Читать книгу: «Всю жизнь я верил только в электричество», страница 41
Ещё на тротуарах Коммунистического проспекта и улицы (или тоже проспекта – не помню) Абая было много красивых зеленых парковых скамеек со спинками, изогнутыми под лиру для удобства граждан, решивших передохнуть в пути. Не помню сколько точно, но по дороге к стадиону, а это примерно три километра от гостиницы, мне регулярно встречались водонапорные колонки для тех, кто жил в своих одноэтажных домиках. И опять-таки фигурные круглые чаши, в середине которых из трубочки изливалась питьевая вода. Чашу она не наполняла, а проваливалась в два отверстия на дне, через которые снова вливалась в трубу и поднималась мелким фонтанчиком над чашей. Хочешь пей, хочешь – умой лицо, вспотевшее от ходьбы на подъём или от спешки на работу. Попадалось ещё довольно много мелочей, которые делали огромный по меркам того времени город, (всё-таки почти четыреста тысяч жителей ), уютным и комфортным для спокойного, достойного житья-бытья. Это и маленькие полуподвальные пивнушки, рюмочные и закусочные, где или кофе да какао выпьешь под пухлую французскую булочку, или солянку съешь, чего для сытости на весь день хватит.
Это и аккуратные остановки для автобусов и троллейбусов, огороженные стеной от ветерка, и легкой крышей от солнца. Со скамейками внутри и расписанием движения транспорта на стене. Ну и, конечно, броская достопримечательность той давней Алма-Аты – регулировщики движения на перекрёстках даже небольших улиц. Машин было немного, даже мало для гиганта-города и светофоры ещё не вошли в быт городской. А регулировщики всё равно стояли в центре перекрестков и жезлом своим приглашали пешеходов без боязни пересекать улицу, а водителей придерживали. Пока самый замедленный ходок не пересекал линию с дороги на тротуар. Это для меня было диковинкой чудной. У нас в Кустанае хаотичное перемещение машин и людей регулировалось только сноровкой пеших и реакцией шоферов.
Ну, и, конечно, не в избытке, а просто в огромном количестве росли всевозможные цветы повсюду, где только вообще можно было разместить клумбу. В цветах я тогда не понимал вообще ничего. Поэтому вспоминаю только розы, бархатцы, канны и гладиолусы. А сколько ещё других было! Нигде и никогда ни в каком возрасте ничего подобного я больше не видел. А кроме цветов – шикарные пирамидальные тополя да удивительные деревья, покрытые желто-розовыми гроздьями мелких, почти прозрачных, похожих на гусиный пух цветочков. Их называли здесь воздушной сиренью. Да! Ещё повсюду росли белые акации. И вдобавок сирень красовалась на каждом шагу почти, хотя, к моему сожалению, давно отцвела. Я бы лично назвал Алма-Ату так: – «Город Яблок и Сирени». Её было так много, что весной народ, как мне кажется, не ходил, не ездил, а как дух витал в сиреневом благоухании, обнявшим весь город. Я маленьким ещё был на пионерских соревнованиях здесь в начале мая и бабушке потом рассказывал, что в Алма- Ате такой же вкусный и сладкий сиреневый воздух, какой, наверное, бывает только в раю. Чем, конечно, очень бабушку веселил. Она в Бога уже лет тридцать не верила.
Да. Продолжу. Ещё росли повсюду карагачи, ясени и клёны, яблони, боярышник и шелковница. А к ним вдобавок каштаны и ели зелёные да голубые, дубы и сосны в скверах, парках и на некоторых улицах. И всё это благолепие дружно уживалось с журчанием ледяной горной воды в арыках, облагораживающих воздух, усиливающих ароматы трав, цветов и яблок на всех без исключения улицах. И спускающихся от предгорий до самого конца города, и перпендикулярных, непонятно какими силами несущих медленную прозрачную воду по ровной, без уклона, поверхности. Почти опровергая законы физики. Вот всё это создавало атмосферу не просто домашнюю, уютную, а натурально фантастическую. Или сказочную. Что, в принципе, почти одно и то же.
Я из любопытства заглянул в несколько дворов, где тоже всё было в деревьях, кустарниках и цветах. А между ними обязательно стояли деревянные беседки рядом с песочницами и детскими качелями. В беседках шумно отдыхали молодые ребята, а старики дышали нежным воздухом на лавочках возле деревьев и подъездов.
В этом милом сердцу городе, где ты оказался случайно, проездом, считай, душа твоя всё равно начинала сразу же упорно уговаривать тебя остаться тут навсегда. Нет. Она тебя даже не уговаривала, а умоляла! Так хорошо было душе в городе яблок, буйной зелени и голубого неба, бегущей с гор кристальной воды по арыкам и узким быстрым речкам. В этом добром городе с ласковым солнцем, улыбчивыми людьми и невероятными по грандиозному величию и ослепительной красоте горами.
Вот только сейчас сообразил я, что романтическими своими описаниями уклонился от мысли, которая повлекла меня не прямо по проспекту Коммунистическому, а заставила свернуть налево при первой возможности. Я ведь уверенно решил, что Коммунистический проспект вылизывают потому, что улица это главная и по ней на работу и обратно ездит самый главный человек республики – товарищ Кунаев. Который так накажет за неряшливость столицы уважаемой в СССР республики, что жить не захочешь потом. И пошел я мимо лотков, автоматов с любимой газировкой, клумб и фонтанчиков для питья, вдоль арыка, пахнущего, наверное, ветрами высоких гор, на соседнюю улицу. Сейчас она носит имя Панфилова, а как называлась в шестьдесят третьем – не помню. Она была поменьше проспекта, дорога асфальтовая лежала на ней узкая, а тротуары тоже не выделялись шириной. Идущие навстречу вполне могли задеть друг друга плечами. Рядовая, короче, была эта улица Панфилова. Но вдоль неё тянулись по бокам асфальта разноцветные цветочные клумбы, кудрявились белые акации и сияли отполированными солнцем красными и зелёными боками яблоки, свисая над тротуарами. Она была едва ли не чище проспекта, с которого я припёрся. Но Кунаев по ней точно не ездил. Да на ней вообще никаких машин не было. Если не считать машинами многочисленные детские коляски, которыми виртуозно управлял мамы, приучающие малышей глядеть на бездонное сверкающее под низкими пока лучами голубое небо и дышать свежестью недавно политых цветов. Ну, постоял я на углу, поглазел издали на какие -то не очень высокие деревца возле небольшого деревянного дома, облепленные со всех сторон маленькими желтыми ягодами. Но подходить не стал. Ягод этих я все равно не знал, а рассказать он них было некому. Побежал дальше бегом. До следующей улицы. Мне уже стало просто любопытно – будет хоть одна улица нормальной, как во всех городах, куда меня заносила спортивная жизнь. Нормальная улица, как мне думалось, должна иметь хоть какие-то следы от перемещения по ней народа. Ну, кто-то же должен окурок выплюнуть под ноги, автобусный билет ненужный в сторонку швырнуть, спичку уронить или палочку от эскимо вместе с раскрашенной обёрткой из фольги! Люди ведь такие же, как и везде. И ничто человеческое им не чуждо. По крайней мере, не нести же во рту плевок за тридцать метров до урны высокохудожественной, а незаметно освободиться от него на ходу!
Но на новой улице, широкой, запустившей сверху от гор до нижнего края города узкие стволы тополей с тянущимися к небу вдоль ствола ветками, спускающей шелестящую в арыках воду и несущей бесконечную череду придорожных клумб с пёстрыми, пахнущими карамелью цветами, было ещё чище. Снизу с напрягом поднимались, разбрасывая раскидистые струи, две поливальные машины. Струи эти толкали перед собой две маленькие радуги. Настоящие, как после грозы. Я встал на бордюр и когда первая поливалка проезжала мимо, подпрыгнул и разрубил рукой радугу напополам. Шофер от души захохотал и покрутил пальцем у виска. Радуга мгновенно соединилась, но сам трюк мне очень понравился. Потому, что впервые за жизнь мне удалось дотронуться до радуги. Дома расскажу дружкам – треснут от зависти.
Шел уже девятый час. К автобусной остановке неподалёку уже подтягивались дисциплинированные трудящиеся, имевшие привычку появляться на работе пораньше. Пешеходы появились, одетые так пёстро, что в Кустанае за ними бежала бы кучка пацанов, разглядывала бы их как попугаев в зоосаде заезжем, и свистела бы вслед, обозначая свистом насмешку. Ну и мужики в синих халатах с мётлами, совками и мешками со скоростью ударников коммунистического труда дочищали и без них идеально чистую улицу. Я подошел к остановке автобусной и спросил у первой с краю тётки, одетой в крепдешиновое бело-зелёно-желто-розовое платье и красные туфли на высоком каблуке. Она спешила на работу в элегантной шляпке из тончайшего, но плотного коверкота. Про крепдешин и коверкот я не сочиняю. У меня мама была модницей и я почти все ткани различал без натуги.
– Извините, я тут на соревнованиях. Живу в Кустанае. С утра вот пробежал несколько улиц. Они все как на выставку приготовлены. Начищены, отутюжены и разукрашены. Может праздник какой в Алма-Ате не сегодня, так завтра?
– У нас, мальчик, каждый день – праздник! – засмеялась тётка нежным приятным голоском. – Жизнь называется. Нормальная жизнь. Чисто у нас не для иностранцев и правительства. Для себя! В такой чистоте и красоте и жить хочется красиво. И чисто. Дальше можешь не бегать. Везде так.
– А Кунаев на работу по какой улице ездит? – почему-то шепотом спросил я и подошел на шаг ближе.
– А вот по этой самой и ездит. По улице Фурманова. Как раз где-то минут через десять и пролетит его «чайка». Но его всё равно не увидишь. Окна непрозрачные, тёмные.
– А правда, что Алма-Ата самый зелёный город в СССР? – добрая попалась тётка. Можно было и подольше потарахтеть.
– В СССР? – искренне изумилась она моей тупизне. – В мире! Нет на Земле более зелёного, чистого, светлого, тёплого и доброго красивого города. Так и передай там своим в вашем этом…
– В Кустанае. Это на севере Казахстана.
– Вот и передай! – тут подошел автобус, наполовину забитый такой же яркой публикой. – Горы-то видел? Обязательно посмотри издалека всю панораму Тянь-Шаня. Лучше всего с угла Коммунистического и Абая.
Тётка, несмотря на мощную помеху, высокие каблуки-гвоздики, легко доскакала до автобуса и её жадно проглотила открытая дверь.
После короткого, но ёмкого разговора этого все подозрения насчет специальной декоративной подготовки Алма-Аты к прибытию народных артистов театра и кино или в радость первому секретарю ЦК растворились в звенящем от чистоты, яркого солнца и сказочных цветочных ароматов воздухе.
Я и не заметил, как на ходу, собирая в память всё, что увидел и услышал, притормозил возле рельсов, между которыми не было шпал. Промежуток между ними закатали обычным асфальтом. Рельсов разложили две пары.
Разглядывание невиданных ранее железнодорожных путей сопровождалось музыкой из радиоприёмника на столбе слева и пением разнообразных невидимых птиц в паутине хитросплетенных крон деревьев, росших ствол к стволу. И вдруг на этом гармоничном фоне возник издалека странный звук. И не колокольчик это был, и не звонок, а какое-то весёлое металлическое «динь-дилинь», как будто кто-то постукивал маленьким бронзовым молоточком по тонкой серебряной пластинке. Я перебежал через рельсы на другую сторону улицы, чтобы нижние ветки деревьев не закрывали взгляду пространство. И то, что я увидел, меня пригвоздило к асфальту рядом с верней парой рельсов. Прямо на меня, как будто спотыкаясь о стыки, плыл, раскачиваясь, позвякивая смешным своим сигналом и соскребая с проводов брызги электрических искр пружинистой растяжкой на крыше настоящий трамвай. Я смотрел на него, наверное, так же как дикарь из джунглей глядит на летящую к земле комету с пушистым сияющим хвостом. Да, это был трамвай, которого я вживую ни разу не видел.
– Эй, парнишка! – крикнул мне мелькнувший сбоку мужик на велосипеде. – Остановка не здесь. Вон там, где пять человек стоят.
Добежать до остановки для меня было пустяковым делом. Трамвай заскрипел тормозными колодками и женский гнусавый голос доложил, что это остановка «Фурманова», а следующая – «Карла Маркса». Я решил, что на ней выходить не буду. Дальше проеду. Хоть немного. Пока все пятеро входили в одну почему-то дверь, я рассматривал трамвай. Железными были только колёса, а сам трамвай деревянный, сделанный из плотно подогнанных узких пластинок дуба или берёзы. Покрашен трамвай был ярко-красной и ярко-желтой краской. Только передний бампер сделали из толстого чугуна с двумя шипами, направленными вперед, и почему-то только одна большая фара переливалась под солнцем чуть ниже кабины водителя.
Не пересказать, какое удовольствие получил я, заплатив кондукторше с сумкой на груди, три копейки, а она скрутила с рулона, надетого на тонкую спицу, и ловко оторвала мне трамвайный билет. Его я потом показывал дома родителям, друзьям и одноклассникам. Чтобы все прониклись необыкновенным моим, хоть и коротким, путешествием в трамвае. Которого, увы, и в Алма-Ате больше нет, и в Кустанае нет и не было.
Я сел на деревянную, сделанную тонко, хорошо отшлифованную и лакированную скамью с высокой спинкой. Скамью завод сделал из прочных толстых реек, изогнутых в нужных местах сиденья и подголовника.
На до мной болтались кожаные треугольники, привинченные к потолку концом гибкого шнура. Так выглядели держатели для пассажиров, ехавших стоя. Трамвай качало в разные стороны так свирепо, будто водитель, молодая симпатичная девушка, имела задание от злых сил сбросить трамвай с рельсов. Попутно салон жёстко подпрыгивал на соединениях разных групп рельсов. И от всего этого поездка была похожа на рисковый опасный аттракцион, которые мы видели вчера в парке Горького. Да и у нас в Кустанае похожие тоже имелись. Рамы окон в трамвае были опущены, тёплый ветерок лез в салон и я высунул из окна голову, ловя ртом этот наполненный ароматами воздух.
Вышел через остановку, перешел улицу и потом десять ещё минут ехал на точно таком же трамвае в обратную сторону.
– На Коммунистическом будет остановка? – с надеждой спросил я кондукторшу.
– А как же! – почти обиделась она. – Это у нас одна из самых главных остановок. – А тебе куда надо там?
– На проспект Абая, – я обрадовался, что остановка есть. – С угла хочу на горы посмотреть. Я из Кустаная. У нас нет гор. Степь у нас.
– Ну так и выходи сейчас. Через пару минут. И два квартала вверх. Горы у нас самые красивые в мире!
– Это само собой! – согласился я с большой выразительностью. От которой кондукторша широко заулыбалась и одобрительно качнула головой.
А ещё через десять минут я с открытым ртом стоял, не шевелясь, на траве, росшей возле клумбы на углу проспектов Абая и Коммунистического. Всё существо моё, от зрения и до глубины моей романтичной души, и аж до воспалившегося разума, как будто вырвалось из тела и устремилось к ничем не загороженной длинной цепи горных вершин и впадин, ущелий и ледников. Всё существо моё воспарило над громадной горной эпопеей, повисло над ней и стало впитывать в себя каждую деталь, каждый искрящийся фрагмент, каждый могучий вздох Великого возвышения над планетой. Забрасывая четкими порциями в мозг и душу каждый, даже самый незначительный из всех шедевров этого невероятного чудесного зрелища.
Я раньше не очень-то верно осмысливал такое понятие как «эффект присутствия». Наверное, потому, что если этот эффект и чувствовался на ровной бесконечной нашей степной пластине, то я сам там как раз и находился. Присутствовал в любимой степи. Или сижу, например, за партой в школе, так этот эффект присутствия даже угнетает психику на пятом, допустим, уроке. А вот в кино этого ощущения не было никогда. Смотрю на экран, где с высоченной волны, цепляя носом тонны воды, рушится во впадину перед новой волной здоровенный военный линкор, но себя не вижу среди бесстрашных моряков, которых где-нибудь в машинном отделении швыряет от борта к борту. Нет чувства, что я там с ними вместе мучаюсь и жду штиля.
А вот самым волшебным образом возник этот эффект, когда на углу проспектов Абая и Коммунистического сел я на травку рядом с толстой крышкой канализационного люка и устроился так, что увидел слева направо и наоборот, сразу всю гряду горную. И только птицы, порхающие над кукурузными полями, растущими за единственной после проспекта узенькой неасфальтированной улочкой, на незаметные мгновения перекрывали какую- либо вершину или кусочек предгорья. Я увидел, нет – я стал осязать себя в холоде почти синего теневого склона высокой вершины. Меня продувало насквозь ледяным потоком беднейшего разреженного воздуха, сметало со склона в почти черную бездну, бесконечность которой перекрывали холмы с какой-то зеленью разных тонов. Зелень эта издали напоминала мох, но эффект присутствия диктовал мне на ухо, что это джунгли горные, непролазные, а я ломлюсь через буреломы, в майке и трико, ободранный до крови, но счастливый оттого, что увидел просвет, выход их чащи.
– Молодой человек! – в левом ухе возник теплый женский голос, напополам переломивший факт моего присутствия на одной из вершин.
Я сделал огромное волевое усилие и отвел глаза от гор. Надо мной стояла не то, чтобы старая тётка, и держала меня за плечо. Видимо, в глазах моих продолжал отражаться снег с вершин и лёд с розово-голубых ледников, что тётку или насторожило, или испугало.
– С тобой всё в порядке? Тебе плохо? – она подняла пальцем мой подбородок и стала внимательно разглядывать глаза.
– А? – задал я конкретный, по-моему, вопрос.
– Мальчик, тебе врач не нужен? Вон автомат рядом. Я вызову. На тебе ж лица нет. Ты как себя чувствуешь?
– Горы! – показал я пальцем вперед. – В первый раз так близко вижу горы. Заколдовался красотой. Я из Кустаная сам. У нас всё ровное на сотни километров вокруг. А у вас до гор рукой дотянуться легко.
– Да разве это близко? – засмеялась тётка. Разглядела, похоже, что я нормальный. – До прилавков, ну, это травянистые холмы перед горами, километров двадцать пять. Повыше и подальше, видишь, ели растут плотно. Леса непролазные. Огромные ели. Тянь-шанские. А отсюда смотришь – кустики мелкие, да? А вот где ледники да вершины – так почитай под сотню километров будет. Если по земле мерить. Но у них же высота! Где по три, где по шесть километров вверх. Вон та, самая большая вершина – пик Комсомола. Не самая высокая, кстати. Просто она к нам поближе. А горы уходят вглубь, на юг, так далеко, что и считать нет смысла.
– А вы там были, наверху? – задал я глупый вопрос. Она же алма-атинка. У нас каждый кустанаец в степи обязательно бывал.
– Да куда мне! – засмеялась тётка искренне. – Мы, простые люди, только на Медео ездим автобусом. Про Медео ты знаешь. Не буду рассказывать. Выше идти – надо специальную подготовку иметь. А на снежники вообще только альпинисты ходят. Со всего мира едут сюда. У нас горы не просто красивые, но и трудные для восхождения. Вот народ и ездит. И наши, местные, ходят. Себя испытывать. Непокорное покорять.
– Вы, наверное, учительницей работаете? Так рассказываете интересно.
– Надо же! Ты проницательный мальчик! – Ещё раз засмеялась она. – Почти угадал. Я доцент кафедры биологии в сельхозинституте. Ну, ладно. Раз всё в порядке с тобой, то я пошла. Свободный день у меня сегодня. К подруге иду.
Я помахал тётке, поблагодарил и медленно повернул голову в сторону гор.
Взглянул и вслух ахнул. Это были другие горы. Нет, те же, но солнце поднялось и поменяло краски на склонах, прилавках, вершинах и ледниках, расцветило ярче джунгли еловые и сделало глубже тени склонов.
Наверное было уже около десяти часов. На Абая появилось много машин и людей. Я стал за ними следить и увидел, что на горы никто не смотрит вообще. Ну, логично. Мы тоже у себя степь не разглядываем, не пускаем слюни от радости созерцания ковыля и торчащих как вбитые колышки сусликов и сурков. Это как даже самое замечательное кино смотреть. Ну два раза. Ну, ладно, три. А потом – всё! Не тянет больше.
Я лег на живот, подпер кулаками подбородок и начал снова погружаться в транс, который почти сразу перенес всю чувственную суть мою туда, на розовые, искрящиеся снега склонов, на далекие пики вершин, где я победителем стоял над облаками, окруженный белизной стерильно чистого снега и голубого льда, близким, как потолок у себя дома, сине-голубым небом, орлами подо мной и зарослями тянь-шаньских елей. И было мне так хорошо, будто жить среди этого мерцающего, сияющего и тонко звенящего морозным и почти потерявшим кислород воздухом было назначено мне судьбой-мечтой, которая смело и непринуждённо носилась сейчас над всей этой громадной, этой фантастически красивой, волшебной, опасной, но не отпускающей от себя горной феерией. И жил бы я так, на углу двух главных столичных улиц, отослав душу свою и все её лучшие чувства на отроги, ледники и дремучие ельники великих гор! Если бы не какой-то пацан, мой ровесник, который тихо подошел и сел рядом.
– Чего валяешься? – спросил пацан не очень дружелюбно.
– Не валяюсь. Горы смотрю. Я приезжий. На три дня приехал. Соревнования у нас тут. На центральном стадионе.
– Ты это…– пацан похлопал меня по спине. – Район тут такой. Центральный, можно сказать. Перекресток главных улиц. Часов с десяти утра и до ночи поздней тут всегда полно милицейских патрулей. А ты валяешься в майке. Морда как у психбольного. Заберут точняком. Пока разберутся, кто ты да зачем, тебя свои потеряют. Ты ж не один приехал?
– Точно, – Я сел и отряхнул с колен и майки подсохшие травинки. – Вот об этом я не подумал. Ладно, пойду. Кстати, ты в горы-то ходишь?
– Был пару раз в Бутаковском ущелье. Не так далеко отсюда. Грибы собирали. А там, – он кивнул на далёкие сверкающие вершины, – там чего мне делать. Там кроме снега и ветра нет ни фига. Ладно, ты иди пока. А то, не дай Бог, попадешь к этим, в погонах. Так они тебе все впечатления и о горах испортят, и об Алма-Ате.
– Давай! – я протянул пацану руку. – Мне ещё на стадион надо. Я и забыл совсем.
И мы разошлись. И с пацаном, и с горами. Я побежал на стадион, но думал не о том, найду я там свои шиповки или им уже ноги сделали. А прикидывал, что если подняться на самый верх трибуны, то горы как бы приблизятся и будут видны куда яснее, чем снизу, с земли. И тогда у меня будет или час, а, может, и побольше, чтобы душа моя ещё немного смогла побыть с ними на свидании.
Наедине. И с честными признаниями в любви.
Глава тридцать седьмая
В июле 1963 года мне в самом высокохудожественном волшебном сне не могло бы присниться, что лет через четырнадцать-пятнадцать я навсегда стану алма-атинцем и здесь состарюсь. И умру когда-то тоже здесь.
После учёбы в Высшей Комсомольской Школе при ЦК ВЛКСМ в Москве меня ещё несколько лет помотало по родным степям в Кустанае и Аркалыке, а потом прекрасный человек и журналист Григорий Брейгин случайно прочитал несколько моих фельетонов в областных газетах и позвал меня к себе, в сатирический журнал « Ара-Шмель», откуда я и ушел однажды на телевидение, где остался до пенсии.
Стали со временем привычными горы, тополя пирамидальные, которые уже в восьмидесятых начали спиливать и корчевать по дурацкому государственному указу. Алма-Ата менялась быстро и заметно. Её ломали, перелицовывали, делали современной, похожей как бы на западные города. Отовсюду наехало множество провинциальных граждан республики. В короткий срок граждане эти вместе с подросшим молодым поколением старожилов заплевали и зашвыряли всякими отходами улицы, с радостью поработали на стройках всяких микрорайонов и весело сносили старые, тёплые, привычные дома, театры, кинотеатры и любимые старыми алма-атинцами здания музейной редкости. И примерно к девяносто пятому году от уютной, милой, доброй и домашней Алма-Аты почти ничего не осталось. Она стала жутким миллионником со всеми его несуразностями и пороками. Потом, когда не стало и названия прежнего, город отдали на растерзание импортным архитекторам и таким же строителям.
Сейчас я живу в мегаполисе-муравейнике без арыков, яблонь на улицах, без атрибута душевной старины – трамвая и без улыбчивых добрых людей, которых оттёрли, оттолкали локтями люди суетливые, неспокойные. Им уже не до улыбок, поскольку на первый план вышли деньги, а изымать их всевозможными способами у себе подобных – дело скорее грустное, чем радостное. И сейчас, когда количество ресторанов, салонов красоты, фитнес и ночных клубов перепрыгнуло через барьер простых приличий, а злых и равнодушных людей как специальным десантом зашвырнули в бывшую столицу, я уехал жить на дачу.
Я провинциал и вся моя суета очень далека от зашибания «бабок», зависти, заставляющей поганить жизнь себе и другим, карьерного роста, ради которого народ ходит по головам и «трупам» ближних и дальних. Она, суета моя, вертится вокруг родных и близких, дома и творчества. Но бывший милый, добрый, уютный, нежно обнятый зеленью деревьев и пестротой цветов город, в котором люди любили журчанье арыков и бездонное голубое небо, трагически жаль. Его нельзя вернуть обратно никакими силами. Он – типичная жертва наглого и неразборчивого в тонкостях чувств человеческих прогресса, которым уж и наслаждаться-то боязно. Он, бывает, такие отмачивает фортеля, что хочется из него вынырнуть и уплыть назад, в век двадцатый. А ещё надёжнее – спрятаться от него в девятнадцатом. Ну, да ладно. Порядок вещей управляется только судьбой. Которая никогда не промахивается и догоняет всё, что ей надо догнать и себе подчинить.
Вот это неуместное, на первый взгляд, отступление я сделал специально для того, чтобы читателю стало ясно – зачем целых три главы повести об эпохе пятидесятых и шестидесятых годов я отдал Алма-Ате, городу мне не родному, которому судьба моя отдала теперь уже бОльшую часть моей длинной жизни.
А тогда, в шестьдесят третьем, утром июля, расколдовавшись с большим трудом от созерцания великолепия гор с угла проспектов Абая и Коммунистического, я понесся на стадион. Там я после соревнования забыл забрать из-под скамейки на трибуне шиповки для прыжков в высоту с иглами на пятках и замечательные атласные трусы с полосками. Бежал я, поглядывая на вершины горные, и ничто не мешало мне. На проспекте Абая в то время не построили ещё высотных домов, перекрывающих не только вид на природу, но и доступ свежему воздуху из ущелий. Дышалось легко. Легкие впитывали воздух этот и другой, вкусный, исходящий от земли, усыпанной цветами вдоль дороги и тротуаров. Проспект мне по книжкам представлялся таким насыщенным гуляющими людьми и автомобилями местом, широким как полноводная река и напичканным шедеврами зодчества. Но проспект Абая от того места, с которого я побежал, был окантован только деревьями и одинаковыми пятиэтажками. Они подтверждали как могли, что стоят на центральной столичной улице. На нижней её стороне. На ней же шумел быстрой горной водой «папа» всех городских арыков, которые на каждой улице, сползающей вниз, от него в двух местах разветвлялись и по обе стороны каждой улицы несли жизнь растениям, а населению свежесть. Арык этот был главным. Головным! Алма-атинцы дали ему кличку «головняк» и использовали его почти как речку. Перекинули через двухметровый арык мостики, а дети, да и взрослые, не имеющие комплексов, купались в его довольно высокой стремительной воде. А вот на верхней стороне кроме стадиона почти ничего и не было. Да и он, огромный, серый, с мачтами для освещения футбольного поля, торчал одинокой глыбой на середине пустого пространства, по которому гулял горный ветерок и бегали носами вниз увлеченные поиском всего съедобного разнообразные собаки.
Зато сам стадион являл собой гордость республиканского масштаба. И как сооружение гигантское, и как горящий очаг силы человеческого тела, духа и воли. Спорт – это большая доля человеческого достоинства и культуры. Для такого богатства не жаль ни денег огромных, ни лучшего места в городе.
Перед четырьмя центральными входными воротами на стадион, скованными из фигурного крученого чугуна, стояли две примечательные вещи. Во-первых, разделительные, тоже чугунные, рамы, помогающие толпу болельщиков делить на три струи и избегать травм при спешке на зрелище. Во-вторых, две серые, шестиметровые, отлитые, наверное, из бетона, скульптурные группы. По правую руку рвались с постамента на финишную ленточку две огромных фигуристых легкоатлетки. А напротив них два здоровенных мастера большого футбола демонстрировали дриблинг с мячом, затёртым до блеска руками суеверных болельщиков. Скульптуры были сделаны так реалистично, что даже мимо хотелось проскочить быстрее, пока они не снесли тебя на бегу, не замечая никого, кроме соперника.
Говорили, что стадион в Алма-Ате – это немного уменьшенная копия главного стадиона СССР в московских Лужниках. Но сам я этого не видел. До соревнований в Москве, да ещё и в Лужниках, мне было так же далеко, как пешком до Китая из Кустаная. Из – Алма-Аты поближе в сто раз, но к столице я тогда имел отношение как временный, ничем не выдающийся гость.
За десять минут мне удалось уболтать тётку в синем халате и с ведром воды, которой она поливала цветы в двух больших вазонах с витиеватой лепниной. Вазоны высились на цементных столбах прямо возле входа на северную и восточную трибуны. Она открыла большим ключом большой как книжка замок на маленькой двери в больших воротах и я побежал на третий ряд трибуны южной, где мы переодевались и где, по-моему, уже не должно было лежать ни трусов атласных с полосочками, ни шиповок моих любимых. Но столица – это вам не провинциальный городишко, где всем всего не хватает. В столице, похоже, у всех было всё. В том числе и совесть, чего в нашем разношерстном Кустанае, населённом старожилами, беглыми, сосланными до войны и после неё по разным причинам людьми, а также зэками на поселении и деревенскими мужичками, да бабами, изменившими деревням своим с натуральным городом, конкретно не хватало всем. И барахло моё забытое уже давно бы спёрли. В Алма-Ате , я так подумал, собрались все самые честные и порядочные люди. Работников стадиона, а их я сразу же увидел повсюду, убирающих, поливающих, расчёсывающих газон на поле, подметающих проходы и протирающих скамейки, и насчитал не менее пятидесяти, вещи мои не тронули. Шиповки, завёрнутые в атласные красные трусы с полосочками лежали там, где я их, придурок, забыл. Взял я добро своё, поднялся наверх, к световой мачте, посмотрел с высоты ещё раз на отливающие голубизной небесной горы, на улочку посмотрел узенькую, последнюю после проспекта Абая. По ней ехали две машины и шли три человека. А один набирал в ведро воду из колонки. За улочкой в сторону гор тянулось желто-зелёное поле кукурузы. Полю этому конца не было до самых предгорий и я почему-то подумал, что столько кукурузы посажено сразу за центральным проспектом, потому что кукуруза – любимая еда столичных жителей, как у нас, кустанайцев, семечки. При воспоминании о семечках взвыла моя истосковавшаяся по ним душа и я понял, что пора бежать в гостиницу, брать сумку и совершить последнее перед отлётом домой путешествие на знаменитый восточный базар, который местные звали Зелёным. Надо было и семечек купить, и прелесть базара восточного оценить и купить всем своим самый прекрасный подарок – уникальные, растущие только здесь и нигде больше в целом мире, легендарные яблоки апорт. Я ещё не успел и мысль эту додумать до конца, а меня уже сдуло и с трибун и со стадиона всплывшее острое желание. Оно несло меня в гостиницу на такой скорости, что с ней бы я точно на вчерашних соревнованиях установил если и не рекорд мира, то республиканский точно
