Читать книгу: «Их жизнь. В краю голубых озёр. Книги первая и вторая», страница 2
– Дядя Август, помоги нам, пожалуйста! Запаши под рожь, а? Паулинь семена обещал дать… Скоро мой муж приедет, тогда рассчитаемся с тобой… А?
– Помочь-то, конечно, надо, – замялся Август. – Да, только, понимаешь, лошадёнка моя… обессилела совсем, отдохнуть бы ей надо, откормиться на свежей травке…
– Себе уже всё запахал, дядя Август?
– Себе-то… всё, – не смог соврать он.
– Так, ведь, тянуть-то уже некуда, дядя Август! – Взмолилась Мария. – Если ещё позже сеять, рожь не созреет, пропадём мы без хлеба!
– Я понимаю, дочка, – нахмурился он. – Опять старуха моя ругаться будет, запилит, хуже пилы…
– Дядя Август, миленький!
– Ладно, будь что будет! Приеду завтра, и отбороную заодно! – Махнул он, решившись, рукой.
– Ой, спасибо тебе большое! Миленький мой, дядя Август! – Всплеснула руками от радости Мария и звонко чмокнула его в щеку.
– Ладно, ладно, – опешил от такой ласки Август и шмыгнул носом.
– Пойду! – Заторопилась Мария, а то мне ещё в сельсовет надо, я ж, до сих пор не прописалась.
– Смотри, Мария, – предостерёг Август. – На «лесных братьев» не нарвись! Дорога дальняя. В прошлую субботу они уволокли в лес и снасильничали Франю Бекис…
– Сейчас, всё ж, день, дядя Август, – помрачнела Мария. – И брюхатая я, кто на такую позарится…
– И, всё ж, поберегись, дочка, Бог знает, что у тех супостатов на уме, -перекрестил её Август.
– Так мы завтра будем ждать, дядя Август, да? До свидания! – Попрощалась она.
– Да, да, приеду, не сумлевайся, дочка, – покивал головой Август.
Через несколько часов Мария добрела до Сельсовета, посидела несколько минут в тени на скамейке, вытерла платком лицо и постучалась в дверь.
– Да, да, – отозвался мужской голос. Она распахнула дверь и вошла.
– Добрый день, – в хате ей показалось темно после яркого солнца. Она зажмурилась, снова открыла глаза.
– Это… ты? – Удивлённо спросил вставший из-за стола мужчина. – Неужели… Маша? – Глаза привыкли к комнатному свету и Мария, наконец, узнала его. Это был Язеп Звидринь. Когда-то, давно, ещё мальчишкой, он был влюблён в неё и чуть ли не каждый день прибегал к их хутору. Её забавляли тогда его попытки понравиться ей, букетики ромашек, что он дарил, его вспыхивающие огнём щёки при виде Марии.
Он, в общем-то, был хорошим парнем, Юзик, и, кто знает, может быть и она полюбила бы его, если бы не война… Мария погрустнела от этих мыслей, вихрем пронёсшихся в голове, но, всё же, улыбнулась ласково: – Здравствуй, Юзик, как ты… возмужал, еле узнала…
– Эх, Машенька, – сдерживаемая изо всех сил боль промелькнула в его голосе. Я, ведь, всю войну надеялся…
– Не надо об этом, Язеп, прошу тебя… Поздно об этом говорить… Скоро мой муж приедет… Да и… видишь, какая я, – кивнула она на свой живот, краснея. Вертикальные морщинки пересекли над бровями лоб Язепа. Он помедлил несколько мгновений, потом протянул ей руку.
– Здравствуй, Маша… Я рад, что ты осталась жива! Очень!
– Я – тоже… Юзик, рада, – вновь улыбнулась Мария, – протягивая ему руку.
– Ну, как ты живёшь? Где в войну была?
– На фронте… Второй Прибалтийский фронт, в латышской стрелковой дивизии, 677 артиллерийском полку, медсестрой. Там и замуж вышла… А ты?
– Я, самом начале войны, в окружение попал, потом партизанил… Теперь, вот, сюда поставили…
– Мне, Юзик, прописаться надо, – сказала Мария после продолжительного, неловкого для обоих, молчания.
– Что ж, давай документы, – почему-то огорчённо сказал Язеп. – Садись, пожалуйста, отдохни, дорога дальняя была.
Оформив всё, что нужно, он вернул бумаги. – Была Басулис, теперь Гринцевич… Кто он, твой муж?
– Русский, мы в одном полку всю войну провоевали. Он разведчик, в разведвзводе был… Пойду я, Язеп, некогда сидеть, дорога дальняя, – встала Мария.
– Я провожу тебя, можно? – Просительно проговорил он и в его лице проглянуло что-то далёкое, детское.
– Почему же нельзя? – Просто ответила она. – Проводи…
Они вышли на улицу. Солнце перевалило зенит и клонилось к западу.
Громко, азартно пели птицы в небольшой берёзовой рощице, белевшей стройными высокими стволами невдалеке от дороги. Язеп искоса поглядывал на Марию, шедшую рядом. Это была совсем другая женщина, почти ничего не осталось в ней от той девчонки, какую он знал тогда, давно… Он старался не смотреть на её большой, тяжёлый живот, и, всё же, изредка, будто нечаянно, глаза его скользили по нему и тут же испуганно убегали в сторону. Ему очень хотелось заговорить с нею, но о чём, он не знал, мысли его лихорадочно прыгали, ища подходящие слова, но ничего путного в голову не приходило. От злости на самого себя он кусал губы и сжимал кулаки.
– Так и будем молчать всю дорогу? – Насмешливо спросила Мария, в упор встречаясь глазами с его взглядом. Язеп густо покраснел, развёл руками: – Никак не могу привыкнуть к тебе, что ты, вот такая, чужая жена, растерялся даже.
– Что это? – внезапно спросила она и потрогала пальцами мочку его уха. Язеп вздрогнул от её прикосновения, а потом беспечно сказал: – А, чепуха, пуля поцеловала.
– Счастливчик, немножко левее, и всё…
– Это что, смотри, вот здесь, – скинул он выцветшую кепку и раздвинул пряди светло-русых волос, пригибая голову. Мария увидела шрам повыше виска, над которым уже не росли больше волосы. Пуля вырвала клочок кожи на голове и улетела дальше.
– Да, – только и смогла сказать Мария. – Ты, наверно, в рубашке родился.
– Не знаю, мама не говорила, – засмеялся он.
Постепенно они разговорились, чувство неловкости прошло. Разговор их перекинулся на воспоминания детства. Они вспоминали разные смешные эпизоды из их жизни, часто смеялись.
Справа от дороги показалась сиротливо стоявшая печная труба, от дома остались только обгоревшие головешки, покорёженная железная кровать, валялся чугунный горшок с отбитым краем
– Здесь жила моя подруга, Моника, – грустно проговорила Мария. – Жива ли? Кто знает…
– Говорили люди, что всю её семью спалили живьём, – поколебавшись, ответил Язеп. – У них остановились немцы на постой, к вечеру напились, один из них стал во дворе приставать к Монике, она ударила его по голове лопатой. И тогда немцы всех их втолкнули в хлев, подпёрли дверь колом и подожгли…
– Господи! – С ужасом вырвалось у Марии, – Моника… – Слёзы покатились по её щекам…
– Зря я тебе рассказал, – огорчённо произнёс Язеп. – Перестань, Маша, ты же, фронтовичка!
– Не буду больше, – вытерла платком слёзы она. – Слабая стала, чуть что, сразу слёзы катятся, удержаться не могу, – виновато улыбнулась она.
Солнце заметно опустилось ниже, ненадолго закрылось от людских взглядов за облако, но вскоре вновь ослепительно ударило по глазам.
Высоко в небе, широко распластав крылья, парил коршун, высматривая подходящую добычу, стрекотали кузнечики…
– Ты живёшь у родителей? Они живы? – Спросила Мария, успокоившись.
– Нет, домой далеко ходить, может, велосипед куплю, тогда… А родители живы… Я у старушки одной живу, недалеко от Сельсовета; по субботам хожу домой, надо же своим помогать по хозяйству.
– Может, назад пойдёшь, Юзик? Неудобно мне, вон какой кусок вместе прошли!
– Я до дома провожу тебя, Маша, вечереет уже, места у нас неспокойные, «лесные братья» совсем обнаглели, ну ничего, недолго им осталось, скоро и до них доберёмся, – плотно сжал губы Язеп.
Солнце опустилось к горизонту. Закат пылал золотом, подсвечивая кромки небольших, розоватых теперь, облаков. «И завтра будет хорошая погода», – подумал Язеп. Ему тут же вспомнилась маленькая, горячая рука, протянутая на прощание Машей:
– Дай Бог тебе счастья, Юзик, и хорошую жену! "– Ласково улыбнулась она и, уже открыв дверь в сени, махнула ему рукой и скрылась… " Маша, Машенька, Марусенька», – мысленно произносил он на разные лады её имя. – Скоро она станет матерью, родит ребёнка от какого-то неведомого мужчины, который, сам того не ведая, перешёл ему дорогу и отобрал ту, о которой он мечтал все эти страшные, кровавые годы… Её надо забыть, вычеркнуть из сердца! – Сурово приказал он самому себе. – А ты думаешь – это легко сделать? – спросил его тихий, задумчивый внутренний голос. – Если бы это было так просто…»
Язеп брёл по поросшей травой дороге, по которой двигались только повозки да люди, совершенно не замечая её, полностью погружённый в свои мысли.
– Руки в гору! Ты, сскотина! – С бешеным наслаждением в голосе процедил сквозь зубы высокий, заросший светлой бородой мужчина, нацеливший на него дуло немецкого «шмайссера».
«Пропал, – мелькнула лихорадочная мысль. – „Лесные братья“ – Эти живым не выпустят… Вот и всё… Отгулял по белу свету… Бог ты мой, как мало… Так просто я вам не дамся, сволочи!» – Язеп стремительно выхватил из кармана брюк пистолет и вскинул руку, целясь бандиту в живот. Откуда-то сбоку, из кустов, прогремела короткая автоматная очередь. Язеп почувствовал жгучую боль, рука повисла плетью, выпал пистолет. Затрещали кусты, его окружили пять или шесть заросших бородами бандитов.
– Ишь ты, ещё и брыкается, падла! – Удивлённо воскликнул один из них, в немецких офицерских брюках, хромовых сапогах и дешёвой, в клетку, рубашке.
– Вот и встретились, товарищ председатель! – С издёвкой в голосе пробасил светловолосый здоровяк. – Мы ж тебя предупреждали, отойди в сторонку, не ищи приключений на свою жопу… Ты наши записки читал?
– Читал! – С вызовом ответил Язеп, зажимая простреленную руку.
– Думал, война кончилась, вы победили, полный порядок, а? А оно – вон как обернулось… На колени! Лижи мои сапоги, ты, гнида! – Рявкнул бандит. – Может, я тогда тебя и пожалею…
– Ты что, Медведь, ошалел, что ли? – вмешался один из бандитов.
– Молчать! – Сверкнул на него бешеными глазами главарь. – Я здесь командую! – Лижи сапоги, ну?
– Не дождёшься, сволочь, не на того напал, – криво усмехнулся искажённым от боли лицом Язеп. – Всё равно ваша песенка спета, гады. Доберутся и до вас… Немца побили… А вы уцелеть рассчитываете? Опомнитесь, пока не поздно!
– Ишь ты, он и здесь агитирует! – Удивился бандит с длинным шрамом на левой щеке.
– Поставьте его на колени! – Скомандовал Медведь. В ту же секунду Язеп рухнул на колени от тяжёлого удара ребром ладони по шее. Раздался хохот.
– А ты говорил, что не дождусь, – заржал главарь. Язеп, собрав последние силы, встал на ноги.
– А мы, оказывается, гордые! – Ухмыльнулся Медведь и ударил Язепа здоровенным кулаком в лицо, тот упал спиной на дорогу, тут же повернулся на бок и вновь попытался встать. На него со всех сторон посыпались удары ногами, затем его грубо схватили за руки и поставили на ноги. Язеп вскрикнул от боли в раненной руке, открыл глаза, пытаясь прийти в себя. Всё плыло перед глазами, колени у него подгибались.
– Ты думаешь, это всё? – Почти ласково спросил Медведь. – Нет! Это не всё, краснопузая сволочь! Тащите его к болоту! – Приказал он. Почти волоком Язепа подтащили к болоту.
Ядовито-зелёная трава маскировала непроходимую трясину, чуть поодаль росли чахлые, искривлённые берёзки. Солнце скрылось за горизонтом. Прохладный ветерок ласково, будто материнская рука, коснулся щёк. «Всё, конец…» – Мелькнуло перед глазами встревоженное материнское лицо… «Береги себя, сынок,» – прошелестели её последние слова, которые она крикнула ему вслед, когда он уходил из дома в последний раз. «Прощай, мамочка!» – шевельнул он разбитыми губами, слизнул языком кровь.
– Сам полезешь, или помочь? – Приблизил к нему ухмыляющуюся рожу главарь. Язеп с ненавистью глянул в его глаза и харкнул запёкшейся кровью во рту в его самодовольную рожу. Медведь взревел от ярости, вскинул автомат, собираясь выпустить очередь в живот Язепа, заскрипел зубами… и опустил дуло вниз.
– Нет, так слишком легко умереть… Этого удовольствия я тебе не доставлю, – прохрипел он, вытираясь рукавом.
– Бросьте его в болото, да подальше, пусть побарахтается, – велел он своим головорезам.
Язепа раскачали и швырнули на сочную зелёную травку, которая тотчас же под весом его тела раздвинулась в стороны. Он почувствовал тёплую воду, промочившую одежду и коснувшуюся разбитого тела. Он, медленно и неумолимо, начал погружаться в трясину. Глубже становилось всё холоднее и холоднее. Бандиты замерли, ожидая, что он начнёт кричать, звать на помощь, и можно будет вдоволь посмеяться над его муками, страхом смерти. —
«Жить, жить! Хочу жить!» – Бесновался от ужаса кто-то, притаившийся внутри него. Одновременно в нём жила холодная, жестокая к самому себе мысль о том, что эта стая зверей на краю болота только и ждёт его крика о помощи, и тут же начнёт бесноваться от радости. Выбраться из трясины они всё-равно не дадут.
«Умри достойно, как умирают большевики!» – Стиснув зубы, приказал он самому себе. Ноги медленно оседали вниз, начали болезненно покалывать бесчисленные иголки жестокого холода, пальцы ног немели, теряя чувствительность.
Язеп запрокинул голову, продлевая последние секунды жизни, остановился глазами на розоватом от последних лучей солнца, скрывшегося за горизонтом, причудливой формы облаке. Перед ним промелькнули лица матери, отца, брата, погибшего в первые дни войны, Маши… Он почувствовал, как вода коснулась губ, закрыл глаза, стиснул изо всех сил веки, набрал носом воздуха полные лёгкие и… скрылся под водой, даже не открыв рта… Зелень медленно сомкнулась над ним, вздулись и тут же лопнули пузыри воздуха.
«Лесные братья» избегали смотреть в глаза друг другу и не могли сдвинуться с места.
– Да,.. экземпляр! – Удивлённо буркнул бандит со шрамом. Это неожиданно вывело из себя главаря, он коротко ударил того в ухо и рявкнул: – Заткнись, падаль, если бы тебя бросить туда же, ты верещал бы, как недорезанная свинья!.. Пошли отсюда! – Глянул он на остальных налившимися кровью глазами, чувствуя на лице засохшую корочку от плевка, которым наградил его Язеп.
Он, почти бегом, добрался до журчащего среди деревьев небольшого ручейка, долго плескал себе в лицо полные пригоршни воды. Остальные смотрели на него, переглядывались друг с другом, молча язвительно ухмылялись,
«Лихо тебе в морду харкнули!» – Думал, вздрагивая от обиды и ненависти, бандит со шрамом, чувствуя яростное желание всадить все пули из автомата в широкий зад Медведя.
ЧАСТЬ 2
Мария открыла глаза, глянула на часы с маятником, монотонно тикавшие на стене. Стрелки показывали пол-шестого. Она прислушалась. Мычала в хлеву Бурёнка, просившаяся на луг, барабанили в маленькое окошко дождевые капли, возилась у печи мама.
– Мама, дождь давно начался? – Спросила она.
– Нет, минут 10 назад. Ты полежи ещё, Маша.
– Надо вставать. Если дождь скоро кончится, то пойду к Паулиням, грядки полоть будет легче после дождя. – Она полежала ещё минут десять, чувствуя мучительное желание лечь на живот, зарыться лицом в подушку, спрятать под нею руки. И, тут же, её изнутри толкнули, как бы предупреждая: «Смотри, не вздумай баловаться!»
Мария улыбнулась этой мысли, встала с постели, заправила кровать, накинула сверху имевшее жалкий вид покрывало, натянула на себя платье и вышла во двор. Празднично голубело небо, вставало солнце, и только из небольшой серой тучки, непонятно откуда взявшейся и повисшей над головой, споро сыпались увесистые дождинки. В будке спокойно спал Тузик. Через отверстие виднелась его лохматая голова, лежавшая на передних лапах. Марии захотелось, как когда-то в детстве, выбежать под дождь, побегать, попрыгать, вымокнуть до нитки. Она глянула на выпиравший вперёд тяжёлый живот. «Поносишься теперь!» – Усмехнулась она, но, всё же, не выдержала, выскочила под дождь, запрокинула лицо, чувствуя, как довольно сильно, но, всё же, приятно, бьют по лицу крупные капли, как намокает и льнёт к телу, становится тяжелее платье.
– Ну, сумасшедшая! Совсем ошалела без мужика девка! – Вытаращила на неё глаза мама, когда она вскочила в хату в мокром, прилипшем к телу, платье, рассыпавшимися по плечам и висевшими сосульками мокрыми волосами.
– Ой, мама, как хорошо! – Радостно воскликнула она. – Дождь скоро кончится, пойду к Паулиням полоть.
– Как ты пойдёшь в мокром платье? Оно ж у тебя одно такое, в другие ты не влезешь теперь, – всплеснула руками мать.
– Да ничего, мама, пока дойду – обсохну, – засмеялась Мария.
– Вдвоём бы, конечно лучше, дочка, да боюсь я телёнка одного без присмотра оставить, и самим надо грядки полоть, иди лучше, одна, – решила мама.
Мария вытерла лицо льняным полотенцем, подсушила волосы им же и села к столу. Мать вытащила из печки молочную похлёбку с мучными клёцками, разлила в керамические миски. Позавтракали. Дочь порылась в тряпье, нашла безнадёжно затасканную, дырявую кофту. «С утра на плечи накину, – подумала она, – а потом под коленки буду подкладывать.»
Пошумел короткий дождик и затих. Блестела свежевымытая трава, поднималось солнце над зубчатыми вершинами елей. Неугомонный жаворонок вырвался в небо, помахал крылышками, набрал высоту и, сходу, залился радостной трелью. «Ишь, как хорошему утру радуется пичуга!» – Улыбнулась Мария. Она шла босыми ногами по мокрой траве, платье липло к телу, ей было холодновато. Она, на ходу, всунула руки в рукава кофты, застегнула до верху пуговицы. Стало теплее. «Вот дурёха! – Укорила она себя. – Вымокла до нитки, а зачем?»
В лесу ещё стоял сумрак, тропка была ещё почти сухой, короткий дождик не смог пробиться сквозь толщу ветвей. Невдалеке от тропы, рядом со стволом ели, бугрился лесной муравейник. Большие рыжие муравьи сновали взад-вперёд, таскали сухие хвоинки, каких-то жучков, личинки. Мария остановилась, понаблюдала несколько минут за их суетливой деятельностью и пошла дальше. «Ничего, – думала она, – как-нибудь проживём. Теперь, вот, тёлочка есть, до осени подержим, пока трава, потом продадим, купим овец, поросёночка… Может, Владислав деньжонок сколько собрал к демобилизации. Почему он не едет? Война кончилась, немцы подписали капитуляцию…» Она тут же вспомнила, как 11 мая прибежал дядя Август, босой, в расстёгнутой до пупа рубахе, от него пахло табаком и самогонкой. Ещё не успев открыть дверь, из сеней, закричал во всё горло: – Победа! Победа! Фашист капитулировал! – Потом он обнимал их с мамой, щекотал бородой, целовал слюнявыми губами. Мария тоже целовала дядю Августа, кружилась с ним по комнате, плакала на лавке, тут же смеялась, опять плакала, всё у неё валилось из рук, она не помнила, куда шла и что собиралась делать, вспоминала погибших друзей и подруг, опять плакала, целовала Тузика в холодный мокрый нос, он, от избытка чувств, неистово прыгал к её лицу, пытался лизнуть горячим языком… Она засмеялась, вспоминая это, и, тут же, замерла, уж больно неуместно прозвучал этот одинокий смех в сумрачном лесу, пришло чувство тревоги. Она вспомнила про «лесных братьев», пропавшего Язепа. Он, как в воду, канул после того, как провожал её домой. «Неужели это они схватили его? – Думала она. – Если да, то его уже нет в живых.» Она увидела перед собой его голубые глаза, полные нежности, крупную, гордую голову, широкие, бугристые плечи…
Вот и хутор Паулиней. Рвались с цепи, роняя злобную пену, здоровенные псы. Вышел хозяин, рявкнул на них, псы замолчали и завиляли хвостами.
– Доброе утро, дядя Алфред! – Поздоровалась Мария.– Пришла, вот, долги отрабатывать.
– Доброе утро, соседка! Моя Юзефа уже на грядках… Вот только… как ты полоть-то будешь? – Замялся он.
– Ничего, дядя Алфред, я на коленках буду, смогу, – ответила, краснея, Мария.
Солнце поднялось довольно высоко и начало основательно припекать. На все лады заливались среди деревьев птицы. С разгону шлёпались на мокрую от пота кожу и кусались слепни. Мария била по укушенному месту чёрными от земли и травы руками. Пот набирался в бровях, скатывался в глаза и щипал их. Сильно болели уставшие колени, живот упирался, казалось, в самое горло. Мария старалась не обращать на это внимания и неутомимо вырывала сорняки, складывала их в кучки между грядок. Были моменты, когда казалось, что всё, она больше не сможет даже шевельнуть рукой, ещё секунда, и она потеряет сознание. Усилием воли она заставляла себя вырвать ещё сорняк, ещё, ещё…
Постепенно уходила слабость, дышать становилось легче. Временами, тот, долгожданный малыш, начинал беспокойно возиться, стукался в живот, в рёбра, потом затихал. Юзефа, половшая соседнюю грядку, поглядывала удивлённо на Марию, поражаясь её выносливости, но помалкивала, втихомолку радуясь такой работящей батрачке. Алфред сидел во дворе, отставив в сторону деревянный протез, отбивал косы. Ему на войне крупным осколком оторвало нижнюю часть ноги, примерно посередине между коленом и ступнёй, так что ходил он на своём деревянном протезе мало хуже здорового мужика. Пришли с озера сыновья, притащили полные две большие плетёные корзины лещей.
– Смотри, пап, – похвалился Вилис, старший сын, вымахавший в свои 17 лет ростом с отца, – с двух мерёж натрясли! С коптуром!
– Молодцы! – Довольно ухмыльнулся Алфред. – Покушайте, посмотрите там, в печке, сами. Пусть мать работает, не отвлекайте её. А потом надо чистить рыбу. Ты, Вацлав, растопишь коптильню, – сказал он среднему сыну, всего на год моложе старшего, но, почему-то, сильно отставшего от него в росте.– Закоптим лишнюю рыбу, чтобы не пропала.
– Давай положим её в погреб, на лёд, а? Папа? – Предложил Вацлав, которому не хотелось возиться с коптильней.
– Делай, что сказано! – Отрубил отец, хмурясь.
– Ладно! – Буркнул Вацлав и поплёлся в избу, за ним, гуськом, младшие, близняшки, Янис и Дайнис. – Пап, – понизил голос Вилис, – я, недалеко отсюда, косулю видел. Может, вместе с выводком шлёпнем? У отца, сразу, глаза загорелись:
– Где?
– За сосонником, около кустов.
– Завтра сходим с карабинами, – решил Алфред.
Юзефа посмотрела на солнце, приставив ко лбу козырьком ладонь, с натугой распрямила спину.
– Пойдём, пообедаем, Мария. Сыны проголодались, да и у самой в животе сосёт.
Они полили друг другу кружкой из ведра, вымыли руки, насколько смогли, пальцы так и остались черновато-зелёными, смыли пот с разгорячённых лиц.
Прошли к столу. Мария села на табуретку в сторонке, сложила руки на коленях. Очень болели ноги, нестерпимо ныла поясница, хотелось лечь, хоть бы и на пол, закрыть глаза, ни о чём не думать…
– Придвигайся к столу, соседка, – позвала Юзефа. – Чем богаты, тем и рады! – На столе дымилась белая, рассыпчатая картошка, в большом, керамическом кувшине – простокваша. На небольшой, плоской тарелке – крупно порезанные розоватые ломтики солёного сала. Мария только глянула на них, сразу почувствовала голодную слюну во рту. Юзефа нарезала большие ломти ржаного хлеба, прижимая круглый выпуклый каравай к груди, придвинула к Марии тарелку с вилкой, пошла звать остальных. Когда все расселись за столом, Алфред разгладил усы, перекрестился на икону, зацепил вилкой ломтик сала, ищуще пробежал глазами по столу.
– Мать, очисти луковицу, – попросил он жену. Она вскочила, выбрала из связки крупную, очистила её, порезала дольками, подала мужу солонку с солью. Мария положила себе ложкой картофелину, подцепила ломтик сала, с наслаждением впилась в него зубами. «Господи, как давно солёного сала не ела!» – Подумала.
– Бери ещё, бери, не стесняйся, – заметил её колебания насчёт второго ломтика Алфред. – Знаю, какая у тебя пайка дома. Тебе надо, как следует, кушать, ребёнок в тебе, так что кушай, сколько хочется, не смотри на нас, мы не голодаем.
– Да, пап, мам, чуть не забыл… Знаете, что на озере говорил Дембовский? – Воскликнул Вацлав.
– Что? – Повернул к нему голову отец.
– Он говорил, что нашего председателя Сельсовета «лесные братья» в болоте утопили!
– Езус Мария! – Вскрикнула Юзефа, совсем же ещё молодой мужик! – Мария почувствовала какой-то болезненный укол в сердце, потемнело в глазах.
– Что ты? Плохо тебе? – Встревоженно спросил Алфред, увидев её, ставшее белым, без единой кровинки, лицо.
Мария хотела взять себя в руки и не смогла. Слёзы часто закапали из глаз.
– Язеп же за нею бегал до войны, забыл, что ли? – Шепнула ему Юзефа… Все в полном молчании вышли из-за стола и пошли во двор…
Мария работала до вечера в каком-то угаре, забывая, где она и что делает. Её руки вырывали сорняки, кидали их в кучу, а перед глазами стояло грустное лицо Язепа, когда он взял протянутую ему руку на прощание, бережно сжал её пальцы сильной рукой, не хотел выпускать их. Потом она вспомнила его ещё мальчишкой, как они вместе ходили в землянику, как он срывал особенно крупные ягодки, собирал их в ладошку, а потом протягивал эти ягоды ей и просил их съесть прямо с ладошки…
Она, смущаясь, кушала их, остро ощущая его волнение, видела его затуманившиеся от нежности к ней глаза…
Потом они бегали среди редких, старых берёз, Язеп гонялся за нею, схватил её на бегу за талию, прижал к себе, бледнея… Она вырвалась, – Не надо, – попросила тихо…
Забывшись, Мария застонала, заволокло глаза слезами… «Сволочи, гады, – билась в голове мысль. – Войну пережил, целым и невредимым вернулся, а погиб от руки таких же латгальцев, как сам!»
Мария поднялась, выпрямила усталую спину. Колыхнулся тяжёлый живот. Передвинула вперёд сложенную в несколько раз кофту, опустилась на неё коленями, сразу занывшими от боли, ещё быстрее заработала руками.
Тихо плыли на восток белоснежные облака, пылало и слепило глаза солнце, текли по спине и груди струйки пота. В лесу заливались на разные голоса птицы, валялись в пыли, высунув языки, псы, копались в земле, скрываясь в тени сарая, куры и важные, надутые, индюки. Приплелись на грядки трое сыновей, пригнанные отцом в помощь матери, нехотя стали полоть. Юзефа подошла к ним, стала объяснять, что нужно вырывать, а что должно расти дальше. Сыны покивали головами, поняли, мол, и продолжали своё дело. Спустя минут пятнадцать Юзефа опять подошла к ним, присмотрелась к их работе, всплеснула руками, надавала сынам затрещин и закричала:
– Вот паразиты, вот обормоты, всю морковку выдрали! Только бы им по лесу шататься, да на рыбу, а на грядках пусть одна мать горбатится!
– Так уж и одна, – буркнул старший сын и тут же заработал ещё одну затрещину.
– Молчи! Когда мать говорит!
– Не мужское это дело, мам, заканючил один из близняшек, то ли Янис, то ли Дайнис.
– Так сначала стань мужчиной, охламон несчастный, – взвилась мать. – Нарочно, ведь, морковку рвут, паразиты, чтобы я их быстрее с грядок прогнала! – Не унималась мать. – А ну, полите, как следует! Я вам покажу! Давно ремня отцовского не получали!
– Ладно, хватит тебе, завелась! – Пробурчал опять старший сын, хмуря сросшиеся на переносице брови.
Солнце опустилось совсем низко, когда кончили полоть грядки. Мария пошла к пруду, вымыла там чёрные от земли руки и ноги, смыла водой пот с лица и груди, вытерлась платком.
– На, Мария, возьми, – протянула ей Юзефа надетых на лозовую ветку трёх крупных лещей, – побалуетесь с матерью.
– Ой, спасибо большое! – Обрадовалась Мария.– Я так давно рыбу не ела! Если бы не вы, пропали бы мы совсем!
– Да чего там, людям надо помогать, – смутилась Юзефа. – Завтра придёшь?
– Конечно, долги надо отрабатывать.– Мария взглянула в тревожные глаза Юзефы, улыбнулась. – Не бойтесь, мы, конечно, много у вас набрали, но, лето длинное, отработаем. Скоро и Владислав приедет, поможет… Так я пойду, тётя Юзефа…
– Иди, дочка, с Богом. «Езус Мария, мучение же с таким животом работать-то, подумала Юзефа, чувствуя подступившую жалость. – Так, ведь, даром весь свет не накормишь, сами голыми останемся, срамоту прикрыть нечем будет», – сурово поджала она губы, глядя в спину медленно идущей Марии…
Мария тащила раненого, лежащего на плащ-палатке, упираясь изо всех сил каблуками в землю, обливаясь потом. Невдалеке противно заныла мина, взорвалась, обсыпала землёй… Мария упала ничком, закрывая голову руками. И, вдруг, наступила тишина. Она неуверенно поднялась, отряхнула подол юбки, и, вздрогнув, замерла, открыла рот, собираясь закричать со страху, и… не смогла, – голос пропал. В шаге от неё стоял и молча улыбался фашист, скаля жёлтые, прокуренные зубы. Неожиданно его улыбка превратилась в яростный, звериный оскал. Он замахнулся, со свистом выдохнул воздух и ударил её прямо в живот широким, сверкнувшим на солнце, штыком карабина. И такая страшная, резкая боль полоснула её, что Мария пронзительно закричала и… проснулась.
– Езус Мария, что случилось? – влетела, белая, как мел, мать в ночной рубашке, стиранной бессчётное число раз и просто чудом до сих пор не расползшейся.
– Приснилось, мама, – потрогала рукой волосы Мария, ей казалось, что они встали дыбом от ужаса.
– Тьфу! Напугала до смерти! – Плюнула от досады мать, собираясь идти одеваться. И, вдруг, опять, точно такая же, резкая боль полоснула по животу.
– Ой! – вскрикнула Мария, хватаясь за живот. – Больно, мама, – простонала она. – Больнооо… Мать кинулась к ней, отшвырнула одеяло, пощупала живот, глянула на ноги и выпрямилась, кусая губы.
– Начинается, доченька, – прошептала она испуганно.
– Ой, мама, – напряглась Мария, изгибаясь дугой, чувствуя, как неудержимо разрывается её тело. – Боюсь! Мама, страшно мне!
– Потерпи, доченька, потерпи! – Засуетилась, забегала по избе мама, хватаясь за тряпки, затем кинулась к своей постели, торопливо натянула платье.
– Я скоро, потерпи, побегу к Стывринихе, она старуха опытная, всё сделает, как надо! – Крикнула она и хлопнула дверью. Страх охватил Марию. Ей казалось, что она в одиночестве, осталась одна, совершенно одна, в целом мире, забытая и никому не нужная… И тут новый приступ боли охватил её, она застонала, заскрипела зубами, вцепилась ими в подушку, закрывая ею рот. Даже кричать было страшно в одиночестве…
Она потеряла ощущение времени, ей казалось, что эта невыносимая боль раздирает её уже целую вечность, мнёт её, раздвигает кости… Неожиданно, почти реально, она почувствовала на губах жадные губы Владислава… Ей грезились его переполненные страстью и желанием глаза… Она дёрнула в сторону головой, сжала губы, её охватило чувство враждебности, даже ненависти к нему. «Ненавижу, ненавижу!» – Толчками била в голову кровь.
И тут новая волна обжигающей, раздирающей на части, боли охватила её, животный вой вырвался из груди. Ей казалось, что её собственное тело распадается на части… И тут пришло облегчение… Мария в изнемозжении откинула голову на подушку. То ли слёзы, то ли пот, щипали глаза, не осталось сил даже шевельнуться… Залаял Тузик во дворе, хлопнула входная дверь.
– Там она, там, проходи, бабуся, проходи, милая, – подталкивала мать в спину белую, как лунь, сгорбленную старушку.
– Здравствуй, внученька, – пропела, улыбаясь беззубым ртом Стывриниха, нагибаясь над нею.– Ахти, Господи, разрешилась уже! – Всплеснула она руками. – Вода есть горячая? – Повернулась она к матери.
