Читать книгу: «Мятеж», страница 2
– Так вот оно что. Знаешь, нет.
Слышно было, как старик закряхтел, недовольный.
– Мне жалко команду. Новый саб построить – не проблема. Команды «трипл-эй» на Семи Мирах выпускают от десяти штук в год. Вот потому и проигрываем угрозе, что теряем людей.
Дайс живо представил себе этот многозначительный кивок куда-то за спину.
– Негатив. Нужно будет кому-то тебя подстраховать. Со мной и Эй Джи у тебя появляются шансы. А так ты в любом случае угробишь саб. Я не хочу терять «Джайн Аву», это хороший крафт.
Секундная пауза на обдумывание. Старик знает, что Дайс прав.
– Со, капитан.
Разговор был окончен.
– «Джайн Ава», новый план, тормозим на трёх знаках, запускаем два якоря, максимально быстро восстанавливаем энерговооружённость до 80 номинала, остальные инструкции потом.
Саб впервые после проецирования едва заметно качнуло. Пузырь субсвета прянул им навстречу, сперва уплощаясь, а потом начиная стремительно замыкать свой изгиб позади кормы. Ревели сигналы предельной мощности. Саб изо всех сил упёрся в границу субсвета последними издыхающими петаваттами своих генераторов, а у самой уже физически различимой границы файервола потянулся навстречу собственному сияющему отражению носовой генератор в фиолетовом гало напряжённого поля.
Держать, дип вас всех задери, держать стабилизацию! Нежнее. Ещё нежнее. Как пушинку. Как, черти вы космачьи, пушинку.
В тот момент, когда щуп и его призрачный двойник соприкоснулись, в пространство как из проколотого пузыря рванул сноп яростного света – это устремилась на свободу диссипированная вокруг энергия. Поверхность же файервола, напротив, стала привычно темнеть, вот уже и первые звёзды показались. Незнакомые звёзды. Всегда разные. Всегда чужие.
Указатель номинальной мощности генератора остановился на восьми и, неуверенно подрагивая, начал расти.
– Есть первый якорь. Полтора петаватта, два.
– Есть второй, закрепление плохое, пока не замыкать, перезабрасываем… есть замыкание. Один эксаджоуль, один и пять.
Уф. Старик сумел. И команда успела. Так. Четыре часа.
Столько у них теперь было времени, чтобы сбросить в субсвет шлюпку, спасботы, и попробовать обратно погрузиться, покуда здесь всё не разогрелось до миллиарда кельвинов.
Для безбрежности просторов космоса это была слишком быстрая война. И счёт тут шёл порой на доли секунды.
– Кормакур, на тебе эвакуация команды.
– Апро, капитан.
________________
Ордовик, кембрий – раннепалеозойские эры возрастом полмиллиарда лет, считаются эпохой первого расцвета многоклеточной жизни на Земле.
Стивен Уильям Хокинг – британский физик-теоретик и популяризатор науки. Внёс большой вклад в теорию Большого взрыва, а также теорию чёрных дыр.
Кип Стивен Торн – американский физик и астроном, один из обладателей Нобелевской премии по физике за открытие гравитационных волн, внёс большой вклад в Общую теорию относительности.
Планковская длина, время, энергия и тд. – набор величин, составленныx из фундаментальных физических констант наряду с постоянной Планка и скоростью света. Соответствуют масштабам, на которых нарушаются доступные нам законы физики.
Поле Хиггса – обеспечивает спонтанное нарушение симметрии электрослабых взаимодействий, названо по имени разработчика его теории, британского физика Питера Хиггса. Существованием этого поля и одноимённым бозоном объясняется наличие у барионной материи массы покоя.
Ковальский бросил последний взгляд на удаляющийся силуэт пятна. Ещё максимум час, и курсограмма миграции «Эпиметея» уведёт золотой шар астростанции так далеко к центру ячейки, что страшилище окончательно затеряется в мареве фотосферы.
Да, на этот раз пришлось попотеть.
Главная проблема с макулами не в том, что те слишком горячие – наоборот, холодная, на полторы тысячи кельвин ниже номинала, плазма позволяла бушующему электромагнитному океану звёздной короны спокойно запускать свои нервные пальцы в толщу хромосферы звезды, превращая и без того беспокойные приграничные области в форменный ад, где полевые воронки диаметром в добрые мегаметры орудовали с грацией отбойного молотка в посудной лавке, утрамбовывая пятно каскадными ударными волнами, что сотрясали недра звезды на сотни километров в глубину. Пока макула остаётся неподалёку, показатели потока лучистой энергии будут танцевать джигу, а температура и плотность среды легко могли за секунду сменить порядок-другой.
По этой причине Ковальский предпочитал держаться от пятен подальше. Даже у такой прочной машинки, каким был «Эпиметей», значился свой предел, и лишний раз его нащупывать без особых причин не стоило.
По мере удаления макулы, указатели симметричности эллипсоида поля и дисперсии нагрузки на призме решётки уходили всё дальше в зелёную зону, минус пять, минус шесть, уровень баланса энергии тоже вновь обосновался в положительной области, это якоря накопителей начали отбирать у звезды растраченную на её же буйный нрав энергию. Фотосфера успокаивалась, вновь надёжно укрывая станцию в своих глубинах, и только порождаемые якорями шоки бубнили в эхолот данными о подвижной структуре недр звезды глубоко под внешними хромосферными ячейками.
Ковальский напоследок проверил радиационный фон в толще внешней брони, но и та была в норме. Если можно считать нормой то, что способно изжарить тебя в доли секунды, стоит гамма-фону прожечь ещё жалких пару десятков сантиметров вглубь сферического зеркала.
Впрочем, это был лишь один из дюжины хорошо проверенных способов сгинуть в этом горниле, из которых самым простым вариантом представлялась тривиальная гравитация – здесь текущая из недр конвекционной зоны энергия успешно противостояла тридцатикратной перегрузке, но стоило гравикомпенсатору вовремя не отреагировать на скачок плотности этой донельзя ненадёжной опоры, как спустя пару секунд и километром ниже «Эпиметею» придётся на собственном опыте столкнуться с тем, что астрогаторы в шутку называли «молотом Тора». Ошибок фотосфера не прощала.
Так, ладно, делать здесь вроде больше нечего. Буквально через силу Ковальский поднялся с операторского ложемента. Альциона D, при всей необычайной плотности и богатой населённости Скопления Плеяд, оставалась банальным бело-жёлтым карликом, так что энерговооружённость «Эпиметея» позволяла при желании погрузиться в её недра чуть не на половину радиуса (правда, потратить на это пришлось бы в лучшем случае лет шесть), для Ковальского тут ничего представляющего реальные сложности в астрогации не было, да и быть не могло. Исследовательской эту миссию нельзя назвать даже с сильной натяжкой, и, по сути, главным твоим противником на дежурстве была скука.
Да, за бортом тысячи кельвинов норовили превратиться сотней километров выше или ниже в добрые миллионы, но столб плазмы в жалких десять килопаскалей – это же чертям космачьим насмех, для астрогатора, привыкшего к десяткам тысяч атмосфер и экзотике вроде звёзд Вольфа – Райе, в просторечье называемых «свечками» из-за своей короткой, хотя и яркой судьбы, местные реалии представлялись рутиной, а вся же их миссия – выгулом ясельной группы в ботанический сад. Затянувшимся уже на три с половиной субъективных месяца, и сколько это продлится ещё – никому не известно.
К сожалению, у астрогаторов была побочная специальность, от которой стонали все без исключения. В фотосфере удобно прятаться и наблюдать – нейтринный, фотонный и гравитационный шторм внешних слоёв звезды надёжно прикрывает тебя от нежданных гостей и их неприветливых глаз, хоть бы это и были вполне неживые эхо-импульсы барража. Сам же ты, экранированный со спины коконом из силовых полей, имеешь со своей позиции возможность довольно подробно обозревать примерно девяностоградусный сектор звёздной сферы. И на этот раз «Эпиметей» с семью автоматическими товарками был призван выполнить именно разведывательную миссию. Если бы ещё знать, кого они здесь ждут…
Бредя изогнутой дугой, опоясывающей безлюдную станцию вдоль экватора, Ковальский рефлекторно почёсывался под мышками. Воздух на «Эпиметее» был сух до тошноты. В лучшие дни сломавшимся ещё полтора месяца назад климатизаторам удавалось поднять влажность процентов до десяти, а потом всё возвращалось к обычному показателю – чему-то около треклятого нуля. Несколько попыток прогнать климатизаторы в режиме автодиагностики ни к чему не привели, и до возвращения в док мечтать о комфорте не приходилось. Хоть бы терморегулятор не накрылся, сидеть тут ещё месяц в экзосьюте со встроенным жизнеобеспечением, вот только этого до полного счастья не доставало.
А сидеть придётся, пока гости не дадут добро отчаливать.
Ковальский постарался убрать с собственной физиономии гримасу раздражения, и бодро шагнул в люк кают-компании, традиционно оккупированной этими самыми «гостями».
Превиос выглядела, согласно обыкновению, строго – прямая спина, собранная поза, подёргивающиеся в непрерывном движении саккад зрачки, больше подходящие механическому устройству, нежели человеку из плоти и крови. Впрочем, отливающие металлом фаланги левой руки тоже без устали напоминали – это существо не совсем человек.
Надетый на Превиос привычный уже белый балахон с длинными вертикальными прорезями на самых неожиданных местах больше походил на лабораторный халат, нежели на повседневную одежду. На его фоне утилитарный флотский кабинсьют Ковальского представлялся вершиной будничности, целесообразности и бытового удобства. Впрочем, из двоих, присутствующих в отсеке, Превиос с самого начала интриговала Ковальского куда меньше другой гостьи.
Он машинально пошарил глазами по сторонам, но опыт подсказывал ему, что хотя в белоснежно-пустом овале кают-компании совершенно негде было спрятаться, заметить тут присутствие кого-то третьего ему было не под силу. По крайней мере, если разыскиваемая сама не изъявит такого желания. Впрочем, станционный инфо-канал успешно рапортовал Ковальскому о наличии в отсеке ровно трёх гуманоидов.
– Эффектор Превиос.
– Астрогатор Ковальский.
Машинально кивнув, он прошёл к пустующему креслу и, благоразумно отклонив его сегментированную опору подальше к противоположной переборке, поспешил в нём угнездиться. Не спрашивать же ему разрешения присутствовать на собственной астростанции, чего хорошего.
– Я часто себя спрашиваю, ваше имя носит следы какой-то истории, которую мне забыли рассказать, или это просто так вышло?
– Вы гадаете, не зовут ли какого-нибудь другого эффектора, скажем, Некст?
– Да, вы правы, и да, станционная библиотека содержит базу мёртвых языков, а мне было скучно.
– С «мёртвым», астрогатор, это вы слишком, в Большой Дюжине остались минимум три мира, где по-прежнему разговаривают на рапид-енглезе.
– Угу, у которого с террианским енглезом меньше общих корней, чем с нашим галаксом.
– Ну, «язык отцов» в основном им и сформирован, тут ничего удивительного, но, возвращаясь к вашему вопросу, скажу, что это действительно была такая история, и довольно давняя, её детали, увы, нами давно забэкаплены, так что в настоящий момент я на него не смогла бы ответить, даже если бы захотела, я лишена сейчас доступов к нашим архивам точно так же, как все мы тут – нормального кондиционирования.
С этими словами Превиос циркулем качнулась к ближайшему столику, подхватив с него баночку распылителя. Даже сидящий в трёх метрах от неё Ковальский почувствовал прохладу долетевшей до него водяной пыли. Впрочем, она тут же испарилась, а Ковальскому снова сделалось неловко.
– Ещё раз прошу прощения, я честно пытался.
– Не стоит беспокойства, астрогатор, в конце концов, это не ваша вина.
– Ты гениальна, милочка, в своей слепоте, как вы справляетесь со всеми этими людьми, если даже простых вещей о них не понимаете?
Это подала голос другая гостья. Разумеется, она всё это время спокойно сидела в кресле напротив и помахивала не достающей до палубы ножкой. Тьма тебя забери, Ковальский даже не знал её имени. У ирнов с этим какие-то свои заморочки. Превиос наверняка была в курсе, только она разве ж скажет.
– Вы что сейчас имеете в виду, советник?
Ну, надо же было её как-то называть.
– Не обижайтесь, астрогатор, что я о вас в третьем лице. В данном случае я, как вы понимаете, использую собирательную модальность. Дело не конкретно в вас, а в людях в целом. Конклав Воинов взвалил на себя обязанность вести вас за собой, но он, как я вижу, до сих пор слабо представляет, кто такие «вы». Послушайте, Превиос, на самом деле астрогатор Ковальский не только не пытается перед вами сейчас оправдываться или просить за что-либо прощения, но и напротив – подспудно винит вас в том положении, в которое мы все благодаря вам попали.
Ковальский не уставал удивляться, как «советник» умудрялась из довольно грубого и небогатого «языка отцов» выжимать такие обороты. Превиос изъяснялась куда проще, даже на грубый флотский слух Ковальского её язык временами упрощался настолько, что переходил почти исключительно на глаголы в паст-симпле, пусть и собранные в бесконечные цепочки в обрамлении союзов. Вот и сейчас:
– Непонятно, вы предполагаете, что это я сломала кондиционер, или я не починила?
– Берите шире, вы – здесь было сделано нарочитое ударение, – направили нас сюда, и именно согласно вашему плану мы вынуждены зависеть от исправности глупой техники.
Повисла пауза. Ковальский мучительно пытался понять, как из его слов был сделан такой странный вывод, Превиос привычно мерцала нистагмом радужки, обдумывая, ирн же просто наблюдала.
– Кажется, я слишком много всего выкинула в бэкап, надо будет в следующий раз это исправить, однако я вернулась бы к этой вашей мысли, то есть возражению, да, человечество вынуждено следовать рекомендациям Конклава, но, в целом, альтернатива проста – тотальное уничтожение, в конце концов, это всегда выбор конкретного человека как особи, идти своим путём или принимать к сведению то, что говорят тебе другие.
Ирн звонко рассмеялась. Её вообще забавляли любые слова Превиос, к этой манере Ковальский успел привыкнуть и даже начал испытывать к этому странному существу определённую симпатию. Хотя что там в этой белобрысой кукольной головке на самом деле – поди знай.
– Превиос, вы сегодня в ударе. О каком выборе вообще идёт речь? Поставили миллиарды людей на край пропасти и спрашиваете такие – ну, как, будет по-нашему или мы пошли?
– Это было не совсем так.
По длине фраз Ковальский давно привык оценивать эмоциональное состояние этого циркуля в человеческом обличье. Или что там у него вместо эмоций. Степень взаимной когерентности потенциалов действия.
– Допустим, я утрирую. Но общий смысл всё равно такой. Например, этот ваш запрет на использование искусственного интеллекта, ну признайте, это чистой воды фобия. Причём я даже знаю, чья. Первого.
Превиос вновь изогнулась и ловко оттарабанила что-то на мерцающей перед её лицом виртпанели. Побежала колонка цифр. Пропала.
– Если мыслить в контексте новейшей истории, эта фобия имеет определённое оправдание, советник, и если бы нашёлся кто-нибудь достаточно сведущий в психофизиологии Избранных, хотя таких я лично не знаю, который сумел бы провести с Первым пару сеансов ещё до его исчезновения, и убедился бы, что такая фобия действительно существует, то и помимо неё – есть же и определённая цель, которую Конклав перед собой ставит.
– А именно?
– Вы не поверите, но сделать людей независимыми.
– Разве ИИ, если бы вы ими всерьёз заинтересовались, этому потенциально мешают?
Превиос грациозно кивнула. И тут не выдержал Ковальский:
– То есть вы успешно используете ваши же фобии в собственных построениях?
– Почему нет, взять хотя бы ирнов, они давно избавились от рудиментов собственной физиологии, пересобрав каждый ген, перепаяв каждый нервный узел своей ЦНС, и им никакой ИИ в итоге не нужен.
«Советник» благосклонно поклонилась, шаркнув едва достающей до пола ножкой в розовом сандалии.
– Но вот скажите мне, астрогатор, вы бы стали такое с собой проделывать?
– Не хотелось бы, – Ковальский смутился, чувствуя подвох. – Хотя, если придётся…
– Однако никакого формального запрета к тому нет, да и неформального тоже, это вам не опасные игры с несовершенным, но безгранично свободным ИИ, тут просто ваше тело становится… вот таким.
Превиос повела кистью руки, так что все сочленения фаланг блеснули серебром.
– Более ловким, более прочным, лучше адаптирующимся.
– Ага, и однажды ты просыпаешься, а вместо тебя уже – железяка. А тебя уже нет.
Теперь настала очередь Превиос раскланяться. А Ковальский почувствовал, что отчего-то краснеет. Он часто себя на этом ловил, стоило ему только влезть в этот бесконечный и бесконечно чужой диалог.
– Правильно, потому что вы чувствуете, что это костыли, вы не хотите быть костылём самому себе, пусть более ловким, более прочным и так далее, поэтому вы предпочитаете разумный предел, ограничиваете себя приёмом стимуляторов, вживлением имплантатов, поверхностной перепрошивкой нервных центров, полируя всё это церебральными помпами когнитаторов и анксиолитиков, вживлением искусственных ионных каналов, не забывая об антидепрессантах, меняться не меняясь, а зачем?
– Чтобы оставаться независимыми. Более способными к выживанию. И одновременно оставаться самим собой.
– В точку, это именно то, чего желает человечеству Конклав, и по той же причине я ношу вот это, например, лишь временно, пока у меня не будет возможности улечься в медицинскую кому, пока мне не вернут мои руки, считайте это такой же данью собственным фобиям, советник.
Ковальского передёрнуло. Такие руки он не надел бы даже под страхом… что-то ничего не приходило в голову. Смерть для астрогатора – не то, чего стоит бояться. Ничтожная доля секунды, и ты стал частью моря первородного ядерного огня. Мотыльки в вольтовой дуге разряда гибнут куда дольше и мучительней.
– Простите мою въедливость, но вы же эффектор, а значит – по большому счёту сами являетесь таким костылём. В целом.
Превиос растянула губы в улыбке, делая это как всегда неловко, словно сверяясь с некоторой внутренней схемой действий, изображая требуемую эмоцию, но на деле не испытывая ничего подобного. Убийственная улыбка социопата.
– Нас часто неправильно считают своеобразными ножками стула, стул один, ножек у него несколько, на самом деле мы скорее похожи на сообщающиеся сосуды, после того, как сосуды заполнены, уже нельзя сказать, что вот в этом – исходное вещество, а в остальных – лишь копия, мы все – копии, и все – исходные.
– Но вы же сейчас сами по себе.
– Как любой человек, но я поясню, в чём разница, астрогатор, вы давно были на любом из живых миров?
Ковальский моргнул, соображая, как разговор перескочил на эту тему.
– Лет пять назад. Истиорн.
– Отлично – вы помните, что ощущали, когда звучала Песнь?
– Ну… – Ковальский замешкался. Вы бы ещё про мой первый сексуальный опыт спросили. – А что конкретно вас интересует?
– Это было ощущение костыля, которым вас заменили?
– Н-нет… а почему, собственно…
– Вы чувствовали общность, единение, даже, можно сказать, соитие с миллионами вам подобных?
– Что-то вроде, да, – Ковальский опять покраснел.
– Я вас поздравляю, в тот момент вы фактически были эффектором, в самой небольшой степени, но всё-таки, я почему вспомнила о костылях: Песнь – это всё-таки своеобразный костыль того, что когда-то просто жило вокруг нас, Мать Старой Терры, потерянная и обетованная, но увы, теперь с вами остались только мы, безмерно чуждые вам изгои.
Ковальский неловко откашлялся.
– Мне в тот момент не казалось, что это какой-то там костыль.
– Тем лучше для вас, но это был он самый, вам же, советник, – Превиос обернулась к ухмыляющейся физиономии ирна, – я приведу более близкую аналогию, мозг ирнов, как и человеческий, состоит из двух асимметричных полушарий, что будет, если их разделить, перерезав мозолистое тело?
Ирн на мгновение перестала ухмыляться. Мысль ей крайне не понравилось.
– Получится два малфункциональных квази-сознания. Инвалида.
– Существует техника зеркального отражения нервных импульсов от рептильного мозга, она практически полностью восстанавливает дееспособность обоих полушарий – через достаточно короткое время в обоих вновь развивается полноценная личность, ну, скажем так, вполне полноценная, и обе из них не будут идентичны оригиналу, особенно та, что из подавляемого у вас в обычном состоянии правого полушария, они даже будут обладать разным набором воспоминаний.
– К чему вы клоните, Превиос?
Кажется, впервые за всё то время, что Ковальский наблюдал за этой парочкой, гостья с Ирутана оказалась на грани потери самообладания.
– А теперь представьте, что они так пожили-пожили по отдельности, а потом обе половинки снова соединили, убрали зеркалирование, срастили нервные связи, восстановили проводимость, что получится?
Пауза на переваривание.
– Жестокая шутка. Мы бы так никогда не сделали.
– Какие уж там шутки, человек снова получил шанс стать самим собой, выздоровел, можно сказать, стал опять полноценным.
– Нихрена подобного.
Глаза Ковальского, казалось, сейчас полезут из орбит. Таких выражений от ирна он ждал в последнюю очередь, они же это, вовсе не однополые, фертильный механизм у всех известных гуманоидных рас был примерно одинаков, но… но кто их на самом деле знает, все ирны, о которых было известно инфобанкам людей, имели женские вторичные половые признаки. Во всяком случае, выглядели они все как маленькие девочки с бантиками и в сандалиях. И тут такая маскулинно-генитальная лексика.
– Кажется, не у одного Первого есть свои фобии, советник, так всё-таки, полученный в результате индивидуум он кто, исходная личность, одна из вторичных, совершенно новая, какая-то мозаика из фрагментов всего этого, и что случилось с исчезнувшими, их незаметно подменили, как это, костылём?
– Вы, эффекторы, нечто подобное проделываете с собой каждый раз, когда соединяетесь воедино и дробитесь вновь?
– По сути, да, но нет: вместе мы единая личность, но по отдельности каждый – такой же полноценный разум, а не инвалид с обрывками памяти, хотя в каком-то смысле мы становимся разными, но согласитесь, любой индивид, переживающий трансформацию под воздействием внешних или внутренних факторов – тоже постоянно и непрерывно становится кем-то другим, зачастую довольно дискретным образом.
– Но не делится же при этом на части! И не сливается впоследствии вновь!
Превиос криво усмехнулась.
– Подавляющая часть нервной ткани головоногих содержится в их кожных покровах, где она управляет люминофорами, на, по крайней мере, двух мирах известны виды в предразумных фазах, потерявший конечность головоногий может отрастить новую, причём собственно голову с находящимся там мозгом – вообще проще простого, ампутированная же часть потом вполне может прижиться, если её правильно пришить обратно, успешно срастись нервной тканью со своим носителем, в том числе новым, теперь понимаете, к чему я клоню, советник, как ведёт себя при этом его субъективное сознание?
– Вы тем самым утверждаете, что сознание вовсе не дискретно и даже не дробно, а кусочно-непрерывно.
– Именно, даже у нас, вторичноротых хордовых, с этим всё сложно, наши субличности – доказанный механизм адаптации, более того, когда тот же астрогатор Ковальский управляет станцией, это делает не столько он сам, сколько его специализированное альтер-эго, которое в нём вырастили годы тренировок, и если не давать ему появляться на астростанции «Эпиметей», субличность со временем уйдёт в тень и частично рудиментируется, остальная часть неокортекса мутирует в нечто иное, в таковой субличности уже не нуждающееся вовсе, причём безо всяких физических манипуляций с нервными тканями и тем более суггестивных приёмов, если подумать, человек задолго до своего взросления как вида научился запросто выращивать себе естественные нейропротезы, просто искусственные иногда эффективнее.
– Так, может, и вас можно заменить таким протезом?
– Советник, будьте выше своих предубеждений, зачем один протез заменять другим, когда можно вместо этого вновь отрастить себе новую ногу.
Ковальский тряхнул головой и, пробормотав извиняющееся «ой, что-то я, пожалуй, пойду», двинулся к выходу. От этого разговора у него уже болела голова.
Позади него двое даже не заметили его ухода, вдогонку неслись какие-то совсем невнятные обрывки про «вечность» и «время смерти».
«Да ну вас», – бурчал себе под нос Ковальский. Надо пойти, просмотреть свежие реконструкции сейсмограмм. Видимо, субличность оголодала. Недовольно ворча себе под нос, Ковальский снова нырнул в операторский ложемент, разворачивая проекцию.
Перед ним до самого ядра тянулась симуляция ячеистой структуры конвективных зон Альционы D. Огромные и недвижимые, простирающиеся на четверть лимба, по мере продвижения лучистой энергии сквозь толщу плазмы, каковое занимало у отдельного фотона много десятков лет, ячейки постепенно теряли свою правильную шестигранную форму, всё больше дробились, приближаясь к хромосфере подвижным бульоном пузырящейся массы, несущейся к поверхности на скорости, почти равной скорости звука в плазме.
Иногда этот естественный предел оказывался даже превышен, в таком случае, не поленившись задрать голову, астрогатор смог бы наблюдать над собой фонтан коронарной эрапции. Ну, если бы успел вовремя убраться с его пути.
Протуберанцы этого типа могли в себе нести несколько масс приличного газового гиганта – немыслимая энергия, попусту распыляемая в пространство, дабы впоследствии обогатить местное рассеянное скопление новой порцией водорода пополам с гелием.
А потому – постоянно следить за ячейками и предвидеть их поведение как раз и было основной заботой дежурного оператора станции, в данном случае – его, астрогатора Ковальского, заботой.
Но это было скучно, поскольку бортовой квол с этим справлялся не хуже.
Ковальский перепроверил ещё разок надёжность закрепления якорей, поставляющих на «Эпиметей» энергию для генераторов, потом пробежался по каскадам квантово-запутанных инфоканалов на беспилотники, и уже после от нечего делать принялся разглядывать здешнее небо.
Что эти двое тут искали?
Ковальский повертел настройки проекции, надевая на карту местного скопления поляризационную реконструкцию нейтринных пульсаций. Ничтожные колебания всепроникающего поля могли рассказать детекторам станции много любопытного. Огромные – в декапарсеки величиной – фазовые волны пробегали скопление насквозь туда и обратно, словно гигантские тени носились вокруг, незримые и неощутимые, пока когерентные пучки комплексных амплитуд вероятности, неспособные воплотиться в зримый объект субсвета, играли друг с другом в салки глубоко под пологом горизонта событий, чтобы однажды стать чем-то реальным, но, вероятнее всего, оставшись при этом бесконечно далёкими.
Ещё десятки и сотни лет сюда, в необитаемую галактическую глушь, будут приходить сигналы от давно случившихся и позабытых космических баталий, но никому это уже будет не интересно. С тем же успехом они могли происходить в другой односвязной области за пределами космологического горизонта, который, как известно из школьного курса физики, ровно на две планковских длины шире размеров видимой Вселенной и вдвое меньше истинной протяжённости расширяющегося пространства-времени.
Но гостей «Эпиметея» интересовало нечто куда более значимое, а значит, отделённое от Альционы D считанными световыми неделями, максимум – месяцами. Вся остальная добыча – предмет интереса разве что для рыщущих по виртуальным пространствам дипа разобранных в волновой пакет разведсабов террианского флота.
Так что же гости тут потеряли? И главное, как долго эта охота планирует продолжаться?
Протяжный зевок до боли в атрофированных жевательных мышцах. К слову о них.
Послушный фабрикатор намешал в чашке знакомую бурду – сочно, кисленько, правда, волокнистая структура отдавала универсальным принтом, но тут уж приходилось довольствоваться чем придётся. Будем считать, что клубничное смузи. Ковальский ковырял размазню в одноразовой рециркулируемой плошке, ему по-прежнему было дико скучно. Можно перекусить и в кают-компании, но с тамошними разговорами сыт не будешь. А тут еда с доставкой к рабочему месту согласно текущему расписанию дежурств по станции.
Ковальский снова переключил основной скин гемисферы на видимый спектр.
В визор центрального детектора тяжело вплывал газовый гигант, холодный, бледный, без спутников – местное субскопление на границе Плеяд состояло из молодых звёзд с бедным химическими составом, так что тут особого разнообразия планет ожидать не приходилось, так, скучные недоделки звёздного населения, которые даже на звание бурых карликов и субзвёзд не годились, для нормальной же планеты у них был слишком бедный бульон изотопов – водород во всех формах по металлическое ядро включительно. Никаких тебе суперземель, никаких ледяных карликов вокруг. Но при снедавшем Ковальского сенсорном голоде и этот скучный голубоватый шарик тоже прокатывал за развлечение. Тот факт, что на реконструкции прямо сквозь планету благополучно продолжало светить несколько товарок Альционы D по скоплению, Ковальского ничуть не смущал. А что, даже красиво.
Астрогатор уже хотел было перевести сенсор на более общий масштаб, но рука его остановилась на полпути.
Холодно и ровно сияющая на просвет диска планеты звезда блеснула и погасла. Потом, рядом, ещё одна.
Пальцы Ковальского затарабанили по гриду виртпанели, запуская самодиагностику нейтринных ловушек. Это были два близкорасположенных красных карлика. И чтобы ни случилось, светить здесь они должны были ещё десятки миллиардов лет минимум. Согласно некоторым теориям они вообще не были в состоянии израсходовать термоядерное топливо своих недр до конца, то есть в принципе были вечными.
И разумеется, «свет» нейтринного поля от них заведомо продолжал бы поступать в эту область, поскольку его тут банально нечему было загораживать, пусть он и начисто терялся в огненных недрах фотосферы, где сейчас полоскался «Эпиметей». Изображения на проекции были лишь реконструкцией квантового эха из недр дипа. Приборы были в порядке. Но две звезды погасли. Нет, уже три.
Ковальский включил общую тревогу. Пусть, тьма подери, кто-нибудь из гостей ему сейчас же объяснит, что за бредятина творится.
И тут пространство дипа полыхнуло уже буквально от горизонта до горизонта.
«Там же два наших саба!»
Почему-то именно эта мысль сейчас показалась Ковальскому особенно важной.
На его глазах дип набухал угрозой. Где раньше ритмично бился пульс бортовых эмиттеров, прощупывающих топологическое пространство вокруг, теперь начало ворочаться что-то грандиозное в своём безумии. Дип, обычно пустой, но и в таком виде безмерно опасный, стремительно заполнялся чуждой ему жизненной силой. Звёзды не просто так пропали, их кто-то явно пустил в ход вот так, целиком. Астрогатор Ковальский не знал даже, как такое возможно.
