Читать книгу: «Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали»», страница 7

Поэт-изгнанник. К 120-летию рождения М. Ю. Лермонтова

За Коломягами, близ Петербурга после выстрела Дантеса – упал в январский снег Пушкин. Алая кровь поползла по снегу. Пушкин приподнялся, навел пистолет, выстрелил… Промахнулся. Он терял силы. Его увезли. Он умер у себя дома…

Это было почти сто лет тому назад, в 1837 году. Стоном отозвалась Россия на эту потерю. Стонет о ней и до сей поры. Павел Воинович Нащокин¹, московский друг Пушкина, при получении печального известия в Москве – упал в обморок. А. А. Краевскому² же, известному издателю, в журнале своем напечатавшему надгробное слово Пушкину, попечитель петербургского Ученого Округа кн. Дондуков-Корсаков мягко и ворчливо выговаривал:

– Должен передать вам, – говорил он, – что министр, граф Уваров, очень недоволен вами! Очень! К чему эта публикация о Пушкине? К чему черная рамка? К чему эти выражения: «Солнце поэзии закатилось?» Помилуйте! К чему такая честь? – «Пушкин скончался в средине своего великого поприща»! Великого? Граф сказал: – разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж? – Вам следовало бы, Андрей Андреевич, воздержаться от таковой публикации – к тому же, вы чиновник министерства народного просвещения… Примите выговор министра!³

Среди глубокой ночи тело Пушкина скакало в санях в Псковскую губернию к месту последнего упокоения. А по рукам ходила уже рукопись другого молодого поэта – Лермонтова, его знаменитое стихотворение «На смерть поэта».

– Убит поэт. Невольник чести, – восклицал Лермонтов… – Восстал он против мнений света, один, как прежде, и убит! – Эти стихи юноши-гусара были началом известности Лермонтова. – Тогда поэт Михаил Юрьевич Лермонтов едва начинал свое поэтическое творчество – ведь родился он всего в 1814 году, т. е. в год взятия русскими войсками Парижа, и ко времени гибели Пушкина имел всего лишь 23 года… В наше время он не ушел бы дальше Чураевки⁴ и содружества молодых печальных поэтов, но в то время 23 года были сроком достаточным для того, чтобы выразить громадное мнение от лица всей нации… «Впрочем, – пишет сам Лермонтов в своем показании, – весь высший круг нашего общества такого же мнения против Пушкина!» Потрясенный, эти дни от 27 и по 29 января Лермонтов проводит нервно-расстроенный в постели; тем не менее он уже был скоропалительно переведен на Кавказ:

– Несть пророка в отечестве своем!

Уже в марте месяце Лермонтов скачет через всю Россию на Кавказ, куда его переводили в Нижегородский драгунский полк…

И пока тележка тарахтела по российским дорогам большим и проселочным, покамест там и сям меняли лошадей, покамест шли дорожные встречи и разговоры. Лермонтов видел: перед ним расстилалась русская необъятная земля, он мчался по ней, дышал ею, он видел ее и ее народ лицом к лицу… Не один Санкт-Петербург, не его чудесные дворцы и «узор чугунный» его садовых решеток, а сама русская земля, дышавшая на него, двадцатитрехлетнего юношу, сумевшего уже оценить русские судьбы, – полонила его своим нежным весенним и могучим духом жизни…

О, как нежно, как превосходно было это путешествие!

Тройка с колокольцами вынесла его чудесными зацветавшими уже черноморскими степями на черноморское побережье; он в Тамани, в ожидании судна, которое его перевезло бы через пролив в Геленджик. – «Я приехал туда на перекладной тележке поздно ночью… – Я офицер, я требую казенную квартиру. – Есть одна фатера, – сказал урядник, – почесывая затылок, только его благородию не понравится, – там не чисто»… Так пишет он в «Тамани».

У берега моря, над самыми волнами, наконец нашли эту белую избушку, озаренную светом месяца… Далеко в море спали два черных корабля, горел на одном огонек… При свете воскового огарка в убогой хатенке Лермонтов (узнаем его в Печорине), разложил с помощью казака вещи, лег, заснул, но потом проснулся, – кто-то пробежал под лунными окнами…

И в плеске волны, в голосах ветра, в зовах ночи слышит странствующий русский офицер тоже голос глубоких стихий… Голос, который еще пока не привлекал его внимания с такой роковой силой, но который скоро займет место, много места в его беспутной жизни… Так разыгрывается там, в Тамани, эпизод, который создал Лермонтову «Тамань», этот бесспорно первый рассказ в русской литературе, непревзойденный до сей поры. Тут жила казачка, именем Царициха, которая якшалась с контрабандистами, которая и имела столкновение с Лермонтовым из-за того, что она его приняла за подосланного начальством соглядатая…

Что мы имеем от Петербургского периода жизни Лермонтова? Разве описания буйных и фривольных похождений Маешки, или грустные стансы к одной или другой девице, которую любят любовью непостоянной, сентиментальной и легкой… Нет, тут в этом кубанском эпизоде слышно дыхание самой матери земли. Переезд через всю Россию стоит Лермонтову университета! Он расширил, развернул его душу, он показал, какова сила земли вне города, какова сила русской народной стихии!

Вместо петербургского общества – война, набеги, воздух, живая размывчивая жизнь… Не забудем же, что три главных наших корифея – Пушкин, Лермонтов и Толстой именно в тех местах Кавказа, во время войны как бы получили свое высочайшее образование как поэты и художники!

Лермонтова видит тогда по возвращении его в 1839 году в Петербург Тургенев, который записывает в своих «Литературных воспоминаниях»: «Он сидит на низком табурете перед диваном, на котором сидела одна из первых красавиц Петербурга. На нем мундир лейб-гвардии Гусарского полка, он не снял ни сабли, ни перчаток, и, сгорбившись и насупившись, угрюмо поглядывал на графиню. В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое. Какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстностью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижных темных глаз. Их тяжелый взор странно не согласовывался с выражением почти детски-нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых широких плечах пробуждала впечатление неприятное. Но присущую ему мощь тотчас признавал всякий!»…⁵

Этот офицер видел многое то, чего не видал этот самый «большой свет», и естественно – потому там так тосковал Лермонтов. В результате – ссора с де-Барантом и затем дуэль на Черной речке.

Лермонтов слегка был ранен шпагой, затем стрелялись. Лермонтов, отличный стрелок, выстрелил в воздух. Скандал разросся, – и Лермонтов на гауптвахте, под арестом, где его посещают Белинский и др. литераторы. Дело кончилось переводом снова на Кавказ в Тенгинский пехотный полк, и в апреле 1840 года Лермонтов выезжал из Петербурга…

Это был ненастный апрельский день… Лермонтов был в гостях у Карамзиных, у Соляного городка, против летнего Сада, в доме Кувшинникова, из окна была видна река Нева, Петропавловская крепость, серые облака, летевшие над нею… Лермонтов долго стоял один в нише окна, смотрел со слезами на глазах на облака и написал:

 
Тучки небесные, вечные странники!
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную!
 

Кавказ снова обдал Лермонтова необычайной, настоящей реальной жизнью, крепкой как вино; сперва бои, знаменитый Валерик, за который он представлен к золотой сабле «за храбрость»… А потом – увлекательный роман с прелестной француженкой-авантюристкой м-ме Омер де Гель⁶, так чудесно описанный ею.

В Петербурге Лермонтову удается побывать только еще раз в его жизни – в феврале 1841 года, на масленой… И из Петербурга его выслали опять, словно поэты не могли проживать в этом чинном городе…

Он снова на Кавказ, на Минеральных водах – в июне-июле 1841 года… Веселая провинциальная жизнь, танцы, легкий флирт, усиленная работа, дружба и шутки – чередовались… Так весело и незаметно шло время, когда 15 июля 1841 года к вечеру после парного, жаркого дня в Пятигорске, у подножия горы Машук – состоялась роковая дуэль между Лермонтовым и Мартыновым, которого он дерзко дразнил… К вечеру собралась гроза, и когда ехали на место дуэли, – тучи надвигались со всех сторон… А у барышень Верзилиных ждали обоих дуэлянтов к веселому ужину – ведь именинники были Владимиры…

Пуля Мартынова попала в правый бок Лермонтову и, отскочив от тазовой кости, прошла внутри тела наискось в левый бок. Смерть была мгновенна. Жизнь поэта оборвалась, а над местом дуэли разразилась необычайной силы гроза. Когда оставшийся в ожидании экипажа с мертвецом секундант Глебов, промокший до костей, хотел спустить тело Лермонтова с колен на землю, то вдруг раздался среди громов глубокий и тяжкий стон… Это простонал мертвый поэт. И в Пятигорске по случаю смерти «Мишеля» были истерики, и бессонные ночи, и слезы, и жалобы… Женщины его сильно любили, это мужественное сердце поэта!..

* * *

С 1814 по 1841, то есть всего-навсего неполных 27 лет жил Лермонтов на земле. Но за это короткое время, наполненное неприятностями, выговорами по службе, судами, следствиями, дуэлями, высылками, войнами, любовью, – он успел создать многое. Очень многое…

И точно так же, как и Пушкин, Лермонтов в своем творчестве создавал, выявлял, воплощал, формировал душу русского народа… Душа русского народа, великая душа, создавшая и Петербург, и старообрядчество, и северную сказку о синих морях, в которых еще живет Новгород, и былину, в которой он поет про татар, – ведь и до сих пор не выявила своей формы полностью… Силу и размах, таланты и беспутство, благочестие и разгул – эти полюсы знает до сих пор только русская душа.

Четыре года прошло всего с выстрела в Коломягах и до выстрела у подножья Машука. А между тем в этот короткий промежуток выявился почти весь Лермонтов…

Когда он умер, в его тетради нашли лучшие стихи, которые теперь знает вся Россия. Это «Спор», «Сон», «Утес», «Тамара», «Свидание», «Выхожу один я на дорогу», «Морская царевна» и «Пророк».

 
.. Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я, нищий,
И вот в пустыне я живу
Питаясь даром Божьей пищи…
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья;
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья…
 

В этой окровавленной тетради – последняя правда Лермонтова и великий страшный вопрос к русскому обществу:

– Как оно допустило эти два позорные выстрела – 27 января 1837 и 15 июля 1841 годов? Как оно допустило, чтобы его пророков не только побивали камнями, а стреляли из пистолетов?

М. Осоргин
Записки убийцы Лермонтова. С кого списана лермонтовская Бэла?

«Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко, золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безымянной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуею».

Слова настолько знакомые, что не требуется называть автора. По этим словесным картинам с детства представляли себе Кавказ все, кто не бывали на Кавказе: и подошву Койшаурской горы, и день и ночь шумящую Арагву, и туманы, бродящие по ущельям, и окруженный чинарами мирный аул, и сумасбродного Казбича, в первый раз в жизни оскорбившего ударом плети своего скакуна Каракеза; и прекрасную черкешенку Бэлу, повторявшую слова: «Поджалуста, поджалуста, не нада, не нада!».

Есть в другом месте описание мирного аула, в котором жила молодая красавица-черкешенка. Аул был расположен на необыкновенно живописном косогоре. Возле каждой сакли был фруктовый сад. На небольших площадках ветвистые чинары. Ров для защиты от соседей. Широкие ворота, которые вели в аул, на ночь запирались.

На этот аул, видный из большой дали, заглядывались молодые русские офицеры, служившие на Кавказе в 1837 году. Там в одной сакле можно было покупать всякие местные изделия, до которых офицеры были лакомы, как дети: готовую черкеску, башлыки, обшитые позументами, меховую шапку, местные материи, ковры, при удаче – кривую саблю, чеканную посуду, пояса. Сакля была богатая, роскошно убранная, и не торговая лавочка, а как бы княжеский дом. Но пришлые русские за все платили золотом, и каждый хозяин охотно продавал им туземные изделия.

Хозяином этой сакли был черкес, офицер русской службы, домой наезжавший редко: в то время он обычно находился в отряде милиции на левом фланге, под начальством генерала Фезе. Дома, с матерью и родственниками, жила его дочка Гуаша, которая и управлялась с торговыми делами, хотя была очень молода. Семья была богата и считалась аристократической по здешним местам. По-русски Гуаша не говорила, но простые слова понимала, а офицеры старались выучить ее самым «нужным» словам: «милый», «люблю», «поцелуй».

Это не значит, что они позволяли себе с Гуашей вольности; напротив, они ей поклонялись и искали ее уважения и ласковости. При том Гуаша была очень молода: ей было только 11 лет. Впрочем, по-здешнему она была почти невестой, – черкешенки развиваются рано. «Что-то детское, что-то неоконченное было в этих узких плечах, в этой плоской, еще неналившейся груди, которая была стянута серебряными застежками». Гуаша держала себя со всеми свободно и приветливо, нисколько не стеснялась. Черкесские девушки свободны, – их рабство начиналось с замужества. Гуаша не носила чадры, и всякий мог любоваться красотой и веселостью ее лица, стройностью тела, блеском прекрасных глаз. Офицеры таяли и льнули к ней, но выражалось это только в том, что они часами толпились в сакле и скупали все, что можно.

Их любовная стратегия в том и заключалась, чтобы скупить скорее весь товар, который могла им предложить Гуаша. Когда это было сделано, они приступали к заказам, потому что заказчик мог оставаться в сакле дольше, объясняя, какую он хочет сшить черкеску из привезенного сукна, купленного у своего духанщика, какой поставить галун; требовалась и примерка. Может быть, Гуаша все это понимала, как девушка умная, но ничего зазорного в том не было, а семье доход. Когда она не могла сама хорошо объясниться, призывался на помощь крепостной работник Дмелым, хорошо болтавший по-русски, вернее, по-хохляцки.

Лучше, чем других, Гуаша понимала молодого офицера, корнета конной гвардии, Николая Долгорукого, еще почти мальчика: ему было 19 лет. Он был ее приятелем и верным рыцарем. Возможно, что его присутствие и сдерживало больше всего офицеров, среди которых могли найтись и дерзкие, способные обидеть девушку вольным обращением. «Долгорукий не только был постоянным гостем сакли», – он и дома думал и говорил о Гуаше. Над ним, конечно, подсмеивались, уверяли его, что он влюблен, – так оно, вероятно, и было. Но он с полной серьезностью и убежденностью доказывал товарищам, что они ничего не понимают: Гуаша девочка, и он к ней относится если не по-отечески, то как старший брат, и очень дорожит ее добрым расположением. Разве можно быть влюбленным в такого ребенка? Разве может себе это позволить честный мужчина? Но не любоваться ею невозможно, и так приятно говорить с ней, заботиться о ней и делать ей подарки.

Он постоянно привозил ей разные безделушки, иногда ценные; выбор был, правда, не велик, так как его поставщиком был все тот же духанщик. Долгорукий покупал и привозил ей материи на бешмет, бусы, ленты, привез и гармонию. По черкесскому обычаю, Гуаша подарков при нем не рассматривала и старалась показать, что ей не подарки его ценны, а дорого его внимание; да так оно и было. Но удовольствия своего она не скрывала – и расцветала при его визитах.

Приветливая со всеми, с ним она была особенно ласкова, нисколько не скрывая своего расположения при посторонних и при домашних, пользуясь свободой черкесской девушки. «Бывало, подойдет к нему, возьмет его за руку и долго, долго смотрит ему в глаза; потом вздохнет и сядет возле него. Случалось, напротив, что в порывах шумной веселости она забежит к нему сзади, схватит его неожиданно за голову и, крепко поцеловав, зальется громким смехом», – так описывал их отношения его товарищ.

Долгорукий любил знакомить с Гуашей своих друзей, особенно новых прибывших. Привезет в аул, представит Гуаше и говорит:

– Вот, Гуаша, я привез тебе еще нового братца, прошу полюбить его!

И друзья Николая Долгорукого делались ее друзьями. Никто из них не сомневался, что Гуаша отличает Николая не потому, что он дарит ее, а потому, что он действительно относится к ней как друг и брат. Впрочем, разве не говорил большой знаток тех мест, Максим Максимович из «Бэлы», когда Печорин возлагал свои надежды на богатые подарки:

– Вы черкешенок не знаете, это совсем не то, что грузинки или закавказские татарки, – совсем не то. У них свои правила; они иначе воспитаны.

Долгорукий был немножко похож на Печорина – или, вернее, Печорин на Долгорукого. Не характером, а склонностями. Так, например, он очень любил ездить на черкесский манер, и очень скоро этому выучился. Его товарищ описывает: «Он был небольшого роста и от природы очень ловок. Я любовался им, когда он джигитовал впереди нас: то вдруг, нагнувшись и привстав на стремена, он пускал лошадь во весь опор, причем для особенного шику выставлял совершенно левое плечо; потом на всем скаку одним поворотом круто заворачивал назад своего скакуна и стремглав летел к нам. Все эти эволюции были очень красивы и носили свой особенный характер азиатской приездки». Он гордился своим искусством и мог бы сказать вместе с Печориным: «Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему самолюбию, как признавая мое искусство в верховой езде на кавказский лад». У Долгорукого особенно хороша была маленькая вороная лошадка, необыкновенно красивая, арабской крови. Он был богат и мог держать лошадей для себя и для приятелей. Хороший человек и общий любимец. У него собирались часто разжалованные, политические ссыльные, но, думается, что он привлекал их не только шампанским, как Печорин, а и своими личными качествами веселого и доброго товарища.

Совершенно ясно, что этот рассказ – начало любовной драмы. Но как она разовьется? Печорин говорил: «Есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души. Она, как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь подымет!» – Печорин так и поступал, – но мог ли поступить так Николай Долгорукий, юноша 19 лет?

Но ведь драма могла развиться и иначе. Дружба молодых людей могла развиться в настоящую взаимную любовь. Отец девушки мог пожелать породниться со знатнейшим и стариннейшим русским родом, – но согласился ли бы на это отец Николая, важный николаевский вельможа?

Приходится гадать, так как сведений у нас нет, хотя драма была. В записках, которыми мы пользуемся, последние строки таковы:

«Пусть драма сама развернется перед нами, и без того развязка ее недалека».

Затем рукопись обрывается. Это тем более обидно, что автор этих воспоминаний – Н. С. Мартынов, убивший Лермонтова на дуэли.

Менее всего хочется идти путями литературных гробокопателей, как это ни соблазнительно. Действительно – Мартынов описывает Кавказ 1837 года, когда там был в первой ссылке Лермонтов, вскоре затем написавший «Героя нашего времени». Тогда же были там и Долгорукий, и Столыпин (Монго), родственник Лермонтова. В документе, опубликованном «Русским Архивом», есть сноска редактора П. Бартенева: он думает, что Долгорукий, названный только по фамилии, был Александром Николаевичем, позже, в 1842 году, убитым на дуэли кн. Яшвили. Вряд ли это так! В 1837 году был на Кавказе вместе с Лермонтовым и корнет конной гвардии Николай Долгорукий, брат Александра, – и в том же году он был убит в одной военной экспедиции. Если наша справка верна, – делается ясной и «недалекая развязка драмы», о которой пишет Мартынов¹.

Но внезапно все это гробокопательство оказывается бесполезным. Ведь все давно известно, – с кого писана княжна Мери, на кого похож Грушницкий, кто был доктор Вернер, и даже герои «Тамани» описаны другим. Что касается рассказа «Бэла», то его сюжет разъяснен Лонгиновым вполне детально. «Основанием рассказа “Бэла” было истинное происшествие, конечно, опоэтизированное и дополненное вымышленными подробностями, случившееся с родственником поэта Е. Е. Хастатовым. Он имел поместье на Кавказе (“Шелковое”, “Земной рай” тож) и подолгу живал там. Так как имение это расположено уже на самом рубеже, за которым жили враждебные нам горные племена, то Хастатова называли в нашем кругу “передовой помещик Российской Империи”».

Следовательно, Долгорукий не Печорин, и Гуаша не Бэла. Если, по крайней мере, не ошибается такой авторитет в этом вопросе, как Лонгинов.

Ну и прекрасно, никто не собирается спорить. Ясно, что и Мартынов не Грушницкий, хотя Лермонтов подсмеивался над ним так же, как Печорин над своим незадачливым другом и противником. Долгорукий и не мог слишком походить на Печорина, потому что «Герой нашего времени» вообще, по словам Лермонтова, «злая ирония». Арабский скакун и «азиатская приездка», – но какой же молодой шалопай из офицеров не старался быть похожим на заправского кабардинца? Милый юноша-корнет – и байронический Печорин! Сходства, конечно, никакого!

И разве мало было красивых черкешенок, на которых заглядывались русские офицеры?

Но Лермонтов, конечно, не мог не знать Гуаши. Поэт – не фотограф. «Она призадумалась, не спуская с него черных глаз своих: потом улыбнулась ласково и кивнула головой». – «Едва он коснулся двери, как она вскочила, зарыдала и бросилась ему на шею». – «Сидела на кровати в черном шелковом бешмете, бледненькая, такая печальная, что я испугался». – «Если ты будешь грустить, то скорее ему наскучишь». – «Я буду весела! – И с хохотом схватила свой бубен, начала петь, плясать и прыгать около меня».

Это описывает Бэлу Максим Максимович; но это уже не девочка Гуаша, а Бэла – страдающая женщина. А, может быть, это та, нам неизвестная, с которой был роман у «передового помещика Российской Империи» и которой Лермонтов, вероятно, никогда не видал.

Никаких предположений; просто – образ черкешенки Гуаши, созданный тем, кто убил творца Бэлы. Только намек, – никакого гробокопательства.