?

Встанут мёртвые рядом, как будто живые:

– То, за что мы боролись, оно где? Лишь угли…

А мы кто? Что мы можем? Лишь спамить и гулить?

А мы кто? Поколенье предавших Андриев?

Поколенье «ну, что помогли тебе, ляхи»?

Помогли тебе «бушины ножки куряки»?

И Тарас Бульба к нам возвернётся, це добре:

так и надо нам, вспрянут отцы из надгробий!

Сколько раз, по ночам вся в поту просыпаясь,

ощущала я лязги затворов пружинных.

Я не знаю, как вы, не прощалась покамест

ни с живым, ни с погибшим. Мне все, как живые.

И накажут меня, и тебя, и Андрия.

Ах, сладка была панночка. Паны. Панове.

Дюже спали в объятьях в шелку да с любовью.

Отвечать будем чем? Своей собственной кровью.

Будем кровью сыновьей.

Имярек. Реки имени. Речью реку я.

И покуда реку – зажигается пламень.

Но однажды в затылок почувствую камень.

И скажу я: «Спасибо. Ждала месть такую!»

День такой. Ночь ждала я из будущих буден.

И поэтому руки тому я целую.

Меня прошлое судит. Грядущее судит. Так и надо. Пусть будет!

В.

От красивого тела, как мне дорасти до мощей,

до звериного крика, до шерсти, до острых когтей?

Подпуская к сосцам и подманивая малышей,

этим космосом алым как стать для бездомных детей?

В основании Рима, задолго до Рима ещё,

и нет смысла мне рвать из груди то, чего ещё нет.

Я бы деток кормила. Сосцами разбухла. Меньшой

мне бы первым в грудь впился, второй бы вцепился вослед.

Я – огромное тело. И я понимала бы смысл

моих розовых лап, моих длинных кудрей, всю себя.

Бродит сок в моих венах, он сладкий. Тягучий анис,

темпера, тонкацу, щековица, спагетти, хлеба.

И нарежет римлянка нам сыр и нальёт нам вино.

Но пока разобраться хочу для чего, для кого

я нужна? Вам нужна? Мне кормить малышей суждено!

Остальное неважно, лишь помню: в сосцах молоко!

Говорят, с этим млеко дается премного дитю

богатырское, крепкое. Ручками держится Рем,

и упёрся ногами тихонечко Ромул. Во рту

мои космосы, звезды. Кому эту радость повем?

Не касайся лишь шерсти, коль за полночь. Возле меня

мне важнее потомство. Вот эти комочки тепла.

Их парные затылки, тельца, и теперь мы – родня!

Я – для звездного млека.

Плыву там, где синяя мгла.

И захлёбываясь, задыхаясь от вещей своей

материнской любви, то ль смеюсь, то ли плачу, смеясь,

говоря иль крича про чужих, про родных мне детей,

Пусть не крови одной мы,

одна пуповинная связь.

И когда-нибудь в старую шкуру свою я вернусь,

обдирая ступни. Я – на запах, на плач, я на зов,

раскровавив сосцы о каменья, шиповника куст,

ибо держится мир

на извечном,

на женском,

с азов!

Г.

Истекая смыслами, значениями, городами

с юга на север – Саркал, Итиль,

продвигаясь топью, трясинами, льдами,

связанный реками, мир восходил.

Реки он пил! Понимал их пристрастья,

крепость, обрыв, взгорья, холм возле рва,

Именем князя Донского Дон властен,

именем Невского хлещет Нева.

Были разбойники, тати, лихие,

серьги дарили, меха, ситцы, льны.

Возле я гордой стою Алатыри,

век бы стояла с весны, до весны.

Батюшка, Днепр, окрести меня, Отче,

простыни в шёлке, мех, свет, бирюза!

Так бы молила от ночи до ночи,

рекам глядела, глядела в глаза.

Кто камнем в омут, кто вплавь, кто в стремнину,

кто голышом, кто в рубахе нательной.

Реки такие – поднимут, обнимут,

а захотят: свяжут всех заедино,

мать и младенца, что пряжей кудельной,

свяжут влюбленных одною постелью,

свяжут живых общей раной смертельной.

Воды во мне! Родила, чтобы сына!

Околоплодные воды – Лавина!

Боль протекла сквозь меня, камни нёс ты

вечно, угрюмо, несчастно, жалейно,

горы – до неба,

до рёбер – утёсы.

В омут – в тебя я – с верёвкой на шее.

Проистекал своим именем, лаву

пели венцы, колокольно звенели.

Имя твоё отштормило на славу

да по угорьям, пескам, что вдоль мели.

Еле живая осталась: любила

так, словно завтра мне смерть, мне пучина.

Реки во мне – водяная могила.

Старицей стала – любимый покинул.

Я, как Сура по Мордовской, Чувашской,

я – километры тоски, счастья, неба,

ангелов, звуки несу нараспашку,

сбоку звезда лишь сияет нелепо…

Д.

Ринусь, рванусь побежать, но пойму,

это может лишь тот, у кого небеса ночевали.

Но Икар…он был разным, упавший в дремучую тьму

с высоты, что бескрайна, разбившийся на перевале.

Голоса. Голоса. Мне их слышать и слышать. Они

не исчезнут, оставшись там льдинками, высь – это холод.

…Журналисты напишут, как жёны остались одни,

кто с детьми, кто беременная.

Из-под чёлок

лишь глаза. Но о них говорить – космос рвать,

как о тех прорастающих крыльях, что скреплены воском.

Если жизнь: обязательно в тестах две будут полоски,

вот об этих полосках все лучшие будут слова.

Заморожен конфликт. Значит, холод, о нём говорю.

Промерзаю сама до хребта, дрожи, до неуюта.

На земле греться – куревом, водкой. Моя ты голуба,

ах, земля обожжённая, огнь, погружённый в зарю.

Как руками за небо цепляться, ещё чтоб пожить,

там, в Ерасхе цветут колокольчики, розы и маки.

Есть дороги, дома невысокие и гаражи,

запустенье полнейшее: дерево, куст цвета хаки.

Я ищу, мне за что ухватиться бы, как тот Дедал

закурить «Беломор» или выпить сто грамм алкоголя?

Голоса, голоса слышу с воздуха – пел ли, рыдал

каждый голос. И каждое горе – мне личное горе…

Е.

Эти тёплые, сладкие, сочные груши,

словно бы не земные, с прозрачной кожуркой,

собираю в корзины их спелые туши,

глажу пальцами, как они томно-жемчужны!

Если б петь я могла – спела бы. Если нужно,

станцевала бы польку, чечётку, мазурку.

Это было давно: сад, соседи и груши.

Это было во сне, в полуяви, в дремоте.

На столе: пироги, с маком булки, ватрушки,

скатерть белая: кисти, узорные рюшки.

День субботний.

И ворчала соседка – унылая тётка:

космы белые, жидкие волосы. Гребень

выпадал постоянно безмерно, без счёта.

И ломались гремучие молнии в небе.

Чирк! И капли из времени «после потопа».

Чирк! И груши дробились о жаркую землю

те, которые мы не собрали укропно,

травянисто, которые мы не успели

до грозы. До дождя. До всего, что случится.

До болезни соседки, она так боялась,

что её обворуют! Что люди, что птицы

у неё стащат кольца, серёжки, нить, спицы.

Я, как вспомню соседку, кольнёт в сердце жалость!

Ошалело мне в горло впивается горе,

пробивает до дрожи! И что с нею сталось,

это же не ветрянки, как в детстве, не кори,

много хуже! Соседка на десять запоров

закрывала дощатые, драные двери.

Всё равно – хоть не спи – ей мерещились воры,

ей казались и блазнились всюду потери.

Её долго лечили в психушке. Где Каи

золочёные кубики льдов разноцветных

собирали у ног равнодушных блондинок.

Было жалко нам тётку, мы тётку забрали.

Мы сварили компот. Было жаркое лето.

Лето свадеб, застолий, варений, поминок.

Но компот был без груш, то есть без аномальных

этих странных плодов. Этих сладких. Прогретых

жёлтым солнцем! Из слив, из черешен, из редкой

боровинки ванильной, почти полупьяной.

Помню, как я компот подавала соседке.

Помню, как заорала тогда она странно.

Что я груши украла. Что груши я спёрла.

Но их не было – груш! Я твердила упорно.

Ибо градом побило кровавые ветки.

Но блажила соседка безумнейшим горлом:

– Это Ветка!

Наутро не стало соседки!

…О, поэт! Погляди: небо рваное в клочья.

Бог отчаялся пересоздать человека.

Режет вены: сынки мои, братушки, дочки!

Магдалина – опять непотребная девка,

сколь ни кайся – опять продаёт она ночки!

Сумасшествие душит.

Сочится кровь ало.

Из могилы, наверное, тётушка встала.

Ищет груши!

Ё.

Здесь навряд ли проедет автобус. Пути

в ямах, лужах, колдобинах – жуткое дело.

Ах, помилуй, мя грешную! Нынче родить:

поясница болит, слышен хруст вдоль кости,

и кровавит рубаху мне тело.

Доктор маленький, щуплый. Не сможет найти

на запястье мне пульс. Так юродство,

сумасшествие мира сгребает в горсти,

циферблат каменеет с пяти до шести.

То ли утро, то ль вечер – всё просто!

Всё обыденно. Но мне сегодня родить

и качать этот мир, прижимать к тощим рёбрам.

У галактик окраинных я взаперти

и подол мой рубахи разорван.

И по этим дорогам, где ямы, где грязь,

и по этим лесам там, где я родилась,

стать такой же улыбчиво доброй.

Если ратовать не за себя, за других.

Мамы, бабушки, мужа и дочки.

В старой «Скорой» я помощи. Бьётся под дых

мне весь мир –

весь сыновьим комочком.

Брови, щёчки, затылок, мой Яблочный спас.

Все ошибки моих лихолетий.

Я, рожая, всё прошлое вижу сейчас,

так меня этот день истерзал и потряс,

всем нутром моим ветхозаветен.

Наизнанку я вывернута искони,

вот они эти самые женские дни:

продолженье небесного рода

и земного зачатья. Но где же роддом,

девяностые годы вокруг и Содом.

И обещанная всем свобода.

Но горжусь, что в таком переплёте, вверх дном,

перевёрнутом, как пепелище,

от страны заблудившейся не отреклась.

Я рожала. Я плакала. В синюю бязь,

по талонам давали, как нищим,

я сама из окраин, сама я из царств,

заворачивала я родного мальца,

я сама – эта пища…

Я тогда так жила. Такова моя суть,

моя левая, моя правая грудь.

Я сама, я сама эти груди!

На окраине нашей, как прежде темно,

алкаши, наркоманы да блудни.

Но здесь сердце моё. Сердце обожжено,

и судьба моя скручена в веретено.

И пора восклицать мне: «Кто судьи?»

Грабь награбленное да у татей тащи.

Эти бязи да льны, эти кровли да мши.

Ничего не изменится в мире.

Посреди этих рытвин и матерщин

крутится маховик наших тёплых глубин

и о лучшем не ври мне, не ври мне.

Не неси этот бред.

Не сули мне побед.

Правда лучше, чем ложь. И настырней.

В КОЛЫБЕЛИ ЛЕЖАЛА НОВОРОЖДЕННАЯ ДЕВОЧКА

Хорошенькая! Она смотрела на Пульхерию синими прелестными глазами.

Спаслись! Успели! Муж и трое сыновей обнимали Пульхерию. Все вместе они рыдали. Было жалко своей квартиры на улице Космической, хотя её всё равно пришлось отдать за долги ИНВЕСТБАНКУ потому, что муж не смог расплатиться по счетам, занявшись коммерцией. Было жалко старых привычных вещей, утвари, ковров, холодильника «Свияга», стиральной машинки «Элита», комсомольского значка, лагеря Артек, пионерского горна и горниста в парке возле проходной завода. Было жалко гипсового Ленина, улицы Карла Маркса, дома номер тринадцать, сараев, автомобиля Волга, пионерского галстука, вожатых, магазина «Восход». Теперь у нас столица закатов. Ну, и название!

– Мама, мамочка! – позвала Пульхерия, оглядываясь, прижимая к себе новорожденную дочку. С этим затоплением даже не смогли по-хорошему попрощаться с Нонной Кизиловной! И её могила осталась там, под водой. Только Пульхерия закрывала глаза, сразу вздрагивала: она видела, как Розочка отчаянно тащит своего Розумовского, но силы на исходе, хорошо, что подоспели спасатели. А ещё Верочка, Антип, Феликс, Мирон Мироныч, Иван Иванович и Иван Никифорович – жители Соцгорода!

Если честно, то Соцгород внутри нас! Мы вынесли на поверхность мечту о нём, как о небывалом и сказочном городе, городе прошлого. Пусть наивного, но правильного! Пусть неверного, придуманного, чего не может быть в действительности. Ибо на поверхности Чикаго, Нью-Йорк, Париж. Лондон. А ещё Питер и Москва. Кожу протыкает словно насквозь шпиль Иссакия. А ещё войны свои и чужие. Бои, перестрелки, люди гибнут…люди…люди…

Девочка могла рассказать всё по порядку. Она пока ещё только плакала. Но её уста – уста младенца рождённого могли излагать только правду. Фразы легко считывались и угадывались в её ночном плаче. Их можно было записывать под утро так, чтобы получалась книга.

Уста младенца глаголили истину. И это был живой настоящий младенец! И это были мои уста.

Поэтому всё, что здесь изложено чистейшая правда.

Правда устами младенца, зачатого в Соцгороде. Этот город-мечту не вынешь из сердца, не потопишь в воде, прибывающей, дотягивающейся до окон, заглядывающей в наши глаза. Ибо сколько не топи лучший кусок времени, страны, государства, он всё равно будет жить на самом дне, как корабль с его несметными богатствами, с драгоценными запасами, с украшениями. Это и есть золото партии – оно утонуло вместе с Соцгородом.