Читать книгу: «Дополнения», страница 5

«Аввос! Аввос!» – это взволнованный Илиодор ищет своего друга.

– Аввос! Вот ты где! Этот Закхей мне всё рассказал. Я сначала не поверил ему, но потом я тебя нигде не увидел и испугался.

Но Аввос ничего не ответил. Следующие несколько дней он тоже был несловоохотливым. Волновались даже девушки. Они подходили к нему, пробовали целовать, петь ему, а он отстранял их, пожимая плечами. Ночами ему начали сниться сны. Они ненадолго приносили какие-то эмоции. Мы-то можем (и то лишь отчасти) догадаться, почему поведение Аввоса так переменилось. А бедный духом Илиодор? Он покоя себе не находил. А несчастный телом Закхей? Кстати, его с тех пор никто не видел. Он где-то совсем затаился.

Наконец, Илиодору показалось, что терпеть этого больше нельзя:

– Аввос, почему у тебя испортилось настроение? Девушки тоже места себе не находят. Они разбрасывают свои тряпки где попало и почти выпили всё вино. – Но это не произвело никакого впечатления. Тогда Илиодор продолжил: – Со дня на день принесут новую девушку. Ты должен быть бодрым и сильным!

– Скажи, а ты никогда не задумывался, кто приносит их сюда?

То, что Аввос заговорил, уже было хорошо, однако, не этого хотел услышать Илиодор.

– Ну, наверно, их родители, те, что слышали о тебе и твоём даре…

– А почему они потом не возвращаются за ними?

Илиодор замешкался, но тут же улыбнулся и прыснул:

– Ах, Аввос! Я, кажется, понял! Ты был поэтом, а теперь ты стал философом. Ты задумался всего лишь о смысле жизни!

Аввос впервые так гневно зыркнул на товарища, что тот обязательно испугался, если бы их не отвлекла подбежавшая растерянная девушка – похоже, она была гречанкой.

– Несут! – Только и сказала она.

Аввос тут же подскочил на ноги, но пыл его резко угас.

– Пойдём! Быстрее! Разве можно опаздывать! – подталкивал Илиодор. И гречанка (или это была фригийка) глядела на него в надежде, что он заставит Аввоса поторопиться, и непоправимого не произойдёт.

Наконец Аввос собрался с мыслями и двинулся в путь. Когда он проходил мимо девушек, среди этих пьяных, развратных и ленивых тел, то представлял, как здесь появляется легионер и рубит и протыкает их насквозь своим копьём, бьёт прямо кулаком по бестолковым лицам.

Илиодор довёл друга к месту встречи процессии. Люди в чёрных хламидах были уже почти на месте, раздражая своим медленным шагом.

Аввос стоял и вдруг осознал, что считает этих людей: первый, второй, третий… Он не знал, сколько их, разве это было важно? Четвёртый, пятый… Но не мог остановиться. Затем первый, третий, пятый и все нечётные подняли новое тело, а второй и вместе с ним чётные продолжили держать носилки. Всегда ли так было, или они каждый раз договариваются? Между тем тело уже лежало на гладкой плите. Аввос стоял. Он должен что-то сделать? Да, подойди и положи руку ей на живот, ну же. Он, кажется, забыл. Илиодор, подскажи ему положить руку на живот. А нет, он вспомнил. Он подошёл. «Идите отсюда!» – и от этого ужасающего голоса, я просто уверен, у людей в масках не могло не замереть сердце. Они ушли. Илиодор как всегда было двинулся к Аввосу, но тот, не дождавшись товарища, одним рывком скинул пелену с умершей.

Как она была прекрасна! Аввос от удивления забыл дышать. Непревзойдённа! Даже в своей мёртвой красоте она просто изумительна, и именно поэтому всё было так отвратительно и мерзко.

– Аввос! Что случилось?

– Смотри, Илиодор, тебе не кажется, что она самая красивая?

– Да, она хороша. Может даже лучше многих других.

– Я мог бы встретить её на улице в обычный день. Или она могла бы быть дочерью моего соседа. Если бы я ходил по улицам, и если бы у меня был сосед. Я бы влюбился в неё и взял бы её в жёны. Мы прожили бы долгую жизнь. Долгую, скучную жизнь с ней одной, как ты думаешь?

– Но ты же сам говорил: общение с незнакомцами, работа изо дня в день…

– Мало ли что я говорил. – Губы Аввоса еле двигались. – Я же вижу. Я сразу увидел в ней, что именно она была бы той, из-за которой можно терпеть жизнь, над которой я смеялся прежде.

– Но зачем, я не пойму? Посмотри, скольких ты оживил! Они все благодарны тебе, они все твои!

– Но ни одна не так хороша.

– Так почему ты стоишь? Оживи её.

– Оживить? А потом? Ведь я буду любить только её всю жизнь. У меня больше ничего не будет.

– Ты оставишь её… так?

– И вернуться к толпе постылых баб? Я не знаю. Как она хороша?

– Так что же ты решил, Аввос?

– Да. Наверное, я воскрешу её.

Трясущимися пальцами он прикоснулся к её вискам, одёрнул руки, снова прикоснулся. Начал тереть их, но задумался и нежно погладил волосы. Потом опомнился и продолжил выполнять нужные движения. Он старался очень долго. Значительно дольше обычного. Даже Илиодор устал ждать. Ничего не выходило. Дева оставалась мёртвой. Когда Аввос отчаялся окончательно, он сел под плитой и закрыл лицо руками. Он ничего не смог сделать, потому что слишком много думал последнее время, многое понял – а больше всё-таки не понял, как оно обычно и бывает. И хоть вдохновение – это сильное чувство, сейчас им владело другое. То, о котором он не вспоминал до тех пор, пока не представил своего двойника среди цветочков. Именно сейчас в нём кипел, горел и бушевал его настоящий дар – как он сам говорил – дар любить и оплакивать…

Вот и всё, что произошло близ одной из Антиохий. Можно было бы сказать ещё кое-что о том, как переживал Илиодор; как Аввос похоронил свою любимую среди гелиотропов (хотя я точно знаю, что он там её не хоронил), их жизнь могла бы быть долгой, скучной и той самой единственной; как девушки нашли Закхея, как обычно рыдающего, обвинили во всех бедах и задушили… Но всё главное уже сказано, и мне скучно.

И всё же ещё несколько слов должны быть добавлены:

Аввос вскоре пропал. Похожий на него монах появился в христианской общине. Правда, и в рощи Дафны тоже наведывалось несколько странных отщепенцев. Илиодор вывел девушек сквозь закоулки пещеры. Все они стали проститутками. Они никогда не заразили никого дурными болезнями, но никто не испытывал настоящего удовольствия ни с одной из них. А что же стало с самим Илиодором? Может быть, он сыт и обогрет, может быть, он умер никому ненужный. Это уже другая, неинтересная история, которых много было и, без сомнения, будет, пока жив хоть один человек, потому что любая жизнь, выбирай не выбирай, может оказаться сущей ерундой.

А теперь, прощайте.

2

Вот есть всё-таки параллельная вселенная, где ты сделал всё, чего не сделал тут, и наоборот. Увидишь девушку, которую не встретил, кто такая, первый раз вижу, а как будто нет. Почудится песня, которую не сочинил, ну вы все знаете, там так… а, нет. Вспомнишь яму в которую не упал, а ведь мог бы. Лежал бы там, смотрел бы на звёздочки и был бы такой же реальный, как и теперешний. А бывает дежа вю: вселенные соприкоснулись, дела идут везде одинаково, ничего не попишешь. Последнее время я плохо сплю и думаю всё о чём-то нехорошем. Так трудно сделать выбор, так страшно. Взял в слепую и пошёл, как билет на экзамене. И делай вид, что там все билеты одинаковые, чтоб не маяться, не корить себя за неправильный выбор, не мечтать разрушительно: а как иначе…?

Глава 5 «Геракл»

А ещё у меня сложился такой рассказ. Я долго думал, как его озаглавить, в итоге осенило: «Геракл». Из слабой и проходной песни, как этот рассказ, получается отличный номер, если правильно разместить его и дать название, которое переосмысливает весь текст. Слушаем.

1

К концу шестнадцатого века по дорогам Европы было развеяно столько человеческого праха, что порой путник не знал, чего больше на его штанах: простой грязи или чьего-то измученного тела. Мало кто догадывался, но инквизиция лишь начинала отживать свои лучшие годы, хотя и… Но что «хотя»? Что мы вообще знаем? А, может, что нам надо знать? Принесла бы облегчение мысль о том, что спустя какую-то сотню лет наши сегодняшние мучители будут осуждены в глазах людей?

Но я начал с шестнадцатого века, с его дорог. Попробую этим же и продолжить. Попробую, как бы это ни было тяжело, этой маленькой историей проиллюстрировать некоторые соображения; сегодня мысли мои движутся лениво и медленно, поэтому мне не сформулировать их точно. Например: нам  проще, нам нравится, в нашей природе понимать неправильно всё происходящее вокруг; понимать не так и не до конца. Что мы легко поддаёмся ложным трактовкам… Что верим только громким словам.

Это не совсем плохо. Всё оттого, что нам кажется, будто и человек и мир вокруг него – это очень сложно. Поэтому начинаем переиначивать, передумывать и перепонимать всю божественную простоту свежего взгляда. Простые, тихие слова нам кажутся слишком простыми, а надуманные – учёными, хоть никто не любит учителей. И ведь что ни говорите, неоспоримая правда в том, что у умного человека не может быть серьёзного лица. Умный человек всё делает просто и быстро, тогда как тугодумы пытаются напрячь всё своё могущество, чтобы выполнить банальные регламенты.

По дороге вдоль деревьев идут двое. Иногда они перебрасываются несколькими словами и поглядывают на придорожные камни, которые суть самый точный прибор для измерения. Они отсчитывают шаги и время или шаги времени. Или время – это шаги. Не важно. Человек, который думает так, философ. А ещё он алхимик, лекарь, писатель, астроном, и зовут его Матеус Рылюс. Рядом с ним его ученик; никто не любит учеников.

Скажу сложнее. Почти все «простые» люди не любят учителей; почти все учителя не любят учеников; а ученики не любят простых людей. Из этого софизма выходит то, что учителя как раз-таки испытывают симпатию к обычному люду и поучают его. Они доказывают, рассказывают и распинают себя перед теми, кто не хочет, чтобы их учили. Поэтому ученик ходит за учителем по дорогам, а тот, отмахиваясь, ищет, кого бы ещё воспитать, кому с восторгом объяснить многие удивительные тайны, что почти уже открылись ему самому.

Сложно? Сложность – это такая плата за точность. Я и сам следую за мэтром Матеусом как покорный ученик, а он в своих думах не замечает меня. Я завидую его настоящему ученику Стефану Баличу. Я ревную к нему и точно следую за ними обоими.

– Я, кажется, начал сочинять книгу, – говорит, точнее, бормочет Матеус. – Это будет книга размышлений о трагедии. Я возьму за основу несколько античных трагедий и попытаюсь вместе с читателем поставить её. Только сценой будет моё и его воображение. Нет, моё воображение будет режиссёром… Все декорации наши будут: стена или поляна, стол, несколько стульев, возможно, понадобится ширма и какие-то мелкие предметы. Всё, с чем мы сталкиваемся каждый день. Это всё для того, чтобы нам было как можно легче всё представлять, ведь представление наше не на сцене театра, а в нашей голове. При желании можно вообразить даже то, что сцена себе и не позволит, но я склонен думать, что мало вещей, даст возможность сосредоточиться на многообразии чувств.

– Учитель, а кто же будет читать эту книгу? – спрашивает ученик. – Может, лучше обобщим наш опыт в медицине. Неспокойно нам становится, а последний приём так совсем чуть не перепугал меня.

Но Матеуса было уже не остановить. Он мог говорить часами, и, к сожалению редко что-то записывал. Однажды он сказал Стефану так: «Иногда придёт в голову такая чудесная мысль в замечательном предложении – настоящая поэзия! Продиктуешь его про себя, ты знаешь, да? Да, неплохо! Вот перо; ага, и бумага тут. Но нет никакого сигнала из мозга записать. Ведь писать – это столько времени займёт, а ведь в это время можно… совершенно ничего не делать. Такая роскошь!» Вот и сейчас мэтр «надиктовывал» себе под нос что-то новое.

– Это будет диалог с Мельпоменой. В одной руке она держит маску с гримасой боли, душевной – какой же ещё, в другой меч как символ поражения человека, борющегося с роком. Ещё надо выбрать героя. Яркий герой, вся жизнь которого одна большая трагедия, – это Эдип. Несчастный, судьба поставила на нём крест ещё до его рождения. Если бы проклятый оракул не предсказал, что мальчик убьёт отца и возляжет с матерью, если бы отец не поверил, если бы слуга его не спас, если бы…

Вокруг был солнечный и свежий день и мир. Мэтр вдыхал свободу и выдыхал творчество. Какое это было счастье следить за сигналом из вечности, мыслить и творить. Как волнительно испытывать надежду, что твои мысли и творчество подарят такое же счастье другим.

Между тем Матеус продолжает.

– Но вот ещё один неудачник, самый удачливый из всех, полубог, наказанный богами тоже только лишь за то, что родился. Это Геракл. Да, Геракл мне нравится. Надо сразу же наметить два аспекта… я уже вижу… Первый: несмотря на своеобразную обыденность для самого Геракла, образно говоря, «момента подвига» и уверенность в победе, он всё-таки – герой. Единица, способная искоренить зло, защитить невинных, наказать негодяев. Его первое появление должно вселить трепет в зрителя-читателя. На фоне беспросветного ужаса, безнадёги, его семья, люди по-своему спокойные от приближающейся смерти, уже видящие мир всё ещё своими глазами, но уже условно из царства Аида, встречают мужа. Геракла. Он один, и он – всё! Он не боится царя Лика, он победит его армию. Он это совершает, и тем страшнее то, что произошло далее! Стефан, ты помнишь, что произошло дальше?

– Ну да, Гера послала на него безумие, он принял своих детей за солдат и убил их.

– Нет! Он их сначала спас от казни, от царя Лика, а потом убил. Ты понимаешь, какая это трагедия?! Чтобы подчеркнуть глобальность, скорее всего даже космичность происходящего, необходимо, напротив, показать его совершенную обычность. Лик предстанет человеком обычным. Ведь если перед нами появится тип со злобным взглядом, пальцами-крючьями, с растрёпанными волосами и при этом в каком-нибудь страшном доспехе, нам будет понятно – это злодей, и все его поступки уже не вызовут какой-то брезгливой, совершенно человеческой неприязни. Что же ещё ждать от этакого мерзавца? Неинтересно. А Геракл впервые появится не под громкие литавры во всём своём величии, чтобы у нас у всех потекли слёзы от счастья, что он сейчас всех спасёт. Он, напротив, должен войти тихо, может, даже во время какого-либо постороннего разговора. Так вот просто, не понимая, что происходит, прислушиваясь. Тем сильнее должна ударить нас неожиданная догадка: «Это он? Он точно всех спасёт? Ну же, что ты медлишь!» Стефан, ты понимаешь? Тебе нравится?

    Я же, в отличие от утомлённого дорогой Стефана, прислушиваюсь, кое-что записываю, но при этом не упускаю возможности вдыхать, как и Матеус, полной грудью этот день, а помимо этого ещё и глядеть по сторонам. Вот мне приходит в голову обернуться; прищуриться; прислушаться. Кто-то показался в пыли и топоте. Это скачут всадники.

– Спрячься, – внезапно говорит, замедлив шаг, Матеус ученику. Он плохо и редко заботится о нём, позволяя, скорее, самому ученику следить за своим наставником. Однако, Матеус не желает Стефану ничего плохого.

– Куда же я спрячусь, мэтр Матеус? – недоумевает молодой человек от такого неожиданного предложения.

– О Боже, Стефан! Вон видишь кусты? Они достаточно густые. Ныряй прямо в них, прячься за ними. Залеги так, чтобы не помялись стебельки.

– Не поминайте Бога всуе, учитель, это нехорошо. А книги? – в руках у Стефана была связка необходимых томов и ещё кое-какой скарб.

– Положи их здесь.

– Прямо на землю?!

– Да, поторопись. Скоро тебя увидят, и будет поздно!

– Почему, учитель, что случилось?

– Стефан, спрячься!

Молодой человек положил связку на землю и влез в куст. Матеус убедился, что ветки расправлены, и Стефана не видно и, не взяв книги, медленно зашагал. В коленях появилась дрожь, но ничего уже нельзя было поменять. «Эгей! А чувство погони, оказывается, хорошо мне знакомо!» – подумалось лекарю, – «Меня прогоняли и преследовали не один раз. Всегда грозили, но всегда угрозы проходили стороной. Ах, как страшно, но всё пройдёт стороной, как было всегда».

А Стефан Балич сидел в кустах и видел удаляющегося учителя. Вот сейчас тот совсем скроется за поворотом у того дерева. Что же получается? Зачем же сидеть в этих-то кустах. Но мимо проскакали всадники. Их приближения совсем не было слышно. Ещё секунду назад Стефан не мог вообразить их мгновенного, как мистическая буря, появления, и вот они пронеслись и сбили с толку. Молодой человек как мог аккуратно вытянул шею среди витиеватости своего укрытия. Всадники появились снова. Гнедые лошади шли медленнее. Дьявольские разгорячённые морды фыркали, а мэтр Матеус тащился рядом, связанный верёвками. Один из преследователей небрежно, словно что-то постыдное, подхватил связку книг.

2

Матеус Рюлюс даже не спросил, за что его арестовали. Сначала потому что испугался и забыл, а потом, наверное, понял.

Камера была такой, какой она могла быть в средние века, и хоть точность требует описать в какой обстановке оказался Матеус Рылюс, я это делать не буду. Он сидел на полу, ему было немного страшно, много больше неуютно. Трудно сказать, о чём он думал, когда к нему завели сокамерника.

В судебных расследованиях часто практиковалась следующая метода. В камеру с подсудимым сажали человека, якобы тоже обвинённого в чём-то подобном, и он под видом душевного разговора или обиды на всех и вся выведывал у сокамерника его мысли. Но как только подсадной начал завязывать ненавязчивую беседу, Матеус вскинул брови и воскликнул: «Как хорошо, что мы сейчас одни, и у нас есть время, чтобы поговорить!» И как только человек не пытался навести на чернокнижеские ритуалы, вопросы церкви и какое-то таинственное убийство сына бургграфа, мэтр постоянно возвращался на интересное ему.

– Ну что ты всё о церкви, да обо всякой ерунде?! На свете куда больше всего интересного, чем кажется на первый взгляд, – отнекивался Рылюс. – Я вот сейчас пишу книгу. Очень интересная тема – про трагедию из Древней Греции. Про Геракла. Ты знаешь, кто такой Геракл?

Сокамерник быстренько замотал головой, чуя, что подсудимый вот-вот расскажет что-то важное и по делу. А Матеус начал в самом деле говорить и больше часа вещал этому тюремному шпиону о героях и их трагедиях.

– …второй аспект я усовершенствовал, когда меня везли сюда! То, что происходит, совершенно всё – и хорошее и плохое – мы должны иметь в виду, что это всего лишь одно из событий в жизни. У каждого из нас бывают моменты, тяжёлые, когда мы думаем: пройдёт ли это? Вот и в жизни Геракла наступали такие моменты неоднократно. И они, как мы знаем, проходили: всё становилось на свои места. И вот он! Бабах! Наступает момент, когда в конце ничего на место не станет. Только представьте этот ужас. Узнав об опасности, грозящей семье, Геракл испытывает и страх, и гнев, но в глубине души он и тогда уверен, как царь Соломон: «И это пройдёт». Но тогда не прошло. Беда случилась и теперь она навсегда. На этот общечеловеческий посыл, на эту глубоко живущую в каждой душе проблему, на страх, что что-то навсегда, я хотел поставить некий акцент.

У сокамерника отпечаталось слово «боги», неоднократно повторённое Матеусом, и он заговорил о язычниках и еретиках. Но мэтр ответил:

– Ведь это правильно, что церковь и государство избавляются от еретиков. Я согласен, что ересь нарушает социальный порядок. Должен существовать единый образец, с которого все берут пример. Ведь если у меня появится хорошая идея, отличная от образца; у другого появится хорошая идея, отличная от образца; а у третьего плохая идея, тоже отличная… Что ж получится? Закружится голова. Нельзя будет сделать выбор! Нельзя будет ни в чём разобраться, ничего понять. И эти недовольные… всегда будут недовольные. Надо всегда быть довольным. Недовольство хуже пожара: один сказал, другой согласился, третий повторил – и скоро весь город горит, а ничего не решено, а всё стало только хуже.

– Так христианин ты или еретик?! – не выдержав, воскликнул сбитый с толку сокамерник.

– Я просто учу людей понимать. Понимать слова, чужие и свои.

И дальше разговор как-то не клеился.

На следующий день начался процесс. Собрались в ратуше, в первом ряду сидел скорбящий отец, бургграф, и вид его, несмотря на аллергическую сыпь на лице и слезящиеся глаза, был грозен, а где-то сбоку приютились несколько вооружённых людей, готовых произвести самосуд над еретиком, если простосуд будет слишком мягок.

Специально для этого дела был вызван в городок отец Модестус, немногословный враг еретиков. Он знал наизусть большинство трактатов о борьбе с ересями, начиная с самого Блаженного Августина, которого небезосновательно считал отцом инквизиции.

Вначале встал секретарь, ставший при инквизиторах личным орудием. Секретари приводили дела подсудимых к надлежащей форме и устраняли мелкие нестыковки для соблюдения декорума. Иначе говоря – занимались подлогами.

Секретарь читал:

– …Также мы выслушали показания свидетелей. После чего выяснили, что подсудимый Матеус Рылюс, чернокнижник, учинял поклоны посланникам ада…, давно в сговоре с дьяволом и только благодаря его заступничеству раньше не был пойман… Двое позднее отказались от своих показаний, один сказал, что перепутал, другой – что был пьян во время дачи свидетельских показаний и тоже имел ввиду кого-то другого. Но их отказ от их показаний не будет учтён, так как в практике ведения дел священного трибунала отказ от обвинительских свидетельских показаниях не имеет значения, а учитываются только первоначальные показания в пользу обвинения. Таким образом, на тех двоих налагается штраф за дачу ложных показаний. Подсудимый, мы предлагаем вам составить список личных врагов, которые из соображения мести могли бы дать ложные показания, и их показания будут рассматриваться отдельно.

Матеус сказал, что не знает, кто в этом городе мог бы быть его личным врагом.

Инквизитор кивнул. Отец Модестус пользовался славой знаменитейшего инквизитора графства, который изгнал не одного беса и отправил на очищающий костёр множество ведьм, чародеев и еретиков. Был он уже стар и сейчас считался скорее легендарной, чем действующей персоной. Он чувствовал, что лучшие его годы и процессы уже позади, но согласился приехать сюда для своей «лебединой песни». Осознавал ли он это в тот нервический момент, когда люди собирались в ратуше, и вот-вот должны ввести закованного еретика, я не совсем уверен. Но отец Модестус действительно волновался. Не потому, что вера его не крепка – отнюдь нет – и не потому, что стал мягок – скорее, наоборот, он сомневался в своей памяти и плохом зрении.

Начался допрос. Вопросы следовали за вопросами, и всё шло своим чередом, пока Матеус вдруг не сказал:

– Смотрите, я даже придумал мизансцену! Представьте: несчастный старик – это отец Геракла, героя – плачет и, утирая слёзы, смотрит на несчастную невестку, чьи глаза крепко зажмурены, а лицо словно отупело от страдания. Они сидят у алтаря Зевса, перед своим разграбленным, заколоченным домом. Между ними три мальчика: младший, совсем кроха, тихо играется с дощечкой; старший, почти подросток, просто сидит, а средний уснул. Женщина, не двигаясь, держится за ножку спящего сына, краешки глаз и губ её устремлены вниз, а брови вверх. Старик, горестно приобнимает и гладит по голове старшего от затылка через лоб, словно хочет закрыть ему глаза: либо, чтобы он не видел страданий матери, либо как мёртвому. Мимо них проходят люди и изо всех сил стараются не замечать страдания и горя, что покрывают, словно колпаком, старика, женщину и детей. Возможно, даже цвета в их круге на тон темнее…

– Ты лечил сына бургграфа? – резко спросил инквизитор.

– Сына? – сбился Матеус. – Да, я был у него один раз по приглашению господина бургграфа. У мальчика была неизлечимая болезнь удушье или по-гречески asthma, и я отказался лечить его. У меня не было необходимых средств, а болезнь была очень запущенной.

– Утверждают, что ты сделал это из мести, что господин бургграф грозился однажды выпороть тебя и выбросить из города.

– Нет, я не делал этого из мести.

– Так ты убил его колдовством? Тебе кто-то помогал? Говорят, у тебя был горбатый помощник, некоторые видели, как он совершал сатанинские ритуалы.

– При чём здесь ритуалы? Asthma может передаваться по наследству, если кто-то болел аллерг…

– Утверждают…

– Доносы! – перебил отца инквизитора Рылюс. – Всегда среди людей будет кто-нибудь с вредным характером, кто портит жизнь всем остальным. И даже если девять человек – это лучшие друзья. Они вместе будут бояться десятого, а не наоборот

– А если им нечего бояться? – позволил себе усмехнуться инквизитор.

– А если на них направлена алчность, зависть, трусость, подлость? Мне иногда тоже кажется, что я могу всё, что захочу; что я способен создать всё, что пожелаю. Стану посреди улицы, и у меня на всё хватит сил. И только против одного я бессилен: против явной агрессии и скудоумия. Как мало! Но… И у меня опускаются руки.

– Запишите, подсудимый вступает в диспут, отрицая сговор с сатаной.

– Ну конечно, я понял! У нас сейчас диспут. Это спор! Наверное, простой епитимьей я уже не отделаюсь, раз меня судит столь почтенный старец…

– На дороге нашли книги, – сказал инквизитор. – После беглого взгляда было выяснено, что в них содержится информация, противоречащая христианским учению. Твои ли они?

На секунду Матеус засомневался, чтобы отказаться от них. Отказаться от книг и смягчить приговор. И сказал:

– Да, мои.

Инквизитор кивнул секретарю.

– Это редкие книги, и в них нет ничего плохого, – выдавил Матеус. – Мне стоило большого труда найти их. Они помогают мне, они могут помочь ещё очень многим.

– Человек, как божье творение, и так делает и понимает всё, что ему необходимо делать и понимать каждый день.

– Может быть, вы правы. Многие меня предупреждали, что не надо давать людям то, что им не нужно. Но если человек сам пьёт яд, должен ли я дать ему противоядие? Если он прыгает в пропасть, должен ли я поймать его за руку? Кто решит эти задачи?

– Решал бы эти задачи, а люди решали бы свои, более насущные.

– Но что насущнее моих вопросов, я не пойму?! – встрепенулся Матеус.

– Догмат только один, не каждому дано его толковать…

– Каждый должен понимать, что ему говорят, что он слышит, что видит или что он читает. Ведь и вы должны знать, как это сложно "понимать слова". Евангелия, ведь все чудеса в них – это не просто чудеса – это великая мудрость! Ходить по воде – это означает: верь в себя, и ты сможешь всё, даже невозможное, а усомнишься – утонешь. Вода превращена в вино – в хорошей компании и вода слаще вина. Накормить толпу двумя рыбами и тремя хлебами – делитесь, и тогда хватит всем! Это же ведь так просто, поймите!

– Запишите, еретик говорит…

– …человек не вникает! Чаще всего человек живёт по-скотски из-за того, что у него нет денег, довольствуясь имеющимся куском. Но если кто-то богат, так он окружает себя скотской роскошью и принимает её за единственное благо. Одинаково сложно пользоваться малым достатком, как и многим. И одинаково сложно думать.

– Запишите, еретик проповедует отказ от собственности. И ты убил сына бургграфа из зависти?

Но мысль мэтра Матеуса была уже не здесь. Она снова творила книгу, которую никто не запишет и не прочтёт.

– Да! Человек – скот! И единственное отличие в том, что её можно научить быть человеком! – распалялся Матеус уже не оттого, что его отправляют на костёр, провоцируя, а оттого, что его не понимают.

– И кто же научит? – схитрив, привстал инквизитор.

– Я! Я хочу, и я могу учить!

– Ты?! – алчно подскочил изумившийся Модестус, радостный, что подсудимый сам произнёс эти слова.

– Нет… – одумался Матеус, – я хотел сказать, что постараюсь… Я хочу делиться своими мыслями и ждать взаимности в ответ, – он понял, что сказал не то, лишнее. – Есть книги, знания многих поколений… опыт добра и созидания. Я не хотел высказываться в горделивом тоне. – И голос его поник.

– Запишите, вина еретика доказана. Ты сам нагромоздил достаточно доказательств. Прошу тебя лишь признаться. И облегчишь свою душу, если выдашь сообщников.

– У меня нет сообщников, – прошептал Матеус, – и в сговорах я не признаюсь.

– Ещё раз по-отцовски увещеваю тебя: признайся и выдай сообщников и сообщниц чёрта и моли Бога о милосердии.

Матеус впервые молчал весь белый и вспотевший.

– Гордыню ты свою уже демонстрировал, но я с тяжким сердцем вынужден дать согласие на пытки. Ибо, как говорил Блаженный Августин: «Пытки – это настоящее благо, раз они, нанося вред лишь «темнице души», могут вернуть на истинный путь бессмертную душу».

И тогда Матеус сказал первое, что пришло ему в голову в этом случае, но единственное, что могло озадачить, смутить отца Модестуса: «Это немного неточная цитата».

А в это время Стефан Балич вздыхал притаившийся среди публики:

– Учитель! Вы хотите учить, но мало кто хочет учиться. Ваш талант мог бы научить, если бы они стали слушать. А вы маетесь со своими мыслями всуе и не находите пристанища. Как можно пронести огонёк сквозь дождь. Но опустите его на сухие дрова и согрейтесь. Всему своё место, а ваше рядом со мной и другими вашими друзьями. Нас мало, но если и мы станем учителями, и у нас тоже будут ученики – то нас было бы уже много!

В ночь перед днём пыток Матеус беспокойно спал и видел страшный сон. Отвратительные перекособоченные звери бегали вокруг него и хохотали. Затем он шёл по коридору среди железных стен, и в какой-то комнате стояло зеркало. «Если посмотрюсь в него, то узнаю, как умру», – подумал мэтр. В зеркале все цвета были перепутаны, и стоял страшный безликий человек в шляпе, а потом оттуда вышел сгорбившийся разгневанный и всклокоченный старик с ножом. Далее всё те же звери выстроились в колонну, и каждый подходил к Матеусу и отчётливо и страшно говорил: «Я тебя люблю». А последним в очереди оказалась огромная железная голова с рогами и клыками, и она тоже совершенно серьёзным тоном произнесла: «И я тебя люблю». А потом раздался громогласный голос: «Когда человек прыгает в пропасть, а ты хватаешь его за руку, ты либо вытаскиваешь его, либо падаешь вместе с ним. Пойми, чего ты хочешь, и что тебе надо?».

Матеус проснулся. Он весь дрожал. «Так мог говорить только сатана, – в страхе думал он. – Кому нужна моя книга?»

После пыток Матеус Рылюс всё признал, но, тем не менее, не выдал своих сообщников. После того, как ему зачитали приговор, он сказал опухшим без единого зуба ртом: «Многие мои суждения были поспешными. Многие были в такт разговора. Но так работала моя мысль, и со временем я делал выводы и выбирал лучшее».

3

Если ты дочитал до этого места, читатель, то можешь расслабиться: тебе уже никто не будет рассказывать об этом надоевшем Геракле. Никто и, скорее всего, никогда. Тебе вообще никто больше ничего не расскажет с этих страниц, потому что мэтр Матеус Рылюс умер. Его сожгли, и прах развеяли по дорогам.