Читать книгу: «Девяносто…», страница 10

В середине 70-х годов Нэля поехала в Москву на курсы повышения квалификации по физиотерапии. За неделю до окончания занятий она мне позвонила и сказала, что сильно заболела и срочно вылетает домой. Я встретил рейс, из самолета буквально «выпала» Нэля, я подхватил её, чтобы она не упала, и, взяв чемодан, посадил в машину. Её всю трясло, лицо было красное. Дома я помог ей раздеться, чем-то накормил и уложил в постель. Я посмотрел на её кожу – она вся была покрыта красными волдырями, смерил температуру – она была под 40. Я смазал волдыри спиртом, дал ей жаропонижающее лекарство, кажется, таблетку люминала и она постепенно задремала. Всю ночь мы не спали и утром я повёз её в клинику нервных болезней, где ей могли поставить предварительный диагноз. Высыпания прошли, но выпала латеральная часть поля зрения на правом глазу. Все мы ничего не могли понять. Что же это такое? Откуда пошел процесс? Окулисты не могли объяснить этот симптом. Профессор Ходос предположил, что эти признаки возможны при опто-хиазмальном арахноидите. У Нэли к тому же в это время были сильные головные боли. По литературным данным при этом заболевании в конечной фазе арахноидита боли проходят, но наступает слепота. В этот период у меня произошел неожиданный разговор с заведующим кафедрой марксистско-ленинской философией доцентом Константином Агафангеловичем Климовым. Это был умнейший человек, блестящий лектор с каким-то несколько критическим образом мыслей. Лекции Климова были зажигательно активными, порой он высказывал смелые и несколько, как бы это сказать, «крамольные» мысли. У меня с Климовым были достаточно открытые дружеские отношения. Мы всегда уважали друг друга. Он, увидев меня в очень скверном настроении, спросил, что такое случилось. Я рассказал о болезни Нэли, он посмотрел на меня и произнёс: «Сходите-ка в церковь, поставьте свечку – Вам будет легче» (сказал зав. кафедрой марксистско-ленинской философии!).

Старший сын Саша в это время уже работал в Тайшете врачом железнодорожного ведомства, но в ближайшее время должен был перевестись на работу в Иркутск, в центральную больницу ВСЖД.В центральной железнодорожной больнице его определили в реанимационное отделение. Нэлю с высокой температурой и большим количеством высыпаний на коже – состояние её было очень тяжелое – разу же положили в отделение реанимации. В этой больнице находилась кафедра терапии института усовершенствования врачей. Заведовал кафедрой член-корреспондент АМН СССР профессор Дзезинский, его сотрудники курировали терапевтическое и реанимационное отделение (в последнем куратором была очень опытная врач Тарасова – она многому научила реаниматоров, в том числе и нашего Сашу). Профессор Дзезинский назначил лечение стероидными гормонами и вскоре Нэля стала поправляться. Когда мы встретились в филармонии на каком-то концерте, Дзезинский подошел к нам и сказал: «Как приятно посмотреть на нашу работу» (вероятно, он имел в виду результаты лечения). Общее состояние Нэли было вполне удовлетворительное, но с глазом не изменилось.

Тогда моя мама решила слетать с Нэлей в Москву на консультацию к хорошему окулисту. Я не знаю, в какой институт они направились, но пожилой профессор после тщательного осмотра сказал им, что больных с таким патологическим процессом сейчас очень много – это ревматическое поражение глазного нерва, оно остановилось и теперь надо проводить стандартное лечение общего заболевания. Всё это подтвердилось впоследствии при осмотре в Иркутском институте хирургии глаза (МНТК).

Кто в те годы были моими друзьями-приятелями? Возобновилась дружба, которая была у нас в ранние школьные годы с Володей Кандером, его семьёй – женой Норой и дочкой, которая поступила учиться на стоматологический факультет мединститута. Был у них и сын, вместе с женой уехавший в Израиль, где, к сожалению, вскоре умер – это было большим горем для отца и матери.

С Кандерами мы часто ходили на симфонические концерты и даже съездили в группе туристов в Польшу и во Францию и Тунис. Владимир Маерович Кандер стал кандидатом геолого-минералогических наук, в те годы он был в руководстве «Иркутскгеологии». Володя неожиданно скоропостижно скончался от острого инфаркта миокарда прямо на улице города. Нора потом повторно вышла замуж, с новым мужем она нас не познакомила и как-то наша дружба потихоньку прекратилась.

Вспоминаются еще две небольшие истории. Как-то мы вместе договорились пойти на концерт Эдиты Пьехи, приезжавшей на гастроли в Иркутск. Это был рабочий день, два наших билета я отдал Нэле, а один остался у меня – мы должны были встретиться у входа в стадион, где проходил концерт. А входа было два и я, кажется, чуточку опаздывал к договоренному сроку – что-то задержало на работе. И мы несколько минут потеряли на поиски друг друга, но всё-таки я не опоздал. Реакция у Нэли была явно неадекватная – она стала меня поругивать, возмущаться и у меня, естественно, испортилось настроение. Моё место было у центрального прохода, и я сидел хмурый и сердитый. Началось выступление Пьехи – что она исполняла – я не помню, но она сошла со сцены в зрительный зал и подошла к моему месту, улыбнулась мне и стала петь. Моё настроение быстро улучшилось!

Вторая история. Однажды, вернувшись из командировки в Москву, меня сразу известили, что пока я ездил, в ЦНИЛ приняли новую сотрудницу – Елену Владимировну Иванову – на должность старшего лаборанта. Она учится на последнем курсе биофака госуниверситета и должна написать дипломную работу. Её привел в ЦНИЛ ректор – Аскольд Александрович Майборода – и попросил, чтобы я по приезду к нему зашел. Просил – значит, так надо. Когда я заглянул вечером к нему, он мне сразу сказал, что новая сотрудница – дочь начальника областного УВД, переведенного в Иркутск с Северного Кавказа, полковника Владимира Дмитриевича Иванова. Короче говоря, через некоторое время мы познакомились семьями. Владимир Дмитриевич оказался удивительно контактным человеком. В отличие от своих предшественников в должности главы милиции области, он сразу связался с телевидением, областными газетами и другими средствами массовой информации. Он был очень общителен, демократичен, прост и доступен. Вскоре ему присвоили звание генерал-майора.

Однажды в середине 70-х Нэля с подругой решили поехать отдыхать куда-нибудь на море. Ои почему-то выбрали Азовское море, поехали без путевки, жили «в частном секторе». Нэля взяла с собой Петю – ему было лет 10–11. Мы будем писать, – заверила Нэля, – но писем или даже телеграмм я так и не получил. Естественно, я через пару недель начал волноваться, и при встрече с Ивановым на вопрос генерала «Как поживает моя супруга?» – я сказал ему, что она уехала куда-то с Петей отдыхать на Азовское море, но вот уже 3 недели от неё нет известий и я, естественно, волнуюсь. Назавтра я получил от Нэли телеграмму… Оказывается, Иванов позвонил по месту своей бывшей работы и попросил разыскать Нэллу Петровну. Моя тревога оказалась не случайной – Петюша заболел тяжелым отитом… когда они вернулись в Иркутск, то сразу с вокзала я повёз его в клинику болезней уха-горла-носа, где его вылечили.

Иванова вскоре перевели в Москву и назначили начальником кафедрой управления милицейской службы (название не точное – правильного названия я не запомнил) вы высшее учебное милицейское заведение (академию). Вскоре Владимир Дмитриевич тяжело и неизлечимо заболел, связи с Валентиной Сергеевной – его вдовой – у меня не было. Правда, один раз она с Леной приезжала в Иркутск, они навестили меня, мы обменялись сувенирами и тепло простились.

Еще была интересная пара среди наших приятелей-врачей – Вера и Аркадий Брацлавские. С Верой мы были коллегами, Аркадий работал на кафедре хирургии. Я давал отзыв Вере на ее кандидатскую диссертацию. Почему-то запомнилось, что мы вместе ходили на каток на стадионе «Труд». В конце 80-х Аркадия пригласили на работу в институт им. Склифосовского в Москве, а вскоре они уехали в Израиль. Они смогли подтвердить в Израиле свои медицинские квалификации (что крайне сложно) и проработали врачами до пенсии. Сейчас они живут в Иерусалиме. Их семью постигла большая трагедия – в армии в Израиле погиб их младший сын. Старший сын продолжил медицинскую династию и работает врачом в Берлине.

Вернусь к моей работе и моим коллегам. Работая в областной больнице, я по положению являлся главным специалистом по лабораторному делу в системе областного отдела здравоохранения. Я организовал при облздравотделе лабораторный совет, на котором рассматривались вопросы организаторской работы, снабжения лабораторий приборами и хим. реактивами, собирались годовые заявки, определяли квалификацию лаборантов и представляли врачей-лаборантов к присуждению соответствующей категории. Было создано научно-практическое областное общество врачей-лаборантов, председателем которого я являлся с 1975 по 1986 год. Затем я перешел трудиться на кафедру биохимии, т. к. началось постепенное сокращение штатного расписания ЦНИЛ. Заведующий кафедрой Н.П. Одушко тяжело заболел, и исполняющим обязанности заведующего стал имеющий большой стаж работы на кафедре А.Г. Булавинцев. И я перешел на кафедру на должность старшего преподавателя. Мне пришлось «с нуля» осваивать курсы органической и биологической химий, завершать оформление докторской диссертации, проводить занятия со студентами. Для завершения работы и представления её к защите мне надо было ещё месяцев 6. И тут подал заявление на должность заведующего кафедрой профессор В.И. Кулинский. Я остался в роли старшего преподавателя, получил должность и звание профессора после защиты в соответствии с положением ВАКа.

Работать на кафедре, по сравнению с ЦНИЛом, – намного труднее, правда, зарплата на кафедре выше. Мне вначале было очень трудно: два предмета (органическая химия и биохимия). Органическую химию я порядком подзабыл и доцент Булавинцев, исполнявший роль заведующего кафедрой, один семестр загрузил меня органической химией. Дал мне в неделю 11 групп, и я не выходил из практикума 6 часов. Правда, в субботу у меня была только одна группа. Вечером дома я готовился к следующему занятию, учил материал новой темы. Это было непросто, впервые большой курс довольно сложного предмета, да ещё и с формулами. Как я выдержал? Ещё нужно было доделывать докторскую, это, мягко говоря, трудновато. Второй семестр был как-то полегче: пошла биохимия. Учебная нагрузка была большой – практические занятия, да еще пара лекций в неделю. Но так или иначе я справился с нагрузкой и завершил диссертацию.

1982 год – мне уже «полтинник». Конечно, праздник, как-никак, да еще и юбилей. Знаешь, что лучшая половина жизни позади, и это грустно. Как я написал в одной книжке-сказке для детей «Дровосек вина напился, погрустил и примирился», – так и я, но что делать? Стандартная веселая пьянка, много хороших слов после хорошей закуски, письменное поздравление коллектива – хочу верить, что искреннее. Вот как оно выглядело:

ЦНИЛ, как много в этом слове

Для сердца Вашего слилось

Здесь вы седели и мужали,

Боролись, мучались, дерзали,

Рукою твердой направляли

Научных планов трудный ход

«…ни одна научная задача, ни один метод исследований, какими бы сложными они ни были, не реализуются без Ваших квалифицированных и дружеских советов. Проводимый Вами тщательный критический и грамотный анализ статей, вышедших из стен лаборатории, является не только хорошей школой для всех нас, но и способствует дальнейшему развитию наших научных исследований. Мы знаем Вас не только как прекрасного учёного-биохимика, но и как высокоэрудированного и многогранного человека, прекрасно знающего и понимающего музыку, литературу, живопись, шахматы…» и т. д.

Всё это правда, но вот «понимающий… живопись» – это маленький перебор. Действительно, работали мы дружно, что-то у нас не получалось, но трое – А.А. Майборода, В.В. Малышев и я в итоге защитили докторские диссертации.

В ЦНИЛЕ за год выполнялось 4–5 кандидатских и докторских диссертаций сотрудниками кафедр института. Были и поисковые темы. Был у нас и хороший виварий с операционной группой, которой руководил кандидат наук – Геннадий Давидович Брук. Вышли два сборника научных работ сотрудников лаборатории и работников кафедр. Моя докторская диссертация была целиком связана со свинцовым отравлением – «Роль нарушений метаболизма эритроцитов в патогенезе токсической анемии». Защищал её я в Ученом совете Томского мединститута в 1989 году, на защиту приехала Нэля, которая быстро оформила протокол защиты.

В то время отменили положение о консультантов для докторских диссертаций, и я защищался без фамилии консультанта на титульном листе диссертации. Я провел целенаправленное исследование больных сатурнизмом, лечившихся в отделении профпатологи одной из городских больниц, а также создал модель свинцовой интоксикации у лабораторных животных. Получил авторские свидетельства на изобретения «Способ диагностики свинцового отравления» и «Способ определения АТФ в эритроцитах». Мою диссертацию и упомянутые авторские свидетельства сочли закрытыми, поставили гриф «Для служебного пользования», и на защиту никого, кроме моей жены, не допустили.

Проработав год в должности профессора и выполнив все необходимые условия, требуемые ВАКом, меня утвердили в учёном звании профессора по кафедре биохимии. Всё это было потом. Я «проскочил» через несколько лет вперёд и сейчас хочу «залатать» эту брешь во времени.

Первое важное событие – это уход с должности ректора института Алексея Ивановича Никитина. Ещё раз хочу повторить, что профессор Никитин был один из лучших ректоров – он был строгий, но демократичный человек. Я, заведуя ЦНИЛом, непосредственно подчинялся проректору по науке профессору Николаю Николаевичу Миролюбову, но некоторые вопросы приходилось решать с Алексеем Ивановичем и, скажем прямо, – довольно успешно.

Новым ректором министерство рекомендовало избрать заведующего кафедрой психиатрии доцента Рыбалко Михаила Александровича – он тогда был избран секретарем парткома. Я не был членом КПСС, но видел, как относятся работники института к работе Рыбалко в парткоме. По моему мнению Михаил Александрович был великолепным партийным руководителем – он корректен, вежлив, справедлив и доступен.

Войдя в должность, он год вникал в работу, но никаких решений не выносил. Но при нем было построено здание кафедры психиатрии – новый хороший корпус, значительно увеличилась площадь стоматологического факультета, был открыт педиатрический факультет. Но у него случилось большое несчастье – погиб сын, и Михаил Александрович… стал сильно прикладываться к рюмочке. Он стал неадекватен, излишне груб и.… всё поехало вразнос.

В это время скончался заведующий кафедрой биохимии профессор Павел Алексеевич Шершнев. Смерть Шершнева – настоящего интеллигента, прекрасного биохимика, педагога и человека, знающего иностранные языки и философию, стала большой потерей для института, кафедра осталась без заведующего, и все поговаривали, что вот-вот Рыбалко предложит мне подавать заявление на вакантную должность заведующего кафедрой биохимии. Я не успел поговорить о возникшей ситуации, тем более что работа над докторской диссертацией у меня была ещё далека от завершения. Рыбалко улетел в Москву, в министерство, а там попросили его взять на должность зав. кафедрой биохимии одного доцента из Витебска – Николая Петровича Одушко, у которого якобы уже есть почти законченная докторская диссертация. Раз попросили, так ректор и сделал. Одушко был членом партии – это тоже был немаловажный козырь. На конкурс подал заявление и я. Партком, естественно, был за Одушко, и Одушко при голосовании прошел «на ура». За меня проголосовал только заведующий кафедрой философии член совета Константин Агафангелович Климов, испортил бюллетень мой аспирант – стоматолог Куташов (он был членом ученого совета, т. к. являлся секретарём комитета ВЛКСМ). Ну что ж – не выбрали, так и не выбрали.

Приехал Одушко – он оказался хорошим человеком, сразу взялся за работу (в том числе и за общественную), а я остался в ЦНИЛе и стал доделывать диссертацию. Вскоре приехала комиссия проверять работу действующего ректора – Рыбалко.

Комиссия была очень серьёзная, задание у неё было одно – убрать Рыбалко с должности руководителя института. Он был объективно больной человек, ему нужен был отдых и соответствующее лечение. Прислали к нам профессора из Красноярска – анатома Макарова Александра Каллистратовича – он был проректором в Красноярском мединституте. Это был авторитарный, требовательный и довольно суровый человек. Он был недоволен всем, очень многое хотел переделать, разговаривал он с любым сотрудником грубо и императивно, никаких возражений он не принимал.

А ЦНИЛ стал потихоньку разваливаться – министерство сокращало количество сотрудников, новый ректор отбирал помещения, сократилось ассигнование на реактивы и другие приобретения. Появился новый секретарь парткома, совершенно ничего не понимающий в медицине. Всё это создавало очень сложные условия в работе. И я решил уйти с должности заведующего, просто работать рядовым старшим научным сотрудником в биохимическом отделе ЦНИЛС, завершать оформление докторской диссертации. Всё это я изложил в докладной записке на имя ректора. Через несколько дней меня в конце рабочего дня вызвал ректор. Разговор с Александром Каллистратовичем был для меня полной неожиданностью. Он посмотрел на меня и сказал: «что Вы, Павел Моисеевич, делаете? ЦНИЛ ведь уже почти развален и завтра будет и того хуже, Вы ведь работаете в вузе, я переведу Вас на кафедру биохимии доцентом, а после Вашей защиты докторской – там будет видно». Я ответил ему, что я сейчас вряд ли справлюсь с обязанностью доцента и, если можно, временно, до защиты докторской, переведите меня на должность старшего преподавателя, чтобы у меня была возможность завершить написание диссертации. «И ещё, – спросил я, – когда я могу считать себя работником кафедры биохимии, с какого числа?». «С сегодняшнего», – ответил ректор.

Кафедральный коллектив встретил пополнение, мягко скажем, довольно холодно, если не сказать больше. Они были очень обеспокоены, что с моим приходом кого-то сократят. Я спросил у Макарова, насколько эти обозрения обоснованы, он ответил, что всё в порядке и никого не уволят. Но, всё равно, кафедральный коллектив шумел, как растревоженный улей. Я попросил у ректора и у и.о. исполняющего временно обязанности заведующего кафедрой доцента Булавинцева вести первое время минимальное количество групп для окончательного завершения диссертации и представления её к защите.

Дело подходило к концу, очередная реорганизация ВАКа завершилась, советы по присуждению ученых степеней уже стали работать, и я запросил Институт гигиены труда и профзаболеваний им. Обуха (г. Москва) о возможности защищаться в совете этого института. Мне ответили, что сейчас совет по защите диссертаций перегружен и образовалась большая очередь, поэтому мне лучше поискать совет в своём регионе проживания. Я остановил свой выбор на Томском государственном медицинском институте. Защита прошла удачно. Выполнив все предусмотренные требования, я стал профессором по кафедре биохимии.

Одушко тяжело заболел. Но он всё-таки ездил пристраивать диссертацию в Томск, в Ленинград, собирался в Киев – везде ему вежливо отказывали. Он вернулся в Иркутск, лег в терапевтическую клинику и вскоре скончался от неоперабельного рака желудка. Человек он был хороший, отличный педагог, заботливый и трудолюбивый заведующий кафедрой. Я размышлял о том, можно ли выполнить докторскую, работая на теоретической кафедре медицинского института. На клинической кафедре можно набирать материал для работы легко – там есть интересующие врача больные, можно сопоставить результаты до и после лечения, можно и выявить, что получилось в отдаленный период. На теоретической кафедре это всё сделать гораздо труднее, а времени для такой работы не хватает.

Хоронили Николая Петрович Одушко мы трудно – был мороз, короткий световой день. С трудностями, в темноте, мы завершили эту печальную процедуру.

Начались трудовые будни, и вдруг – новость – на заведование кафедрой к нам подает заявление профессор Кулинский Владимир Ильич, как мы знали – занимающий такую же должность в Красноярском мединституте. Что же такое случилось в нашем соседнем городе? Почему, долгие годы работая в Красноярске (кстати, и хорошо работая), Кулинский решил уехать из этого города? И ни в каком городе СССР (тогда государство ещё не распалось) не было вакантного места (кажется, что-то светило в Таджикистане – точно мне неизвестно). Вот ещё только у нас ещё и в Иркутске – после смерти Одушко исполнял обязанности заведующего доцент Булавинцев, а я что-то «забуксовал» с защитой. Да и ректор в Иркутске – профессор Макаров – знал Владимира Ильича, т. к. много лет они работали вместе. Вот Макаров и предложил ему заведовать кафедрой, т. к. эта должность после смерти Одушко была свободна. В один из весенних солнечных дней я и Булавинцев поехали встречать Кулинского и доктора медицинских наук Ларису Станиславовну Колесниченко – его жену. Мужу и жене как-то не принято работать вместе на одной кафедре, тем более что, если один из них заведующий. Сразу же избрал учёный совет Л.С. Калиниченко зав. кафедрой общей и органической химии, а В.И. Кулинского – зав. кафедрой биохимии.

Конечно, Владимир Ильич стал постепенно перестраивать процесс преподавания биохимии. К известным учебникам по предмету он создал новую методику преподавания биохимии, тем более что эта наука развивалась бешеными темпами, особенно в разделе биохимической генетики. Он создал целый курс предмета, издав пару десятков книжек, которые должны иметь все студенты («биохимические таблицы»). По существу, это был новый учебник, на уровне последних достижений в биохимии. Одна из особенностей этих «тетрадей» в том, что в любое время их можно было обновить новыми данными, которые ещё не попали в официальный учебник. Принцип – утром в периодической печати, вечером – в учебных таблицах и в лекции.

Вышла из печати моя монография «Общие вопросы токсического действия свинца», а также пособие для студентов стомфака «Биохимия челюстно-лицевой области» (в соавторстве с профессором В.Г. Васильевым).

Владимир Ильич оказался превосходным шахматистом. Объективно играл он лучше меня – обычно десяток партий в блиц был 6–4 в его пользу (правда, через год-полтора я почти уровнял до 5–5, но с большим трудом). Играл он в стиле гроссмейстеров Нимцовича и Ларсена и чуть-чуть раннего Корчного, только, естественно, слабее. Интеллект его стал к концу 90-х годов заметно слабеть, он забывал название улиц, стал значительно хуже читать лекции, в обычных разговорах иногда с трудом подбирал слова, путался в обстановке. Ему нужно было какое-то лекарство, которое он вводил под кожу в области белой линии живота (название этого препарата я забыл). Я его возил по аптекам, где были мои знакомые провизоры, в областной онкодиспансер – лекарство это полагалось ему бесплатно. Он рассыпался на глазах. Дома у него часто возникали перебранки, переходящие иногда в скандалы. Лариса Станиславовна вызвала его дочь из Англии, и она его увезла. Через несколько дней он скончался от рака простаты. Так завершилась жизнь этого незаурядного ученого.

С кем я работал в ЦНИЛе и на кафедре биохимии? Я уже немного писал о Центральной научно-исследовательской лаборатории – ЦНИЛе. Судьба каждого человека своеобразна и интересна. Много лет мы дружно проработали вместе с Аскольдом Александровичем Майбородой, кандидатом медицинских наук, руководителем морфологического отдела. Он проявил себя как способный руководитель группы, его научные интересы во многом были связаны с изучением морфологического строения рыб озера Байкал. Однако малочисленной группе сотрудников возглавляемого им отдела вряд ли это было под силу. Создание атласа особенностей строения животного мира Байкала – это огромная задача, вряд ли выполнимая силами небольшой группы людей, тем более что на озере, в селе Лиственичное, давно работает Лимнологический институт АН СССР и такую работу он не планирует. Я понимал желание Аскольда, объяснял практическую сложность получить желаемые результаты, коль скоро в работе будут участвовать всего лишь 5–6 человек. Но нельзя оставлять лабораторию без группы морфологических методов, необходимых при медицинских научных разработках. Ведь любое заболевание имеет либо морфологическую основу, либо функциональные признаки. Но дело ещё не в этом – Аскольд работал над докторской диссертацией, и вряд ли он смог бы совместить эти две проблемы. Но, слава Богу, Аскольд Александрович завершил докторскую, стал профессором, его избрали заведующим кафедрой биологии и вскоре… ректором института. В должности ректора, на этом сложном участке работы, в труднейшее время он не только сохранил институт, но добился того, что институту дали статус университета. Если в годы моей учёбы (1950–1955) в институте было всего 15–16 докторов наук, то в 2000 году таких специалистов было уже около 100 и почти весь прирост специалистов высшей квалификации произошел в период, когда руководил медицинским университетом Майборода.

В свободное время мы были заняты совершенно разными делами. О своих увлечениях (шахматы и др.) я уже написал, а Аскольд посвящал свой досуг рыбалке и охоте. Он написал несколько небольших книжек, где текст сопровождался прекрасными фотографиями пойманных огромных рыб (в три четверти человеческого роста), красивейших пейзажей и смеющихся мужских физиономий. Эти книжки я передавал старшему сыну – тоже большому любителю охоты.

Я только один раз зимой съездил с Аскольдом на подлёдную рыбалку, мы сверлили лунки во льду и опускали в них удочки, но никто так и не клюнул.

Теперь о другом сотруднике ЦНИЛа – Владимире Владимировиче Малышеве. Володя был принят в лабораторию на должность младшего научного сотрудника (мнс). Кандидатскую диссертацию он написал быстро и успешно защитил. Докторская тоже пошла у него хорошими темпами, в качестве консультанта у него был известный патофизиолог профессор Ф.З. Меерсон, умный человек и оригинальная творческая личность. Он мне показался немного грустным усталым человеком – наверно, после перелёта из Москвы.

Володя принял у меня ЦНИЛ, когда я перешел на кафедру биохимии. В мединституте он проработал недолго, перешел в открывшийся в Иркутске институт хирургии глаза, где его задачей была подготовка кандидатов и докторов наук. С этой работой он блестяще справился – в институте появились кандидаты и доктора, что значительно повысило статус учреждения.

Одновременно он был заместителем председателя совета по присуждению ученых степеней кандидата и доктора наук при Восточно-Сибирском филиале АМН. Ему было присуждено почетное звание «Заслуженный деятель науки». Последнее время Володя переехал в Калининград, приезжает пару раз в год в Иркутск, т. к. у него в этом городе остались ученики, которые завершают диссертационные работы.

Лариса Васильевна Забродина – кандидат биологических наук, старший научный сотрудник – руководитель биохимического отдела ЦНИЛа. Занималась она проблемой влияния магнитного поля на свертывающую и противо-свертывающую систему крови. Работала она много, упорно, была в этой теме докой. Много курила, за рабочий день выпивала несколько чашек крепчайшего кофе. Однажды с ней случилась трагикомическая история, в которую сейчас, особенно молодому человеку, поверить трудно. И абсурдно. Начнем с того, что она куда-то собиралась уехать – не то в командировку, не то в очередной отпуск, и из дома принесла куриную тушку и положила в холодильник, стоящий в её рабочем кабинете. Когда она вернулась и открыла холодильник, курицы там не оказалось. Лариса Васильевна подняла большой шум и обвинила сотрудников отдела в воровстве. Какая поднялась буря! Все сотрудники – а это были только женщины – набросились на Ларису Васильевну с криком и кулаками. Как это она смела подумать, ведь сама виновата – в служебном холодильнике она не имела права замораживать курицу! Воинственные сотрудницы пошли к председателю месткома профсоюза с требованием наказать Забродину за оскорбление их чести и достоинства. Одновременно ко мне пришла одна сотрудница этого отдела и сказала, что если я буду защищать Ларису Васильевну, то тогда и мне перепадет от их праведного гнева. До того они разругались, что даже ректор не смог их угомонить. Скандал разразился такой, что Забродина уволилась – перешла работать в Сибирский филиал АМН СССР. Там она закончила докторскую диссертацию, но у неё получился какой-то (не знаю – какой) конфликт с директором филиала института, членом-корреспондентом АМН Л.И. Колесниковой. Её диссертация не была рекомендована к защите после обсуждения и на кафедре биохимии медицинского института. Лариса Васильевна ушла с работы на пенсию. После того, как она уволилась из Академии, я пару раз случайно с ней встретился и потом мы больше не виделись. Вот такая история…

Михаил Васильевич Старков… Миша… – так я его называл – потому, что он был намного меня младше – был удивительный человек – крупный, высокий, он никогда не сидел на одном месте. Он мало спал, был очень активен, очень работоспособен, быстро схватывал всё, что ему говорили. Работал он в морфологическом отделе в должности мнс. Писал кандидатскую, написав, уехал в Москву и устроился в подмосковный научно-исследовательский институт по изучению влияния на организм химических соединений – НИИБИХС. Там он развил очень большую активность, открыл «переплётный цех» и быстро привел в порядок (переплёл) все необходимые институтские документы, вступил в гаражный кооператив, его выбрали председателем, купил автомашину. Я показал ему, как рационально работать с реферативными журналами, с необходимыми методами статистической обработки полученных результатов и он стал работать над докторской диссертацией.

Конец жизни Миши был трагичен. Однажды он поехал за грибами. Как-то он неудачно наклонился и закричал от сильной боли в спине, собирать грибы он больше не мог и вернулся домой, боли не проходили. Надо было поехать в поликлинику. Там ему сделали всевозможные исследования и заподозрили рак где-то в брюшной полости. Сделали лапаратомию и сразу же зашили разрез. Проснувшись от наркоза, он спросил, как долго меня оперировали. «15 минут», – кто-то ответил… Мише стало всё понятно.

Аламова Галина Петровна. Она работала в биохимическом отделе не очень долго – так получилось. Она была замужем за врачом-педиатром, он оказался неверным супругом, и эта пара рассталась. И вот однажды летом Галина Петровна поехала на Байкал в какой-то дом отдыха. Там оказался один паренек из Москвы, с которым Аламова познакомилась. Он был не женат и приехал в Сибирь отдохнуть. Завязалась дружба, потом возникло определенное чувство, и Галина Петровна с этим человеком решили вступить в брачные отношения. Она уехала в Москву. Галя устроилась на работу в лабораторию какой-то весьма солидной больницы. И вдруг – взрыв на Чернобыльской АЭС. Всех, кто могли что-то сделать, чем-то помочь, посылали в командировку в Чернобыль. Галину Петровну – отличного специалиста-гематолога послали определять картину крови у людей, проживающих в этой местности и у работающих на Чернобыльской АЭС. Эту походную лабораторию расположили в 2-х километрах от здания взорвавшегося объекта – так рассказала нам Галя, когда лет через 5–6 она приезжала в Иркутск. Что-то ей нездоровилось, она скромно уклонялась от ответа, погостила и уехала обратно в Москву. И вот, лет 7 назад Светлана Павловна Булмасова – её подруга, младший сотрудник ЦНИЛа сообщила нам, что Галина Петровна Аламова скончалась от рака… иных уж нет и те далече…