Читать книгу: «Тайные письма великих людей», страница 5

Гельдерлинъ – Луизѣ Настъ

Іоганнъ ГЕЛЬДЕРЛИНЪ (1770—1843), поэтъ-романтикъ, былъ юношески влюбленъ (около 1788 г.) въ Луизу Настъ, въ письмахъ которой отразилась ея кристально-чистая, наивная душа. Впослѣдствіи, однако, Гельдерлинъ вернулъ ей обручальное кольцо и ея письма.

Что мы за люди – дорогая! Эта минута, проведенная мною у тебя, мнится, была счастливѣе, чѣмъ всѣ мои часы съ тобою. Невыразимо хорошо было мнѣ, когда я шелъ по горѣ и чувствовалъ еще на губахъ твой поцѣлуй. Я съ такимъ жаромъ глядѣлъ кругомъ, я могъ бы обнять весь міръ, и до сихъ поръ это чувствую! Твои фіалки стоятъ передо мною, Луиза! Я сохраню ихъ пока возможно.

Ты читаешь Донъ-Карлоса, я также буду его читать, по вечерамъ, окончивъ работу.

Я въ самомъ дѣлѣ пишу стихи безъ памяти – долженъ послать пакетецъ доброму Шубарту.

Во время прогулокъ сочиняю стихи и заношу въ мою аспидную записную книжечку, и о комъ, какъ ты полагаешь? о тебѣ! о тебѣ! а потомъ все стираю. Это я и дѣлалъ, когда увидѣлъ тебя спускающеюся съ горы.

О, дорогая! о Богѣ и обо мнѣ думаешь ты, сидя въ твоей комнаткѣ? Оставайся такою, ты, быть можетъ, – единственная изъ сотенъ.

Придетъ ли сегодня сестра твоя, фрейлейнъ Вильгельмина? Послала ли ты ей письмецо? Или передашь ей его теперь? Я слышалъ, что она чувствуетъ себя лучше. Я еще долженъ послать письмецо Бильфингену, но вижу, что это невозможно раньше завтрашняго дня.

Если бы я всегда былъ такъ счастливъ, какъ теперь! Но я люблю тебя во всякомъ настроеніи, и поэтому положеніе мое не изъ худшихъ. Думай чаще обо мнѣ. Ты знаешь: неразлучно

твой Гельдерлинъ.

Что это было за письмо, дорогая!.. Если бы ты могла видѣть, какъ я проливалъ слезы искреннѣйшей радости при этомъ новомъ доказательствѣ твоей невыразимо-сладкой, счастливящей любви, какъ искренне чувствовалъ я въ ту минуту, что я въ тебѣ имѣю, и какъ моя жизнь течетъ весело, покойно. О, дорогая дѣвушка! Твоя любовь и въ разлукѣ – счастье. Эта тоска по тебѣ – счастье для твоего возлюбленнаго, ибо каждое мгновенье говоритъ мнѣ, что и ты также тоскуешь обо мнѣ, что для тебя эти годы такъ же безконечно-долги, какъ и для меня. А еще одиннадцать недѣль до Пасхи, дорогая! Разумѣется, это смѣшно, – еще одиннадцать недѣль – или будемъ такъ утѣшать другъ друга – а потомъ, о, Луиза, Луиза, потомъ… Я не могу назвать блаженства, которое ожидаетъ меня въ твоихъ объятіяхъ – буквы – лишь буквы, и лучше я дамъ тебѣ почувствовать, какъ это ожиданіе поднимаетъ мою душу. Ты вѣдь еще помнишь милыя слова нашего послѣдняго свиданія? Глубоко ли они запали тебѣ въ душу? О, Луиза! Они – моя вѣчная мысль въ одиночествѣ, мое единственное занятіе въ счастливыя минуты, посвященныя тебѣ.

А твой сонъ? Чудная, дорогая дѣвушка, отчего я такъ счастливъ? Но насколько я былъ бы блаженнѣе, если бы могъ излить въ твоихъ объятіяхъ мое полное счастья сердце! Я такъ счастливъ, когда вспоминаю, какъ часто я терпѣливо, съ душою, полною тоски, – ждалъ на томъ мѣстечкѣ, пока не увижу дорогую у окна, и какъ восхищала меня мысль, что ты ни на кого не смотришь во всемъ огромномъ мірѣ, кромѣ твоего Гельдерлина, что я одинъ живу въ твоей груди! Луиза! Луиза! Когда я увидѣлъ тебя, выходящею изъ твоего дома навстрѣчу крестному ходу – все это во мнѣ еще такъ живо: чудная, величественная процессія, милые глаза, глядящіе на меня снизу, и ожиданіе счастливой минуты, такъ ясно написанное на твоемъ лицѣ, – земля и небо исчезли передъ нами въ тиши сумерекъ. А добрая Генрика, въ самомъ дѣлѣ, у тебя? Да воздастся ей въ ея новой жизни тысячекратно за ту дружбу, которую она намъ выказывала. Съ ея радостною и ласковою душой она, навѣрное, будетъ счастлива и осчастливитъ своего супруга.

Помнишь счастливые дни въ Леонбергѣ – помнишь восхитительные часы? Часы самой пламенной, самой сладкой любви! О, Луиза, развѣ невозможно пожить у добрыхъ людей гдѣ-нибудь вблизи тебя? Развѣ я не заслужилъ еще этого? Достигнуть такого счастья – и снова вѣчные планы… но вѣдь это и ты переживаешь, дорогая душа! Дни, проведенные въ Леонбергѣ, были черезчуръ хороши, чтобы не вспоминать о нихъ постоянно. Ахъ, отъѣздъ!

Сладкая боль залила мнѣ душу и сопровождала меня всю дорогу. Лишь когда я увидѣлъ горы вблизи Нюртингена, а Леонбергскій лѣсъ мало-по-малу исчезъ за мною – лишь тогда полились изъ глазъ моихъ слезы горчайшей боли – и я долго стоялъ на мѣстѣ. Остальная часть моего пути снова показалась мнѣ такою же горькою, какъ прежде. – Тысяча поклоновъ твоимъ сестрицамъ, а также и фрейлейнъ Кейфелинъ; пожелай отъ меня къ новому году проворства ея кисти.

Спи покойно, дорогая! Люби меня, какъ любила до сихъ поръ.

Вѣчно твой Гельдерлинъ.

Генрихъ Клейстъ – Вильгельминѣ фонъ Ценге

Генрихъ КЛЕЙСТЪ (1777—1811), выдающійся поэтъ-романтикъ, любилъ свою подругу дѣтства, Вильгельмину фонъ Ценге. Но подъ вліяніемъ матеріальныхъ неудачъ и запросовъ честолюбія, Клейстъ рѣшилъ отказаться отъ мысли о бракѣ съ нѣжно любившей его дѣвушкой. Позднѣе, въ 1810 г. Клейстъ подружился съ болѣзненной, романтически настроенной Адольфиной Фогель; оба рѣшили покончить съ собой – воплотить мечту Клейста, съ которой онъ не разъ уже обращался къ любимой имъ сестрѣ Маріи и которой онъ съ восторгомъ пишетъ передъ смертью: «Я нашелъ подругу съ душою, парящей подобно молодому орлу, согласную умереть со мной». Въ 1811 г. Клейстъ застрѣлился, предварительно застрѣливъ свою подругу.

Франкфуртъ на Одерѣ.

(Начало утрачено).

…Ясною увѣренность, что я любимъ вами… Развѣ каждая строчка не дышитъ радостнымъ сознаніемъ раздѣленной и счастливой любви? И все же кто мнѣ это сказалъ? Гдѣ это написано?

Что долженъ я заключить изъ той радости, которая оживляетъ васъ со вчерашняго дня, изъ тѣхъ слезъ счастья, которыя вы проливали во время объясненія съ вашимъ отцомъ, изъ той доброты, съ которою вы смотрѣли на меня въ послѣдніе дни, изъ того сердечнаго довѣрія, съ которымъ вы со мною говорили въ иные изъ истекшихъ вечеровъ, и особенно вчера за фортепіано; что долженъ я заключить изъ той смѣлости, съ которою вы приближаетесь теперь ко мнѣ, даже въ присутствіи постороннихъ, межъ тѣмъ, какъ раньше вы робко держались вдали отъ меня, – спрашиваю я, что долженъ я заключить на основаніи этихъ почти несомнѣнныхъ черточекъ, Вильгельмина, какъ не то, что я – любимъ?

Но смѣю ли я вѣрить моему зрѣнію и моему слуху, смѣю ли я вѣрить моему уму и моему чутью, смѣю ли я вѣрить моему легковѣрному сердцу, которое однажды уже обманулось подобными признаками? Не долженъ ли я скорѣе не довѣрять моимъ заключеніямъ, такъ какъ они доказали мнѣ уже однажды, какъ они бываютъ невѣрны? Что я могу, въ сущности, подумать, какъ не то, что я зналъ уже полгода тому назадъ, – спрашиваю я васъ, что могу я подумать, какъ не то, что вы меня любите и цѣните, какъ друга?

И тѣмъ не менѣе, я хочу знать больше, и очень хотѣлъ бы знать, что чувствуетъ по отношенію ко мнѣ ваше сердце, Вильгельмина? Позвольте мнѣ заглянуть въ вашу душу! Раскройте ее передо мною съ довѣріемъ и чистосердечіемъ! Такъ много довѣрія, такъ много безграничнаго довѣрія съ моей стороны заслуживаетъ же нѣкотораго отвѣта и съ вашей стороны! Я не говорю, что вы должны любить меня, потому что я люблю васъ; но довѣрять мнѣ вы должны, потому что я довѣрился вамъ безгранично. Вильгельмина! Напишите мнѣ отъ всей души, отъ всего сердца! Введите меня въ святилище вашего сердца, котораго я въ точности еще не знаю.

Если увѣренность, созданная мною на основаніи искренности вашего обхожденія со мною, черезчуръ отважна и поспѣшна, то не бойтесь сказать мнѣ это. Я удовольствуюсь тѣми надеждами, которыхъ вы у меня не отнимите. Скажите, любите ли вы меня, – ибо къ чему вамъ стѣсняться? Развѣ я нечестный человѣкъ, Вильгельмина?

Собственно, – я хочу вамъ чистосердечно признаться, Вильгельмина, – что бы вы о моемъ тщеславіи ни подумали, – собственно, я почти увѣренъ, что вы меня любите. Богъ вѣдаетъ, однако, какой странный рядъ мыслей внушаетъ мнѣ желаніе, чтобы вы мнѣ это открыли. Я думаю, что буду въ восторгѣ, и что вы доставите мнѣ минуты самой чистой, самой полной радости, если ваша рука рѣшится написать мнѣ эти три слова: я люблю васъ.

Да, Вильгельмина, скажите мнѣ эти три восхитительныхъ слова: я буду жить ими всю остальную жизнь. Скажите мнѣ ихъ разъ, и разрѣшите намъ вскорѣ дойти до того, чтобы не нуждаться больше въ ихъ повтореніи. Ибо не въ словахъ, а въ поступкахъ выражается истинная вѣрность, истинная любовь. Дозвольте намъ съ вами сердечно сблизиться, чтобы мы могли узнать вполнѣ другъ друга. У меня нѣтъ ничего, Вильгельмина, въ душѣ моей нѣтъ ни одной мысли, въ груди ни одного чувства, которое я боялся бы сообщить вамъ. А что могли бы вы скрывать отъ меня? И что могло бы васъ подвинуть къ нарушенію перваго условія любви – довѣрія? Итакъ, будьте чистосердечны, Вильгельмина, будьте всегда чистосердечны. Во всемъ, что мы чувствуемъ, думаемъ и желаемъ, – ничего неблагороднаго быть не можетъ, и потому будемъ добровольно всѣмъ этимъ другъ съ другомъ дѣлиться. Довѣріе и уваженіе – нераздѣльныя основы любви, и безъ нихъ она не можетъ существовать; безъ уваженія любовь не имѣетъ цѣны, а безъ довѣрія не имѣетъ радости.

Да, Вильгельмина, уваженіе является неизбѣжнымъ условіемъ любви. Поэтому неустанно будемъ стремиться не только поддерживать, но и усиливать то уваженіе, которое мы питаемъ другъ къ другу. Ибо эта цѣль, придающая любви ея высшую цѣнность, является первою: черезъ любовь мы должны дѣлаться все лучше и благороднѣе, и если мы этой цѣли не достигаемъ, Вильгельмина, то мы другъ друга не поняли. Будемъ же неустанно, съ кроткою человѣчностью и строгостью, слѣдить за обоюднымъ нашимъ поведеніемъ. Отъ васъ, по крайней мѣрѣ, я требую, чтобы вы откровенно говорили мнѣ все, что во мнѣ вамъ могло бы не понравиться. Смѣю надѣяться, что выполню всѣ ваши требованія, ибо не боюсь, что они будутъ чрезмѣрны. Продолжайте, по крайней мѣрѣ, вести себя такъ, чтобы я мое высшее счастье полагалъ въ вашей любви и вашемъ уваженіи; тогда всѣ хорошія впечатлѣнія, о которыхъ вы, быть можетъ, ничего не подозрѣваете, но за которыя тѣмъ не менѣе я вамъ искренно и сердечно благодаренъ, – удвоятся и утроятся.

Поэтому я хочу работать и надъ вашимъ образованіемъ, Вильгельмина, хочу еще болѣе возвысить и облагородить достоинство дѣвушки, которую люблю!

Еще важный вопросъ, Вильгельмина. Вы уже знаете, что я рѣшилъ готовиться къ дѣятельности, но не знаю еще къ какой. Я пользуюсь каждымъ свободнымъ часомъ, чтобы размышлять по этому поводу. Стараюсь стремленія сердца уравновѣсить требованіями моего разума; но чаши вѣсовъ колеблются подъ неравными тяжестями. Слѣдуетъ ли мнѣ изучать право, – ахъ, Вильгельмина, я хотѣлъ недавно поднять въ естественномъ правѣ вопросъ о томъ, могутъ ли имѣть значеніе договоры между любящими, вслѣдствіе того, что они были заключены подъ вліяніемъ страсти. Что могу я получить отъ науки, которая ломаетъ себѣ голову надъ тѣмъ, существуетъ ли въ мірѣ собственность, и которая научитъ меня только сомнѣваться въ томъ, смогу ли я когда-либо съ правомъ назвать ее своею?

Нѣтъ, нѣтъ, Вильгельмина, я не хочу изучать право, – шаткое, невѣрное, двусмысленное право разсудка; буду придерживаться правъ моего сердца, по нимъ буду жить, чтобы ни возражали противъ этого всѣ системы философовъ. Или посвятить себя дипломатической миссіи? Ахъ, Вильгельмина, я признаю лишь одинъ высшій законъ, – честность и правдивость, а политика знаетъ только выгоду. Къ тому же пребываніе при иноземныхъ дворахъ было бы плохою сценою для счастія любящихъ. При дворахъ царствуетъ мода, а любовь бѣжитъ безстыдной насмѣшницы. Или посвятить себя финансамъ? Это имѣло бы еще смыслъ. Хотя мнѣ и въ настоящую минуту звонъ катящихся монетъ не дорогъ и не пріятенъ, но пусть! Созвучное біеніе нашихъ сердецъ вознаградитъ меня, и я не отвергаю этого поприща, если оно приведетъ къ нашей цѣли.

Предо мною стоитъ еще одна почтенная дѣятельность, которая въ то же время дала бы мнѣ массу научныхъ наслажденій; но, разумѣется, это не очень блестящая карьера, указывающая путь не какъ сдѣлаться гражданиномъ государства, а какъ сдѣлаться гражданиномъ вселенной, – я разумѣю карьеру академическую. Наконецъ, мнѣ остаются еще занятія экономикой, – изученіе важнѣйшаго искусства, съ малыми средствами вызывать крупныя событія. Если бы я могъ изучить это великое искусство, я могъ бы быть совершенно счастливъ, Вильгельмина, я могъ бы тогда, будучи свободнымъ человѣкомъ, посвятить всю мою жизнь вамъ и моей высшей цѣли, или, точнѣе говоря, такъ какъ этого требуетъ порядокъ чинопочитанія, – моей высшей цѣли и вамъ.

Такъ, стою я сейчасъ, подобно Геркулесу, на перекресткѣ пяти дорогъ и раздумываю, какую мнѣ выбрать. Значеніе цѣли, которую я имѣю въ виду, дѣлаетъ меня робкимъ при выборѣ. Я хотѣлъ бы быть счастливъ, Вильгельмина, а развѣ нельзя бояться при этомъ не узнать настоящей дороги? Я думаю, что на каждой изъ этихъ дорогъ я былъ бы счастливъ, если бы только могъ проходить по ней вмѣстѣ съ вами. Но кто знаетъ, Вильгельмина, нѣтъ ли и у васъ особыхъ желаній, которыя заслуживали бы также быть взвѣшенными?

Поэтому прошу васъ сообщить мнѣ ваши мысли объ этихъ планахъ и ваши желанія въ этомъ направленіи. Мнѣ было бы дорого узнать отъ васъ, чего вы, собственно, ожидаете отъ будущаго рядомъ со мною. Я не обѣщаю безусловно выполнить то желаніе, которое вы мнѣ сообщите; но я обѣщаю при одинаково благопріятныхъ условіяхъ выбрать тотъ путь, который всего болѣе соотвѣтствуетъ вашимъ желаніямъ. Пусть то будетъ труднѣйшій, безпокойнѣйшій путь, Вильгельмина, – я чувствую въ себѣ мужество и силу преодолѣть всѣ препятствія; если съ висковъ у меня будетъ струиться потъ, если отъ постояннаго напряженія ослабѣютъ силы, то пусть въ видѣ утѣшенія мнѣ улыбнется образъ будущаго, и новое мужество и новую силу вдохнетъ въ меня мысль: вѣдь я работаю для Вильгельмины.

Генрихъ Клейстъ.

Къ вышеприведенному письму была приложена слѣдующая записка:

Это письмо я рѣшилъ передать завтра вечеромъ вашему отцу. Со вчерашняго дня я чувствую, что не могу остаться вѣрнымъ своему обѣщанію не дѣлать ничего для моей любви, что не было бы обманомъ вашихъ достойныхъ родителей. Стоять передъ вами и не смѣть говорить, потому что другіе не должны слышать этой рѣчи, держать въ моей вашу руку и не смѣть говорить, потому что я не хочу разрѣшить себѣ этой рѣчи, – такую муку я хочу и долженъ прекратить. Поэтому-то я и хочу узнать, могу ли я любить васъ съ правомъ, или не любить васъ совсѣмъ. Если послѣднее, то я рѣшилъ выполнить обѣщаніе, данное вашему отцу въ послѣднихъ строкахъ моего письма. Если этого нѣтъ, то я счастливъ, Вильгельмина! Лучшая изъ дѣвушекъ! Развѣ я черезчуръ смѣло говорилъ съ вашей душой въ письмѣ къ вашему отцу? Если вамъ въ немъ что-либо не нравится, скажите мнѣ завтра, и я измѣню.

Я вижу, что новая заря моего сердца пылаетъ слишкомъ ярко, и черезчуръ замѣтна. Безъ этого письма я могъ бы помѣшать вашему призванію, которое мнѣ все же дороже всего на свѣтѣ. Пусть будетъ то, что пошлетъ мнѣ небо. Я спокоенъ, будучи убѣжденъ, что поступаю правильно.

Генрихъ Клейстъ.

Если завтра вы не откажетесь отъ прогулки, то я могъ бы узнать, что вы думаете и какъ судите о моемъ шагѣ. О путешествіи моемъ я не упоминалъ по причинамъ, которыя вы сами извините. Поэтому молчите о немъ и вы! Мы вѣдь понимаемъ другъ друга.

Франкфуртъ на Одерѣ. 10 апрѣля 1802.

Дорогой Генрихъ! Я не знаю въ точности, гдѣ твое теперешнее мѣстопребываніе, и потому мало вѣроятія, что письмо еще застанетъ тебя тамъ, гдѣ, какъ я слышала, ты находишься; но дольше молчать я не могу. Если я напишу напрасно, то не моя вина, что ты не получишь обо мнѣ вѣсти. Болѣе двухъ мѣсяцевъ провела твоя семья въ Гульбенѣ, и даже отъ нея я не могла узнать, странствуешь ли ты еще среди смертныхъ, или обмѣнилъ уже тѣсныя одежды этого міра на лучшія?

Наконецъ они снова здѣсь, и такъ какъ я черезъ огромную боль поняла, насколько мучительно ничего не знать о томъ, что всего ближе сердцу, то не буду медлить и скажу тебѣ, какъ я живу. Хорошаго узнаешь мало.

Ульрика писала тебѣ, что я имѣла несчастье потерять внезапно любимаго брата, – о томъ, какъ это было мнѣ больно, нечего и говорить. Ты помнишь, что мы съ ранняго дѣтства были лучшими друзьями и очень любили другъ друга. Еще такъ недавно веселились мы съ нимъ на серебряной свадьбѣ нашихъ родителей; онъ покинулъ насъ совсѣмъ здоровымъ, и вдругъ получаемъ извѣстіе о его кончинѣ. Первое время я словно окаменѣла, не говорила, не плакала. Алеманъ, часто бывавшій у насъ въ это печальное время, говоритъ, что его очень пугала моя каменная улыбка. Природа не выдержала этого ужаснаго состоянія, и я тяжко заболѣла. Однажды ночью, когда Луиза послала за докторомъ, такъ какъ у меня было сильное удушье, и я ежеминутно могла задохнуться, – мысль о смерти была мнѣ совсѣмъ не страшна.

Но голосъ изъ глубины души: «о тебѣ будутъ печалиться любимые тобою, и одного ты можешь еще осчастливить», – вдохнулъ въ меня новыя силы, и я радовалась тому, что врачебное искусство возстановило мое здоровье. Въ ту пору, дорогой Генрихъ, письмо отъ тебя могло бы значительно облегчить мое состояніе, но твое молчаніе усилило мою муку.

Видѣть родителей, доселѣ всегда счастливыхъ, – видѣть ихъ вдругъ такими убитыми, и особенно видѣть мать вѣчно въ слезахъ, – это было слишкомъ. Сверхъ того, мнѣ предстояло вынести еще большую борьбу. Въ Линдовѣ скончалась настоятельница. И такъ какъ о старѣйшей въ монастырѣ черезчуръ много говорили, а я была второю, можно было ожидать, что настоятельницею буду я. Дѣйствительно, меня спрашивали, хочу ли я быть ею; матушка совѣтовала мнѣ занять этотъ постъ, для меня чрезвычайно выгодный, межъ тѣмъ какъ я не могла еще опредѣлить моего будущаго. Но мысль жить постоянно въ Линдовѣ (что было бы въ такомъ случаѣ необходимо) и воспоминаніе обѣщанія, даннаго мною тебѣ, – не жить тамъ – заставили меня избрать въ настоятельницы фрейлейнъ фонъ Рандовъ, которая вскорѣ и займетъ это мѣсто.

Неужели тебѣ меня не жаль? Мнѣ пришлось много вынести. Утѣшь меня поскорѣе радостною вѣстью о себѣ, подари мнѣ какъ-нибудь два часа и напиши побольше.

Отъ сестеръ твоихъ слышу только, что ты пишешь имъ рѣдко, и самое большее, что могу узнать отъ нихъ, – это названіе твоего мѣстопребыванія; поэтому можешь себѣ представить, какъ хочется мнѣ услышать побольше о тебѣ.

Радостей у меня мало; порою наша маленькая Эмилія доставляетъ мнѣ счастливыя минуты. Она начинаетъ уже говорить, и когда я спрашиваю: «что дѣлаетъ твое сердечко?» она отвѣчаетъ отчетливо: “mon coeur palpite”, и при этомъ держитъ правую ручку на сердцѣ. Когда я спрашиваю: «гдѣ Клейстъ?» она раскрываетъ книгу и цѣлуетъ твой портретъ. Обрадуй меня скорѣе письмомъ, я очень нуждаюсь въ утѣшеніи.

Весна вернулась, но не принесла съ собою счастливыхъ минутъ, которыя она у меня отняла. Но я буду надѣяться. Рѣка, которая никогда не течетъ обратно, катится черезъ пустыни и скалы, но въ концѣ-концовъ доходитъ до прекрасныхъ, плодородныхъ странъ. Почему бы и мнѣ не ждать отъ рѣки-времени, что, наконецъ, и она приведетъ меня къ прекраснѣйшимъ берегамъ? Желаю тебѣ какъ можно больше счастливыхъ дней въ твоемъ путешествіи, а затѣмъ, наконецъ, и радостнаго отдыха.

Обѣ картины Л. и книга со стихами хранятся у меня, остальныя вещи у твоего брата. Думали, что онѣ принадлежатъ Карлу, и потихоньку переслали ихъ мнѣ.

Напиши скорѣе твоей Вильгельминѣ.

Ааринзель, близъ Туна, 20 мая 1802 г.

Дорогая Вильгельмина!

Къ новому году получилъ я твое письмо, въ которомъ ты снова, съ большою сердечностью, требуешь, чтобы я вернулся на родину, и съ безконечною нѣжностью напоминаешь мнѣ о твоемъ родномъ домѣ и о слабости твоего здоровья, какъ о причинахъ, мѣшающихъ тебѣ послѣдовать за мною въ Швейцарію, и заканчиваешь словами: «Прочитавъ все это, дѣлай, какъ знаешь». Я же, имѣя намѣреніе пріобрѣсть здѣсь землю, не жалѣлъ, съ своей стороны, просьбъ и объясненій въ цѣломъ рядѣ предшествующихъ писемъ, такъ что отъ дальнѣйшаго письма ждать было ужъ нечего; такъ какъ изъ твоихъ словъ мнѣ показалось яснымъ, что и ты не ожидаешь отъ меня дальнѣйшихъ настояній, то я избавилъ и тебя и себя отъ непріятности письменнаго объясненія, которой, однако, только что полученное письмо отъ меня требуетъ.

По всей вѣроятности, я никогда не возвращусь на родину. Вы, женщины, не понимаете одного слова въ нѣмецкомъ языкѣ; оно гласитъ: честолюбіе. Я могу вернуться лишь въ одномъ случаѣ, а именно, если смогу отвѣтить ожиданіямъ людей, которыхъ я легкомысленно раздражилъ цѣлымъ рядомъ хвастливыхъ шаговъ. Это возможно, но пока невѣроятно. Короче говоря, если я не могу съ честью появиться на родинѣ, то этого никогда и не будетъ. Это такъ же неизмѣнно, какъ характеръ моей души.

Я имѣлъ намѣреніе купить себѣ небольшое имѣньице въ Швейцаріи, и Паннвицъ уже переслалъ мнѣ для этой цѣли остатки моего состоянія, какъ вдругъ за недѣлю до полученія мною денегъ отвратительное народное возстаніе отпугнуло меня отъ этого. Я сталъ считать счастьемъ, что ты не захотѣла послѣдовать за мною въ Швейцарію, уединился въ домикѣ на островкѣ на рѣкѣ Аарѣ, гдѣ теперь, съ радостью или безрадостно, долженъ приняться за писательство.

Межъ тѣмъ, въ ожиданіи того, что мнѣ посчастливится, – если мнѣ вообще когда-нибудь посчастливится, – мое маленькое состояніе все убываетъ, и черезъ годъ, по всей вѣроятности, я буду совсѣмъ бѣднякомъ. Въ этомъ положеніи, когда у меня, кромѣ горя, которое я дѣлю съ тобою, есть еще и другія заботы, тебѣ совсѣмъ неизвѣстныя, вдругъ приходитъ твое письмо и пробуждаетъ во мнѣ вновь воспоминаніе о тебѣ, къ счастью, немного ослабѣвшее.

Дорогая, не пиши мнѣ больше. У меня нѣтъ въ настоящее время иныхъ желаній, кромѣ желанія скорѣе умереть.

Г. К.

(Берлинъ, послѣ дня Св. Михаила 1810).

Моя Іетточка, мое сердечко, моя возлюбленная, моя голубка, моя жизнь, ясная и милая моя жизнь, свѣтъ моей души, мое все, мои имущества, мои замки, пашни, луга и виноградники, о, солнце моей жизни, луна и звѣзды, небо и земля, мое прошедшее и будущее, моя невѣста, моя дѣвочка, моя дорогая подруга, моя душа, кровь моего сердца, сердце мое, моя зѣница, о, любимая, какъ мнѣ тебя еще назвать? Мое золотое дитятко, моя жемчужина, мой драгоцѣнный камень, моя корона, моя королева и государыня. Возлюбленнѣйшая моей души, мое высочайшее и дражайшее, моя жена, моя свадьба, крещеніе моихъ дѣтей, моя трагедія, моя посмертная слава. Ахъ! Ты – мое второе, лучшее «я», мои добродѣтели, мои заслуги, моя надежда, прощеніе моихъ грѣховъ, мое будущее и мое блаженство, о, дочь неба, мое божье дитя, моя покровительница и заступница, мой ангелъ-хранитель, мой херувимъ и серафимъ, какъ я люблю тебя!