Читать книгу: «Иосиф и Сталина», страница 3
Глава 3
Всё в нашей жизни временно
В 1937 году Марку исполнилось 14 лет, а Соне – 9 лет. Этот год запомнился отнюдь не возрастом членов будущей семьи Перельман. Просто в это время в сентябре начался Новый год по еврейскому летоисчислению. У иудеев цифрам соответствуют 22 буквы ивритского алфавита. Сочетание цифр 1 9 3 7 в буквенном обозначении в переводе с того же языка иврит означал «убей». Похоже, что в священных писаниях есть какая-то реалистичная закономерность. Указанный год запомнится жителям советской части планеты Земля как разгар жесточайшего по своим масштабам и кошмарного по исполнению социалистического террора.
Правда эти немыслимые репрессии против граждан своей же страны никто социалистическими не называл, несмотря на то, что уже была объявлена полная победа социализма. Двенадцать миллионов арестованных, из которых один миллион расстреляли, а два миллиона умерли в лагерях, уже не могли слышать оглушительный звон победоносных фанфар на Красной площади, призывающих уже к не полной, а окончательной победе строя, за который боролись и невинно задержанные советские люди.
Разумеется, среди них была огромная масса лиц, так называемой, еврейской национальности, которая всегда и везде являлась наиболее слабым и уязвимым звеном в общей цепи чего бы то ни было. Так получилось, что в первые десятилетия советской власти евреи получили свободный доступ во все образовательные и научные учреждения и успешно работали практически во всех областях науки. Получилось это не просто так, ни само по себе и не только потому, что они, в большинстве случаев, превосходили по интеллектуальным способностям своих сверстников других национальностей. Несмотря на их малочисленность, в эти годы доля евреев с высшим образованием достигала почти 20% от общего числа. На тысячу человек еврейского населения страны было 20.4 студентов евреев (у русских количество студентов составляло 2,8 на одну тысячу населения, у белорусов – 2,4, а у украинцев – 2). В последующие годы советской власти коммунистам удалось исправить эту «досадную оплошность». Как бы там ни было, в те довоенные годы евреев можно было встретить в научных институтах и лабораториях, они преподавали в университетах, их имена появлялись в академических изданиях, на обложках научных работ и учебников. Достаточно вспомнить вице-президента Академии наук Абрама Иоффе, академика Михаила Авербаха, академика Льва Берга, академика Леонида Мандельштама, академика Абрама Баха, академика Сергея Бернштейна и многих других действительных членов Академии наук СССР.
Отцам Марка и Сони не удалось достичь столь высоких академических званий. Первый, Самуил Наумович Перельман, был заведующим лабораторией в Физико-механическом институте, а второй, Самуил Яковлевич Гринберг, доцентом в университете. Общее у их отцов было не только имя, полученное при рождении, а и год, когда их арестовали и объявили врагами народа. Это был всё тот же 1937 год, объявленный еврейской нумерологией «убийственным». Сермяжная правда состоит в том, что сам народ никаких претензий к арестованным не предъявлял. Его представляла карательная машина, называемая страшной аббревиатурой НКВД (народный комиссариат внутренних дел).
Что ещё объединяло отцов Марка и Сони, так это одно и тоже обвинение в сотрудничестве с американской разведкой и, как следствие этому, в зловредном шпионаже против расцветающего Советского Союза, могуществу которого они нанесли как бы непоправимый урон. Понятно, что ни тот, ни другой не имели ни малейшей возможности пересечь Атлантический океан, чтобы пообщаться с капиталистами США. Да и, по правде говоря, не только государственный кордон они никогда не пересекали, а даже, проходящую по Уральским горам в пределах страны, виртуальную границу между Европой и Азией ни разу не проезжали. Оба Самуила были расстреляны в 1938 году. И это тоже было общее в их трагической судьбе.
Мать Марка, как жену врага народа, тоже арестовали и сослали в лагерь на Колыму. Там она не выдержала перипетий злосчастного рока, нависшего над семьёй, и буквально через несколько месяцев скоропостижно умерла от внезапной остановки сердца. Таким образом, юный пионер Марк Перельман в одночасье потерял любимых родителей, которые до сих пор снятся ему по ночам и на могилы которых он не может принести даже букета цветов. Несчастный подросток остался на попечении строгой и взыскательной бабушки, которая, несмотря на свой крутой характер, души не чаяла в своём любимом внучонке.
Бабушка вступила в члены РКП (б) (Российская коммунистическая партия большевиков) ещё в 1907 году. Впоследствии закончила одно из большевистских образовательных заведений, называемых «рабфаками» (рабочий факультет), а потом и Коммунистический политико-просветительский институт. Большевистскую идеологию Малка Ицковна впитала в себя, если и не с молоком матери, то, наверняка, с началом женских критических дней, которые наступили у неё в 14 лет. Она свято и незыблемо верила в коммунистические устои, преклонялась перед Лениным, равно, как и перед его последователем, Иосифе Сталине.
Ирония непредсказуемой судьбы заключалась ещё и в том, что бабуля, которую Марк насколько боялся, настолько и любил, работала начальником административно-хозяйственного отдела того самого НКВД, которое без всяких оснований расстрелял её сына. Обитая денно и нощно в этой карательной организации и зная там всё и вся, Малка Ицковна, конечно, пыталась совершить невозможное – спасти своего без вины виноватого сына. Однако искушённое руководство сумело убедить большевистскую фанатку, каковой она являлась и на самом деле, в том, что её чадо является крупнокалиберным шпионом. Заместитель председателя НКВД лично привёл ей весьма сомнительные доказательства того, что её сын передал нескольким иностранным разведкам секретные материалы, с которыми работала, возглавляемая им лаборатория. Тем не менее, шпион, объявленный народным комиссариатом, одновременно являлся родным сыном бабушки. Поэтому, она всё-таки старалась совершить недостижимое. Может всё-таки и можно было сделать из невозможного возможное, но только не при советской власти. Через много лет Малке Ицковне станет известно, что даже Вячеслав Молотов, будучи чуть ли не вторым лицом в управлении государством, даже не думал заикнуться перед первым, Иосифом Сталиным, об освобождении от ареста своей репрессированной жены Полины Жемчужиной. Что же могла сделать простая сотрудница НКВД.
В некоторой степени реабилитировало Малку Ицковну в своих собственных глазах участие в судьбе внука, когда он собрался поступать в институт. Марк с малых лет, вместо того, чтобы играть со своими сверстникам в «войнушку» или «казака-разбойника», запоем перечитывал, потрёпанную до дыр, книгу Корнея Чуковского «Доктор Айболит». В то время маленький Марик не знал, что для Чуковского прототипом доктора Айболита послужил известный еврейский врач и общественный деятель Цемах Шабад, проживавший в Вильнюсе. Трудно сказать, что так привлекло малыша в врачевателе жучков, червячков, коров и других животных. Однако целительная работа этого сказочного доктора так захватила Марка, что, иначе, как в белом халате, он себя не представлял. Но чтобы нацепить на себя эскулапскую униформу, надо было получить диплом врача, а перед этим стать студентом медицинского института.
Вот здесь как раз и вступила на абитуриентскую арену Малка Ицковна. Она, как никто, знала, что её внуку, сыну врага народа, дорога в институт была перекрыта всеми заслонами советской кадровой политики. Ей пришлось приложить титанические усилия для того, чтобы мечта Марка начала претворяться в жизнь. Малка Ицковна трепыхалась, как белка в колесе, металась во все стороны в поиске влиятельных знакомых, способных помочь её внуку переступить храм медицинской науки. Высокопоставленных приятелей у старой большевички было немало, но никто из них не соглашался посодействовать в столь деликатном деле.
Она вдруг вспомнила, что когда расстреляли её сына, то неисповедимые пути господние привели чекистку Малку Ицковну в дом, где тот самый Господь должен незримо присутствовать. Эта еврейская молитвенная обитель называлась синагогой. Бабушка Марка не могла понять, как её, верного ленинца, занесло в это богоугодное место. Она в первый раз переступила порог еврейского храма. Её взору открылся большой, покрытый занавесом, шкаф. Она не догадывалась, что именно в нём хранятся свитки Торы. Рядом со шкафом она увидела на небольшом возвышении старика, одетого в длинную чёрную одежду с белой замысловатой вышивкой. На голове у него был небольшой тюрбан с донышком из тёмного бархата. Облик его дополняла роскошная седая борода и очки, не скрывавшие огоньков в умнейших глазах. Малка Ицковна хотела была броситься восвояси от этого сеятеля «опиума для народа», как учили её в университете. Но раввин уже подошёл к ней и что-то спросил на языке «идиш», на котором говорили дома её покойные родители. Трудно сказать, почему она не впитала в себя язык своих предков и знала на нём только самые расхожие, в основном порицательные, фразы, которыми мать ругала её и пятерых братьев и сестёр. Раввин, видя, что странная посетительница не очень-то и понимает его, доброжелательно спросил уже на русском языке:
– Чем могу помочь, милая женщина?
Малка Ицковна, прочитав в глазах посланника Божьего благодушие и участие, неожиданно для себя выпалила всё, что накопилось в её многострадальной душе. Она рассказала, что потеряла мужа в гражданскую войну, что воспитала единственного сына, которого расстреляли за шпионскую деятельность и что сегодня согревает её растерзанное сердце только любимый маленький внук Марик. Седобородый раввин, мягко прикоснувшись к её плечу, участливо проговорил:
– Скажите, милая, вы еврейка?
– По записи в паспорте и по национальности родителей, да, – призналась бабушка Марка, – а вот по убеждению, наверное, нет, поскольку от головы до пяток пропитана атеистической идеологией.
– Я не буду уже вас перевоспитывать, – тихо, но напористо промолвил раввин, – но должен заметить, что, во-первых, ноги неспроста, привели вас сюда, а во-вторых, каждый еврей, кем бы он ни был, в глазах нашего Всевышнего остаётся иудеем.
– Что же мне делать, ребе, – залилась слезами бабушка Малка, – как искупить свои грехи, чтобы найти успокоение в этом мире?
– Смотрите, милая, – чуть заметно усмехнулся раввин, – я не христианский священник и не отпускаю согрешения. Да и вообще в еврейской традиции не исповедуются, а советуются с раввином.
Выдержав паузу и проникновенно взглянув на странную посетительницу, он продолжил:
– Я вижу, что вы находитесь во внутреннем и затяжном конфликте с собой. Психиатры лечат этот разлад таблетками. Я же от всего сердца рекомендую вам проникнуться верой в нашего Создателя. Именно он, как никто другой, поможет вам поверить в себя.
– Как же мне наполниться этой верой? – с сомнением взглянула она на раввина.
Он же искренне заглянул ей в глаза и тихим голосом промолвил:
– Для начала вам непременно следует зажигать свечи в шабат (субботу). Это принесёт вам душевное спокойствие, а в доме вашем будет царить умиротворённость и согласие. А ещё, приходите раз в неделю в синагогу, это, несомненно, приблизит вас к Создателю, который поможет вам. И помните, что в нашей жизни всё временно. Если всё идёт хорошо, то блаженствуйте. Но радость не длится вечно. Если же всё плохо и скорбно, как у вас сейчас, то не огорчайтесь, помните, это тоже не навсегда.
Никто и никогда не говорил таких успокоительных и, наверное, правильных слов Малке Ицковне ни в коммунистическом институте, ни на партийных собраниях и ни на работе. С этого момента она не то, чтобы мгновенно превратилась из воинствующего атеиста в богобоязненную женщину, не то, чтобы в одночасье стала верить во Всевышнего. Просто появилась какая-то сила духа, сдержанность, спокойствие, а главное, вера во всё хорошее и доброе.
С тех пор Малка Ицковна в каждый пятничный вечер, втайне от своих соседей и сослуживцев, стала зажигать «шабатние» свечи, шепча про себя нечто наподобие молитвы. Можно сказать, что по форме это было совсем не то, что читают религиозные евреи в священных книгах в синагоге, однако, как бы не отбрасывала она эту мысль, по содержанию, эта была, если и не молитва, так уж точно прошение или даже обращение к Всевышнему. В какой-то момент Малка Ицковна стала внутренне ощущать, что он, а не партийный устав или лозунги коммунистических съездов, неизвестно как помогает ей обретать саму себя, поддерживает её и вселяет надежду в текущей и будущей жизни.
Сейчас, когда бабушка Марка исчерпала, как ей казалось, все возможности в обустройстве врачебной судьбы внука, перст той же самой судьбы снова привёл её в синагогу. Она пробыла там около часа, повторяя мысленно одни и те же слова:
– Господь Бог милостивый, умоляю Тебя спасти от удара судьбы моё горячо любимое дитя и даруй ему в знак награды поступление в институт.
Похоже, что Царь Вселенной услышал тихое говоренье Малки Ицковны. Буквально через пять минут после выхода из синагоги она просто столкнулась со своим бывшим шефом, начальником областного управления НКВД, полковником Шевцовым. Он, порывисто обняв сотрудницу, с которой проработал много лет и к которой был в своё время неравнодушен, командирским голосом пробасил:
– Малка, неужели ты! Совсем не изменилась, такая же красавица!
– Ну это ты, Иван Николаевич, – чуть ли не прослезилась она, – на Бога берёшь, который, вероятно, и послал тебя ко мне.
– Какие к чёрту, Боги, – засмеялся бывший начальник, – ты, что в церковь стала ходить на старости лет.
– Не в церковь, а в синагогу, – хотела поправить его Малка, но тут же осеклась и посмотрела в сторону пятиэтажного жёлтого здания горкома партии.
– В нужную сторону смотришь, Малка, – перехватил её взгляд собеседник, – как раз там я сейчас и работаю.
– Неужели с оперативной работы, – вздохнула бывшая чекистка, – перевели на партийную.
– Угадала, – надменно кивнул головой полковник, – я теперь, ни мало, ни много – хозяин города, первый секретарь горкома КПСС.
Заметив в глазах собеседницы блеснувшие искорки и справедливо приняв их за необычайный интерес к своей персоне, он всплеснул руками и привычно скомандовал:
– А сейчас, Малка, шагом марш в ресторан, посидим полчасика, вспомним былое, поговорим.
В ресторане услужливый метрдотель провёл их в отдельный кабинет. Хозяин города придержал его за локоть и тоном, не допускающего возражения, приказал:
– Сегодня у нас нет времени рассиживаться, принеси нам водку и лёгкую закуску к ней.
Уже через пять минут на столике, покрытым зелёной скатертью, красовался хрустальный графинчик с водкой и большой тарелкой с бутербродами с чёрной икрой, осетровой рыбой и овощными салатами.
При виде этого продуктового изобилия, когда пушечные стволы ещё не успели остыть от только что закончившейся войны, Малка Ицковна хотела было возмутиться ничем не оправданным хлебосольством, но вовремя приостановилась, чуть слышно процедив:
– В НКВД вы меня, Иван Николаевич, такими блюдами не угощали.
– Да, брось ты Малка, – заразительно рассмеялся новоявленный секретарь горкома, – времена изменились, статус поменялся да и мы с тобой стали другими.
Он на мгновение замолчал, затем встрепенулся, быстро наполнил рюмки водкой и, пронзительно взглянув на бывшую подчинённую, проникновенно обронил:
– Не знаю почему, но до сих пор помню, Малка, как мы целовались с тобой на берегу озера. Причём, в памяти удерживается не столько сладость самого поцелуя, сколько трепетное чувство чего-то хорошего и доброго на душе. Давай выпьем, чтобы у нас с тобой всё было в лучшем виде.
– В лучшем виде, наверное, уже не получится, – еле слышно пробормотала Малка Ицковна, залпом осушив, неожиданно для себя, рюмку водки.
Она в упор глянула на бывшего шефа и вдруг, подставив уже пустую рюмку к графину, воскликнула:
– Ну что, Иван Николаевич! Пить так пить, гулять так гулять. Конечно же, я всё помню. Хотя это было очень давно, но выглядит правдиво.
После второй рюмки Малка Ицковна уже слегка затуманенным сознанием поняла, что готова изложить свою просьбу относительно внука Марика. Но не тут было. Иван Николаевич снова наполнил рюмки, привлёк к себе Малку и поцеловав в губы, привычно отчеканил:
– За Родину! За Сталина! За наше благополучие!
– Да, какое к чёрту благополучие, – брякнула в сердцах бывшая нквдешница, осушив третью рюмку.
Глядя прямо в глаза своему визави, она напористо попросила у него папиросу, к которой не прикасалась уже много лет. Суматошливо выпуская колечки дыма в сторону нависающей над ней люстры, Малка Ицковна с протяжным вздохом выдавила из себя:
– Вы, конечно, помните, как, не без ваших стараний, расстреляли моего сына?
– Побойся бога, Малка, – судорожно схватился за графин с, оставшейся ещё, водкой новоявленный горкомовец, – не я приговорил его, а суд.
– Да бросьте, Иван Николаевич, – вспыхнула она, – знаю я эти суды, да и вы осведомлены о их правомочности, пожалуй, получше меня.
Иван Николаевич продолжал что-то лепетать о своём непричастии к расстрельным действиям, но она резко перебила его и, приложив руку к своему сердцу, тихо промолвила:
– Послушай, Ванюша, ведь были времена, когда мы были на «ты», что, на самом деле, целовались с тобой. Хотя бы во имя этого, а не ради того, чтобы хоть как-то реабилитироваться передо мной, сделай мне одолжение и выполни мою просьбу.
– Всё, что угодно, – воскликнул Иван Николаевич, наливая себе остатки водки, – только попроси, сделаю всё, что в моих силах.
– Ты сейчас первое лицо в городе, – залилась слезами Малка Ицковна, – прошу тебя, сделай так, чтобы мой внук стал в этом году студентом медицинского института.
Буквально через несколько дней первый секретарь горкома партии позвонил по телефону и бодрым голосом бывшего чекиста отрапортовал:
– Всё в полном ажуре, Малка! Я переговорил с ректором, он обещал сделать всё возможное, но с одной оговоркой: у твоего внука примут документы и он будет зачислен при условии успешной сдачи экзаменов.
Через много лет в приёмной комиссии одного из медицинских вузов СССР кто-то прикрепит плакат с надписью «Все места проданы». Плакат провисел ровно десять минут, но и без него народ, не без оснований, догадывался, что написанное было крайне недалеко от истины. Что же касается внука Малки Ицковны, который обладал прочными знаниями всего изученного в школе, то неизвестно, давал ли ректор указания тем, кто принимал экзамены относительно персоны Марка или нет. Ведь любого абитуриента можно, если и не засыпать, то просто поставить ему незаслуженную плохую оценку. Слава Всевышнему, что это не случилось с внуком любвеобильной бабушки Малки и он по праву, хоть и не без протекции, стал студентом мединститута. Правда, здесь надо помнить, что покровительство ректора, в общем, заключалось только в том, чтобы приёмная комиссия не обратила внимание на то, что данный абитуриент является сыном врага народа.
Маленькой Соне поначалу повезло немного больше, чем Марку. После смерти отца она, в отличие от будущего мужа, всё-таки осталась под присмотром энергичной мамочки. Любимую маму звали Любовь Моисеевна. Когда мужа расстреляли, она не захотела оставаться в большом городе, и они с Сонечкой переехали в Ялту, где у покойной уже бабушки был небольшой домик. Любовь Моисеевна была по образованию фармацевтом. Это дало ей возможность без особого труда устроиться в аптеку. Уже через несколько месяцев весь небольшой курортный городок знал, что в центральной аптеке работает симпатичная доброжелательная женщина, всегда готовая помочь заболевшим людям. Малышка Соня привыкла к кипарисному южному городу. В свободное от уроков время они с подружками загорали на узкой полосе галечного пляжа и, конечно же, нежились в ласковых волнах синего моря. Как-то раз она даже с шумной ватагой одноклассников по серпантинной извилистой тропе взобралась на живописную вершину Ай-Петри.
К сожалению, крымский период жизни Сонечки прервала война. В октябре 1941 года, когда передовые части гитлеровских войск быстро передвигались по южно-украинским степям, началась эвакуация населения южного берега Крыма. Проходила она в исключительно сложных условиях. Несколько дней Соня с мамой под бомбёжками на попутных грузовиках добирались до Симферополя. На железнодорожной станции крымской столицы им удалось сесть в эшелон, направлявшийся на Урал. Буквально на второй день поезд, на котором они ехали, попал под бомбёжку немецкой авиации. Всем было приказано выйти из вагонов и лечь на землю. Когда воздушная атака закончилась, Любовь Моисеевна схватила дочку за руку и бросилась бежать с ней к своему вагону. Однако напор паникующей толпы, бегущей в противоположном направлении, разорвал сплетение рук мамы и дочки. Буквально через две минуты Соня исчезла из поля зрения матери. Любовь Моисеевна, как, загнанный в неведомую ловушку, зверь металась по перрону маленькой станции в надежде отыскать дочку. В это время тревожный паровозный гудок возвестил об отправлении состава. Какой-то мужчина в форме железнодорожника буквально втолкнул рыдающую Любовь Моисеевну в тамбур вагона отъезжающего эшелона. В окне вагона она увидела абсолютно безлюдный станционный дебаркадер. Рассудив, что Соня заскочила в поезд, заливающаяся слезами мать, беспрестанно переходя из вагона в вагон, так и не обнаружила, ни в одном из них, свою маленькую доченьку.
В это время обезумевшая Соня тоже лихорадочно носилась по железнодорожной платформе, тщетно пытаясь отыскать мать. Будучи уже не совсем маленьким ребёнком, она старалась успокоиться и мыслить, по возможности, рационально. В то же время 12-летняя девочка ещё не была достаточно взрослой, чтобы принять благоразумное решение. Соня сочла логичным зайти в пустующее станционное помещение и присесть на, единственный сохранившийся, там полусломанный стул в туманной надежде, что мама тоже догадается зайти туда в поисках дочери. Буквально через несколько минут надежда испарилась, когда она услышала гудок паровоза, а вместе с ним отъезжающий поезд, оставляющий за собой абсолютно безлюдный перрон.
Соня тут же поняла, что её мамочка находится в ушедшем поезде, догнать который просто невозможно. Она не знала сколько просидела в безмолвном ступоре: пять минут, час или несколько дней. Наверняка она бы замёрзла в неотапливаемом помещении. Но неожиданно в этот станционный тамбур ввалились несколько десятков солдат. Один из них, заметив, дрожащую от холода, девочку, тут же сбросил с себя шинель и укрыл её. Подбежавший офицер, оценив ситуацию, поднёс Соне кружку с неизвестно где добытым кипятком и заставил выпить несколько глотков в придачу с небольшим кусочком сахара. Затем, освободив от ремня небольшую серую флягу, он выдавил из неё себе на руки спирт и растёр им замёрзшие руки обнаруженной девочки. Только по завершению спасительных процедур он позволил себе спросить:
– Девочка, милая, ты кто? Как оказалась здесь совсем одна?
Ожившая после кипятка, Соня рассказала обо всех своих злоключениях. Станция была пуста и офицер в форме артиллерийского капитана не имел никакой возможности выяснить куда и каким поездом уехала мать девочки. Да и у него не было другого выхода, как сказать ей:
– Послушай, деточка! Всё будет хорошо! Найдётся твоя мамочка. А пока поедешь с нами. Мы тебя в обиду не дадим.
Уже через час Соня сидела в теплушке, которая катила по железнодорожным рельсам в направлении к фронту. Через несколько дней поезд остановился на какой-то большой станции и простоял там несколько часов. Капитан, который по сути дела спас Соне жизнь, продолжал опекать девочку. Он приказал ей не выходить из вагона, а сам выскочил из него и помчался к солидному зданию вокзала большого города. Вернулся он через час в сопровождении дородной женщины со сплетённой косой вокруг головы.
– Как тебя зовут, девочка? – тут же осведомилась она и, не давая ей ответить, тут же продолжила:
– Есть ли у тебя с собой какие-нибудь документы?
– Все документы остались у мамы, а зовут меня Соня, – всхлипнула она.
– А фамилию свою помнишь, Сонечка? – продолжала допрашивать её толстуха.
– Конечно, помню, – сквозь плач проскулила она и тут же осеклась.
В школьном журнале она именовалась как Софья Гринберг. Но сейчас вдруг вспомнила, что мама всегда говорила, что когда она будет получать паспорт, ей надо будет взять её фамилию – Уманская. Соня, возражая ей, всячески подчёркивала, что фамилия Гринберг ей нравится больше потому, что в переводе с немецкого она означает живописное словосочетание «зелёная гора». Однако, мама полушутя, но больше, наверное, полусерьёзно мотивировала, что с её фамилией – Уманская ей будет легче жить на этом свете. Только через несколько лет Соня поймёт эту мотивировку. А ещё через какое-то время, когда она вступит в брачный союз с Марком, она оставит за собой фамилию матери. Но сейчас, когда незнакомая женщина снова справилась:
– Ты что ли забыла свою фамилию или не знаешь, – Соня подняла свою кудрявую головку вверх и не без гордости произнесла:
– Моя фамилия – Уманская!
Она хотела было добавить, что её мама родилась в Умани и в честь этого города на Украине она и носит эту фамилию. Однако, женщина, которую привёл капитан, перебив Соню, схватила её за руку и поспешно проговорила:
– Значит так, Сонечка, мы очень постараемся разыскать твою маму. Поезд, в котором ты находишься, буквально через считанные минуты отправляется на фронт, и ты, конечно, не можешь тут оставаться.
– А куда вы меня поведёте, тётенька, – снова разрыдалась Соня, – я хочу к маме!
– А вот и никакая я ни тётя – скривилась она в деланной улыбке, – зовут меня Тамара Ивановна, я директор детского дома, в который мы сейчас и пойдём. Там ты временно и побудешь, пока не найдём твою маму.
Детский дом находился недалеко от вокзала. Уже через полчаса они переступили его порог. Из окна большой комнаты, где стояло более двух десятков кроватей, Соня увидела багровый краешек заходящего солнца, который небрежно зацепился за скалистый берег Волги в татарском городе Казани.
В сознании Сони крепко засело слово «временно», которая проговорила в вагоне Тамара Ивановна. Она ещё не знала, что нет ничего более постоянного, чем временное. Это слово с лёгкостью заменяется выражением «пока суд да дело». Но не было никакого суда и никакого дела: Соня пробыла в детдоме около пяти лет. Нельзя сказать, что её маму не искали. Однако в полной неразберихе начала войны трудно было что-то выяснить. В это время мать, которая тоже тщетно пыталась найти дочку, попала на фронт, где вышла замуж за однополчанина и сменила фамилию на фамилию мужа. Поэтому, после войны повзрослевшая Соня также не нашла свою маму. После окончания школы она покинула «нелёгкие университеты» детдома и поступила в медицинское училище, уйдя, тем самым, на самостоятельные хлеба. По распределению Соня попадает в одну из лучших больниц города, где и знакомится с молодым интерном Марком Перельманом, за которого и выходит замуж, так и оставшись, помня завет матери, на фамилии Уманская.
Кто же мог предположить, что этот самое наставление сыграет важную роль в событии, которое произойдёт через 15 лет с момента, когда Соня потеряла свою мать. Кто мог подумать, что мужу Любови Моисеевны Уманской присвоят звание полковника и переведут с повышением по службе в город Казань. Когда же Соня подхватит воспаление лёгких и ей понадобятся антибиотики, доктор Марк Перельман войдёт в ту самую казанскую аптеку, где фармацевтом работала её мать. Он протянул ей рецепт на лекарство, она поспешным взглядом прочитала название таблеток и отошла к аптечному комоду, чтобы извлечь их из ящика. Однако, что-то привлекло её внимание в поданном рецепте. Она снова, уже более внимательно, всмотрелась во врачебное предписание. Глаза острой вспышкой резанули именные данные больного. Там было чётко выписано, что лекарство предназначено Уманской Софье Самуиловне. У Любови Моисеевны подкосились ноги и она стала оседать на холодный кафельный пол. Марку пришлось перепрыгнуть через прилавок, отделяющий фармацевта от покупателей, и всеми доступными ему врачебными методами приводить немолодого, но привлекательного провизора в чувство. Когда Любовь Моисеевна открыла глаза, из её уст прорвался шёпот:
– Кажется, я нашла свою дочку.
Ничего не понимающий, Марк счёл прерывистую абракадабру фармацевта за полубредовый абсурд и посчитал нужным спросить, где хранятся успокаивающие таблетки. Однако Любовь Моисеевна неожиданно, достаточно прытко, приподнялась с пола, залпом осушила стакан воды и надрывно попросила:
– Предъявите, пожалуйста, документ женщины, для которой выписан рецепт.
Ошеломлённый Марк тут же достал Сонин паспорт и протянул его фармацевту. Она долго всматривалась в фотографию, окропляя её горючими слезами, приговаривая сама себе:
– Да, нет сомнения, это моя девочка, моя Сонечка, моя любимая доченька!
Сквозь непрекращающиеся всхлипы, Любовь Моисеевна спросила Марка:
– А вы кем приходитесь моей Сонечке? Неужели она жива?
Потрясённый Марк, ещё не понимая, что происходит, невнятно пробормотал:
– Мне бы и в голову не пришло покупать лекарства для тех, кто уже находится на небесах. Это я вам говорю, как законный муж Сонечки Уманской.
Любовь Моисеевна бросилась на шею Марку со словами:
– Боже мой праведный, у моей дочки есть муж, а у меня зять.
– А ещё трое внуков, два мальчика и девочка, – машинально добавил всё ещё растерянный Марк.
– Что же это делается на белом свете? – снова всплакнула она, – так я не только снова стала мамой, не только тёщей симпатичного мужчины, а ещё и бабушкой.
Любовь Моисеевна, проглатывая слёзы, рассказала Марку как она потеряла Сонечку в первые месяцы войны. Поведанное ею в точности совпадало с тем, о чём часто вспоминала Соня. Сомнений не было, перед ним стояла мать его любимой жены.
– Так что же мы медлим, – воскликнул взбудораженный Марк, – немедленно бежим к вашей дочери!
Уже через полчаса Марк открывал дверь своей квартиры. Прямо к ней под ноги на трёхколёсном велосипедике въехала трёхлетняя Сталинка. Она вопросительно посмотрела на Любовь Моисеевну и по слогам отчеканила:
– Тётя, к маме нельзя, она больная.
Мать Сони стремительно сняла её с велосипеда и, подняв на руки, плаксиво прошептала:
– Ну, здравствуй внученька, не знала, что сегодня у меня выдастся самый лучший день моей жизни.
В это время из спальни послышался слабый голосок Сони:
– Марик, это кто там Сталину называет внученькой?
Марк хотел было что-то произнести, но Любовь Моисеевна буквально бросила внучку к нему на руки и вбежала в комнату, где лежала приболевшая Соня. Она, как вкопанная, остановилась у кровати дочери, которая широко открытыми глазами пристально всматривалась в её заплаканное лицо. Бледное лицо Сони неожиданно покрылось багровыми пятнами и запылало огненным жаром, исходящим, как ей казалось, от самого сердца. Она встрепенулась и раскатисто прохрипела:
