Читать книгу: «Приключения северянина. Сборник рассказов», страница 6
Вот так и второй кулак сжался. Дыши, дядя, глубже, это цветочки, а вот тебе и ягодки. На стартер, вторую и резко сцеплением и газом. Три с полтиной тонны металла качнулись с ревом, и нервы дорогого руководителя не выдержали. Зайцем скачет в сторону, и тут же мимо него проносятся две грохочущие коробки, обдав его облаком выхлопного газа и колючего снега. Держи, лови, накажи, если сможешь. Дорогу уступил, сигнала остановиться не дал.
Петрович обходит сразу. Двигун посильнее, да и опыта поболее – лет двадцать за рычагами. Отрывается быстро. Видны только желтые пятна света от фар и снежный вихрь от гусениц, скрывающий очертания «газона».
Вот и Аутанкуюл. Вездехода не видно – уже наверху. Куюл все-таки дал воду, пошла наледь. Надо долить на всякий случай, до поселка воды больше не будет.
Потапенко раздетый, разгоряченный сбегает вниз, запрыгивает на под крылок.
– Дай, Жора с Одессы покажет тебе, как надо!
– Сиди, Жора!
– Давай вторую до перечапа, а как начнет сдыхать, резко первую. Да газу до полика, не жалей.
Вторая, педаль до конца. До половины идет ровно, но вот скорость падает, рев скисает.
– Давай, давай!
Муфту левой ногой, рычаг вперед, муфту отпустить. Получился небольшой качок назад, но мотор взревел, и машина медленно ползет вверх до самого конца без буксовки. Все, ровное место. Можно заглушить, перевести дух и осмотреть катки и гусянки.
Красивый старт мимо опешившего шефа и лихая гонка по лунной дороге раскрепостили и вызвали чувство свободы.
– Как у тебя, Петрович?
– Все путем! – Он нанес несколько ударов невидимому противнику и, судя по выражению лица, разделал его под орех. Это называется «после драки кулаками».
– Попался бы он мне сейчас!
– Ты его там, в палатке, так же, когда веревочку завязывал?
– Я такой до поры до времени. Ты меня еще не знаешь. Надо быть хитрым.
– Хитрый – дядя Митрий. Ну ладно, погнали.
Гвоздикин
Прежде чем увидеть Григория Владимировича, надо обогнуть печку, стоящую прямо у двери.
– Можно?
– Да-да, входи, Петя.
– Григорий Владимирович, у меня к вам есть несколько вопросов, минут на пятнадцать самое большее. Когда вы сможете уделить мне время?
– Сейчас. Садись, я тебя слушаю.
Он достает из кармана пачку сигарет и выпускает клуб дыма в потолок. Но вонь раздражает сразу, куда бы ее ни направили.
Придется потерпеть, не выгонишь же хозяина из кабинета.
– Ваше мнение о Плетнёве? Годен для директора или не годен?
– Не нам об этом судить, Петя. Видишь ли, он заслуженный зоотехник, окончил сельскохозяйственную академию, его прислало управление из Петропавловска. А в управление он попал по рекомендации из министерства. Зря бы его, видимо, руководство не направило сюда. Правда, райком еще его кандидатуру не утвердил, будут утверждать в этом месяце. Леонид Викторович о нем хорошего мнения, и, скорей всего, его кандидатуру утвердят.
Боже, да у него глаза голубые. Блекло-голубые. И вид усталый, осунулся и слова выдавливает из себя по долгу службы.
– Скажу тебе как коммунист коммунисту. Ведь ты умный парень, у тебя высшее образование. Пойми, ведь сейчас тяжелое международное положение… Израиль, Египет, ведь ты следишь по газетам сам, ты должен меня понять.
«С глупцом разумну речь ведет». Мы теряем время.
– Григорий Владимирович! Ради всех святых не говорите со мной умно. Моего образования достаточно для того, чтобы понять, что я дурак и невежда. Какое отношение имеет международное положение к головотяпству Плетнёва? И мнение первого секретаря меня совершенно не интересует. Я задал вопрос: ваше мнение о Плетнёве? Не хотите отвечать, скажите честно, если вы считаете себя коммунистом. Неужели вам не надоело жевать эту жвачку? И пожалуйста, не курите.
Парторг смотрит уже по-другому, даже усталость прошла.
Улыбается и тушит окурок.
– Ладно, скажу. Гнать надо его, сукина сына. Но это мое мнение, а с ним райком не посчитается. Да меня никто и спрашивать не будет.
Ну вот, другое дело. А то Израиль, Египет… Да у нас в поселке ни одного еврея или араба днем с огнем не сыщешь, одни хохлы.
– Я тоже так думаю. Главный зоотехник, весь мехпарк, рабочком, очень многие оленеводы против него. Кучей навалимся – выкинем.
– Пришлют другого такого же.
– А может, и погибче. Такого держиморду не дело терпеть, да и другой подумает, стоит ли дрова ломать.
– Нельзя так. – Григорий Владимирович снова стал таким же усталым. – Не услышат нас, а он потом травить нас начнет.
– Всех не перетравит, не тараканы.
– Бесполезно все это, – он вдруг рассмеялся, вспомнив что-то. – А лихо ты его. Но только злишь, а он злопамятный, тебе потом все вспомнит.
– Повоюем.
– Воюй. Я свое отвоевал, мне до пенсии два года осталось.
Первое профсоюзное
Профсоюзное собрание. Народу полный зал. В президиуме директор, новый механик по фамилии Дерюгин (протеже Плетнёва), парторг и секретарь из бухгалтерии. Все как обычно: отчет старого профорга, выборы нового. Даже известно, кто будет новым – Дерюгин. Его долго уговаривал, как девочку, парторг, и тот, как девочка, в конце концов согласился. Кто-то из зала прочитает бумажку, составленную парторгом. Предложит кандидатуры. Таким образом, после естественно единогласного голосования будет избран рабочком. И на первом же заседании рабочкома, опять же в присутствии парторга, будет избран Дерюгин председателем рабочкома. И это называется свободными демократическими выборами? А что здесь несвободного? Парторг имеет право внести кандидатуры. Будет звучать вопрос: «Кто предложит еще?» И будет тишина. На тайном голосовании никто не заставляет кого-то вычеркивать или не вычеркивать. Никто не заставляет бросать эту бумажку в урну.
Ни устав профсоюза, ни конституция не нарушены. Но почему воля коллектива так послушна воле директора и парторга? Потому что нет других мыслей? Или страх перед ними? Или просто плевать на все?
Вот и окончен отчет старого председателя, перечислившего все цифры достижений коллектива: мясо, молоко, грузоперевозки.
И звучит вопрос, заданный парторгом:
– Кто желает выступить?
И тишина, звенящая, напряженная.
– Может, у кого есть какие критические замечания? Пожалуйста!
Ни у кого. Все хорошо, все ладно.
– Так что, никто не хочет?
В начале поприща мы вянем без борьбы, Перед опасностью позорно малодушны И перед властию презренные рабы.
Михаил Юрьевич, дорогой, не смотри на меня с печалью.
Пойду я повоюю, чтобы не завянуть.
– Есть? Петя? Пожалуйста! Прошу на трибуну!
Нашел, чем пугать. Трибуна – это не сила, это, скорее, слабость. Как залезешь, так понесет. Спину сверлят глаза Плетнёва и Дерюгина. Они запомнят и напомнят все. В лицо сотни человеческих глаз – а что ты скажешь?
– Мне не совсем понятно, зачем читал общие цифры бывший председ атель. По-моему, и писал-то не он.
Зал ожил. Григорий Владимирович не выдержал.
– Да, я помогал ему.
– Простите, вы мне слово дали? Прошу меня не перебивать. Отчет рабочкома должен быть о его конкретной работе, а не об общей, коллективной. О своих заслугах он скромно умолчал, и я считаю, что он просто отболтался. Что же касается недостатков руководства, то труднее их не уви деть, чем перечислить. Вот примеры. Первое. Делал мехпарк каток для аэропорта. Кстати, руководил Чернибок, который только что стоял на трибуне. Для ускорения процесса он ковшом «ЮМЗ» тряс цистерну, в которую заливали бетон, и, конечно, помял ее. В результате получился каток с вмятинами от ковша, НАП, в смысле начальник аэропорта, его благополучно забраковал, и недельная работа трех человек плюс к ней полсотни мешков цемента, завезенных за десять тысяч километров, выброшены, вычеркнуты из жизни. Кто за это ответил? Тишина. Далее. Сенокос. Это скорее издевательство над людьми, чем работа. За месяц бригада из двенадцати человек, в которой работал и я, накосила две тележки сена – от силы две тонны. Муравьи за это время натаскали бы больше. Почему? Дождь – косить нельзя, и тариф – хоть работай, хоть сиди. Сидеть, конечно, легче и приятнее.
Еще месячный труд двенадцати человек псу под хвост!
– Может быть, ты сам будешь директором?
– Можно попробовать, если вы настаиваете.
Кипит, милый, но молчит.
– Я могу продолжать? Спасибо. А рейс в Средние! Разве можно посылать тяжелые машины по болотам летом? Результат – четыре «сотки» стоят, нуждаются в ремонте, а им уже пора выходить, дорога не ждет. Тундра изуродована, а грузов перевезено всего десять тонн за месяц. Зимой их притащит одна «семьдесятипятка» за три дня. Один оползень, спровоцированный тяжелыми машинами, нанёс тундре рану, которую она не залечит за сотню лет. Мягко говоря, это называется головотяпством.
– Ты хочешь сказать, что я дурак?
– Ну что вы, я хочу сказать гораздо больше!
– Ну, я не знаю!
– Так слушайте. Или я лишен слова?
– Продолжай!
Григорий Владимирович внешне невозмутим, но улыбку ему сдержать ох как трудно. Михаил Иванович уже не смотрит в сторону трибуны, уперся взглядом в левый верхний угол зала.
– Продолжаю. Примеров, пожалуй, хватит, дальше лезть уже опасно. А вышеперечисленного достаточно, чтобы понять, что наш дружный коллектив под мудрым руководством нашей родной администрации натворил тьму дел, имеющих знак «минус». Понятно, что это не специальное вредительство, а результат ошибок руководства, хотя между этими вещами можно смело ставить знак равенства. Так вот, основная задача рабочкома – помочь руководству сделать правильные выводы из всего сказанного и в дальнейшем их избежать, а не отомстить мне за критику. И последнее. По сообщению агентства ОБС (одна баба свистнула), на место председателя рабочкома парторг метит поставить механика Дерюгина, и тот даже дал согласие. Мне бы хотелось, чтобы председателя выбирал не парторг, а собрание, и вот почему. Допустим, накажет меня за критику механик. Куда мне идти за защитой? К председателю рабочкома, то есть опять же к механику. Это же бессмыслица. Сейчас представитель парткома зачитает фамилии кандидатур будущего рабочкома, где половина – администрация, а вторая половина – вечный балласт типа Зои Танкай, уборщицы. Она, по-моему, читает по слогам, и единственная ее заслуга в том, что она член партии. В рабочкоме должны быть рабочие наиболее грамотные и хотя бы имеющие собственное мнение, а не обязательный партбилет. Это рабочком, комитет рабочих, а не админком. От себя лично я предлагаю кандидатуру Потапенко Остапа Петровича. У меня все. Если есть ко мне вопросы, пожалуйста.
Аплодисментов нет, но такое впечатление, что произошел громовой разряд. Зал гудит, как улей.
– Объявляется перерыв.
Ребята жмут руку, удивленно и одобрительно хлопают по плечам.
– Ну, молодец!
– Лихо ты!
Вельгоша тоже не поленился найти в толпе, протянул руку.
– Ты меня удивляешь.
– И не в первый раз.
Фойе кипит. Плетнёв с Дерюгиным смотрят волками. Григорий Влад имирович улыбнулся одобрительно.
После перерыва стандартное течение собрания уже не получилось.
– Петр Александрович только что высказался остро, хорошо, кое-где он даже прав. Но почему я вношу эти кандидатуры? Да чтобы рабочком работал, помогал администрации. Если вы сможете предложить другие, свои, пожалуйста, кто же против, лишь бы был результат. Давайте, пожалуйста. Может быть, кто-то еще желает высказаться? Нет? Тогда давайте, у кого есть какие предложения.
И предложения посыпались. Всего набралось восемнадцать кандидатур. После долгих споров решили внести в списки все восемнадцать, с условием половину вычеркнуть при тайном голосовании. Счетная комиссия часа два составляла списки, столько же ушло на голосование и подсчет. Собрание длилось до одиннадцати вечера. В начале двенадцатого огласили состав рабочкома. Потапенко, прораб Байкин, Силина – вечный секретарь, два механизатора, три оленевода и критиковавший баламут перевесом в один голос к Дерюгину. Последний в рабочком не попал, что и требовалось доказать.
На первом же заседания рабочкома председателем был избран Потапенко, замом – Байкин.
– Не знаю, что получится, – схватился за голову Григорий Владим ирович. – Будет ли этот рабочком работать?
Действительно, будет ли?
Первый рабочком
– Ну что ж, садись, – Плетнёв с явной неохотой уступает свое место Остапу Петровичу. Потапенко с чувством собственного достоинства и сознанием важности возложенной на него миссии оглашает порядок заседания рабочкома.
– По первому вопросу – заявление Фенюка Евгения Ивановича. Читаю заявление: «Я не согласен с тем, что меня перевели из трактористов в сельхозрабочие на месяц. Прошу рабочком разобраться».
На холеной плетневской физиономии не отражается ничего.
Ну и что, значит, так надо. Новоиспеченный пред ведет дальше.
– Евгений Иванович, расскажите, как было дело.
Женя сильно косит. Видимо, дефект от рождения, дочка у него тоже с косиной. От волнения его глаза разбегаются еще больше. Один устремляется на Плетнёва, второй впивается в вешалку. И непонятно, кого он ненавидит больше.
– Директор вызвал меня и сказал: «Завтра ты поедешь на Лелёму за дровами». Я ответил, что не могу, у меня бортовая течет, надо перебирать. Он говорит: «Не выедешь, пойдешь в сельхозрабочие». Я не выехал, а он перевел меня в сельхозрабочие на месяц. Ну не мог я выйти! После этой поездки в Средние сальник на бортовой размолотил, масло вообще не держит – сколько залил, столько и вытекло. Я б и до полдороги до Лелёмы не дошел бы.
Женя беспомощно развел руками – что ж тут неясного?
– Никакого отношения этот разговор к переводу в сельхозрабочие не имеет. – Плетнёв чувствует себя главным и на рабочкоме. – Я его перевел по производственной необходимости. А кроме того, он физически нездоров: у него выпадение прямой кишки.
Последнее он подчеркнул особенно ядовито.
– А если он нездоров, зачем вы дали ему более тяжелую работу, ведь он сейчас рубит дрова, – Григорий Владимирович продумал свою линию поведения.
– Да дело не в здоровье, а просто производственная необходимость.
– Я такой необходимости не вижу. Перевод возможен только в аварийных ситуациях. А у нас не только таковой нет, но и половина сельхозрабочих вообще болтается без дела из-за отсутствия работы. Вы это прекрасно понимаете. По-моему, все ясно, можно ставить вопрос на голосование.
– Кто за то, чтобы приказ о переводе механизатора Фенюка в сельхозрабочие считать неправильным? Прошу голосовать.
И все-таки тишина. Первую руку Плетнёв запомнит. Хоть бы подольше помнил. Посмотри, Михаил Иванович, вот она. Смотрит волком и все же взгляд отводит первый. На страхе, милый, далеко не уедешь. В сорок с хвостиком это пора бы уже и понять. Следующий парторг, Петрович и враз все остальные.
– Единогласно! Женя, завтра возьмешь выписку из решения рабочкома.
– А мне плевать! – Плетнёв обвел всех презрительным взглядом. – Пле вать, что вы тут нарешаете! Я своего приказа не изменю, и меня никто не заставит его изменить!
– Как секретарь партбюро я вам ответственно заявляю… – Григорий Владимирович стал медленно подниматься со своего места, побледнев.
– Что ваше бюро? Что я сказал, то и будет!
В отличие от парторга директор стал багроветь.
– Мы теряем время, мальчики! Коль он на всех плюет, то с ним и разговаривать незачем.
Призыв подействовал. Стулья дружно задвигались, и образовалась толк учка у вешалки.
Морозец декабрьский. Женя не отстает, да нам и по пути.
– Вот гад, что творит! Хоть ты что с ним делай, он все по-своему. Ну решил рабочком, а что толку?
– Решению рабочкома он обязан подчиниться, если прокурор не опротестует. Но в прокуратуру он, скорей всего, не обратится, так что это лучше сделать тебе.
– Если б я знал как.
– Приходи завтра вечером после работы, помаракуем.
Отъездные документы подписывает Вельгоша, так как «сам» умотал в командировку в Средние.
– Можно?
– Заходи, Петро.
Илья Иванович собирался посмотреть какую-то бумагу, но при появлении студента-заочника поднял удивленный взгляд и стал смотреть так, как будто увидел его впервые. Впрочем, его можно понять. Обычно перед ним крутился чумазый мазутчик с короткой стрижкой, а в кабинет вошел если не денди, то вовсе не золушка, при полном параде и с шикарной шевелюрой.
– Я, наверное, тоже во второй вуз поступлю.
Надо же, Илья Иванович – легенда совхоза – завидует работяге!
– В добрый путь, Илья Иванович.
Он подписал все не глядя и крепко пожал руку.
– Удачи.
– Спасибо, и вам она не помешает.
Следующий день ушел на сборы в дорогу и писанину. В начале шестого Женя постучался в дверь.
– Садись.
– Да я грязный, с работы.
– Я думал, с танцев. Газету тебе постелю, посиди, отдохни, а то до дома еще идти да идти.
– Да, шагов двадцать. Ну что, готово?
– Дочь попова. Бот бумажка в прокуратуру, перепишешь своей рукой. Может, что убавишь, что прибавишь и поставишь свою подпись. Ясно?
– Что ж неясного, козе понятно!
– Это еще не значит, что мы поняли. Коза – животное умное. Вот еще бумажка в райком. Я завтра утром улетаю на сессию, с ребятами поговорить не успею. Они почти все настроены против Плетнёва, может, кто и подпишет. Вот моя подпись. Ты подпишешь?
– Хоть сейчас!
– Сперва почитай. Чернибок еще собирается, не побоится. Трое – уже хорошо. Если еще кто-то подпишется, будет еще лучше. Хартию подписями, как кашу маслом, не испортишь. Конверт уже с адресом. Твоя задача: собрать подписи, заклеить и бросить в почтовый ящик. Вопросы?
– Какие вопросы? Чем больше подписей, тем ближе к тюрьме!
Алина
Двадцать шестое декабря 1975 года. «Аннушка» вторые сутки сидит в Ачайваяме из-за поломки. С утра техник дал добро на вылет, и сразу началась регистрация. Адская разогревающая машина воет не хуже самой «Аннушки», греет самолетный двигатель. Мороз так и держится за сорок. Пассажиры ютятся в небольшой комнатке аэровокзальчика, где вдоль стенки влезает всего пять кресел, уже порядком потертых и кое-где порванных. В проходе двое смогут разминуться боком, ежели не очень толстые. На дальних от входа сиденьях примостились Сережа с Алиной, учителя. Приехали они недавно, с год назад, когда над школой надстроили второй этаж и она стала десятилеткой.
Алина – само очарование. Золотистые длинные волосы, обаятельная притягивающая улыбка и глаза – не оторваться. Самое главное, с первого взгляда она приковала к себе. Так бывает очень редко: видишь девушку, все внутри замирает, и говоришь себе: это она! Очень похоже, что у нее на меня похожая реакция. Это видно было по первому ее взгляду. Но она очень быстро взяла себя в руки и стала простой и открытой, чем обвораживает всех. Однажды мы случайно встретились в темноте, и она просто спросила:
– Это ты?
Это прозвучало по-особенному, словно я единственный, кто может ей встретиться.
Сергей повыше ее, худой, с резкими чертами лица и ужасно ревнивый. Ясно, что к нему совсем не такие чувства, как к его жене. Ребята веселые, любят посмеяться, но сейчас что-то взгрустнули, особенно Сережа. Вероятно, потому, что остается один с сыном малышом, а ее отпускает на свободу на целый месяц. Жена летит к маме в Петропавловск, чтобы сдавать экзамены за последний курс пединститута. Тоже не без грусти. Свобода свободой, а маленький Алешка из головы не выходит. С ней мы летим уже второй раз, поэтому у мужа есть повод для ревности, да и чувствует, что есть основания для ревности.
– Регистрацию прошла?
– Прошла. Ты тоже летишь?
Сергей плохо скрывает раздражение, хотя и пытается улыбаться. Видно, ему очень не по душе, что мы снова летим вместе.
– Лечу, у тебя такой вид, словно собралась прыгать с самолета без парашюта.
Только за такую улыбку можно пройти огонь и воду.
– Я ужасно боюсь летать на «Аннушке», меня сразу укачивает.
– Десантница, – рассмеялся Сергей.
Надо сказать, что с приливом грамотной и инициативной молодежи поселок ожил. Девушки сами организовали хор и часто выступали в клубе. Пели очень хорошо, хотя не было музыкального сопровождения. «Деревенька» у них звучала намного лучше, чем по центральному радио у профессионалов. Возможно, спецы бы это опровергли. И ребята ставили сценки, от которых хохотал весь клуб.
Наконец позади проводы и посадка, второй пилот закрыл дверь на защелку и прошел в кабину.
– От винта.
Минут пять рев движка на всех режимах и, наконец, рывок, срыв с места, старт сразу от аэропорта по маленькой полосе, разбег, взлет – и поплыли внизу аккуратные домики поселка, застывшие в морозном густом воздухе; юрты, уложенные на зиму, юкольники-мамычки на высоких жердях. Набрав высоту 600, «Аннушка» закачалась над зимником Ачайваям – Усть-Пахачи. Как там мальчики? Второй рейс уже бьют. У моей спутницы такое выражение лица, словно это ее последний в жизни полет, но держится героически.
– Алина, смотри вниз, там наша дорога!
Такое предложение приводит ее в ужас. Для нее проблема просто си деть, не говоря уже о том, чтобы посмотреть вниз. Она ищет глазами какую-нибудь опору и останавливается на моей груди, спрашивая взглядом: можно?
Еще спрашиваешь! Как удобно она устраивается. И замирает. И внутри все замирает, а вдруг ей так не понравится и она станет опять недосягаемо далека. Правда, так на дорогу не посмотришь, но на кой ляд эта дорога, она уже вымерена и выезжена на десять рядов. А когда еще удастся подержать в объятиях золотоволосую красавицу, пусть даже в шубе.
Через правые иллюминаторы видны сопки Пахачинского хребта, Плетьми битая, Черт катался, Кедрачевая, плато до Большого Утюга, сопки Малого распадка и две островерхие на берегу моря. У их подножия устье реки Пахача и поселок рыбообработчиков Усть-Пахачи. На дальней сопке чертом настроган кукиш – Дунькин пуп.
На тракторе ехать вечность, на самолете – полчаса, а сегодня долетели за пять минут. При выходе из самолета моя попутчица опирается на протянутую руку, но до аэропорта идет одна. Жаль, что ходьба ее не укачивает.
Зал ожидания побольше нашего, вмещается даже пара рядов жестких кресел, десятка полтора. Весь центр занят ящиками с бутылками газводы.
– Как пить хочется!
– Вы не скажете, чьи это ящики?
– Вон мужчина, – показала взглядом дежурная на бородача лет тридцати в черном полушубке, – в Апуку летит.
Владелец бороды и газводы направился в буфет.
– Продай бутылочку, – пятерка легла на стойку буфета в поле зрения бороды.
– Нет, – ответ жесткий и категорический. Ему уже с такими просьбами надоели и деньгами его не запугать.
– Слушай, друг, жена беременная, чуть не плачет, вот хочет и…
– Возьми одну.
– Благодарю, я твой должник.
– Деньги забери!
– Да перестань!
– Забери, сказал.
Если не заберу, передумает. Ах, черт! В бутылке кристаллы льда, между которыми чуть-чуть переливается жидкость. Где-то в дороге прихватило.
– Алина, только в Корфе попьешь. Под шубой за пару часиков отойдет.
До райцентра еще час сорок лета, опять же укороченные до нескольких минут благодаря теплу ее волос и дыхания.
– Сегодня на город ничего не будет, – обрадовала в Корфе дежурная в отделе перевозок.
В гостинице место можно не спрашивать: квартир раздутому штату ра ботников авиаотряда хронически не хватает. Забиты и общежитие, и гости ница.
– У тебя есть знакомые в Корфе?
– Есть подруга, придется к ней идти.
– Где она живет?
– В центре, недалеко от клуба.
– Тогда нам по пути.
Дверь закрыта, и на стук никто не отвечает.
– Значит, на работе и придет не раньше пяти.
– Пойдем со мной, подождешь у моих знакомых.
– Неудобно.
– А в подъезде ждать удобно? Пошли, хоть согреешься.
– А что они подумают?
– Это зависит от меры их испорченности. Пойдем, там и выясним.
Вот мы и одни, никто нам не мешает.
– Прошу, синьора.
– Ты не сказал, что их нет дома.
– Ты тогда вообще бы не согласилась идти. Они появятся около шести. Я тебе внушаю дикий ужас?
– Нет, – она чувствует себя не в своей тарелке, – но ужасно неловко.
Она снимает пальто, проходит в кухню и садится на краешек стула.
– У тебя такой вид, словно ты взбираешься на эшафот.
Слава богу, рассмеялась.
– И все-таки, что подумают твои знакомые?
– Не переживай, я скажу, что ты моя любовница.
Хохочет она великолепно, откидывая голову назад и открывая рот. Очень трудно не подойти, не обхватить голову и не закрыть рот поцелуем. Но тогда смех оборвется, в глазах мгновенно блеснет холод стали, и она исчезнет из моей жизни навсегда. Неужели может быть так, что она когда-нибудь ответит на поцелуй?
Неужели это чудо возможно?
– Ну вот, так лучше, а то сидишь на краешке стула, как бедная родственница, и готовишься убежать при первом стуке в дверь.
Сейчас выпьешь – полегче станет.
– Этого еще не хватало!
– Шутите, девушка. Я из-за тебя грех на душу взял, солгал бороде, около сердца три часа грел для тебя, а ты отказываешься! Пей, иначе тебя боги накажут. Пей потихоньку, еще холодная.
– Придется пить.
Пьет маленькими глоточками. Какое наслаждение видеть, как она смакует каждый глоток и зажмуривается от удовольствия. Ради такого пойдешь не только на ложь, да простит меня борода, он же тоже мужик.
– Спасибо. Что бы я делала без тебя?
– Это мне господь подарил сегодняшний день. В этом году он лучший. Она вся вспыхнула и тут же снова стала игольчатой.
– Ты все время пытаешься петь. Какого ты мнения о своих вокальных способностях?
– Голос у меня не громкий. Нет, не громкий, а удивительно противный. Но не петь я не могу, особенно сейчас.
– Иногда ты не ошибаешься.
– Чаще бывает обратное.
Она снова хохочет, закинув голову. И снова замелькали бессовестные стрелки часов, и уже раздеваются в прихожей хозяева, и смотрят на нас довольно недвусмысленно и осуждающе, особенно Люся, подруга моей дражайшей половины. Алина это чувствует и на невразумительное приглашение поужинать отвечает категорическим отказом.
– Я тебя провожу.
На улице она снова становится самой собой.
– Интересно, что они скажут твоей жене?
– Не переживай. Моя жена скажет Сереже гораздо больше.
– Нет, с тобой не соскучишься!
– Стараюсь.
Ее подруга уже дома. Радуется ей она вполне искренне и недоуменно поглядывает на провожатого замужней женщины. Наша мораль нам не раз решает даже общения не со своими.
– Галя, – знакомит нас Алина.
– Галя, вы выдержите свою подругу до завтра?
– Конечно, и даже больше.
– Отлично, тогда моя миссия окончена. Кстати о птичках, сегодня в семь двадцать «Приваловские миллионы».
– Я уже видела, – отказалась Галя.
Вот умничка.
– Тогда я в семь здесь с билетами.
Она просто смотрит, на ее лице не прочесть ничего. Только однажды, когда муж подсовывает свою жену в постель Привалову ради дела, она неопределенно хмыкает, но тут же берет себя в руки.
Обсуждать фильм у нее уже нет сил. Естественно, день был вполне нагруженным. Короткое прощание у двери Галиного дома.
– Завтра в аэропорт не ходи. Мой знакомый работает в аэропорту и меня вовремя предупредит, а я зайду за тобой. Сиди, готовься к экзаменам. Или все готово?
– Ой, не знаю, как буду сдавать.
– Тем лучше. Готовься и не беспокойся. За тобой зайду, без тебя не улечу, жди.
Наутро стало ясно, что в аэропорт можно и не звонить. Снежная пелена закачалась за окном. На Север пришел циклон и начисто отрезал Корф от Петропавловска. Только тридцать первого прояснилось. В одиннадцать утра по местному времени прозвенел долгожданный звонок.
– Дядя Петя, ты думаешь лететь?
– Мысль есть.
– Спеши, «Як» вылетел из города.
Спешу. Надо еще за Алиной заскочить. На стук в дверь сразу ответил плачущий голос.
– Кто?
Такое впечатление, что она стоит здесь уже давно.
– Фантомас. Как насчет лететь? «Як» уже в полете.
– Я не могу!
– Решила вернуться в Ачайвам?
– Нет, я не могу выйти, не могу дверь открыть уже с утра.
– Ключ есть?
– Есть, но не могу.
Непонятно. Ключ есть, а открыть не может.
– Давай его сюда.
– Никак, дверь плотная и форточки глухие.
Однако! Алина вполне готова к истерике.
– Остановись и слушай меня внимательно, сейчас рыдать некогда.
Не грех встать на коленки и посмотреть в замочную скважину. Хорошо хоть свет в коридоре горит. Это же надо так ключ засунуть, почти насквозь.
– Тяни ключ на себя.
– Не могу, я уже пробовала!
– Чуть пошевели и тяни. Стоп, назад. Стоп, поворачивай. Нет, в другую сторону.
Замок дважды щелкнул, и дверь распахнулась. Заплаканная затворница готова броситься на шею своему спасителю.
– Как хорошо, что ты пришел! Я уже думала, что не выйду.
Я тебя расцеловать готова!
– К вашим услугам, синьора.
Она сделала вид, что не услышала, но улыбнулась сквозь слезы.
– Бежим, я уже давно собралась.
Регистрация, свист садящегося «Яка», толпа пассажиров из города и, наконец, посадка. Северяне хоть и одеты тепло, отворачиваются от зябкого ветра, спешат скорей взобраться по трапу. Мужчины выстраиваются цеп очкой, передают вещи в багажник.
Последний чемодан ушел вверх.
– Давай, давай, – торопит пилот.
– Даваю.
В салоне еще тепло, стоянка не успела выстудить машину. Пассажиры устраиваются: кто сует авоську под сиденье, чтобы не мешала в проходе, кто снимает пальто и приводит в порядок прическу. Головка с золотистыми волосами во втором ряду кресел.
– Простите, это место не занято?
Какая улыбка!
– Еле удержала. Садись здесь, я к окошку.
– Что желает синьора?
– Пакет.
Это не проблема, стюардесса оказалась запасливой.
– Тебя развлекать или будешь укачиваться?
– Я только зашла в самолет, а уже укачалась.
– Нельзя же так, надо вестибулярный аппарат потренировать.
– Ой, мне сейчас не до аппарата.
«Як» взревел турбинами и взмыл почти без разбега. По мере подъема улыбка у моей соседки становится все более вымученной. Взглядом спрашивает согласия на мое плечо. Господи, жду этого момента уже вечность. Ее волосы касаются моей щеки, и наступает состояние невесомости, но тут же посадка на заправку в Оссоре.
– Я, наверное, посижу в самолете.
– Ни в коем случае, пошли воздухом подышим.
В порту накурено и толчея.
– Алина, пошли на улицу.
Ограда перед выходом на летное поле закрывает от ветра чисто символич ески. Но зато здесь никто не мешает.
– Ветер, холодно.
– Прячься за меня.
Овчину никакой ветер не пробьет, тем более с таким обогревом, как моя спутница. Она совсем близко, ей нельзя отодвинуться и на сантиметр – ветер сразу начинает резать лицо. На голове теплая шаль. Улыбающееся лицо спрятано в шевелящийся мех голубого песца, длинный мех ей очень идет. Каждый мой шаг ей приходится повторять, потом она отступает. Чтобы чувствовала себя увереннее, предлагаю ей свои руки в качестве опоры. Она очень естественно и без колебаний кладет на них свои.
– Алин, представь, что сейчас появятся наши половины. Что они сделают с нами?
– Сожгут живьем, – смеется она.
Она ведет себя очень просто. Но я для нее только помощь в дороге, никакого чувства ко мне у нее нет. Если б было хоть что-то, я бы поч увствовал. Хоть как-то оно бы проявилось. Но, к сожалению, ничего. Она проста, скромна, чарующа и недоступна.
