Читать книгу: «Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали»», страница 9

Как согласовать это разноречие? Ключ как будто дает рассказ одного почтенного харбинца, поместившего два года тому назад в сборнике «День русской культуры» под инициалами К.А.¹³ свои воспоминания о чествовании памяти Лермонтова в Пятигорске, в день пятидесятилетия его смерти. Мальчиком, гимназистом первого класса был он на торжественной панихиде по Лермонтову, на которую вышли, как он помнит, настоятель собора отец Михаил, который отказался отпевать Лермонтова, и о. Павел, который будучи настоятелем военной церкви Скорбящей Божьей Матери, рискнул, несмотря на строгие законы и строгости своего времени, поставить прах поэта в церкви, отслужить панихиду и отпеть его, смотря на гибель Лермонтова, как на случайность, легко возможную тогда и без дуэли…

Таким образом, несмотря на наличие документов в архиве, свидетельствующих об отказе духовенства от отпевания, и, несмотря на вполне обоснованные толки об этом отказе, порождавшие убеждение в несовершении отпевания, – все же можно думать, что, по Божьему милосердию, прах несчастного поэта не остался неотпетым.

Хочется верить, что так именно и было – хочется верить особенно потому, что эта милость Божия находит себе оправдание в нравственном облике поэта, в котором уживались рядом с проявлениями какой-то одержимости, злом, черты и свойства, свидетельствующие о совершенно необыкновенной близости к Богу. Неповторимое своеобразие личности Лермонтова и состоит в том, что в Лермонтове как бы жило две души, или, вернее сказать, каком-то постоянном и безысходном борении в нем соприсутствовали два духа, – дух зла, так конкретно описывавшийся им в его произведениях и так выразительно воплощавшийся им в ряде его героев, в частности, в Печорине, и светлый ангел Божий, веяние крыл которого Лермонтов, кажется, так же реально ощущал, как и темное дыхание своего Демона.

Чтобы непосредственно уловить самое существо этого своеобразия Лермонтова, полезно сравнить его с Байроном – самым близким к нему по духу поэтом.

В одной относительно недавней биографии Байрона рассказывается следующий эпизод.

Незадолго до своей смерти Байрон имел встречу с одним ученым миссионером-католиком. Произошел длительный разговор между обоими, причем миссионер был поражен глубоким знанием Байроном Библии. Миссионер настаивал на необходимости для Байрона изменить образ жизни. «Я на хорошем пути, – отвечал ему Байрон. – Я, как и вы, верю в предопределение, верю в испорченность человеческого сердца вообще и в испорченность моего сердца в частности. Вот уже два пункта, по которым мы с вами в согласии». К тому же миссионер знал, что Байрон часто подавал милостыню и вообще делал много добра вокруг себя. «Чего же большего хотите вы от меня, доктор, чтобы признать меня добрым христианином?», – спросил Байрон. «Встать на колени и молиться Богу», – отвечал миссионер. – «Этого требовать слишком много», – отвечал Байрон¹⁴.

Вот диалог, совершенно не представимый в отношении к Лермонтову. Он и Библии специально не изучал и уж, конечно, не стал бы в таких тонах разговаривать на религиозные темы с человеком мало с ним знакомым (хотя вообще не чужд был религиозным опорам, – об этом мы имеем прямое свидетельство В. Ф. Одоевского¹⁵), и действиями благотворительности не был известен, но что касается молитвы, – то она была естественным движением его души, живою ее потребностью. Больше того: способность молитвы была так укорена в сердце Лермонтова, что она пронизывала даже его поэтическое творчество – вещь для «романтика» байроновского типа немыслимая. Можно представить себе, как такой «романтик», устав душой, изнемогая от тоски, порождаемой горделивым самоупоением его поэтического духа, бросается, забывая свою музу, на колена пред Творцом в исступленной молитве. Но вообразить «романтика», который весь поглощен познанием того, что он великий «дух», весь поглощен страданиями тягостно сладострастного этого «духа», изливаемыми им в звуках; вообразить романтика, который прямое призвание свое видит в несении бремени своего «избранничества» и который по признаку этого «избранничества» горделиво противупоставляет себя и обществу, и семье, и Богу, и другим духам, добрым и злым, вообразить такого романтика молитвенно настраивающим свою лиру, спокойно и благостно молящимся, псалмопоющим – совершенно невозможно. А ведь Лермонтов не просто поэтически пересказывал молитвы или создавал молитвенно настроенные стихотворения, – он передавал в поэтической форме свой глубокий и детски-простодуш-ный молитвенный опыт, он даже молился в стихах: явление, которому нелегко найти подобие в мировой литературе!..

Легко обрядить Лермонтова в романтический наряд: нет ничего проще, как собрать коллекцию его поэтических утверждений, с полной убедительностью доказывающих принадлежность нашего великого поэта к школе «романтизма». Но это была бы великая ложь! Ведь в чем существо «романтизма»? Если не просто смотреть на него, как на реакцию (более глубокую, чем сентиментализм) живого чувства против ложно-классической ходульности и как на высвобождение творческой правды художника из тенет классицизма, а искать его глубинных «мировоззренческих» корней? Это громадное течение европейской мысли и искусства, оказавшее влияние и на наши русские мысли и искусство, покоится на двух основных установках сознания: на неспособности примириться с холодной «умственностью» XVIII века, готового все объяснить «разумом» и самодовольно искать в «разуме» разрешения всех запросов бытия, личных и общественных, и вместе с тем на неспособности жить духом, трезво смотря в глаза тем страшным проблемам, которые ставит перед человеком Вечность. Отвращаясь от плотского рационализма, романтизм ищет забвения и утешения в душевных «настроениях» и в настойчивом нащупывании в своем сознании струн, звучащих в унисон с этими «настроениями». Романтик углубляется в свою душу и в ней находит такое богатство, что весь мир кажется ему опрокинутым в зеркало его души, таящей бездонные глубины: и Бог, и дьявол, и ангелы, и все людские отношения, и в особенности «любовь» – все для романтика перестает быть подлинною реальностью, которая требует ответственного и серьезного к себе отношения, а превращается в личные «переживания», в бесконечную гамму «эмоций»…

Не случайно музыка – искусство преимущественно романтическое: на музыкальном языке легче всего передать многообразие переливчатых чувств, теснящихся в душе романтика. Изливаться в звуках, изнывать в них, истекать, изнемогать, наслаждаясь своими страданиями и страдая в момент самых жгучих наслаждений, – вот стихия романтизма, который неистребимые в душе человека запросы духа хочет удовлетворять не уходом в мир духовный, а, так сказать, сугубо эксплуатацией своих душевных богатств в их мнимой, иллюзорной самоценности и самоцельности…

Вся эта романтика есть, конечно, у Лермонтова, но с одной лишь существенной разницей, которая переставляет всю перспективу. Лермонтов брезгливо отвращается от мира материального и от попыток его «разумно» понять, и с головой уходит в мир душевных настроений, языком которых является музыка, а целью – желание погрузиться в нездешнее и непостижимое. Он овладевает всем аппаратом романтического обихода, его образами, его манерами, его темами. Он, по всем данным, истый романтик – с одним лишь отличием: он верит в то, о чем он пишет, как в абсолютную реальность, он чувствует реальными, настоящими, полноценными чувствами. Он верит в Бога; он верит в ангелов, он верит в дьявола и в демонов его и он любит – вопреки всей своей патетической риторике, – и отца, и мать, и бабушку, и друзей, и женщин, как любят близких людей люди религиозные и простые, далекие от мысли о своем «избранничестве» и не влюбленные в свои чувства, а просто – чувствующие…

Все неповторимое своеобразие Лермонтова и заключается в том, что во внешнем оформлении романтической феерии он являет, пусть поэтически расцвеченный и романтически искаженный, но в существе подлинный, – и притом трагически раздвоенный духовный опыт. По существу, он не только не романтик – он даже и не писатель, не литератор! Это понял и высказал с полной категоричностью никто иной, как Толстой, который увидел в Лермонтове родственную себе в этом отношении душу¹⁶. Но если Толстой в своих сочинениях (поскольку он вылезал из «писательской» шкуры) нравоучительно умствовал на религиозные темы, – Лермонтов в своем литературном творчестве религиозно горел. Искушаемый злым духом, он и поддавался ему, и боролся с ним, и одолевал его, – и эта одержимость, эта борьба, эти победы отражались, вернее сказать, выражались в его поэтических писаниях, как выражалась в них и жизнь богообщения, в рамках которой молитва к Богу и ощущение мира ангельского были такой же реальностью, какой были и соблазны демонические, которые, нужно по справедливости сказать, в плане художественном Лермонтов преодолевал успешно. Достаточно в этом последнем смысле вдуматься в знаменитого его «Демона», только первый абрис которого допускал падение Тамары…

Здесь было бы неуместно углубляться в рассмотрение этой темы – исключительно трудной и ответственной. Существенно ее поставить, на ее след направить внимание читателя. Мережковский, со свойственным ему почти кощунственным озорством формулировок, как-то на одном публичном обсуждении лермонтовской темы сказал, что первый вопрос, какой он поставил бы, попав на тот свет, это – где Лермонтов! Действительно, трудно найти человека, к которому элементы добра и зла находились бы в таком причудливом и, к тому же, разительно ярком и напряженном соотношении, как то было у Лермонтова. Это сказалось в житейских обстоятельствах, в биографии Лермонтова, это сказалось и в его творчестве. Стихии добра и зла боролись в нем и боролись за него с наглядностью театрального действа. Не нужно, однако, прельщаться оперной декоративностью, в какую облекалась эта борьба: нужно посмотреть на нее просто и серьезно. Лермонтов этого заслуживает. И тогда существенно новый свет падет на всю его загадочную фигуру – и, прежде всего, на страшный конец его жизни.

А. Вележев
Невысказавшийся гений

Сто лет назад, 28 июля (н. ст.) погиб на дуэли Михаил Юрьевич Лермонтов.

В России было немало поэтов и писателей, которые ушли под вечные своды в расцвете умственных и физических сил, далеко не сказав своего последнего слова. На тридцать восьмом году жизни погиб А.С. Пушкин; молодыми умерли Веневитинов, Козлов, Кольцов, Станкевич, Белинский, Гаршин, Надсон, Блок, Гумилев¹; Гоголь и Толстой отошли от литературы в пору цветения своих могущественных дарований; умер раньше времени А. Чехов; проживший сравнительно долгую жизнь Гончаров использовал лишь малую часть своего замечательного таланта. Какой-то рок преследовал русскую литературу, безжалостно вырывая из ее рядов самое ценное, наиболее талантливое. И в этом синодике преждевременных смертей и горестных жертв самой трагичной, самой бессмысленной и невознаградимой была гибель Лермонтова.

Личность этого поэта и писателя так сложна и необычна, а оставленное им литературное наследство так богато по своей внутренней ценности, что изложить все это, оставаясь в рамках небольшой журнальной статьи, почти невозможно. Поэтому, суживая сознательно пределы темы, отметим то самое существенное и ценное, что поражает нас в этом небесном страннике, каким-то чудом попавшем на нашу грешную планету и колдовством своего стиха так волнующем нас, привыкших слушать только скучные песни земли².

* * *

Лермонтов представляет самое замечательное явление в русской, а может быть, и во всей мировой литературе. В этом чудесном юноше, почти мальчике таились такие исполинские силы, размеры которых легко себе представить, если вспомнить, что он погиб в том возрасте, в котором наши другие писатели и поэты (за исключением одного Пушкина) делали только первые, еще робкие и неуверенные шаги по столбовой дороге русского художественного слова. К 26 годам своей жизни Гоголь успел написать лишь «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Вия» и «Тараса Бульбу». Тургенев только в 29 лет дал «Хоря и Калиныча» – повесть, положившую начало его литературной известности. Толстой в 28 лет закончил свое «Детство», «Отрочество» и «Юность»; в этом же приблизительно возрасте Достоевский дебютировал своими «Бедными людьми». Умри Пушкин в годы Лермонтова, и мы не имели бы «Капитанской дочки», «Медного всадника», всех «Повестей Белкина», «Пиковой дамы», окончания «Евгения Онегина» и многого другого, что составляет славу Пушкина, как поэта.

По сравнению с этими писателями, взятыми на отрезке лермонтовской жизни, литературное наследство Лермонтова кажется огромным. Оно было бы значительно больше, если бы он более серьезно относился к своему чудесному дару и к тем обязанностям, которые налагал на него этот дар. Ведь бывали месяцы, когда поэт не писал ни строчки или разменивался на вещи, совершенно недостойные его великого таланта!

* * *

В области художественного творчества и в литературе, в частности, изначала существуют две стихии, противостоящие и даже враждебные одна другой: аполлинистическая и дионисическая. Аполлон³ – царство света и гармонии, полнота мудрости, совершенство формы. Царство Диониса⁴ – ущерб, влажность, призрачность лунной ночи, в млеющей дали которой смутными контурами намечены далекие берега и скалы. По общему признанию, аполлинистическое начало наиболее полно и совершенно отразил в нашей литературе Пушкин. В царстве Диониса точно такое же место занимает Лермонтов. Так и стоят отдельными вершинами эти два конгениальных поэта, подобно двум другим великанам – Толстому и Достоевскому, – и от них раздвоенным потоком, не сливаясь и не расходясь, течет мощная река русской литературы.

Взгляд, согласно которому Пушкин и Лермонтов представляют два полюса нашей поэзии, выражают две творческие стихии, весьма прочно утвердился в русской философской и критической мысли. Даже Мережковский, ближе других подошедший к Лермонтову, считал его «ночным» светилом русской поэзии – в противовес дневному светилу – Пушкину⁵. Вариантом этой мысли является утверждение Георгия Иванова о том, что «каждый русский поэт связан воспоминаниями о Пушкине или о Лермонтове»⁶.

Думается, однако, что не все в указанной схеме безошибочно и до конца правильно. Да, Лермонтов бунтарь, строго осужденный В. Соловьевым за свое «богоборчество», но ведь дионисическое начало, в плену которого с детства находился поэт, к концу его жизни стало заметно убывать. Не следует также забывать, что Лермонтов умер на 27 году своей жизни, т. е. в том возрасте, в котором Пушкин, которого мы считаем (и вполне заслуженно) образцом душевного равновесия и морального здоровья, тоже еще не определился, не устоялся, не нашел себя, еще находился во власти демонов, терзавших Лермонтова. С полным правом можно утверждать, что лермонтовский путь – это путь от Диониса к Аполлону, т. е. тот самый, который проделал и Пушкин. Но только в противоположность последнему, процесс духовного перерождения Лермонтова протекал в формах, значительно более бурных, чем у Пушкина. Не надо забывать, что в Лермонтове кипели исполинские силы, что он был натурой сложной, гениальной, с огромным запасом внутреннего мучительства, которое сближает его с Толстым и Достоевским, и свой путь внутреннего преображения он переживал несравненно болезненней, чем его великий предшественник.

* * *

Что подлинной стихией Лермонтова было не царство Диониса, об этом свидетельствует его неутоленная тяга к Богу. Это самый христианский из всех наших поэтов, несмотря на весь свой кажущийся демонизм. И в этом отношении Лермонтов очень близок к Достоевскому. У каждого из них мы видим борьбу ангелов Света с духами Тьмы. Поэтому, как нам кажется, наиболее верное истолкование лермонтовской стихии дал наш знаменитый историк В.О. Ключевский, сказавший о творчестве Лермонтова: «Его грусть становилась художественным выражением того стиха молитвы, который служит формулой русского религиозного настроения: да будет воля Твоя. Никакой христианский народ своим бытом, всей своей историей не почувствовал этого стиха так глубоко, как русский. И ни один русский поэт доселе не был так способен проникнуться этим народным чувством и дать ему художественное выражение, как Лермонтов»⁷. Чтобы убедиться в правильности суждения Ключевского, достаточно хотя бы бегло перечитать лирику Лермонтова, особенно последнего периода – его «Молитву», «Когда волнуется желтеющая нива», «Я Матерь Божия», «Выхожу один я на дорогу» и пр.

И в жизни, несмотря на весь свой кажущийся байронизм и бреттерство, Лермонтов оставался глубоко верующим человеком. Интересен в этом отношении рассказ одного из сослуживцев Лермонтова, который вместе с поэтом ехал на перекладных из Петербурга на Кавказ. Ехали не торопясь, с частыми и длительными остановками. Одна из таких остановок была в Воронеже. Здесь автор рассказа предложил поэту пойти в Митрофановский собор, отстоять обедню и приложиться к мощам угодника. Лермонтов в вежливой, но едкой форме отклонил это предложение, и его спутник, несколько обиженный, отправился в город один. Каково же было его удивление, когда, войдя в собор, он увидел у одной из колонн Лермонтова, который, стоя на коленях, горячо молился. Чтобы не смутить его, автор воспоминаний поспешил незаметно покинуть церковь⁸.

Не является ли этот случай подтверждением того, что сказал однажды поэт о себе самом: «Но лучше я, чем для людей кажусь: они в лице не могут чувств прочесть»⁹.

* * *

С формальной стороны Лермонтова нельзя назвать, как его великого учителя Пушкина, демоном совершенства. В стихах Лермонтова есть срывы, как будто не вяжущиеся с его славой великого поэта, нет в них отточенности и изящества пушкинского стиха; нередко грешит поэт против языка (например, «Из пламя – вместо «пламени» – из света рожденное слово»¹⁰); встречаются у него технические неточности (львица – «с косматой гривой на хребте»¹¹), повторения (строка «камень, сглаженный потоком»¹² повторяется у него чуть не во всех кавказских поэмах), самозаимствования и пр. Однако при оценке художественных достоинств наследия Лермонтова не следует упускать из виду, что большая часть его поэм и стихов представляет юношески-незрелые вещи, из которых сам поэт считал возможным поместить лишь незначительную часть, а затем и то, что многие стихотворные вещи Лермонтова являлись лишь эскизами будущих, еще не оформившихся произведений или вариациями на одну и ту же тему. Поэтому следует снисходительно относиться к погрешностям лермонтовских стихов и смотреть на них как на промахи юного гениального «дилетанта», которым он был, по словам Толстого, – в противоположность профессионалу-литератору Пушкину. Во всяком случае, Лермонтову в высочайшей степени были присущи и непогрешимый вкус, и необыкновенная одаренность, и безошибочное чувство красоты. Только этими качествами и можно объяснить необычайно быстрое созревание Лермонтова как поэта и писателя. Он рос подобно сказочному Бове-королевичу; параллельно внутреннему созреванию шло у него и внешнее совершенствование. Этот процесс особенно легко прослеживается в прозаических произведениях Лермонтова: между его юношески-сырой «Княгиней Лиговской» и совершеннейшей «Таманью» целая пропасть, а отделяет их промежуток времени всего в несколько лет. Вообще, проза Лермонтова – «благоуханная» (Гоголь) и солнечная – замечательна: она представляет значительный шаг вперед по сравнению с прозой Пушкина. От Лермонтова пошла та благородная линия нашей прозы, продолжателями которой были у нас Тургенев, Чехов и Бунин.

* * *

О Лермонтове можно писать целые книги и все же не сказать всего, чем волнует, привлекает, вызывает целый вихрь взволнованных чувств этот чародей слова. Способность его «железного стиха» воздействовать на воображение читателя огромна. Вот, для примера несколько строф из его «Хаджи Абрека» (написан в 1835 г.):

 
Заря бледнеет: поздно, поздно…
Седая ночь недалека.
С вершин Кавказа тихо, грозно
Ползут, как змеи облака.
Игру бессвязную заводят;
В провалы душные заходят;
Задев колючие кусты,
Бросают жемчуг на листы…
Ручей катится мутный, серый.
В нем пена бьет из-под травы
И блещет сквозь туман пещеры,
Как очи мертвой головы…
 

Поражает в Лермонтове, с детства окруженном гувернерами иностранцами, воспитавшемуся на образцах чужеземной литературы, его почвенность, органическая слиянность с Россией, его болезненная, почти мистическая любовь к родине. «Москва, Москва, люблю тебя, как сын, как русский, – сильно, пламенно и нежно», – вырывается вдруг из-под его пера, когда он пишет свою юношески-легкомысленную поэму «Сашка». «Люблю отчизну я, но странною любовью, Не победит ее рассудок мой», – говорит он в своем известном стихотворении.

Страстная привязанность Лермонтова к своему, русскому и родному сближает его с Пушкиным и дает основание считать его одним из самых национальных русских писателей. С этой чертой гармонически сливается у него любовь ко всему чистому, лишенному греховных помыслов, далекому от житейской грязи и пошлости. Вот почему у него находятся теплые слова и сравнения, когда он говорит о детях, девушках. Вспомним чудесную строфу из его «Свидания»: «Летают сны-мучители Над грешными людьми, И ангелы-хранители Беседуют с детьми». «Ребенка милого рожденье приветствует мой запоздалый стих», – говорит он в другом стихотворении. В «Герое нашего времени» Лермонтов пишет, что «воздух был свеж и чист, как поцелуй ребенка». Венцом этой светоносной стихии Лермонтова следует считать его «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою», стихотворение, которому, говоря лермонтовскими словами, «без волненья внимать невозможно»…

* * *

С детства Лермонтова преследовала мысль о своей обреченности, о том, что ему определен слишком короткий жизненный путь. «Я начал ране, кончу ране, Мой ум не много совершит, В груди моей, как в океане, Надежд разбитых груз лежит»¹³… -писал он еще пятнадцатилетним мальчиком. Спустя год он говорит: «В чужой неведомой стране мое свершится разрушенье»; «Кровавая меня могила ждет»¹⁴… Эта способность Лермонтова видеть внутренними очами то, что скрыто от глаз других, его необыкновенный дар вещей угадки выходит за пределы нашего трехмерного пространства, граничит с чудом. Вспомним его знаменитое «Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет», написанное им в расцвет политического могущества России, в то время, когда другой великий русский поэт горделиво восклицал: «Красуйся, град Петров, и стой Непоколебимо, как Россия»¹⁵.

Еще поразительней «Сон», написанный поэтом незадолго до его смерти, в котором он с таким жутким реализмом описал собственную кончину. Как известно, этот «трехмерный», по выражению В. Соловьева, сон сбылся с поразительной точностью…

* * *

В Лермонтове есть какая-то влекущая, завораживающая сила, от колдовства которой почти невозможно уберечься, особенно в юношеском возрасте. Как дети корью, – все мы в свое время переболели Лермонтовым. Пленяет воображение его мятежность, страдания исполинского духа, чувствующего свою избранность и не могущего вырваться из круга жизненных условий…