Читать книгу: «Дополнения», страница 4

Глава 3 «Однажды…»

И вот однажды. Нет, лучше так: Много позже… да.

…Много позже, когда я уже работал диспетчером, случилось такое.

Моя сменщица попросила меня прийти и сменить её пораньше. Я согласился, почему нет? Тем более, что день – воскресенье, а погода была не очень: прохладно и ветрено. Это вчера внезапно пришло такое пасмурное настроение середины августа, когда в ветровке жарко, а в рубашке холодно. Противный ветерок торопил бессолнечный день стать унылым вечером, так почему бы не помочь человеку и не начать свою смену на пару часов раньше? Я лучше захвачу с собой запасную книжку и кино на планшете и проведу время в тишине, покое и одиночестве. Это будет прекрасная смена. Всё оборудование выключено – идёт ремонтная компания, когда мы превращаемся из диспетчеров в сторожей, – и ничто меня не потревожит.

В четыре часа я уже на месте.

Ты на машине? – спросил меня охранник, готовый открыть огромные ворота.

Да. Я потом её загоню.

Да загоняй сейчас!

Да ладно. Мож тут народ ещё какой… ближе к вечеру загоню.

Да никого уже нет. Сейчас загоняй.

Не, к вечеру ближе.

Ну смотри сам.

По смене передавать было нечего. Я отпустил всю коллегу и остался один. Народу и правда никого не было. Вынужденные выходить в эту пору в выходные, ребята работали часов до трёх и расходились по домам.

Я сразу же переоделся и приготовил чаю. Пусть постоит – обжигает. Есть люди, которые пьют кипяток, и всё, что не кипяток, то уже холодное. Я не из этих. У меня есть товарищ, наливает в чашку воды, она там чуть ли не ещё булькает – такая горячая. А он пару раз ложечкой размешал заварку с сахаром и всё, уже прихлёбывает.

А если никто не мешает, загонять ли машину на территорию базы сейчас? За воротами, да ещё ночью мало ли какие дураки бродят, поэтому охранник на ночь пропускает авто, и аварийщики их ставят под окнами от греха подальше. Но я же обещал «ближе к вечеру», чего теперь сразу бежать… И я выждал полчасика, полежал – почитал. А потом встал, взял ключ и загнал. Но под своим окном не поставил: там было занято. Все оставили рабочие машины с будками наготове, а не в гараже, чтоб утром сразу прыгнуть в них, и – погнали. Это лучше, чем в такую страду ошиваться лишнюю минуту на базе.

Свою я поставил перед центральной дорожкой, ведущей прямо ко входу. Посидел в машине минуты три, послушал музыку. Куда спешить: по телефонам мне тоже никто не позвонит.

Иду по дорожке, клумба, ёлочки, лавочка. Вход с двойной лестницей: порожки справа, порожки слева. Пошёл по правой стороне, слева и так каждый раз на работу хожу. Поднялся под козырёк, вижу – гаражи открыты. Всё по той же причине, чтоб завтра прийти на работу, и сразу за работу. Я для профилактики спустился, заглянул в дверь и подал голос: «Эй!» Никого нет. И в гаражах аварийщиков, и трубах подпитки и давления.

Никто не знает и не понимает чужую работу. «У меня жарко, не могли бы вы выключить отопление?» – это так мне звонят по телефону обыватели, жалуются. Хочется узнать: это на ТЭЦ лично мне сейчас пойти и выключить отопление? «У нас холодно, когда вы уже включите отопление?»

Или начальнику какому-нибудь сообщаю:

Говорят, воды нет горячей.

Вы скажите, что это ЖЭУ работает, мы не при чём.

Ну я так и говорил, но люди думают, что у нас тут кнопка: нажал и всё выключилось, нажал – опять заработало. Всем же до балды, чем мы тут занимаемся.

А вот:

«Я шёл мимо и вижу, всё раскопано, никто не работает».

Может, отдыхают. Два часа долбить отбойным молотком или варить шов – ведь это ж невозможно без отдыха.

«Но их там никого нет».

Тогда может делают какие-то приготовления. Понимаете, есть много работы, скрытой от глаз обывателя…

«Что! (фальцет) Вы меня оскорбили!! Я не обыватель – у меня высшее техническое образование!!!»

Ну да.

Звонил мне ещё как-то один из дома творчества, про отключение воды узнавал. отчитал меня тихим таким интеллигентским голосом. Говорит, у нас тут живопись, акварель, мы не можем без воды, а вы лишили нас полдня работы. Ну, я – молчал. Дал ему меня отчитать. А потом сижу и думаю: надо его было послать, вот так как следует, грубо. Живопись там у него! Ведь интеллигент, а тоже научился права качать. Или по телевизору увидел, что надо качать. Ну вот представь: сижу я вечером, пишу роман. Ну, к примеру говорю: роман, а там может быть всё, что угодно. И тут – свет выключили. А в фонарике батарейки сели, а свечей в канделябрах тоже не оказалось. Ну что, разве я буду куда-то звонить и права качать? А этот решил мне позвонить. Отчитать. Мышь серая. Художник. Так позорненько отчитывать может только мещанство необразованное, а ты сиди и молчи. Пусть это поднимет тебя над толпой.

Но раз сейчас на базе никого нет, дай-ка погуляю тут, а чего? Можно подняться в спортзал, после ремонта я там полраза был. Вхожу, первый этаж, это слесарная раздевался, а чуть поодаль столы для обеда, кухня. Второй – то же самое. Тишина, урчат холодильники. На улице ещё светло, а тут уже сумрачно. Надо потом пойти на улице на лавочке почитать, пока ещё окончательно не стемнело.

Вход в спортзал через второй этаж. Открыто. Тут светлее, потому что окна большие. Так…! Что тут есть? Тренажёр, типа бег-ходьба. Попробовал. Чё? Классно. Боксёрская груша. Бью. А это бильярд. Очень потрёпанный, местами рваный. Никогда не играл на бильярде. Хоп-хоп. Прикольно.

Турник. Гантели.

Дверь.

Когда убирали мусор, чтобы соорудить в заброшенном крыле спортзал, мы заходили через эту заднюю дверь, а та, через которую я сейчас вошёл, через раздевалки, была забита.

Вошёл, сразу паутина на лицо. Коробки от тренажёра и ещё от чего-то, пенопласт, всякий прочий мусор, корзина для бейсбола. Вот ржавая здоровенная дверь, что ведёт на улицу, на крышу соседнего крыла, а оттуда вниз по железной очень крутой лестнице. Тогда вдобавок мы работали зимой, по ней страшно было и подниматься, и спускаться – скользко. А ещё, стоя на крыше, мы сбрасывали вниз в кузов грузовика гвоздатые доски от древнего гнилого и очень грязного пола, который только что ломали. Столетняя пыль стояло густо, и дышать было не просто трудно, но и больно, а руки даже сквозь перчатки все в занозах. Заноза занозе рознь: какие не замечаешь, а какие остро рвут и дырявят по касательной. Только после обеда нам выдали ватно-марлевые повязки, а сами мы ещё захватили ломы посолиднее.

Вдруг моя дверь захлопнулась. А что если совсем? Да нет, открыта. Классно, если б я такой остался до утра в этом не диспетчерском месте. Проверил, не захлопнется ли в самом деле мой путь назад. Нет, дверь как следует-то и не закрывалась вовсе. Значит, полезли дальше.

Лестница наверх, куда уж выше? Помнится там был типа балкончик. Тут же на лестнице какие-то трубы с задвижками. Задвижки вроде открыты, вроде работают. Поднялся. Балкончик завешен, завален и перегорожен всякой железной ерундой. Но можно подняться ещё выше, это уже где-то четвёртый этаж.

Новая лестница привела прямо в потолок, а стена сбоку заложена кирпичом. Тут почти совсем темно, не сумрак, а натуральный мрак. Это я, наверно, забрался к бывшей эстакаде. Надо тут бы с камерой побродить, снимать виде-экскурсию для любителей всякой орловской старины. А что? Здание это историческое, построено пленными немцами. Я, кажется, видел где-то выложенный кирпичами год постройки. Где? Может, где токарная?

Спускаюсь вниз и выхожу на улицу. Ага, вон там заброшенная эстакада (для угля?), где я был. Хорошо, что я тут один. Хрен бы полазил так другой раз. Сменщицы мои боятся одни без аварийки и закрываются на ключ.

Обхожу здание со стороны гаражей и токарной мастерской. Вот оно: под самой крышей сбоку выложены кирпичом красная звезда и год 1946, а на соседнем корпусе 1948. Значит и правда немцы строили, я ничего не перепутал, они тут были до пятьдесят пятого. Старая кладка уже сыпется, кое-где стены латаные-перелатаные. Один корпус пару лет назад вообще развалился. Слышим, грохот невозможный! Пыль столбом! И из этого тумана выходит, как терминатор, человек, ничего не понимает. Десять секунд задержись он – и не было бы человека.

Надо сходить за телефоном, сфотографировать годы. Покажу потом любителям старины. Хотя это секрет, мы тут стратегический объект между прочим, нельзя ничего фоткать.

Вошёл в здание, включил свет в коридоре, чтоб ночью в туалет не так стрёмно ходить было. Чай, наверное, уже совсем остыл, забыл я про него совсем. Хочу взять кружку, но чая там осталось полглоточка на дне!

Что, б…?!

Но это выхлебал не полтергейст, а…

Глава 4 «Цветочки»

Но чаще это, конечно, тоска и уныние. Бывает, живёшь так, делаешь своё дело, и тут тебя по голове «а дальше что?» А ничего. Это же закон. Дура лекс. Немногие находят в нём лазейку, оставляют его позади и делаются главными героями своей же жизни. Часто человек даже в собственной жизни никто. «Делай, что лучше получается, всегда стремись!» – советует Кто, он с большой буквы, он уже кто-то, он, наверное, даже, ГГ. На одного Кто приходятся сотни тысяч «а дальше что».

Нет! Покажите мне удачливого счастливого человека, который занимается любимым делом и «ду хиз бэст», без стеклянного глаза и мёртвого сердца. Я не верю в него. Это какая-то легендарная личность. Счастливые люди – это ложь сетевого маркетинга. Там точно так же говорят: «Стремись! Сотрудникам пятой звезды дарят авто! А ещё (добавляют полушёпотом) ты можешь получить собственную яхту!» И показывают в презентации «павер поинт» некое улыбающееся лицо. Я не поверю, что существует где-то главный герой, сам и только сам преодолевший «а дальше что» или не менее конфликтное «а как иначе» пока не вложу пальцы в его раны. Я спрошу: «Чего у тебя нет?» И он ведь ответит. Обязательно начнёт загибать пальцы – всегда чего-то нет. Список известен, нужное подчеркнуть. Разрушение и взлёт. Это обидно, но нормально. Вновь что-то закопошится, начнёт стремиться. Замолчите, пожалуйста… Возможно, я не прав.

1

Это происходило близ Антиохии. Когда и в какой точно из шестнадцати существующих тогда Антиохий это происходило трудно сказать, но точно было известно, что недалеко от одной стены города порой собирались христиане, чьё общество здесь было основано самим апостолом Павлом. Выйдя же из ворот у противоположной стены, можно сразу очутиться в чудесных рощах Дафны, побродив по которым обязательно наткнёшься на небольшие языческие храмы, где совершались ритуальные оргии в честь Аполлона.

Но нас интересует третья стена. Я говорю третья, будто не было четвёртой. Правильно, четвёртой были крутой утёс и море, Чёрное, а может и Средиземное. Так вот, наша стена выходила на запад, и местность за ней была слишком хороша для христиан и совершенно убога для Аполлона. Невдалеке мы находим грот, переходящий в пещеру. Пещера имела множество запутанных ходов и коридоров, на первый взгляд кажущихся ровными. Незнающий человек мог долго блуждать в них с утра до вечера и лишь, измотавшись вконец, вернуться ко входу скорее всего при помощи высших сил, а их, как мы уже видели, вокруг города был большой выбор.

Мы же с вами всевидящим оком выберем один, самый интересный, туннель и безошибочно пронесёмся по нему, не задевая стен и не замечая фальшивых поворотов. Через какое-то время мы выйдем к совершенно изумительной местности, и прямо перед нами окажется небольшой пруд, на дне которого бьёт, по всей видимости, дерзкий ключ с кристальной и ледяной водой. Вокруг прудика ровнёхонько растут деревья. Лишь в одном месте они образуют арку своих ветвей, и мы с неохотой пересиливаем своё желание подойти к воде и зачерпнуть ладонями томно-золотой закатный луч, пронзающий водоём до дна с мелкими переливающимися рыбёшками. Пусть эти рыбки плывут куда хотят, иначе они испугались бы и попрятались за пресловутые камешки. Мы идём дальше и видим руины чьей-то покинутой усадьбы. Что здесь происходит? Раз в месяц, а может быть и реже, сюда выходят двое. Смотрите, а вот как раз и они. Одного из них зовут, к примеру, Илиодор. Он немного мешковат, но по его поведению видно, что он не смущается своего несовершенного телосложения – да и в его время любая плоть была священна. Ибо что такое дух? Мы не знаем. Мы привыкли называть духом тот голос, который слышим в голове, когда думаем. Но если смерть – это возможность думать вечно в полной темноте, думаю, многие не боялись бы смерти. Тем не менее, дух Илиодора любил свою плоть такой, какая она есть.

…о, подождите. Кроме этих двух, здесь, кажется, есть кто-то ещё посторонний. Даже несколько. Это целая процессия. Какая-то траурная. Мы пришли не вовремя? Нет-нет, это очень любопытно.

Процессия несла деревянные носилки. Каждый старался поддержать их, поэтому люди, толкая друг друга, шли очень медленно, короткими шажками. Все они были одеты в чёрные хламиды. В то время это была самая распространённая одежда – плащ, перекинутый через плечо и заколотый брошью под подбородком – её носили императоры, знать, воины и путешественники. Кто были люди, с которыми мы встретились только что, навечно останется неизвестным. Они старались сохранить своё инкогнито, на лицах их были несчастные трагедийные маски, и, во всяком случае при мне, они их не снимали. Остаётся лишь догадываться, были ли они антиохийцами, ведь моральная распущенность жителей города вошла в поговорку, но они могли также быть кем угодно приезжими.

На носилках лежало тело. Открою тайну, это было тело молодой девушки. Люди, избранные непонятно кем для того, чтобы доставить её в это уединённое место, остановились. Одни взяли тело с носилок, другие через одного продолжали поддерживать носилки. Девушку, прикрытую плотной белой пеленой, положили на идеально ровную каменную плиту. Тут к ней подошёл второй человек, из тех, кого мы встретили вначале. Его имя Аввос. Он был невысок и жилист, впалая грудь и широкие босые ступни ног, острые плечи и заинтересованные глаза.

Аввос подошёл к мёртвой девушке и аккуратно положил руку ей на живот. Так он постоял какое-то время, а затем крикнул повелительным тоном (по правде говоря, повелительный тон ему не удавался): «Идите отсюда!» Люди в чёрных хламидах развернулись и также тихо, как и пришли, медленно удалились. Был ли сюда ещё какой ход, кроме того, по какому двигались мы, или же эти хароны воспользовались именно им, за много лет запомнив каждый закоулок коварной пещеры? На этот вопрос я ответить не смогу никогда.

Илиодор подошёл к Аввосу. Тот оттаял из своей позы, и вместе они немного развернули пелену с бледных ног. Они увидели наспех кем-то вымытые ступни, немного грязи под ногтями, но ровные даже аккуратные пальчики. Пятки были грубоваты и слегка потрескавшиеся; было видно, что девушка любила ходить босиком, а редкие белёсые волосы на голенях говорили об её юном возрасте. Отчасти широкие бёдра навели на мысль, что она уже, может быть, не невинна.

Не спеша, Аввос при помощи Илиодора разворачивал пелену и досконально изучал принесённое нагое тело. Затем он наклонился к застывшему лицу. Прикасаться то здесь, то там, гладить холодный твёрдый висок, потом оба виска. По часовой стрелке Аввос начал разгонять кровь от глаза до уха и к щеке. Он делал это до тех пор, пока у него самого не вздрогнуло сердце, и в этот момент он распознал толчки в венах девушки. Она спокойно открыла глаза, но, не дав ей опомниться, Аввос скинул с себя свой балахон, припал губами к её груди и жадно вгрызся в её пустой сосок. Затем он с трудом разжал зубы и, вздрагивая, не владея больше ни телом, ни разумом, лизнул грудь, дошёл до шеи. Сосок затвердел, а груди набухли и порозовели. Мышцы её тела делались упругими, суставы гибкими. Она обхватила руками его голову, но не отстранила её и не прижала. А он тогда сжал её кисти, принялся целовать эти сладкие руки, плечи, подмышки, снова груди. Наконец, чувство, владевшее Аввосом, передалось девушке. Она же провела кончиками пальцев по его бокам и прикоснулась губами к шее. И тут внезапно, словно отравленная стрела поразила его мозг, дальше он не отдавал отчёта своим действиям. Вы видели актёра или как кто-нибудь рисует? Момент творчества крайне интересен, но всё же неописуем! Продолжим с того момента, когда Аввос сдавленно на выдохе прошептал: «Теперь живи»…

И было не совсем понятно, что он имел в виду: то ли он говорил, что эта жизнь ему по душе – но что такое жизнь, если не движение вслед за солнцем – то ли заново предъявлял эту жизнь воскресшей девушке. А та только теперь, всё ещё не сдвигая ног, опершись на локти, начала моргать и вертеть головой по сторонам. Куда она попала? Аввос ничего не объяснял, а только лениво смотрел на неё, довольный проделанной работой. Пусть Илиодор ей всё растолкует. В конце концов, она вольна уйти отсюда, когда захочет. Раньше остальные спешили после всех процедур познакомиться с новенькой. Теперь их слишком много здесь, теперь им скучно.

Совсем немного времени спустя Аввос решил, что больше не может просто так сидеть, влез через голову обратно в свою помятую одежду и пошёл. Илиодор за ним. Они шли на своё любимое место отдыха мимо десятков девушек. Одна из них с огромной грудью и большим, но гладким животом с бездонным пупком широко улыбнулась юноше коричневыми губами и поманила его, но Аввос прошёл мимо. Рядом полулежала другая. Она была, напротив, почти ребёнок, смуглая с круглыми щёчками, огромными мерцающими чёрными глазами. На ней было такое короткое платье, но Аввос прошёл и мимо неё тоже. Потом в разных местах по парам, по трое и поодиночке, на высоких камнях и мягкой траве лежали, сидели и танцевали ещё несколько юных красавиц, одетых и полураздетых в прохладе вечера, но на них он даже мельком не взглянул. Стоял сладкий гул, девушки ели, смеялись, приятно напевали удивительные песни.

Иногда ему очень хотелось показать своё творчество, своих девушек другим. Мужчинам. Иногда он представлял, как легионер сбрасывает среди них свой панцирь и неспешно прогуливается, глядит на одну, потом на другую. Похотливая улыбка на его лице, сладострастие. Аввос щедр: любая твоя! И девушки счастливы. Они тянут к легионеру свои руки в надежде жить и дарить жизнь.

Когда Аввос носил одежду, как сейчас, она была широкая. Ему нравилось, что по коже стелятся тяжёлые складки ткани. Ворот никогда не скрывал волосатой впалой груди с волшебным сердцем, а рукава, которые кому-то могли прикрыть лишь локти, ему почти скрывали пальцы рук. Эти предпочтения можно объяснить острым желанием чувствовать, соприкасаться, говоря напрямую, носить на себе окружающий мир. «Быть в нём». Ну, вы поняли метафору. Кстати, вы разве были бы против завернуться обнажённым телом в огромную тяжёлую, но мягкую рубаху и устроиться вечером на крыше большого уединённого дома, поросшего всякой зеленью и покрытого где надо и не надо коврами и подушками. Сейчас же присоединимся к отдыху Аввоса и его товарища Илиодора!

– Как тебе сегодняшняя новенькая? – спрашивал Аввос. – Гляди, она уже присоединилась к остальным.

– Она очень красива! – сладко отвечал Илиодор.

– Почему ты никогда не берёшь их? Возьми как раз её.

– Да, наверное. Может быть. Тебе для оживления приносят только привлекательных.

– Конечно! Как иначе? Девушка должна вдохновлять. Если я вдохновлён, в её мертвое тело только тогда я могу влить жизнь.

Внезапно раздался посторонний голос: «Да, он творец», – и откуда-то из зарослей показался стройный юноша. Его звали Закхей.

– Опять ты здесь, уран, козерог, аметист? – усмехался Аввос. – Следишь за мной?

– Я не слежу, я любуюсь тобой. – Закхей был стройный кучерявый юноша. Сейчас он был лишь в одной набедренной повязке, его гладкое тело блестело от заходящего солнца. Из многих молодых людей одного с ним возраста его могли выделить красивые кучерявые волосы, чёрные, как у сирийца, и прямо-таки по-женски жадные губы. Он и был почти женщиной, он был мужеложцем.

– Я никак не могу понять, – спрашивал Аввос, – откуда ты тут взялся? Да и зачем вообще ты нужен?

– Откуда я взялся? – приторно шептал Закхей. – Неужели ты не помнишь, мой друг, ты же сам оживил меня.

– Не надо называть меня другом! – смеялся Аввос. – Я тебе не друг! Я тебя ненавижу. И я смеюсь над тобой! И хоть я не знаю, как ты сюда попал, я точно знаю, зачем ты здесь: смешить меня.

– Неужели ты забыл?

– Мне нечего вспоминать. Я ведь даже не могу на тебя смотреть!

– А ты пробовал когда-нибудь оживлять не только молодых девушек? – вмешивался Илиодор.

– Пойми, если бы я мог, то мои друзья и мои любимые родственники жили бы здесь. Вместе со мной. Поэтому этот несчастный хочет меня оболгать!

Закхей склонялся:

– Оболгать тебя?! О нет! Ты для меня выше бога, я бы дал отрезать себе руку ради тебя. Так почему же я не могу говорить то, о чём мечтаю?

– Убирайся прочь отсюда! Сегодня ты меня разозлил. – И Аввос отстраняет от несчастного свой взор, а Закхей убегает, прячется в зарослях и рыдает. Не будем более следить за этим жалким зрелищем.

Все женщины, живущие тут, постоянно смеялись над Закхеем, бросали в него прелые фрукты, но он не обижался. Иногда же они просили его станцевать перед ними, и юноша танцевал какие-то неизвестные страстные танцы. Девушки пробовали повторять его движения, но им казалось, что получается что-то совсем не то. И тогда они завидовали ему и проклинали его.

– Какая глупость! Какая гадкая муха этот Закхей! – жаловался вечером Аввос своему товарищу. – Даже если бы похоть когда-нибудь ослепила меня до такой степени, я не смог бы его воскресить! Когда он надевает женское платье, он кажется красивым, как женщина, но он не женщина.

– А ты помнишь, когда ты понял, что обладаешь чудесным даром? – переводил тему Илиодор.

Аввос думал немного и отвечал:

– Кажется, да. Мой братишка, мой маленький братец! Он умер в тот год, когда в наш город пришла какая-то проказа. Я даже видел, как она заходила в наш дом. Родителей не было. Я стоял в дверях, а он сидел на полу и играл. У него были кубики, шарики, колечки. Вдруг занавеска раздулась. Это выглядело как сквозняк. И ты бы тоже сказал, если бы увидел, что это просто сквозняк. Но я тогда сразу понял, что это была смерть. С воздухом сквозь занавески… А мой братик, он перестал играть и так посмотрел на эти занавески. Он прищурился от наплывшего ветерка. Я не помню этого точно; такие мелочи редко запоминаются, но мне всегда казалось, что он быстро так на секунду зажмурился и посмотрел на занавеску. Так спокойно. Спокойные глазки, спокойный ротик, и снова начал играть. А мне на ту же самую секунду, пока он моргнул, стало не по себе, и сердце дёрнулось. Чуть-чуть страшно, чуть-чуть. Просто было гадко и не по себе. Я подошёл к нему, сел рядом на колени и поцеловал его в щёку. Он пах свежим хлебом, а уже вечером заболел.

– И тогда ты решил, что сможешь водить смерть за нос?! – Молвил взбудораженный Илиодор.

– Нет. Тогда я решил, что мне очень-очень жалко братика. Ты же спросил о даре. Я и рассказал о даре любить и оплакивать. А в том, что я могу, нет ничего особенного. Тем более в наше время, когда в каждом углу богов и чудес развелось больше, чем добродетелей.

– Что плохого в богах. Я когда-то слышал слово «духовность»…

– Дорогой Илиодор, как только начинают неожиданно и сверх меры превозносить старых богов, это уже ясно, что их время сочтено. Что их уже скоро заменят на кого-нибудь другого.

Мужчины вдруг задумались каждый о своём, и солнце за это время успевает почти сесть.

– А знаешь, Илиодор, иногда я замираю, и мне кажется, что стены дышат, что они сужаются или расширяются…

– Эх, Аввос, ты мог бы стать таким хорошим поэтом.

– Эх! Здесь и так слишком много прекрасного вокруг.

– Но твоё сердце, я уже много раз убеждаюсь, она такое особенное. Оно особенно видит прекрасное!

– Кто пишет хорошие стихи, у тех не держится мужская сила. А плохие тоже забирают силы, так зачем их сочинять? Здесь в этом чудесном месте мою душу ничто не бередит. Здесь прекрасные девы, лень, спокойствие, солнце! Тепло! И в это же время где-то совсем близко люди тяжело работают, общаются с незнакомцами, живут с одной и той же женщиной всю жизнь. Я бы так уже не смог. Это же… – Аввос больше не находил слов.

– Холод!

– Ты прав, мой бедный Илиодор. Но как бы я к тебе хорошо не относился, извини, я рад, что иногда ты уходишь в город за вином, мясом и разноцветными платьями для девушек.

– Я понимаю тебя, Аввос. Понимаю.

Вот так всё и было. Все понимали друг друга, и заведённый порядок вещей никогда не нарушался. Но однажды Закхей подошёл открыто, не прячась. Илиодора рядом не было, а Аввос лежал в тени, и несколько девушек увлечённо сновали перед ним. Одна гладила его грудь, другая ноги.

– Снова ты, уран, козерог? Не мешай мне. – Даже не открыл глаз Аввос.

– Пожалуйста, пройди за мной. Я очень хочу тебе что-то показать.

Некоторые девушки засмеялись, и Аввос не удержался и присоединился к ним. Он казался ещё юношей, и смех его был звонок и приятен.

– Ты мне хочешь показать? Ты меня заинтриговал! Только чего я здесь не видел? – Он и девушка, что гладила грудь, улыбнулись друг другу. Закхей как никогда казался смущённым. Этот несчастный человек и правда относился к Аввосу как к божеству и не мог сдержать своих эмоций, не мог быть спокойным перед ним. Однако сейчас он неплохо держался. Это заинтересовало Аввоса, и он последовал за Закхеем – сегодня всё равно было нечем заняться.

Девушки нехотя отпустили своего повелителя, они не ревновали его друг к другу, а к этому стройному сирийцу… подавно.

А Закхей вывел своё божество на солнечную поляну. Аввос заметил, что этой тропой он, как ни странно, никогда не ходил.

– Куда ведёт это дорожка? – спросил он.

– Сюда! – помедлив, ответил Закхей, вздохнул и обернулся.

И вдруг Аввос увидел ярчайшие облака из маленьких белых, голубых, фиолетовых и ярко-синих соцветий на пышных кустах. Они источали приятный запах ванили, они тянули к себе и буквально разбрызгивали какую-то тёплую энергию. Вся здешняя атмосфера из солнца, цвета и аромата сразила Аввоса, и он испытал восторг более сильный, чем могли дать большинство воскрешённых им. Ни краски их платьев, ни их запах…

– Это гелиотропы. Я ухаживал за ними сам. Поливал, следил, чтоб не усыхали молодые побеги, и обрывал листья с чёрными пятнами. – Заговорил Закхей. – Говорят, эти цветы защищают от злых сил и от воров. – Затем он подошёл сбоку и положил руку на плечо поражённого Аввоса, который стоял и любовался чудесным зрелищем, но вдруг очнулся и скинул руку.

– У тебя красивая оранжерея, я, скорее всего, приду сюда снова. И хоть я благодарен, что ты показал мне её, я не перестану смеяться над тобой. – И он сделал вид, что хочет уйти. Однако, я думаю, это далось бы ему с трудом.

– Подожди, я не рассказал самого главного. Гелиотроп поворачивает свои цветки вслед за солнцем и, питаясь его светом, он дарит свет людям. – Закхей, склонив голову, помолчал. – Ещё он помогает разобраться в отношениях. Бывшие друзья, бывшие любовники, родители с детьми… все, кто дорожит своими воспоминаниями, сажают у себя дома куст гелиотропа, и он распутывает все недопонимания, недомолвки…

– И что?! Что ты хочешь?! – пафосно потряс руками Аввос.

– Наши отношения такие сложные и запутанные.

– У нас нет отношений, козерог, аметист.

– Почему ты никогда не зовёшь меня по имени?

– Потому что мне неприятно твоё имя.

– Пусть так. Пусть так. Но тогда… тогда, если ты не хочешь понимать наши отношения, – вспыхнул и покраснел Закхей, – пусть эти цветы помогут тебе понять отношения с самим собой! Только полюбуйся немного ими. Вдохни их запах!

Как не был Аввос упёрт, цветики, которых он раньше не видел в своём уединении, заинтересовали его. Но сейчас, пусть это и странно, я вынужден принять сторону Закхея, потому что мне кажется, я понял его слова лучше, чем он сам. Прошу, не удивляйтесь. Наша история происходит не в содомские времена, но ведь любой человек может быть по-своему отчаянно прав, а другой может эту его правду поддержать. Итак, начнём. В мыслях Закхея вертелось примерно следующее: «Аввос, в какой-то момент ты попал совершенно в другую среду, которой ты быстро и без оглядки отдался. С радостью изменил в себе всё, будто старое было мусором. А ведь так может продолжаться без конца. Человек, который не вспоминает себя прежнего без улыбки и без сожаления о том, что такого больше не будет, и такого с ним не повторится, глуп и неинтересен. Когда же ты, наконец, определишь, каков твой стержень? Нанизывать же на него ты имеешь право всё, что угодно: события, талант, девушек».

И тогда из солнечных гелиотропов вышел другой Аввос. Тот, который не обладал даром, который работал в поте лица и иногда общался с незнакомыми неинтересными людьми. Посмотрите, как они похожи! Вглядитесь, это же совершенно разные люди. И они уставились друг на друга и не понравились друг другу. Но тоска по чему-то близкому, но несбывшемуся уже покорила их – самая жадная и наглая тоска.

«У меня дар и свобода!» – сказал один. «У меня дом и спокойная старость!» – сказал другой. «Что такое дом, если ты умрёшь никем?» – спросил один. «Что такое свобода, если ты ничего не делаешь?» – спросил другой.

«Я делаю очень много, я воскрешаю людей».

«Я умру никем, но меня похоронят мои дети».

«Они тоже никто».

«Те, кого ты воскресил, – никто!»

И, может быть, это говорили не они сами. Даже, скорее всего, это говорила та самая тоска по тому, чего не было – не будем о ней забывать. Оба эти Аввоса хороши, оба они многое умеют, но вся беда в том, что они не одновременны. Каждый догадывается, что тем другим ему не бывать, но такое было возможно. И сейчас это их святая обязанность: высказать вслух свою тоску, их общие космические ошибки и одиночество.

Аввосу стало дурно. Ноги подкосились. Увидевший это Закхей зажал рот рукой и от страха за своё божество даже не подумал подхватить его. Аввос упал, и складки его одежд распластались по всей поляне. Несчастный содомит пожалел, что привёл его сюда, он совсем на такое не рассчитывал. Что же теперь делать? Иди, найди Илиодора! Уж он придумает что-нибудь!

И Закхей со всех ног кинулся прочь. Я специально отослал его. Пусть каждый из них побудут теперь один. К тому же с Аввосом ничего страшного не случилось. Может переутомление, или у него такая форма аллергии на пыльцу милых гелиотропов. Сейчас он очнётся.

И вот он пришёл в себя и покинул лужайку с гелиотропами. Но к девушкам он не пошёл. Аввос спрятался под раскидистым деревом у того самого маленького прудика. Как будто отлегло; наваждение, вызванное разговором с другим сами собой, рассеивалось; как будто стало легче. Как хорошо, что и разбережённой душе доступно маленькое счастье в успокоении от печалей. Подул ветерок. Солнце показалось из-за расступившихся веток и на мгновение ослепило Аввоса. Он недовольно зажмурился и встал. Момент счастья был упущен. И получилось, что от света, света прямо в глаза стало почему-то холодно на душе.