Читать книгу: «Ничего святого», страница 19
«В Москве десять часов вечера».
– Как быстро пролетел день, – удивился я.
– Я тоже совершенно этого не заметила, – согласилась Она.
Внезапно я понял, что завтра понедельник, и Настя, наверно, должна идти в университет, на работу или ещё куда-то. Я хотел спросить, не мешаю ли я готовиться к завтрашнему дню, однако Она посмотрела на меня с такой теплотой, что я отбросил подобные мысли.
– Завтра будет завтра, – сказала Настя. – А пока нас окружает волшебный воскресный вечер.
– Ты во сколько завтра уходишь? – спросил я.
– В девять. Тебе завтра на учёбу к 8:30?
– Да.
– Значит, придётся тебя разбудить пораньше, – улыбнулась Она.
Я уже хотел сказать: «Ты не против, что я снова останусь у тебя?», но в последний момент передумал: зачем говорить очевидные вещи, если ответ прекрасно известен? И всё же вопрос, что будет дальше, оставался открытым.
– Если завтра после учёбы ты поймёшь, что соскучился, приезжай, – сказала Она.
– Я пойму это, как только мы расстанемся завтра утром, – улыбнулся я.
– Я буду очень рада тебе.
– Понимаешь, дело в том, что я… – я на секунду задумался, подбирая слова, и внезапно понял, что лучше всего для описания моей ситуации подходит избитое как моя физиономия клише: – Ушёл из дома.
В подобной ситуации можно ожидать, что собеседник удивится, спросит, что произошло, выразит сочувствие и постарается поговорить об этом. Но вместо этого Настя просто кивнула и произнесла:
– Как хорошо, что ты пришёл сюда!
Это было сказано без театрального или застольного пафоса, Она просто выразила радость. Но я потонул в сиянии Её слов. А Она продолжала:
– Если тебе некуда идти, ты можешь идти сюда. Здесь тебе всегда рады и тебя всегда примут.
– Насть, я очень – ты даже не представляешь, насколько… – я запнулся. Сложно было говорить такие вещи.
– Василий, ты можешь остаться сегодня, остаться завтра и на сколько захочешь. Это не предложение из жалости и сострадания, – Она улыбнулась, – я чертовски очарована твоим обществом…
Утро понедельника – самое ненавистное время для всех школьников, студентов, работяг и других рабов окружающей их системы. Но даже утро понедельника не может испортить настроение, если вас будит прекраснейшая женщина в мире.
– Я думаю, наступил тот момент, когда тебе нужно узнать номер моего телефона, – сказала Настя, когда мы пили кофе на кухне.
И вот, спустя полгода после нашего знакомства, мы обменялись телефонами. Если бы я не нажрался, как свинья, в день своего дебюта на поинте, если бы записал телефон Насти, когда мы с ней случайно встретились в Гусятниковом переулке, если бы я сделал всё иначе… никому не дано знать, что было бы, если бы всё было по-другому. Но, так или иначе, теперь я сидел на этой кухне, пил кофе с Настей и собирался увидеть её вечером. А значит, вне зависимости от того, что могло бы произойти, я всё сделал правильно.
Настя пообещала закончить пораньше и предложила помочь чем угодно, если это возможно.
– Ты и так сделала меня самым счастливым человеком на свете, – честно ответил я. – И я настолько благодарен Тебе за всё, что Ты делаешь… я даже не знаю, как это выразить…
– Ты прекрасно всё выразил, – улыбнулась Она.
Отставив чашку кофе, я подошёл к Ней, Она встала мне на встречу, – и мы слились в поцелуе.
По дороге в Тушино я размышлял, как же я пойду в школу, если у меня нет учебников. Как я объясню свой внешний вид: в красных клетчатых штанах, панковской толстовке, да ещё и без сменки… это уж не говоря о том, что моё лицо напоминало один большой синяк: оно опухло, словно у алкаша и приобрело яркий фиолетовый цвет, правый глаз не открывался, на переносице появилась горбинка, а губы превратились в две горизонтальных ссадины.
У меня грешным делом мелькнула мысль вообще не ходить в школу, однако, чтобы поступить в университет, мне нужен был аттестат, и если бы я прогулял последнюю четверть, с этим могли быть проблемы. Так или иначе, – решил я, – в школе появиться необходимо.
Вместе с тем я осознавал, что, несмотря на принятое решение покончить со Светлогорским проездом, мне всё-таки придётся подняться в квартиру. Мне нужны были мои вещи. Спонтанно уйти из дома – бесспорно, красивый шаг, однако ходить каждый день в одних и тех же трусах (пускай Настя заботливо и стирала их вечером) было уже не так красиво.
Любой красивый поступок чаще всего корректирует суровая действительность, – она подобна поручику Ржевскому, который напоминает высшему обществу о низменных вещах, присущих всем живым тварям.
Пока я ехал в метро, я представлял, как заявлюсь в квартиру 153 и суровым голосом скажу Игорю: «Мне нужны моя одежда, ботинки и книги», – мотоцикла ведь у меня не было. Но всё та же реальность корректировала мои планы по мере приближения к Светлогорскому проезду, он был словно Мордор: чем ближе я был к нему, тем меньше решимости и уверенности в себе я ощущал. Предстоящая встреча с Игорем была для меня подобна взгляду во Всевидящее Око… но, помимо него, существовали и другие глаза: синие, глубокие, как океан, и яркие, как само Солнце. Стоило мне только подумать о Насте, реальность преобразилась. Пускай я и шёл в логово дракона, но впереди меня ждала принцесса. И если так, то мне, как рыцарю без страха и упрёка, нужно снести все невзгоды, пройти через опасности, подстерегающие в пути, ведь без них подвиг не был бы подвигом.
Выйдя из автобуса на остановке «Светлогорский проезд», я прошёл мимо дома номер 7 и направился в школу: у меня не было чёткого плана, точнее говоря, у меня вовсе не было плана, но интуиция подсказывала мне, что начать нужно именно отсюда.
Я уже подошёл к школьным воротам, когда меня окликнул знакомый голос:
– А почему без сменки?
Я улыбнулся. Из тысячи вопросов, которые мне мог задать заботливый дядя, он выбрал именно этот.
Гриша стоял, облокотившись на капот своего «Дефендера» и курил сигарету.
– Ты что здесь делаешь?
– Собирался поздравить тебя с днём рождения, а ты не подходишь к телефону. Твоя мама мне обзвонилась: хотела с тобой поговорить, но это у неё так и не вышло. Я и сам пытался тебе дозвониться, но ты отключил телефон, – дядя бросил бычок на землю и затушил его тяжёлым ботинком.
– Ну, – ответил я. – Выходные получились насыщенные.
– Я вижу, – рассмеялся Гриша. – Кто это тебя так разукрасил?
Шутливый тон дяди поднял мне настроение. Он не осуждал меня, не сочувствовал и не видел в моём лице чего-то ужасного.
– Какие-то отморозки, – сказал я.
– Надо полагать. И сколько их было?
– Восемь. Взрослые.
– А вас?
– Семеро… точнее, двое… ну, то есть сначала нас было семь…
– А потом пятеро убежали, – понимающе кивнул Гриша.
– Именно. Они хотели отнять у меня флаг.
– Флаг?
– Ну да, флаг. Мне подарили на день рождения флаг, понимаешь? Весёлый Роджер. И эти уроды хотели отнять мой флаг… Но я им его так и не отдал.
– Ну что ж. Вполне достойно. А ты, что же, ходил и размахивал Весёлым Роджером? – улыбнулся дядя. – Разве не знаешь, что по морским законам, любой корабль имеет право открыть огонь по судну под Весёлым Роджером без предупреждения?
– Серьёзно?
– Да, это правило до сих пор не отменили.
– Я этого не знал.
– Но в любом случае незнание закона не освобождает от ответственности.
– Но это же флаг!
– Знаю. В конце концов, знамя, которое прячут в кармане, это не знамя, а носовой платок, – произнёс Гриша.
– Да ты философ, – улыбнулся я.
– Эмиль де Жирарден был философ. А я просто хорошо учился, – ответил он.
Я подумал, что тоже хочу хорошо учиться в университете и стать таким же, как Гриша.
– Угости сигаретой, – попросил я.
– «Дяденька, папироски не найдётся?» – рассмеялся он, вынимая пачку из кармана.
Мы с ним закурили.
– Твоя мама ждёт, когда ты придёшь домой, – сказал Гриша. – И этот разговор будет не из приятных.
Я глубоко затянулся и не спеша выпустил изо рта дым.
– Я ухожу из дома, – отчётливо произнёс я.
– Можно поинтересоваться, куда? – спокойно поинтересовался дядя.
– К девушке.
– Неплохо, – одобрительно улыбнулся Гриша. – Она живёт одна?
– Да.
– А что будешь делать, когда вы расстанетесь?
– Мы не…
– Понятно, – примирительно кивнул дядя. – Мама, как я понял, пока не в курсе.
– Пока нет.
– Не думаю, что её это обрадует.
– А я, наоборот, думаю, все будут только счастливы, если я, наконец, отсюда свалю, – с жаром ответил я.
– Ты несправедлив, – покачал головой дядя. – Твоя мама, конечно, не ангел, но она тебя любит. И любовь матери, в отличие от любви девушки, постоянна.
– Ты не понимаешь. Я ухожу не к девушке. Я ухожу отсюда.
Гриша снова достал пачку сигарет. Мы снова закурили.
– Не стоит рубить сплеча, – затягиваясь, сказал дядя.
– В некоторые моменты как раз стоит рубить именно сплеча, чтобы сразу отсечь всю скверну.
– Ты хорошо подумал?
– Я думаю об этом уже восемь лет. И последние два года – особенно.
Не знаю, что именно тронуло Гришу: сами слова, интонация, с которой они были произнесены, или мой внешний вид, – но я вдруг почувствовал, что спор окончен.
– Хреново тебе здесь, да? – густым ровным тоном спросил дядя.
«Неужели он понимает? – подумал я. – Неужели он действительно понимает, насколько плохо мне здесь? И неужели я ошибался, и он готов помочь мне, не отвернуться, не сделать вид, что это его не касается? Неужели он действительно… неужели?..»
Эмоции подкатили к горлу, и я смог лишь выдавить из себя смятое «да».
– А теперь давай начистоту, – медленно, как в тот день, когда умерла бабушка, произнёс Гриша. – Это Игорь тебя так оприходовал?
На секунду я представил себе, что будет, если я сейчас отвечу утвердительно. Все мои многолетние юношеские мечты о том, как дядя Гриша встаёт на мою защиту, как он врывается на Светлогорский проезд и разбивает Игорю морду, а потом мы с ним вместе уходим…
Гриша затянулся. Мне на мгновение показалось, что кругом потемнело, воздух стал вязким, как кисель, словно дядя с табачным дымом втянул в себя большую его часть. Огонёк сигареты отразился в его зрачках, словно ядерный взрыв. Я никогда раньше не видел такой свирепой безудержной ярости. Один только вдох человека вместил в себя вековой запас ненависти целого народа. Ни Наташа, ни Игорь, ни те уроды, что избили меня, не были способны на ту жестокость, которой в тот момент сияли глаза моего дяди: в них отражался мир, куда входящие оставят упованья.
– Нет, – я покачал головой. – Это правда сделали какие-то отморозки на улице. Но я больше не могу здесь оставаться по другим причинам.
– Понятно, – с табачным дымом, который выдохнул Гриша, в воздух вернулась весенняя свежесть. – Ну что, пойдём заберём твои вещи.
Он беззаботно подмигнул мне, словно эти глаза несколько секунд назад и не горели пламенем, что с Вечностью пребудет наравне.
– Давай! – тотчас же согласился я.
– У тебя сумки есть, чтобы всё утащить?
– Есть, но я не уверен, что всё поместится, – ответил я.
И снова мой план разбивался о беспристрастную действительность. Я тысячу раз представлял себе, как вернусь на Светлогорский проезд за вещами, что скажу Наташе или Игорю, если встречу их, как гостеприимно предложу всем гореть в огне, покидая этот ненавистный кров. Однако, упоённый размышлениями о том, как я буду сжигать мосты, связующие с омерзительным прошлым, я совершенно забыл о такой малости, как сумки, в которых нужно будет унести свои вещи. Мне повезло: у Гриши в багажнике завалялось несколько икеевских пластиковых сумок.
Мы вошли в подъезд и прошли к лифтам. Лифт уже спускался вниз откуда-то сверху. С каждым мгновением я думал: а что, если сейчас приедет лифт, и из него выйдет Игорь, или – ещё хуже – женщина, которая меня родила?
Лифт спускался медленно: четырнадцатый этаж. Тринадцатый.
А правда, что сказать, если мы столкнёмся с Игорем лицом к лицу?
Одиннадцатый. Десятый. Девятый.
А если это будет Наташа?
Седьмой.
Она же сразу набросится на меня.
Пятый.
Начнёт орать.
Четвёртый.
Я ведь даже не успею ничего объяснить.
Третий.
Только стоит мне открыть рот, как она…
Второй.
А если Игорь…
Двери открылись.
Из лифта вышла Катя, которая жила на 21 этаже. Она была одна.
Мы вошли в лифт.
Теперь меня начали одолевать мысли: а если мы столкнёмся с Наташей или Игорем на лестничной клетке? Что тогда?
– Ты чего раскис? – спросил Гриша.
Он выглядел бы серьёзным, только уголки рта были слегка приподняты, словно он не придавал особого значения происходящему. По большому счёту я просто-напросто решил в семнадцать лет уйти из дома. Что здесь такого?
Лифт остановился. Двери открылись. Мы были на девятнадцатом этаже. Никого, кроме нас, на площадке не было.
– Подожди меня здесь, ладно? – попросил я.
Я не знал, как развернутся события, если я вдруг встречу Игоря, и я решил заранее избежать фатального исхода.
– Ну, давай, – пожал плечами Гриша. – Только двери оставь открытыми.
Я кивнул, взял у него икеевские сумки и подошёл к двери, ведущей от лифтов к общему коридору, открыл её. Внутри никого не было. Дверь в квартиру 153 была первой по коридору.
Я сделал вдох, посмотрел на дядю, – он ободряюще кивнул.
Я аккуратно вставил ключ в замочную скважину. Повернул замок дважды. Вытащил ключ. Только бы на внутреннюю щеколду не было закрыто. Плавно нажал на ручку. Дверь открылась.
Я вошёл. Закрыл дверь за собой, однако запирать её не стал.
Решив не разуваться, я прошёл в коридор.
Я слышал какое-то копошение в кабинете, – значит, Игорь был дома.
Пройдя в свою комнату (двери были открыты), я постарался закрыть их, затем начал вытаскивать свои вещи и аккуратно укладывать их в икеевские сумки. Я брал только небоходимое: трусы, носки, футболки, куртки, свитера, джинсы, обувь. В своём шкафу я нашёл большую старую спортивную сумку: туда я сложил нижнее бельё, майки, свитера. В школьный рюкзак я собрал все учебники, тетради, дневник и другие принадлежности.
Оставались ещё книги. Все взять было невозможно. Я освободил коробку от роликовых коньков и убрал туда Джека Лондона и Диккенса. Чтобы вместить Клайва Льюиса, Уолтера Скотта, Шекспира, Стивенсона и Теккерея, пришлось опорожнить несколько обувных коробок.
Остальное?
Компьютер, телевизор, магнитофон, отживающий век MP3-плеер, многочисленное дерьмо, которое было жизненно необходимо – всё было слишком громоздким и малоприменимым в моей будущей жизни. А значит, это теперь уже были не мои вещи. Надев на плечо спортивную сумку и взяв в руки самую большую коробку с книгами, я направился к выходу.
Двери комнаты открылись достаточно громко – одна ударилась о стену, смежную с кабинетом. Из кабинета появился Игорь.
– Далеко собрался? – спросил он спокойным голосом.
– Я уезжаю, – ответил я, и вытащил сумки в коридор к лифтам.
Затем я вернулся в комнату за икеевскими пакетами. Когда я шёл с ними по коридору – там уже стояла Наташа. Она ничего не говорила: просто смотрела на меня в недоумении.
– Что ты делаешь? – наконец произнесла она.
– Твой сын уезжает, – неожиданно флегматичным тоном ответил ей Игорь.
– Как? Вася, ты куда?
Ничего не отвечая, я вынес сумки на площадку с лифтами и вернулся за оставшимися коробками.
– Вася, что с тобой? – спросила Наташа, войдя в комнату, которая несколько лет служила мне утлым убежищем от нападок окружавшей меня действительности.
Поставив все коробки одна на другую, я взял их и понёс прочь из этих ненавистных стен.
– Почему ты не отвечаешь? – волнение наполнилось обидой, которая (я это хорошо знал) моментально переходила в бешенство, – Я с тобой разговариваю!
– Я ухожу, – спокойно ответил я.
– Куда?
– Домой.
– Здесь твой дом! – возразила она, – Куда ты пойдёшь отсюда?
– Туда, где никто не будет меня унижать. Туда, где никто не будет надо мной издеваться. Туда, где никто не пожалеет о том, что я родился на свет. На свободу, – произнёс я.
– Но здесь же твой дом! Здесь твоя семья! – в искреннем недоумении Наташа шла за мной в сторону лифтовой площадки, где меня ждал дядя.
– Больше нет, – ответил я, выходя из квартиры.
– Я не разрешаю тебе уехать! – заявила женщина, которая меня родила, выходя из квартиры.
Там, возле моих сумок стоял невозмутимый Гриша.
– Ты что здесь делаешь? – спросила Наташа.
– Я забираю его.
– Ты не можешь этого сделать! Я его мать!
– Я являюсь его полноправным опекуном. Он пожил с тобой достаточно.
– Он останется здесь! – не унималась Наташа, – Здесь его дом!
– Он больше так не считает, – пожал плечами Гриша.
Я вернулся в квартиру, чтобы забрать рюкзак с учебниками и оставшиеся пакеты.
– Вася, ты никуда не уезжаешь! – объявила Наташа, встав в дверях квартиры.
– Серьёзно? – спросил я, в последний раз окидывая взглядом комнату, где прошли последние семь с половиной лет моей жизни.
– Ты несовершеннолетний. Если ты сегодня вечером не придёшь домой, я напишу заявление в милицию! – пригрозила Наташа.
– Если ты это сделаешь, я скажу, что это вы с Игорем нанесли мне побои, – ледяным тоном, которого я сам от себя не ожидал, ответил я.
– Что? – вырвалось у Наташи. – Как ты можешь? Это же неправда!
Действительно, как мне, вообще, могло прийти в голову сказать такое? Неужели я способен на такое предательство? Это же подлость! – подумал я. – А с другой стороны, не подлость ли с её стороны удерживать меня против воли? Особенно после всего, что было.
Открылась дверь квартиры напротив. Из неё вышел дядя Саша, сосед.
– Дай пройти, – сказал я.
В моём голосе не было ни угрозы, ни нажима, я просто попросил дать мне пройти, потому что собирался уйти. То ли Наташа поняла всю абсурдность идеи удержать меня здесь, то ли её смутило присутствие дядя Саши, – так или иначе, она отошла в сторону.
– Привет, Вась, привет, Наташ, – поздоровался он.
– Привет, дядь Саш, – произнёс я.
Наташа ничего не ответила.
Вместе с дядей Сашей мы вышли к лифтам. Сосед нажал на кнопку вызова, а я вернулся в прихожую квартиры, чтобы оставить ключи.
– Вася, сынок, пожалуйста, прости, – сказала Наташа со всей нежностью, на которую была способна. – Давай помиримся и будем жить вместе одной семьёй.
Чёрт возьми, как искренне, как правдоподобно это звучало!
Если бы не столько лет под одной крышей, я бы непременно поверил ей. Но я знал, что пройдёт неделя, максимум две, и всё вернётся к прежнему ритму.
Я повесил связку ключей на крючок в ключнице, в последний раз – без единого сожаления – взглянул на квартиру и вышел.
– Сынок, умоляю тебя, я же твоя мама! – бросила она мне вслед.
– Прощай, – ответил я и закрыл дверь в общий коридор.
Двери лифта открылись. Мне повезло: приехал грузовой. Мы с Гришей подхватили сумки. Дядя Саша, ничего не говоря, взял несколько коробок и занёс их в лифт.
Двери закрылись, и мы поехали вниз.
– Я Саша, сосед, – приветливо поздоровался дядя Саша.
– Григорий, – произнёс Гриша и, показав на меня, добавил: – дядя.
Когда доехали до первого этажа, мы втроём взяли все сумки, пакеты и коробки, дядя Саша помог донести их до Гришиной машины и погрузить всё внутрь.
– Спасибо, дядь Саш, – сказал я.
– Ну, будь здоров, Вась, – улыбнулся он.
– И вы тоже!
Мы пожали друг другу руки, и мой бывший сосед пошёл к своей машине. Больше я его никогда не видел.
– Ну что? – спросил я.
– Очень категорично сжигаешь мосты за спиной, – спокойно ответил Гриша.
– Иначе нельзя было.
– Иначе нельзя никогда. Если решаешь разорвать отношения, делай это сразу и насовсем.
– У тебя сколько времени? – поинтересовался я.
– Никто наперёд не знает, – пожал плечами дядя. – Но думаю, ещё лет тридцать в запасе есть.
– Мне нужно сейчас зайти в школу.
– Зайти?
– Не думаю, что сегодня у меня есть время, чтобы просиживать штаны на скучных занятиях.
Гриша понимающе улыбнулся.
– Ладно, – кивнул он. – Пойдём.
– Куда?
– Ты вроде собирался в школу.
Я не стал отказывать Грише в желании поговорить с классным руководителем. Он был знаком и с Ниной Фёдоровной, и с директором, – родителей часто вызывали в школу, и иногда туда вместо Наташи ходил мой дядя.
Мы вошли в школу.
Охранник, обычно такой важный по отношению к ученикам, учтиво поздоровался.
– Мы пришли к директору, – сказал Гриша.
– Конечно, конечно, проходите, – произнёс неприступный страж.
Мы с дядей поднялись на второй этаж и спокойно вошли в святая святых – приёмную Татьяны Викторовны Лопатиной, которая, помимо исполнения обязанностей директора, ещё вела у нас физику. В приёмной никого не было, и мы прошли сразу в кабинет директора.
Татьяна Викторовна сидела за рабочим столом за компьютером.
– Здравствуйте, Татьяна Викторовна! – сказал я.
– Вася! – воскликнула директор, увидев моё лицо. – Что с тобой случилось?
– Тут, понимаете ли, такое дело, – произнёс я. – Короче, я переезжаю.
– Боже, да как же так, вообще, можно?! – воскликнула Татьяна Викторовна, – Скажи, тебе очень больно?
– Спасибо, всё нормально, – поблагодарил я.
– Я как опекун Василия забираю его к себе, – сказал Гриша. – Как вы понимаете, он больше не может оставаться там, где сейчас живёт.
– Разумеется, я всё понимаю, – закивала директор.
– Учитывая, что живу я далеко отсюда, а Василию нужно плотно готовиться к поступлению, я хотел бы договориться, чтобы вы освободили его от занятий в течение четвёртой четверти, – ровным тоном произнёс мой дядя. – Разумеется, он будет делать домашние задания и приезжать сдавать все контрольные, а также выпускные экзамены.
– Да, учитывая обстоятельства, мы вполне можем это сделать, – согласилась Татьяна Викторовна.
– Очень признателен вам за понимание, – улыбнулся дядя.
– Мне, вероятно, надо поговорить с Ниной Фёдоровной? – уточнил я.
– Конечно, сейчас вместе пойдём и поговорим.
И мы вместе с директором поднялись на четвёртый этаж, где моя классная руководительница вела урок биологии. Директор попросила Нину Фёдоровну выйти, и после короткого объяснения, мы договорились, что в этой четверти я буду проходить все предметы дома.
– Ужасно видеть тебя в таком виде, Василий, – сказала Нина Фёдоровна, когда мы прощались. – Я даже не представляю, чтобы с человеком могли сделать такое… а ведь и не скажешь!
Приняв все знаки сочувствия от директора и классной руководительницы, я поспешил покинуть школу, пока они не передумали.
– Как по нотам всё разыграли! – воскликнул я, когда мы вышли на улицу.
– А ты сомневался? – улыбнулся Гриша.
Мы вышли с территории школы и выкурили по сигарете.
– Ну что, поехали? – предложил он.
– Куда?
– Ко мне.
– А тебе на работу не надо?
– У меня сегодня выходной.
– Выходной в понедельник! Как это здорово!
– Не обольщайся, – улыбнулся дядя. – Иногда приходится работать и в выходные, и в праздники. Бывает такое, что много недель работаешь без выходных.
– Но ведь оно того стоит?
– Ещё как! Если работа нравится, оно всегда того стоит.
– А если не нравится?
– Тогда на хер такую работу.
Удовлетворённый ответом дяди, я сел в его машину, и мы поехали к нему домой.
– Ну и что дальше? – спросил он, когда мы пили чай на Девятинском переулке.
– Вечером я иду к Насте.
К тому моменту я подробно рассказал ему о том, что произошло в мой день рождения, в общих чертах – о жизни на Светлогорском проезде, и в целом объяснил, кто такая Настя.
– Я советую тебе не быть слишком навязчивым, – сказал Гриша. – Девушки такого не любят.
– Ну а какие варианты?
– Можешь жить здесь.
– Я не хотел бы тебя стеснять.
– Я твой дядя и опекун. Я очень ценю, что ты готов к самостоятельной жизни, но ты пока ещё не знаешь, что это такое. Кроме того, я не знаю случаев, когда первый роман был бы удачным.
– Значит, это будет первый такой случай, который ты знаешь, – парировал я.
– Хорошо. Но я рекомендую тебе не заваливаться к ней со всем своим барахлом. Зимние вещи, я думаю, тебе уже не нужны. Без книг первое время, возможно, ты тоже как-нибудь обойдёшься. Возьми учебники и одежды – по необходимости. Остальное пусть полежит у меня.
Я согласился.
Мы пробездельничали весь день, а вечером Гриша повёз меня к Насте.
– Куда ехать? – спросил он.
– Налево.
– А дальше?
– Я покажу.
Гриша пожал плечами, и мы поехали.
В машине играл диск Cinderella – альбом Once Upon A… – под него мы и ехали всю дорогу.
Когда играла песня Don’t know what you got, мы подъезжали к площади Гагарина.
– Знакомые места, – улыбнулся дядя.
– Да, – кивнул я. – Кстати, здесь нам направо.
Мы свернули на улицу Косыгина.
Вскоре я попросил заехать во двор – соседний двор с тем домом, где я родился, где прошло моё счастливое детство.
– Здесь? – спросил Гриша, когда мы остановились у Настиного подъезда.
– Да.
Он рассмеялся.
– Чего ты ржёшь?
– Ты знаешь, а ведь здорово получается. Я больше не буду лезть со своими замечаниями. Посмотрим, что из этого выйдет.
– Спасибо, – поблагодарил я.
– Ну, удачи тебе.
Мы попрощались.
Настя была дома. Когда я вошёл в квартиру, Она встретила меня самой доброжелательной улыбкой, которую можно встретить на просторах Вселенной.
– Наконец ты пришёл, – приветливо сказала она. – Я соскучилась.
На следующий день я должен был сдавать первый из вступительных экзаменов.
В ту пору МГУ ещё не признавал ЕГЭ, и все абитуриенты должны были пройти череду испытаний, чтобы их допустили к постижению знаний в Московском университете. Стартовым препятствием на пути алчущих основ журналистики был творческий конкурс. Первейшим делом всякий должен был предоставить по меньшей мере шесть публикаций в СМИ, из которых по меньшей мере трём надлежало быть датированными настоящим годом.
После дрожащий от страха абитуриент проходил в Храм Свободы и Знаний, также известный в цивилизованном обществе как «Дом на Моховой», где писал творческое сочинение на одну из предложенных ему тем.
Публикации у меня уже были: последние полгода я примерно раз в месяц писал для одного андеграундного журнала. Этот журнал издавался преимущественно в электронном виде, но вот-вот должен был перейти на печатную версию… если быть честным, это был просто сайт, где я писал обзоры на рок-концерты. Но стараниями Илюхи сайт с недавнего времени получил лицензию о регистрации средства массовой информации, что автоматически делало всё содержимое публикациями в СМИ.
В день дурака, как и полагается, мне предстояло написать творческое сочинение.
Войдя под сень Великого Крова, воздвигнутого возвышенными душами, я очутился здесь: в Храме Минервы, спокойном и отрадном. Здесь каждый луч солнца, каждое шелестение страницы накладывало печать грандиозного, значительного. Поднимаясь по широкой мраморной лестнице, я прикасался к истории: здесь, по этим самым ступеням, ходили Александр Иванович Герцен, Виссарион Григорьевич Белинский и Михаил Юрьевич Лермонтов. Это место было не просто воспето многочисленными студентами и выпускниками, оно впитало в себя весь их гений и несло его в себе, словно омут памяти в архитектурном воплощении.
Вкушая воздух совершенства, я поднимался на второй этаж – туда, где расправляются крылья мечтателей, туда, где Икар возносится к солнцу, а оно в восхищении ласкает его своим теплом и благоговейно даёт полёту фантазии воплотиться в своём просторе, – в Елизаветинскую аудиторию.
Этот просторный зал, обустроенный несколькими десятками рядов парт и скамеек, доставшихся в наследство из минувшего века, не был примечателен своим убранством, но был отмечен вниманием императрицы, которая величественно взирала на абитуриентов с портрета, ожидая от них великих подвигов и покорения неизведанных высот.
Экзаменаторы раздали листы, а затем вскрыли конверт и объявили темы творческого сочинения. Темы были абстрактные: «Происшествие на дороге», «День, который всё изменил», «Грехи наши» и «По ту сторону страницы».
Первую тему я сразу же для себя отмёл, – не оттого, что со мной никогда ничего не происходило на дороге, но потому, что само название было словно скопировано из передовицы уездной газеты и поражало воображение мелочностью своего масштаба. Я хотел рассказать про день, который всё изменил, – он случился со мной всего несколько дней назад, но эта тема была для меня слишком личной. Я отказался писать «По ту сторону страницы», трезво рассудив, что эту тему выберет большинство абитуриентов журфака, и я едва ли смогу прибавить к их измышлениям что-то новое. В итоге я взял самую грандиозную тему из всех представленных и начал писать.
На десяти листах я разобрал грехи, которые в христианской религии считаются наиболее ужасными и по этой причине называются смертными.
Я писал, что в отличие от заповедей Моисея, касавшихся отношений между людьми, 7 смертных грехов касаются отношений человека с Богом:
«Нарушение любой из десяти заповедей не является смертным грехом, – Бог может простить злодеяние против человека. Но злые помыслы против Бога (vitiosis cogitationibus) – преступление куда более серьёзное. Любой из семи грехов способствует возвышению духа человека и отторжению Бога.
Бог не хочет видеть величие человека, ведь человек – раб Божий, а раб, обретший величие, перестаёт быть рабом. И единственный способ очиститься от смертных грехов – раскаяться, то есть отвергнуть собственное величие, отринуть независимость своего духа и приползти на коленях к Богу, признавая его могущество и подтверждая собственное ничтожество.
Основой христианской философии является человеческое ничтожество.
И чем ничтожнее человек, тем сильнее Бог будет любить его».
Я закончил, перечитал и остался очень доволен.
Остальные ещё продолжали корпеть над своими страницами, а я уже готов был сдавать свою работу. Я поднял руку, экзаменатор пошёл в мою сторону и вдруг я подумал: «Стоп! Какого чёрта? Я на журфак собираюсь или в семинарию? Что за философский трактат?»
– Вы закончили? – поинтересовалась рафинированная дама, подошедшая к моему столу.
– Вы знаете, – отозвался я. – Мог бы я попросить у вас ещё несколько листов бумаги?
Она оценивающе взглянула на и без того внушительную стопку макулатуры, которая только что вышла из-под моего пера, но тем не менее кивнула и пошла за бумагой. Когда она вернулась, то протянула мне несколько листов А4 и произнесла:
– Вот, пожалуйста. Только не забывайте, что краткость – сестра таланта.
– И одновременно тёща гонорара, – отозвался я.
Дама улыбнулась.
Я благодарно взял листы, отодвинул уже написанное, вывел на новой странице своё имя и чуть ниже написал:
«День, который всё изменил».
И начал писать сначала. Я писал про Андрюшу Савельева. Писал всё так, как было, без обиняков и утайки, писал честно и прямолинейно. Нет ничего более сильного, чем правда. И я писал правду.
Закончив, я ещё раз перечитал сочинение, исправил пару ошибок и, взяв с собой оба сочинения, пошёл к выходу. Остановившись у преподавательского стола, я положил на него «День, который всё изменил», поблагодарил преподавателей и вышел.
Я ни секунды не сомневался в правильности сделанного.
И едва я перешагнул порог Елизаветинской аудитории, я почувствовал, что где-то там, за гранью вечности и человеческого восприятия, одним моим грехом стало меньше.
