Читать книгу: «Их жизнь. В краю голубых озёр. Книги первая и вторая», страница 4
ЧАСТЬ 4
Ян Закис, сын дяди Августа и тёти Марты, уже целую неделю жил дома. Каждый день он, хмельной, и от самогонки, с которой приходили навещать его соседи, и от радости, что, наконец-то, вернулся домой, и что теперь не надо подчиняться суровым порядкам воинской службы, помогал родителям по хозяйству; подлатал крышу, отремонтировал загородку для поросёнка, понемногу подкашивал и сушил огрубевшую траву. Ничего, хоть и август, поздновато сеном заниматься, а, всё ж, корм, зимой и такой пригодится…
Вчера прибегала Мара, дочка Дубры, жившего на хуторе, километрах в трёх от них. Она поздоровалась с ним, опуская глаза и заливаясь жарким румянцем, и, после короткого бессвязного разговора, пригласила его к ним на вечеринку, говорила, что будет много девушек и парней, гармонист хороший придёт.
– Так приходите, да? Обещаете? – Под конец спросила она.
– Приду! – Пообещал, улыбаясь, Ян.
– Я буду ждать, – тихо проговорила она, жадно всматриваясь в его лицо зеленоватыми глазами, покраснела и умчалась, только развевался подол ситцевого платья и била по спине длинная светлая коса.
После трёх часов дня Ян принялся собираться на вечеринку: тщательно выгладил форму тяжеленным, дымящимся от углей, утюгом, надраил многочисленные награды, побрился уже порядком сточенной опасной бритвой, подрезал коротенькие щегольские усики, надраил до блеска сапоги, сжал их к каблукам гармошкой, напоследок он критически осмотрел себя в висевшем на стене, пожелтевшем от времени, зеркале и остался вполне доволен своим видом.
Он засунул в карман галифе бутылку самогонки (ибо какая же вечеринка без самогонки?), вытащил из вещмешка финку, потрогал пальцем лезвие и спрятал в голенище сапога. «Надо будет раздобыть у соседей хоть пистолет, что ли? – подумал он. – Опасно так далеко ходить без оружия. И когда только «ястребки» с этими проклятыми «братьями» разделаются? – В груди стало как-то тревожно, наслышался за эти дни Ян рассказов о зверствах банды Медведя. «А, была-ни была!, что я, в самом деле, у себя дома ещё должен трястись за свою шкуру?» – Обозлился он.
К хутору Дубры Ян подошёл около шести часов вечера. Ещё издали послышались звуки гармошки, и он всё убыстрял и убыстрял шаги, подгоняемый нетерпением, ожиданием чего-то необычного, волнующего.
Его встретили приветственными криками, жали руку, хлопали по плечу, разглядывали и восхищались его тремя орденами и многими медалями, девушки боязливо притрагивались к его нашивкам за ранения. Парни уже были под хмельком, у них раскраснелись лица, сверкали глаза, разговоры стали громкими и хвастливыми.
В этот вечер много танцевали. Ян был, конечно, героем дня. Девушки наперебой приглашали его танцевать, смотрели на него восхищёнными глазами. Куда было до него остальным парням, в основном малолеткам, которым ещё предстояло отслужить в Армии, которые не нюхали пороху, не имели наград…
Когда стемнело, все перебрались в избу, плясали при свете керосиновой лампы и самодельных свечей, принесенных с собой многими гостями.
Только что кончился танец. Ян, запыхавшийся, потный, совершенно счастливый, непрестанно улыбающийся, шлёпнулся с разгону на скамейку рядом с Марой, завороженно смотревшей на него откровенно влюблёнными глазами, взял её за руку и принялся нашёптывать ей на ухо всякие милые глупости, от чего та то и дело стыдливо опускала глаза и вспыхивала румянцем.
Во дворе залаяла собака. Но в избе стоял шум и гам от громких разговоров и, то и дело, вспыхивающего смеха, поэтому на лай не обратили внимания. Внезапно дверь распахнулась и в избу ввалились пять бандитов. Дула их «шмайссеров» нацелены на людей. Стало тихо… Все замерли на местах, не в силах шевельнуться от неожиданности.
– Добрый вечер! – Громко сказал Медведь и ласково улыбнулся. – О, как вас много, и все молодые, красивые! – Обвёл он глазами насмерть перепуганных девушек, разом побелевших. – А вы чего рты пораскрывали? – Насмешливо спросил он, оглядывая по очереди парней.
Вдруг он вздрогнул, пропала улыбка. – Вот это да! – Протянул Медведь. – Смотрите, братья, какая птичка к нам в руки попала! – Глаза его впились в лицо Яна. – А побрякушек сколько нацепил! И блестят все! Ещё один вояка домой вернулся! – Он медленно пошёл к Яну, пошевеливая широченными плечами. От него шарахались в сторону.
Вокруг Яна образовалась пустота.
– Ну что, вояка, страшно стало? – Улыбнулся зловещей улыбкой Медведь. – Ишь, побелел-то как! И ты думал, что всё, отвоевался, теперь райская жизнь пойдёт? А? Я тебе покажу райскую жизнь, падла! – Он резко ударил Яна в солнечное сплетение. От нестерпимой боли тот согнулся и упал на скамейку. Медведь подождал, пока Ян очухается, взял его здоровенной пятернёй за шиворот и поставил на ноги.
– Ну, что мне с тобой сделать? – Прошипел Медведь, вплотную приблизив своё лицо к лицу Яна, потом отпустил его гимнастёрку и, с размаху, ударил его опять в живот.
Ян снова упал на скамейку, потряс головой, приходя в себя, чувствуя, как от боли темнеет в глазах. «Ну погоди, гад! – Мелькнуло в голове. – Только не спеши! – Остудил он себя. – Пусть покуражится!» Он застонал, сгибаясь в клубок. Медведь засмеялся, обвёл торжествующими глазами людей. Рука Яна в это время скользнула за голенище сапога. Он стремительно разогнулся и прыгнул вперёд. В последнее мгновение Медведь заметил блеснувшее лезвие финки, вскинул автомат, но было поздно: Ян вонзил финку ему в живот и рванул с неистовой силой вверх. Медведь утробно заревел, хватаясь руками за живот. Гулко упал на пол автомат, обнажились окровавленные внутренности. Девушки пронзительно завизжали от ужаса. Их крик перекрыли автоматные очереди.
Ян мгновенно умер, буквально изрешечённый пулями. Медведь косо, зажимая руками выпиравшие окровавленные внутренности, рухнул на пол, заелозил ногами в огромных сапогах. От его дикого звериного рёва волосы вставали дыбом.
– Братья, спасите… сделайте что-нибудь, – прохрипел он, обрывая крик, и опять завыл, не в силах сдержать невыносимую, обжигающую боль. Бандиты растерянно топтались около него, не зная, что делать.
– Хозяева! Бинты! Живо! -рявкнул один из них, тонкий и высокий, с курчавой чёрной бородой.
– Ннет у ннас ббинтов, – заикаясь от страха, ответила, белая, как мел, мать Мары.
– Простынь, материю чистую! Ну! Пристрелю! – Заорал, багровея от натуги бородатый. Хозяева скрылись в спальне, притащили кусок чистого полотна. Бородатый выхватил его и склонился над Медведем, не зная, с чего начать. Внезапно крик оборвался. Медведь дёрнул несколько раз ногами и затих. Бородатый выронил материю, вскинул автомат и заорал, скаля жёлтые, прокуренные зубы: —
– Всех перестреляю! -Дальше посыпался длинный ряд отборной матерщины и прогремела короткая очередь. Ещё несколько человек упали, скошенные пулями. Опять пронзительно завизжали девушки. Бандит со шрамом ударил автоматом со спины по шее бородатого, тот ткнулся лицом в ноги Медведя.
– С ума сошёл, идиот! – Процедил сквозь зубы Меченый. – Всех не перестреляешь, тогда сами с голоду сдохнем! Волоките их на улицу…
Утро обещало быть погожим, светило солнце, дул несильный ветерок, но, постепенно, небо затянуло плотными серыми облаками, спустя время, ветер угнал их. На смену им приплыли низкие, тёмные тучи, нависли хмуро над головой, закрапал мелкий дождик.
Мария торопливо выкапывала лопатой картошку, стараясь брать те гнёзда, где ботва уже завяла и пожелтела. С минуты на минуту дождь мог стать сильнее, не хотелось, всё же, вымокнуть до нитки.
Послышалось ворчание Тузика, затем он зарычал и залился злобным лаем. «Кто-то чужой пожаловал! – Тревожно подумала Мария. На соседей пёс так не лаял. Он, обычно в таких случаях, несколько раз гавкал для порядка и спокойно ложился на землю, продолжая только следить добродушными, в общем-то, глазами. «Ладно, хватит на обед», – решила Мария и заторопилась с корзиной к хате.
Ещё издали она заметила, что во дворе стоит мужчина в военной форме, что-то в его фигуре показалось ей знакомым. «Господи, неужели, Володя?» – Мелькнула мысль.
Она почти бежала с тяжёлой корзиной в руке, чувствуя, как сердце гулко колотится в груди, задыхаясь от волнения и радостного предчувствия. Тузик, увидев Марию, перестал лаять и завилял хвостом.
Мужчина обернулся, вглядывался несколько мгновений, и, вдруг, широкая улыбка расплылась на его лице.
– Володя! – Прошептала вздрагивающими губами Мария, выронила корзину, покатилась по траве картошка. Она шла к нему, чувствуя, как слабеют ноги, как сердце бьётся где-то у самого горла…
Владислав подбежал к ней, обхватил руками, прижал к груди её растрёпанную голову. Мария замерла, не в силах вымолвить ни слова, слыша, как громко и сильно стучит его сердце.
– Володя… милый… родной мой… если бы ты знал, как я тебя ждала! – Шептала она жаркими губами, катились по щекам неудержимые слёзы.
– Зачем же ты плачешь? – Спросил он, отстранив руками её голову, вглядываясь в её лицо. – Я же вернулся… живой… здоровый, а ты плачешь!
– Это от радости… милый… милый мой! – Они долго целовались, не в силах разжать объятия.
Мать, встревоженная лаем Тузика, открыла дверь, выглянула во двор. Увидев дочь, замершую в объятиях чужого мужчины, несколько минут молча смотрела на них, затем тихо прикрыла дверь. Они ничего не заметили, в эти мгновения они ничего не могли видеть…
– Езус! Мария! Наконец-то он вернулся! Приехал! – Шептала мать, улыбаясь.
– Слышишь, Робчик, внучек мой миленький, папка твой приехал! – Бормотала она и, взяв младенца на руки, закружила его по комнате. Малыш таращил глазёнки и улыбался, показывая розовые дёсны. – Ну, теперь мы заживём! Мужчина появился в доме! Теперь-то мы встанем на ноги!
Мария оторвалась от Владислава, долго всматривалась в его голубые глаза, опушённые длинными светлыми ресницами, наконец спохватилась: – Ой, что же это я тебя у порога-то держу! Пойдём в дом! Ты же ещё сыночка нашего не видел! – Владислав нагнулся, поднял с травы вещмешок и, обняв Марию за талию, пошёл с нею в избу. Они так вместе, в обнимку, и вошли. Мать стояла у печи и держала внука на руках.
– Здравствуйте, мама, – смущённо проговорил Владислав, опустив вещмешок на пол и стаскивая с головы пилотку.
– Здравствуй, сынок! – С акцентом, по-русски, ответила мать. Мария подошла к ней и бережно взяла на руки малыша.
– Вот он, сыночек наш, смотри! – Вся светясь безмерным счастьем, сказала она. Владислав подошёл, склонился над сыном, долго смотрел на его личико, по лицу отца скользила ласковая улыбка. Малыш скользнул по лицу отца безразличным взглядом, потом посмотрел на маму и, вдруг, требовательно закричал, его крохотное личико сморщилось и побагровело от натуги.
– Кушать хочешь, мой миленький! – Нежно сказала Мария и пошла к кровати, на ходу расстёгивая на груди пуговицы. Она присела, освободила грудь и придвинула к ней лицо младенца. Он моментально замолк, вцепился губками за сосок и жадно зачмокал, закрыв глаза.
Владислав стоял рядом и неуклюже топтался на месте. Ему хотелось сесть рядом с Марией и, в то же время, он, почему-то, не решался это сделать. Мать хлопотала у печи, готовя обед в честь такого долгожданного гостя. Наконец малыш насытился, выпустил сосок и, тут же, уснул, засопел успокоенно носом.
Мария бережно положила его на кровать.
– Как ты нас нашёл? – Спросила она, покончив со всеми хлопотами.
– У, язык до Киева доведёт! – Засмеялся Владислав, я, ведь, разведчик, – и стал рассказывать про свои дорожные приключения.
– Маша, идите кушать. – Позвала мать.
– Мне бы умыться, – сказал Владислав. – Пропылился я насквозь.
– Пойдём на улицу, я тебе там полью, – потянула его за руку Мария.
Она поливала ему из кружки, смеясь, когда он очень забавно фыркал, смотрела с нежностью, затопившей грудь, на его худую спину с выпирающими позвонками, на короткие светлые волосы. Под конец она подняла ведро, в котором осталась половина воды, и вылила ему на спину. Владислав вскрикнул и задохнулся от холодной воды, потом рассмеялся: – Ух ты! Прямо дух захватило!
Они уселись за стол. Владислав достал из вещмешка платок в подарок матери и платье для Марии.
– Спасибо, сынок, – растрогалась мать, покрывая плечи платком.
– Ой, какое красивое! -Воскликнула Мария, рассматривая платье заблестевшими глазами.
– Ты примерь, Машенька, а то я всё время боялся, вдруг тебе не подойдёт. Мария убежала в спальню и вскоре вернулась в новом платье. Оно оказалось длинноватым и слегка широким в талии.
– Красивое платье, – одобрила мать. Владислав смотрел влюблёнными глазами на зардевшееся лицо жены, на ямочки на её щеках, появляющиеся, когда она смеялась.
Мария повертелась перед ними и хотела было уйти, чтобы снять подарок, но Владислав попросил: – Побудь в нём, не снимай, – и она осталась.
Он вынимал всё подряд, что было в его вещмешке: и сахар, и тушёнку, и две буханки хлеба, и длинный кусок копчёной колбасы, и три фляги водки, складывал всё это на стол. Мария с матерью радовались подаркам, как дети, не переставая улыбаться.
– Давайте выпьем за встречу! – Сказал Владислав, уже немножко освоившийся на новом месте.
– Мне нельзя, Володя, я же, грудью кормлю. – Отказалась Мария.
– Мы, тогда, с мамой выпьем, – Владиславу было трудно и непривычно называть эту совершенно чужую для него женщину матерью, но очень хотелось порадовать этим Машу. Мать принесла кружки. Владислав плеснул в них водки, чокнулся с матерью и произнёс тост:
– За нашу встречу! За нашего сына! За мир!
– За это надо и мне выпить! – Храбро заявила Мария. Владислав поискал глазами по столу в поисках кружки.
– Дай мне свою, – попросила Мария. Владислав протянул ей кружку, она сделала маленький глоток и вернула кружку ему.
Мать тоже только пригубила и отставила кружку. Владислав выпил водку крупными глотками и жадно стал есть горячую картошку с порезанными на несколько частей зелёными огурцами, только сейчас почувствовав, насколько он голоден. Затем он хотел налить себе ещё водки, но Мария накрыла его руку своей рукой и молча взглянула на него такими умоляющими глазами, что Владислав сразу отложил флягу.
Они лежали в кровати, судорожно прильнув друг к другу. Владислав ненасытно целовал и ласкал её, чувствуя, как от желания бешено стучит сердце и тело наливается каменной тяжестью. Он прильнул к её груди, поцеловал сосок и почувствовал на губах что-то тёплое и мокрое, имеющее какой-то непонятный вкус.
– Ой! – Вскрикнул он. Она поняла и тихонько засмеялась: – Вот и ты моего молочка попробовал! – Прошептала она тихонько ему в ухо и больно прижала к себе его голову. Он услышал её горячее, прерывистое дыхание, отдавшееся в нём ответной волной, давила на виски кровь, громко и часто билось сердце…
Они лежали, остывая, Владислав нежно гладил рукой её густые, пахнущие ромашкой волосы. – Как я тосковал по тебе! – Шептал он еле слышно. – Каждый день казался вечностью, издёргался совсем, измучился…
– И мне было очень плохо без тебя, миленький мой, – ответила она. – Ох, как трудно было! Две бабы в доме, что мы могли сделать? Как тяжело с едой зимой было! Даже соль – и то проблема, – она долго рассказывала ему про свою жизнь, про всё, что ей пришлось вынести в разлуке с ним. Её шёпот навевал дремоту. Веки его стали невыносимо тяжёлыми. Владислав изо всех сил старался внимательно слушать её рассказ, и, всё же, незаметно уснул.
Мария не сразу заметила, что он спит уже и не слушает её. Почему-то стало обидно, но она тут же подавила в себе это чувство, подумав: «Что это я? Ведь он очень устал, пока добрался к нам, может, несколько ночей не спал, а я обижаюсь…» Она прижалась к нему, положила голову ему на грудь, обняла крепко, прислушиваясь к спокойному дыханию мужа. Чувствовала запах табака и долго не могла уснуть; всё мечтала о том, как они теперь славно и дружно заживут, как постепенно встанут на ноги. Будущее рисовалось ей в самых радужных тонах…
ЧАСТЬ 5
На следующее утро пришёл дядя Август. Он поздоровался, помялся у дверей, чувствуя себя неуверенно, потом промямлил: – Пришёл, вот, хочу с твоим мужем познакомиться, Мария, всё ж, соседи, – Он вытащил из глубокого кармана широченных, залатанных на коленях, штанов бутылку самогонки, заткнутую сверху пробкой из скрученной старой газеты.
– Проходи к столу, Август, гостем будешь, – пригласила его мать и полезла с ухватом в печь, вытащила чугунный горшок с вареной картошкой, пересыпала её в глубокую керамическую миску и поставила на стол, достала несколько малосольных огурцов, порезала их на четыре дольки, поколебалась, жалко было, и, всё же, поставила на стол начатую банку американской тушёнки и пол-буханки хлеба. Владислав пришёл со двора и, увидев незнакомого человека, поздоровался, кивнув головой: – Доброе утро!
– Доброе утро! -Вскочил на ноги дядя Август.
– Володя, познакомься – это наш сосед, дядя Август, мы ему очень многим обязаны, он нам так помог, и с огородом, и вообще, – сказала Мария, державшая на руках притихшего сынишку. Владислав подошёл к Августу, протянул ему руку, быстро и сильно пожал её:
– Владислав Гринцевич.
– Август Закис, – пробормотал смешавшийся гость.
– Садитесь, завтракать будем, – пригласила мать. Владислав налил самогонку в кружки.
– За знакомство! – Предложил он и, чокнувшись с Августом, выпил, сморщился, схватил огурец и торопливо закусил, потом похвалил: – Крепкая, зараза! После выпитой самогонки разговор пошёл веселее; заговорили о насущных делах: об уборке урожая, о том, что ещё надо будет заготовить дрова на зиму и т. д.
– Август, может, ты знаешь, кто у меня тёлку купит поближе к зиме? – Встряла в мужской разговор мать. – Пока трава, подержу ещё, а когда снег ляжет, буду продавать. Хочу весной купить пару поросят, кур разведу побольше… У нас мужик появился в доме, теперь – заживём! – Гордо прибавила она. Владислав польщённо улыбнулся, опять налил самогонку в кружки. Выпили ещё по одной. Август долго жевал своими плохими зубами огурец, раздумывая, потом сказал: – Да теперь тёлку продать не трудно, у многих хозяев до сих пор нет коров, немец ограбил, найду я тебе покупателя, Мальвина, найду…
– Айвар письмо прислал, из госпиталя, -похвасталась Мальвина, – пишет, что приедет скоро в гости. – И, тут же, спохватилась, прикусила язык. У Августа сморщилось лицо, выкатились из глаз мутные старческие слезинки: – А ко мне никто больше не приедет… Янис, сыночек мой! – Вскрикнул он громко. – Убийцы! Изверги проклятые! Гады! Будьте вы прокляты! – Хрипло выкрикивал Август, потом упал головой на стол, забился в рыданиях.
– Август, пожалуйста, успокойся, – бросилась утешать его Мальвина. – На, выпей водички… легче станет, – протянула она ему кружку с водой. Август выпил воду, постукивая зубами об край кружки, потом тёмными, с потрескавшейся кожей, пальцами вытер слёзы и несколько минут сидел, глядя невидящими глазами в пол. – Старшего моего немцы убили… Он в партизанах был… А Янис, младший сын, вернулся домой, живой, невредимый… с фронта… вся грудь в наградах… Неделю всего пожил дома… Пошёл на вечеринку, его там… бандюги эти проклятые, «лесные братья», убииили… -Опять заплакал он, – напряжённо глядя в зрачки Владиславу, который даже поёжился от этого взгляда, тяжело вздохнул, налил ещё самогонку в кружки и предложил: – Давайте выпьем за светлую память ваших сыновей!
– За это, сынок, грех не выпить! – Опять прослезился Август и тут же рассердился на себя за такую слабость. – Совсем, как баба, стал… – Сконфуженно пробормотал он, вытирая глаза, взял кружку и выпил остатки самогонки. Владислав тоже выпил, взглянул сожалеюще на пустое дно, встал и принёс флягу с водкой.
– Володя, может, хватит, а? Работы ещё много, – тихонько сказала ему Мария. Владислав, вдруг, помрачнел, стали злыми глаза: – Я сам знаю, когда хватит! – Отрубил он и налил в кружки водку… Провожать Августа Владислав пошёл в обнимку с ним. Их здорово водило со стороны в сторону. По дороге они несколько раз пытались затянуть песню, но это дело у них никак не получалось, не могли найти подходящую для обоих…
Вернулся домой Владислав только на следующее утро. Вид у него был помятый, лицо опухло, покраснели глаза. Он выдавил из себя виновато: – Извини, Маша, мы с Августом вчера так перепились… Я не мог вернуться домой… Мария, не спавшая всю ночь, посмотрела на него измученными глазами, промолчала, только слёзы покатились из глаз. Она молча пошла к сыну, закричавшему от голода, дала ему грудь, склонилась над ним, укачивая и успокаивая.
Владислав долго рылся в инструментах, оставшихся от хозяина, нашёл несколько старых напильников, почти два часа елозил ими успевшую заржаветь пилу- двухручку, потом точил бруском топор, расклинил рассохшееся топорище.
Работать ему было тяжело, он непрерывно потел, пот собирался в бровях, стекал по носу, Владислав то и дело встряхивал головой, сбрасывая висевшие на кончике носа капли. Его мутило, мучила жажда, за несколько часов он выпил чуть ли не пол-ведра воды.
Наконец, он приготовил пилу и топор к работе и пошёл в лес. До вечера он рубил топором ольху и берёзы, распиливал сваленные стволы на части. Пилить одному было неудобно, но, постепенно, он приловчился и дело пошло быстрее и лучше. Когда солнце повисло на горизонте большим малиновым шаром, он присел на сложенные в кучу брёвна, вытер лоб вздрагивающей рукой, долго сидел, остывая, затем закинул топор на плечо, взял пилу и поплёлся домой.
…Мария поливала ему на руки из кружки, смотрела на его мокрые от пота волосы, на гимнастёрку с налипшими кусочками коры, чувствуя, как уходит обида. «Ну ничего, – думала она, – подумаешь, напился. Он же мужчина, кто из них не пьёт… Столько лет пробыл в Армии, наконец-то вырвался на свободу, что он, и погулять не может? Главное, что вину свою чувствует… вон, как намаялся в лесу, гимнастёрка вся на спине мокрая…»
Потекли дни, похожие один на другой, заполненные тяжёлым трудом с раннего утра до позднего вечера. Владислав заготовил на зиму дрова, перетаскал в сарай сено, выкопал вместе с женщинами картошку под лопату, серпами сжали рожь и связали в снопы, поставили в сарай для окончательной досушки. Несколько раз ходили с женщинами в грибы, засолили на зиму небольшой бочонок.
«Лесные братья» последнее время притихли, не стало слышно про их похождения. Несколько раз их преследовали «ястребки», может быть, это они вынудили их уйти в более спокойные места… Мария иногда чувствовала, что от Владислава попахивает спиртным, но много он не пил, не шатался, только походка становилась более медленной, он тогда почти не разговаривал с нею, взгляд его становился каким-то странным, почти презрительным. В такие минуты он становился очень вспыльчивым, любое неосторожное слово могло его вывести из себя, и тогда он грубо разговаривал с нею, даже, иногда, кричал на неё. Мария быстро поняла это и старалась не трогать его. И ещё одну черту она в нём обнаружила, очень нехорошую: он не любил их ребёнка. За всё время, что они прожили вместе, Владислав не взял Робчика на руки, ни разу! Ни разу на его лице она не увидела нежности или ласки, когда он смотрел на их сына! Если ночью их будил плач малыша и она вставала, чтобы покормить Робчика, Владислав зло бурчал что-то себе под нос и натягивал одеяло на голову, чтобы быстрее уснуть. «А я то думала, что хорошо знаю его, – часто размышляла Мария. – Каким он казался хорошим, ласковым, какие удивительные были его глаза, когда он говорил о своей любви!.. Прошло всего несколько месяцев, и он совсем другой… А другой ли? Может, он всегда был таким? Просто он хотел добиться своего, хотел, чтобы я принадлежала ему… И добился… Теперь не обязательно быть хорошим? Так что же получается? Неужели это была игра? Неужели он строил из себя такого хорошего, чтобы заставить меня влюбиться в него?.. Да нет же! Он любит меня! По крайней мере – любил! Но почему? Почему он стал другим? Разлюбил? Или меня не за что любить?.. Конечно, когда с утра и до ночи приходится работать, чтобы свести концы с концами и устаёшь, как собака, не очень это способствует нежным чувствам… Но, что же поделаешь? Жить-то, надо! Кому сейчас легко? Время такое тяжёлое»…
Марию утомляли эти мысли, портили настроение, и она с головой окуналась в работу, чтобы забыться, не думать об этом. Айвар, хоть и обещал в письмах, что скоро приедет в гости, всё не приезжал. О Язепе и Донате по-прежнему не было никаких известий. Мать всё чаще заводила разговоры о них, гадала об их судьбе, плакала…
…Владислав с каждым днём становился всё более раздражительным и мрачным. Он никак не мог привыкнуть к этой деревенской жизни, к тяжёлой работе, к непонятному и смешному языку латгальцев, к жизни при свете керосиновой лампы; когда нет ни книг, ни газет, когда надоедливо кричит этот ребёнок, его сын. Он искал в своей душе любовь к нему, и не находил. Умом он понимал, что это его ребёнок, он очень похож на него, Владислава, когда он был в таком же возрасте… Владислав очень хорошо помнил свою детскую фотографию, но, сердцем, принять не мог! Он, по-прежнему, был для него чужой! Владислав понимал, что это – очень плохо!
«Я, что? Урод, что ли» – Часто думал он, и это его бесило, но он ничего не мог поделать с этим. Это было сильнее его. Странно и непонятно ему было смотреть, как Мария кормит его, вся светлея лицом, лопоча тихие и нежные слова, как она стирает обмаранные им, их сыном, и обписанные пелёнки… Он представлял себе, как бы он стирал такие пелёнки… И его передёргивало, даже тошнило, при одной мысли об этом. Первое время он, в охотку, работал, хотел, чтобы Мария радовалась, глядя на его работу, хотел обеспечить хозяйство всем необходимым на зиму. За время их разлуки он очень соскучился по Марие, и первые дни был ненасытным, ласковым, но, постепенно, успокоился. Всё реже ему хотелось приласкать её, поцеловать, сказать нежные слова.
С каждым днём ему всё труднее было работать. Впервые настоящий физический труд, работу до ломоты в костях, до красных кругов перед глазами, до едкого пота, заливающего глаза, от которого жжёт лицо, он узнал только на фронте… Но, то был фронт, от этого, зачастую, зависела жизнь. А кто не хочет жить?.. До войны было детство, школа, техникум, жизнь в Колпино, пригороде Ленинграда… Он был ещё подростком, когда его родители развелись. Они были из дворянских семей, мать смирилась с режимом большевиков, а отец не смог. Точно неизвестно, каким образом он оказался за границей, во Франции, в Париже… Но и там его жизнь не сложилась. Он всё больше и больше тосковал по Родине, и в 1937 году вернулся в Россию. В Париже друзья ему говорили: – Антон, ты с ума сошёл? Что ты делаешь? Сталин же тебя расстреляет! – Он отвечал им:– Ну и что? Зато умру в России!..
На свободе, в Ленинграде, он прожил, примерно, пол-года, потом его арестовали, объявив французским шпионом. Он исчез бесследно… Владислав рос у деда, отца мамы. Воспитывали его жёстко, часто били ремнём за провинности, летом отсылали к родственникам, в Ашхабад. Любви и нежности мамы он не знал, эта красивая женщина, бывшая фрейлина последней российской императрицы, жила своей жизнью, а сын был досадной помехой в этой жизни… Отбыв три года в Армии перед войной, сразу же оказался на фронте, пробыл в окопах все четыре года, даже больше, демобилизовали его в начале осени 1945 года. А теперь он оказался в этой далёкой и непонятной Латгалии, на глухом хуторе, с головой окунулся в работу, в нелёгкую, крестьянскую работу… Что толкнуло его на это? Он считал, что – любовь, любовь безрассудная и властная к простой, малограмотной, деревенской девушке… Он был готов на всё, лишь бы быть с нею рядом, лишь бы она принадлежала ему!
…Шли месяцы. Каждый день приходилось рано вставать и… работать, работать, работать! А она, работа эта, всё не кончалась, и всё труднее было заставлять себя браться за неё. Иногда он ловил себя на том, что разглядывает свою жену какими-то чужими, равнодушными глазами, видит её посеревшее от пыли лицо, растрёпанные волосы, ветхое, в заплатах, платье. «Господи, да люблю ли я её? – Спрашивал он себя. – Неужели я только вообразил себе это?» Эти мысли пугали его и он начинал убеждать себя, что это- неправда, что он любит её, что именно из-за любви к ней он приехал в эту проклятую дыру и вкалывает здесь, как вол, без отдыха… Теперь только водка возвращала радостное настроение, сознание собственной значимости, давала возможность забыться, хоть на время уйти от повседневных забот; но и делала его болезненно обидчивым и ранимым, вспыльчивым… В каждом слове ему мерещился скрытый, обидный, смысл, и тогда он мог сказать любую гадость, даже – ударить… Иногда у него чесалась рука вмазать оплеуху Марии только за то, что она заметила, что он – выпил… От этого её лицо становилось обиженным, а сама она замыкалась в себе и возилась с этим крикуном Робкой, не обращая на него, её мужа, внимания!
