Читать книгу: «Под ласковым солнцем: Там, где ангелам нет места», страница 8
Эрнест с шоком на сердце смотрел на тех, кто здесь преимущественно находится. Он не мог смириться с такой огромной концентрацией тех, кого больше в своей жизни ненавидел. Да, от одного их вида по венам мужчины начинал бегать огонь, проступать пот, сердце билось чаще, и слышался стон скрежета зубов. От того, что он видел «мужчин», выбравших латексные костюмы, разноцветные платья или вообще пришедшие с перьями в ректальной точке у Эрнеста в рассудке закипало негодование. Многие «парни» в этом месте имели размалёванное тушью, помадой и блестками лицо, образуя при этом мириад самых отвратных и противных гримас, словно взятых из ада. При виде «мужчин», у которых глаза были подведены тушью, проколоты насквозь щёки, губы отражали розовой помадой с блёстками, в волосы вплетены цветы и глаза залиты какой-нибудь краской, у нового депутата закипала кровь.
Те, кто были «женщинами» были одеты в самые безумные наряды, вплоть до полного их отсутствия. Обритые до лысины, имевшие несуразный вид, нацепившие блестящие, как сельдь на солнце, костюмы, и потерявшие человеческий облик «женщины», заняли почётное положение среди всех. «Дамы», у которых лица были пропирсингованы вплоть до того, что самих черт было не видно, татуировано всё тело и из одежды могла быть непонятная несуразица, неподдающаяся описанию, у Эрнеста вызывали лишь боль в сердце, отдающую в глаза.
Но эти «мужчины» и «женщины» были лишь лёгкой разминкой для рассудка новоиспечённого депутата. Впервые он заметил тех, кого звали «Радикально свободными», тех, кто шёл на краю этого безумия, став костяком этого клина. Пускай, они уже были не в новинку и, смотря на них, мало кто мог удивиться, но всё же, им отдавались специальные привилегии, которые присущи только «людям» с высоким рейтингом свободы. Это были однозначно либо «зверолюди», либо трансгендеры. Первые, согласно закону «О свободном Праве становлении животным» могли звероформировать собственное тело, чем заслуживали уважение, так как они получили «Истинную Свободу перехода от человека к животному». Эти «люди» перекраивали лица, удаляли носы, выращивали когти, ломали кости, отрезали пальцы, врезали в позвоночник продолжение в виде мясистого хвоста, имплантировали усы, выдавливали глазные яблоки, что бы вставить имплант, похожий на звериный глаз и могли изрезать шрамами до инфекций и покрасить кожу, что бы быть похожими на любимых животных. И в итоге получалось гибридное существо, которое мало было похоже на человека и порой, из-за того, что была перестроена ротовая полость, терялась способность к разговору.
Но разве кого-то волновало это? Если человек, мог реализовать собственную свободу и право, то это только приветствовалось. Вот и появилось «Право на становлении животным».
Вторые же получали привилегии потому что «Своим выбором они лишь укрепляли суть Свободы, которая выражается в Праве смены пола, тем самым получается полная половая Свобода» – как было записано в одном из текстов Культа Конституции.
И «привилегированные свободой» ходили здесь, утверждая её суть. Полуголые мужчины, с выпирающим пузом, перьями сзади, татуированным, накрашенным и обвисшим от тяжести пирсинга лицом; те же мужчины, примерившие на себя цветастые платья, колготки, мини-юбки; люди, пресмыкающиеся и похожие на ящериц, с настолько перестроенным организмом, что не способны выгнуться вертикально; полуобнажённые депутаты, облачившиеся в откровенные костюмы из латекса; уродливые, обезображенные тысячами способами, похожие больше на монстров демонов наполнили всё это помещение. От одного вида всей этой адской фантасмагории, вышедшей на землю за архангелом-предателем, Эрнесту становилось плохо.
Но ещё сильнее всего его повергало в моральный мрак, беспробудную бездну, поведение собравшихся «людей». Стены попросту стонали от установившегося рёва и безумия, а уши разрывали звуки «дикой не-природы». Весь первый ярус попросту утопал в том, что можно назвать Неосодомом, неогоморрой или инновационным либерализмом истинной свободы. Многие «депутаты» в первом ярусе придавались всем тем утехам, которые были дозволены Конституцией и Кодексом Потребления. Несколько человек, обколовшись наркотиками, или вдохнув их, неистово верещали и бились в истерическом смехе, а порой и даже кидались на остальных. Перебравшие с алкоголем депутаты прямо тут исторгали через рот всё что наели, находясь в естественных тошнотворных позывах. Практически весь пол на первом ярусе был устлан в выгнанных через ротовую полость обедах и завтраках, что тонкой кашицей стелились по коврам и мрамору. И посреди этого сумасбродства сорок депутатов пустились в бесшабашную оргию, при участии шести зверолюдей. Всё это сумасшествие покрывал дикий гул и рёв, издаваемый людьми, решившими получить безграничное удовольствие, через Кодекс Потребление.
При виде этого Эрнесту оставалось держаться лишь на силе воли. У него в области сердца пробежал слабоватый еле заметный укол, раздавшийся болью в сердце. Эбигейл это заметила и взяла мужчину за руку, чтобы он рухнул на землю.
Эрнест переместил собственный взгляд на другие ярусы и увидел, что такого безумства там намного меньше. В первом секторе сидели такие же фрики, как и в Палате Народной Свободы, что утопала в собственном безумии и похоти. Но вели они себя более сдержанно, хотя и не отказывались от пития алкоголем и приёма «интересных» таблеток. Во втором ярусе, что бы ближе всего к выходу сидели опрятные люди, лишённые «прелестей» нового мира. На них не было татуировок или перекроенных и перекрашенных лиц. Это были вполне себе приличные и солидные люди, словно пришедшие из давно забытых времён. Если первый сектор ещё позволял себе выпить или употребить наркотик, опускаясь до единичных случаев половых актов между всеми возможными гендерами, истошных слезливых криков, актов сумасшествия или прочих приступов содомии, то второй участок вёл себя неимоверно образцово. И в глазах тех людей, что сидели во втором секторе и смотрели на то, что происходит вокруг, читалось презрение к тем, кто рядом с ними и вытворяет всё это. Но по долгу службы они обязаны были оставаться здесь и смотреть всё то.
То же самое творилось и на третьем, самом последнем и высоком ярусе, совершенно без изменений.
– Вы, презренные традиционалы! Да ваш жест является оскорбительным для трансгенеров и вообще всех остальных гендеров и тех, кто решил опробовать любую просвещённую вещь, а не ваши тираничные позывы?!
Этот истошный голос, наполненный самодурством, гордыней, таящимся внутри безрассудством исполненный спесью, раздался откуда-то из Палаты Народной Свободы, полностью развеяв все мысли Эрнеста.
Из маленького Содома им на встречу выходила женщина. У неё была смуглая кожа, вся в татуировках, как будто долго и интересно отсидела в тюрьме, волосы, завязанные в чуб, покрашенные в бардовый цвет. На ней висело нечто-то, что должно было напомнить одежду в традиционном понимании. Это джинсовая мини-юбка, классические туфли с цветастыми гетрами и на голый торс распахнутая джинсовая жилетка, на которой был вышит символ феминизма. Цвета глаз её не было видно, так как она их полностью залила чёрных цветом. Как только она подошла ближе, то вновь исторгла целую массу слов, пережёванных в гневе и спеси:
– Ну что, чертовка, держишь этого вечного угнетателя за руку, чем отвергаешь наши законы?! Зачем, сестра, ходишь с ними? Мы должны объединиться и забить до крови этих тиранов, имя которым – мужчины. У этих подонков диктатура и угнетение нас в крови с рождения! Они рождаются – ущербными существами, которых нужно изолировать! Эти шланги ещё будут пресмыкаться перед нами за столетия угнетения!
В разуме Эрнеста закипала звериная ярость от этих слов. Это было даже не негодование или банальная ярость. Чувство, его пожирающие было намного сильнее и глубже, находясь за гранью радикальной справедливости.
Но в Эбигейл ничего такого не возникло. Она спокойно достала удостоверение и ткнула его прямо в лицо радикальной феминистке, со словами:
– Уйди от меня, мы с тобой не равны.
В ответ женщина лишь фыркнула, что-то буркнула себе под нос и мгновенно ретировалась, уйдя обратно в свой маленький Содом.
Эбигейл обратила свои карие глаза в сторону мужчины и с лёгкой дрожью в голосе обратилась:
– Ты в порядке?
– Да, – выдохнув, выдавил Эрнест. – Не думал, что здесь соберётся вся преисподняя, опустошив свои даже заброшенные углы.
В ответ девушка лишь слабо усмехнулась и тут же подавила свой смешок, уже более серьёзно обратившись к подопечному:
– Пойдём, займём свои места.
Эрнест и Эбигейл только хотели сделать шаг, как им на плечи упали массивные конечности. Оба депутата обернулись и увидели перед собой высокого мужчину, за два метра ростом, облачённого в чёрную простую робу из дорого восточного шёлка, а его голову покрыл широкий капюшон. Вся роба-балахон исписана десятками накладных самых различных афоризмов, вышитых золотой нитью, а к поясу крепилась толстая книга, со стальной окантовкой и бронзовой изукрашенный замысловатыми узорами обложкой. Если эту книгу использовали бы как оружие, то она, несомненно, имела бы успех.
Если сказать, что Эрнест испугался, это не сказать – ничего. Страх глубоко пронзил его разум. А сам мужчина тем временем заговорил грубым тяжёлым голосом:
– Не бойтесь, успеете, без вас не начнут, – словно с сарказмом говорил высокий человек. – Пройдёмте, вас на ваши места проводит сам Гроссмейстиарий Культа Конституции. – И после этих слов Эрнест от удивления чуть не провалился в обморок.
Глава девятая. Огненный апофеоз серости
Следующий день. На границе у Швейцарской Федеральной Конфедерации и Южного Диархата.
Несмотря на то, что на часах светится «одиннадцать часов» дня, солнца видно не было. Огромные, грузные тучи застлали небесную твердь, укутав её в плотный панцирь безличия и тотальной серости. Над миром нависло огромные грузные облака, готовые засыпать всё снегом, полным химикатов и чёрным выхлопом.
Всюду ширились безлистные леса. Голые деревья окружали всё непроходимой стеной. И эта стена ощетинилась ветками и сучками, словно сами деревья сковало от жуткой боли. Тут всё было как в страшной сказке про ведьм: жуткая погода, серая атмосфера и деревья, внушающие ужас одним своим видом, больше напоминающие сказочным монстров. Серые, облезлые, покрытые странной корой они являлись единственной растительностью в округе.
У деревьев лежали кучи серого грязного снега, подтёкшего и обледеневшего от вечных перепадов температур.
По дороге шагали колонны людей, мешая ногами мутную грязную кашицу из воды и хлопьев снега, наполняя эту местность хоть какой-то живизной. Все, кто шёл по этой дороге с опаской смотрели на полумёртвую деревянную стену, взращённую на химических дождях и пропитанной ядовитой землёй. И повод опасаться был у всех, ибо в глубинах этого лесного массива жили те, кто был, окончательно отвергнут обществом, или принял решение уйти в эти места, поистине создавая, свои маленькие полудикарские королевства, разросшиеся до уровня «регионального геморроя». Тут жили все: сектанты, объединения маньяков и убийц, общины сумасшедших, преступные синдикаты и фанатики собственных идеологий, решивших создать свой маленький мирок, да и просто обезумевшие дикари. И зачастую те, кто таился во тьме уродливых лесов, спешили выйти на большую дорогу и устроить самый настоящий грабёж и разбой, зачастую устраивая террор и насилие. Этакие лесные дикари, которые рождены «миром Прав и Свобод», пользуясь статьями законов на полных правах уходили в леса. И никто не смел их остановить, ибо они «воспользовались священным «Правом» вести отшельническую жизнь, вдалеке от цивилизации, которая и дала им это Право». И не важно, что человек уходил туда грабить, убивать или предаваться похотям, ибо главное – «Право». Да и порой люди просто впадали в безумие от украшающего их мира и бежали в обезображенные леса, где это сумасшествие только ширилось, выливаясь в апофеоз всей либеральной мысли – отсутствие границ и абсолютная Свобода от всего.
Людям на границе приходилось защищаться, чем только можно. Порой завязывались самые настоящие битвы за дорогу. И если бы не сердобольные добровольческие дружины, то картина смертей и боли была б куда страшней.
Те, кто взял в руки оружие, вооружился всем, чем может и надел самые примитивные «доспехи» и добровольно пошёл на дорогу, назвали – дружинниками, ибо больше никто не мог взять на себя защиту обычных людей.
Полиция занималась охраной тех, кто причислял себя к «Вестникам Свободы». Сообщества зоофилов, феминисток, копрофилов, ЛГБТ и т.д. подлежали особой защите и за ними следили как за бриллиантами, ибо они, как говорил Гранд-Федеральный Закон о «Всяком обеспечении сохранности «несущих свободу»: «Вестники свободы, а значит и сам вектор прогресса, должны быть обеспечены всем самым лучшим, в том числе и передовыми средствами защиты, ибо первостепенная задача по защите и поддержания самой Свободы». Верхушка либеральной власти пытается изо всех сил сохранить тех, кто самим своим существованием попирает старую мораль или «Тоталитарную рабскую духовность».
Для них предусматривались специальные автобусы, с защитным бронированием, конвои со спецназом и солдатами. Порой перед поездкой в другой регион «Вестников Свободы», Культ Конституции инициировал зачистки таких лесов. Тех, кто был рождён свободой, её наименовался без жалости, по закону «Всяком обеспечении сохранности «несущих свободу, уничтожался во имя свободы. Команды зачистки, вооружённые огнемётами проходили адским пламенем по лесам, оставляя за собой лишь горы пепла и тел, прогоревших до хруста, ибо «сей жестокий поступок должен дать защиту более прогрессивным Вестникам Свободы, а значит поспособствует утверждению всяческой свободы в общем».
И для обычных людей, что пересекали подобные лесные массивы свобода-дикарского ужаса, эти «законы» кажутся сущими издёвками. Часто из окон настоящих броневиков помпезно-ядовито размалёванных и безвкусно раскрашенных «Вестники Свободы» улюлюкали, кричали и издевались над теми, кто был по ту сторону окна. Для «Вестников Свободы» обычные люди стали лишь «слугами раболепской идеи традиционной морали, не способной к прогрессу»
Всё это удручало. К серой атмосфере прибавлялось издевательство теми, кто по сути был неприкасаемыми. В совокупности это порождает такое тотальное уныние, что многие готовы свести счёты с жизнью от осознания этих фактов. И порой некоторые не выдерживали. Кто-то, при видя всей этой фантасмагории либерального абсурда, глотал стекло, кто-то удушал себя ремнями и галстуками, а некоторые просто навалились дешёвого яда и помирали в страшных мучениях.
А вольная дорожная дружина ничего не могла с этим сделать. Только оттаскивать мертвецов к обочине и закапывать по возможности на охраняемых кладбищах, ибо секты каннибалов и людоедов охотились за «свежей человеченкой».
Все те, кто шёл по этой дороге, впадали в такое уныние и тоску, что колонну с лёгкостью можно наречь не иначе, как «Серый Марш». Удивлены были и ребята, шедшие с Командором в Южный Диархат.
Эстебан, накинувший на себя чёрный плащ с капюшоном, державший оружие при себе, нервно, на грани паранойи засматривался прямиком между деревьев, высматривая там либеральных дикарей. Командор знал, что они могли краситься, сливаясь с местностью и выпрыгивая в тот самый момент, когда подступал момент.
У обочины дороги мужчина видел людей, в серых шинелях и со старыми автоматами и винтовками. Исцарапанное, переделанное со штыками оружие, оно представляет хоть какую-то защиту от лесных жителей.
Рядом с Командором идут все те, кто смог уйти из проклятого места, прихватив с собой всё, что можно утащить. Но Эстебан мало обращал на них внимание, ибо думал о потере одного из друзей Габриеля. Действительно, Командор скорбел о смерти Артия, но он заботился только о Габриеле, не придавая смерти одного из подростков особого значения. С другой стороны, если бы не выстрел Артия, то Командор вряд ли остался в живых.
Ротмайр закинул на спину сумку с оружием и спиртным, временами так же устремляя свой взгляд в жуткие леса. Его бежевое пальто с последнего боя несколько почернело, разжилось дырами, но всё ещё выглядело неплохо. Несмотря на смерть Артия Ротмайр ощущал себя вполне нормально, ибо это парень сам себя подставил под пулю. Не он его потащил.
Антоний в сумках нёс с собой походную пищу, которую можно было спокойно употребить в дороге. Со стороны этот парень становился похож на военного, который бежал из части. Высокие берцы покрывали чёрные военные штаны, державшиеся на широком ремне. Чёрная куртка пиксельной раскраски отлично защищала от слабых холодных ветров и малой сырости.
Рядом с бывшим теневиком идёт Малик. Этот парень арабской внешности потрясён тем, что случилось, когда он ушёл в леса свершить молитву. Когда уловил ушами звуки выстрелов, а его нос почуял запахи пороха и гари, то Малик тут же рванул в «Убежище», но застиг там только горе и печаль по безвозмездной утрате. Он окунулся в горе с теми, кто оплакивал потерю своего друга. Выбрав под одежду чёрное церковное одеяние, он с мрачным ликом шёл вперёд, неся с собой запасы воды, подгоняемый чувством вины.
Шли и ребята. Потеря друга сказалась на каждом. Артий, поверженный ассасином Автократорства, канул в безвозвратную тьму. И это вгоняло каждого в серость и уныние, способное опрокинуть душу любого и лик каждого стал подобен отражению безликого небосвода.
Верн выбрал для себя весьма скромную одежду. Чёрные плотные джинсы покрывали мощные грубоватые ботинки. На торсе болталась слегка большая ветровка тёмно-синего цвета. Здешние фабрики и ТЭЦ прогревали своими выхлопами воздух настолько, что самые суровые зимы казались прекрасными и тёплыми. Смуглое лицо парня, с вольными чертами лица, казалось, отразилось сутью грусти и печали.
С Верном под руку шла девушка. Элен крепко прижалась к своему парню. Её душу наполнил страх и ужас, пожиравший её нежную душу, что отражалось в прекрасных карих глазах, в которых словно потух свет счастья. Столь светло-смуглое лицо преисполнилось таким же трауром, как и у остальных. Ноги девушки покрывали джинсы, сотканные из белой джинсовой ткани и чёрные кроссовки. Крепкая синяя тканевая куртка покрывала торс девушки.
Габриель и Алехандро шли в конце импровизированной колонны. Первый юноша нашёл в убежище короткие сапоги, кожаные штаны и кожаную куртку, с объёмистой сумкой. Алехандро же выбрал стиль несколько свободней, выбрав широкие штаны, белые кроссовки, длинную лёгкую куртку. И каждый из парней испытывал чувство гречи от утраты.
Четыре взрослых человека и четверо подростков, не познавших поистине суровой жизни, шли в места, полные неизведанности. Только Эстебан и Карамазов могли помнить об их сути несколько прерывисто и смущённо. Каждый из них обременил себя различными мыслями, но суть их одна – тотальная серость.
Внезапно послышался голос, наполненный надменностью и наглостью:
– Ну, Эстебан, куда же мы плетёмся?
Глава группы сразу узнал по интонации и презрительному ко всему тембру Ротмайра. Командор, вчитываясь в досье, и биографию знал, что у этого человека есть только две ведущих эмоции и состояния: либо он ко всему относится с наглостью и презрением, либо с особой злобой и жестокостью, как ко второму Канцлеру.
– Мы идём туда, где сможем нормально пережить несколько недель, – ответил Эстебан.
– Было столько городов на пути. Мы на автобусе и скоростных поездах, наверное, штук двадцать пробежали.
По голосу, наполненным спокойствием и отражающим внутреннее смирение, Командор понял, что в разговор ввязался Малик:
– Потому что они слишком близко к Рейху. А ассасинов довольно много и перемахнуть им через границу не представляет труда. Эти города просто опасны для нас. Нас там быстро найдут.
– Что им вообще от нас нужно? – прозвучал приятный девичий голос за спиной.
– Вы стали свидетелями «революции» нового правителя. Он не хочет, чтобы оставались свидетели его преступлений… и его антиимперских мыслей. Рафаэль не перед чем не остановится, чтобы уничтожить любого, кто видел его в либеральных мыслях, – в полголоса пояснил Командор, паранойидально смотря в серый уродливый лес.
– Поэтому ты сжёг убежище полк-ордена, вместе со всеми документами и старыми вещами? – спокойно вопросил Малик.
– И отправил наши включённые телефоны на другом поезде на северо-восток этой страны? – Поддержал араба Ротмайр.
– Нас разве могли отыскать по запаху? – Непринуждённо вопросил Верн, присоединяясь к общему вопросу – «Зачем?»
Прошли сущие секунды театральной тишины, пока Эстебан не выдал ответ:
– Да. Нас буквально могут отследить по запаху и найти по сигналам электронных устройств.
– Кто эти ассасины? Почему я о них не знал, когда… правил? – Прозвучал вопрос от Ротмайр, в котором чувствовались нотки требовательности.
– Это машины для убийства и они служат только верховному правителю, то есть – Архиканцлеру. Когда ты отобрал власть, они скрыли своё присутствие, в ожидании достойного правителя. Их с детства тренируют находить и убивать. Тысячи претендентов, единицы выживших, после адских тренировок. Их чувства отточены до совершенства и усилены имплантатами. Сочетание естественных и машинных чувств делают их них настоящих ищеек. Их зрение остро, как у орла, обоняние идеально, словно у кошек, а скорость реакции поразительна. Перед боем они колют боевые стимуляторы и наркотики. Но суть этих наркотиков иная. Империал Экклесиас боялась, что они могут вызвать привыкание, а значит «личность впадает в сладострастную похоть удовольствия, что противно имперской морали». Впервые, по просьбе церкви, был сделан наркотик, вызывающий боль, если человек не двигается. Ассасинам приходится двигаться, бить со всей силы, вертеться, чтобы боль не прикончила их, а экзосклелет лишь усиливает их мощь. Движения становятся ещё быстрее, а удары убийственнее. – И выдержав секунду молчания, Эстебан лирически закончил. – Это безжалостные машины войны.
– Понятно. – На грани подавленности уяснил Верн.
– Так что нас может защитить от таких монстров? – Обеспокоено проговорил Малик.
– Чем дальше мы углубляемся в Либеральную Капиталистическую Республику, то тем им будет сложнее нас найти. Я знаю, что выслали «Руку Смерти» – группу из двеннадцати ассасинов. Но потом восьмерых отозвали обратно в Империю. Осталась «Диада Ужаса». Думаю, им будет нам трудно найти среди сотен миллионов жителей этой страны.
– Куда же ты нас точно ведёшь? – буркнул Алехандро. – Мы не можем вечно бегать от псов Архиканцлера.
– Господин Алехандро, – тошно официально начал Эстебан, – вам ли не всё равно, каков может наш конечный пункт?
– Я поддержу парня, – ожидаемо произнёс Малик. – Каждый человек должен иметь свой дом. Мы не кочевники и не можем скитаться до бесконечности по бесконечным землям. Всё же хочется спокойствия и постоянства.
– Безумие в своём сумасшествии тоже постоянно. Хаос в своём безумии постоянен. Но это не значит, что мы к ним должны стремиться, – неожиданно поддержал Эстебана Ротмайр.
– Во всяком случае, мы не остановимся, пока не пройдём эти леса, – указав рукой на уродливые, скрюченные искажённые деревья произнёс Командор. – Нам до города Микардо ещё пара километров. Там нас ждёт передышка. А потом…
– Что потом?
– Не знаю. – На грани бессилия ответил Эстебан. – Посмотрим. Может, останемся на несколько недель. Или вновь станем углубляться в эту гнилую страну.
Внезапно зазвучал недовольный голос Алехандро, с перезвоном злобы и недовольства:
– Ну почему государство, которое поддерживает свободу, для вас становится «гнилым»? Половина всех преступников Рейха это люди, которых закрыли из-за их мировоззрения, ставшее неприятно государству. А они могли быть свободными, если у нас была бы свобода. Разве человек недостоин свобод и прав в полном объёме? – И юноша был готов пойти на срыв, в наглости заявив. – Мы существуем для свободы, а все только и подавляют наши естественные права.
– Алехандро, – дрожащим голосом заговорила Элен, – если не ограничивать свободу, то мы все будем безумны. Человек сможет творить всё, что захочет. А как же мораль, как же наши ценности?
– Я не вижу смысла в твоих словах, Элен. Мораль, ценности – это всё навязано нам свыше, чтобы мы могли стать рабами для тех, кто у власти. Нам не нужны ни мораль, ни всякие там ценности, кроме свободных, ибо они сущий прах, делающий нас несвободными.
– А если твоя «свобода» приведёт к хаосу? Если род человеческий вымрет от твоей свободы? Что если та самая «свобода» уничтожит наш мир? – Напористо проговорила девушка, прижавшись к Верну ещё сильнее.
И тогда Эстебан, идущий впереди, услышал слова истинного сектанта «свободы», в которых крылась их многовековая суть:
– Элен, нет ничего ценнее свобод и наших прав. Существование всего человечества ничто по сравнению со свободой. Наши права и свободы – выбор истинно и единственно правильный. И если человечество, приняв их, – вымрет, то значит это правильно. Права и свобода есть цивилизация и прогресс.
Рядом идущему Габриелю стало тошно от этих слов. Столько раз повторение слова «свобода», всякого должно было смутить, но не Алехандро. Этот парнишка долго чаял идеи о безграничной разнузданности и распущенности, возведённой в реликт. Юноша просто болеет, хандрит собственными идеями. И тогда Габриель выдал единственную фразу, которую считал правильной:
– Алехандро, ты безумен.
Эстебан про себя слегка усмехнулся. Едва заметный смешок услышал бы Ротмайр, если бы не энергично хлюпал снежно-водянистой жижей под ногами. Для мужчины слова юноши показались наиболее правильными. В них он тут же нашёл суть для всех своболюбцев. Они безумны, не иначе, но своим безумием обожатели безграничных прав гордятся, вознося своё сумасшествие подобно победному знамени. Победы сумасбродности над разумом.
– Скажи, Командор, – заговорил Ротмайр, – а почему тебе дали позывную кличку «Арлекин»?
– Бывшему Высшему Лорду не понять этого. Вы лишены чувства глубинного понимания слов.
– Так парень, я не понял, ты смеешь меня упрекать?
– Я просто сказал, что ты не поймёшь.
– А я? – Вопросил Малик, идя, отрясая рясу от прилипшей снежной жижи.
– Ладно, – согласился Эстебан, – это было ещё при первых моих днях в полк-ордене. Рекрут командорского состава, не подающий особых надежд – вот кто я тогда был. В те дни нас отправили в Иллирию, где всё ещё лелеяли надежды на независимость сепаратисты. У нас была задача – захватить одного из вражеских полевых командиров в деревне. После выполнения задачи нам пришлось покидать местность, взяв образ и загримировавшись под других людей. Короче, мы нарядились свадьбой. Кому-то выпал дорогой костюм, кому-то деревенская одежда, а мне… наряд арлекина с маской. После этого мне и дали прозвище.
– Так себе история. – Недовольно кинул Ротмайр.
Эстебан не стал говорить о том, что порой суть его заданий – масочнечиство. Ещё до становления командором пара его миссий заключалась в том, чтобы отыграть роль непринуждённого человека, в меру ленивого, но скромного, да порой и просто кутилу. После пары таких заданий ему и дали прозвище, отражающее их сущность, ибо он стал подобен герою средневековых венецианских комедий.
Но интерес группы к прозвищу внезапно пропал. Губы людей на секунду перестали шевелиться, а слух обострился. Все продолжали идти в полнейшем безмолвии. Странный хруст сухих веток и ароматы горящей мазуты стали наполнять воздух. Пространство буквально замерло в бесконечном ожидании. Всё стало подобно тому, как тишь настилает мир перед страшным громом.
– Командор, – в полголоса зашептал Антоний, – шевеление от нас в двухстах метрах по правой стороне.
– Какова ширина дороги? – Спросил Малик.
– Около ста метров, – ответил Эстебан и строго потребовал, – все смещаемся к центру дороги.
Группа стала медленно от левого края отходить в самый центр разбитой асфальтовой дороги, залитой снежно-водянистой кашей. И в один момент оказалось, что они оказались под плотным покрытием толпы. Десятки людей, бродяг, переходящих границы, чтобы найти лучшее место, стали щитом для группы, прикрыв их телами, справа и слева.
– Это то, о чём я думаю?
– Они пока прицениваются, Ротмайр, ищут место для атаки. Выискивают слабое звено, чтобы в один момент нас растерзать.
– Кто они, Командор?
– Ох, Верн, эти «люди» очень понравятся твоему другу – Алехандро. Это, если можно сказать, истинное воплощение свободы, а точнее того, до чего она может довести. Это апофеоз безумного свободострастия. В этих лесах кроются сектанты, исповедующие тысячи разных культов. Под кронами прокажённых деревьев скрываются десятки общин идейных фанатиков, вроде радикальных неосексофилов и зоофилов. Здешние «трансформаторы» своего тела дошли до того, что теперь напоминают племена дикарей, с изуродованными телами.
– Меня сейчас стошнит.
– Держитесь Элен. Нам буквально пара километров осталось до Микардо. – Указывая вверх на сопку, в которую уходила дорога, ответил Командор.
Обстановка вокруг только накаливалась. Хрусты веток на снегу в лесу, переклички в дали и гнетущая атмосфера только раздувались, пробегая раскатом грома по душам. Зоркие люди уже могли увидеть, как среди извращённых деревьев мелькают силуэты. А «вольные дружинники» устремили дула своих автоматов, ружей и винтовок в сторону леса, ожидая нападения.
– Скажи, Малик, ты когда-нибудь держал в руках оружие?
– Эстебан, если я служу богам, это не значит, что я не смогу за себя постоять. Три года ножевого боя и ещё шесть лет на передовой трущобных воин. – Похвалился заслугами «священник». – Если того потребует обстановка.
Услышав, что его товарищ умеет обращаться с оружием, по душе мужчины пробежала лёгкая волна облегчения и спокойствия. Этот вопрос он скорее задавал для себя, ибо обстановка требовала максимальное спокойствие и уверенность.
Командор лихорадочно кинул взгляд по сторонам. Люди с лицами, отражающими серость и безразличие на грани уныния. Бродяги, бездомные, нищие – просто люди, не выжившие в «самом справедливом мире, где правит равенство». Эстебан знал, что кого-то из людей выгнали из домов Корпорации, что на их места открывали различные торговые заведения, вроде казино, наркоклубов, баров и борделей для извращенцев. Кто-то из идущих вокруг людей лишился жилья по решению суда. Согнали с места жительства за «агрессивное притеснение Вестников Свободы». Десятки кодексов и сотни законов, порой дублируя суть друг-друга защищали, как броня, всех тех, кто самим своим существованием глумился над «носителями рабской тоталитарной системы традиционных ценностей». Эстебан надеялся, что у них с собой есть хоть какое-то оружие, чтобы защититься от дикарей.
