Читать книгу: «Приключения северянина. Сборник рассказов», страница 5
Каждый шаг надо прощупать ногой хорошенько. Не дай бог упасть, вставать в рыхлом снегу – тоска. Две кедровки ругаются в клочке ольхача. Клюв разевают шире туловища и в крик вкладываются всем своим существом. Орешками питаются, сварить можно, но до такого позора рано опускаться, силы еще есть. Живите, милые, тяжко вам в такой холодине и бескормице. За что вы меня ругаете? Ухожу, ухожу, просто не могу быстрее.
Вот и вершина. Третья и последняя. Табун виден и без бинокля, а в бинокль – каждого пастуха и оленя. 47-е стоят у стены, 71-го нет. Вельгоша в поиске. Хоть и просвет, но небо на западе заложено насмерть, вертикальному не пробиться. Успел, лишнего шума не будет. Потери – пара бочек бензина, это ерунда по сравнению с вертолетным рейсом. Можно и посидеть немного, расслабиться. Десять часов. Остался один суворовский переход в два километра на два часа.
Двое суток проплутал – это мелочи. Наши мальчики на Байкале по месяцу в тайге шарахались, никто не замерз. Только одного шатун сожрал, и то карабин подвел. Взял бы «Мосина», жил бы до сих пор, а «Лось» вечно перекашивает патрон. В институте, как и в совхозе, хорошие карабины в дефиците. Мы дарим братьям за границей, гноим на складах первоклассное оружие, но своим охотникам-профессионалам, охотоведам и пастухам даем такой металлолом, что в руки взять противно.
Внизу сопку пересекает лощина со снегом мужчинам до… женщинам до пояса будет. Пришлось побарахтаться. А дальше до самой культбазы плато, на нем снег слизало, идти совсем легко.
Остается шагов пятьдесят, только бугор перевалить. На его вершине собаки и нарты, в двадцати шагах двери, за которыми… Чем Мария угостит? Видок-то у путешественника закопченный, заросший. Снежком оттереться, что ли? А-а, только грязь размажется. Придется предстать перед славными представителями северного оленеводства таким, каков есть.
Потихоньку выплывает крыша, уже дверь видна, открыта. Собак и нарты разглядеть не удалось – все зашевелилось, замелькали лица, посыпались хлопки по спине, по плечам, руки загудели от тисканий.
Первый Юра.
– Ноги?
– Ноги как ноги. Что сапоги не почистил?
– Отморозил?
– Мороза вроде не было.
– Что отморозил?
– Двое суток.
Уже и не понять, кто спрашивает.
– Почему оттуда? Ушел-то туда!
– Земля-то круглая. Да, а почему нет оркестра?
– Вельгоша приедет – устроит.
– Пока не приехал, надо успеть перекусить.
Весь гамуз с шутками вваливается на культбазу.
– Ой, Патя!
Мария радуется очень искренне. Кроме неподдельной улыбки об этом говорит миска с наваристым бульоном и кусочками оленьего языка.
Рома уже кричит по рации:
– Отбой, Григорий Владимирович, человек нашелся. Нет, сам вышел.
Понемногу все успокаиваются и продолжают брошенные дела. Кто строгает, кто читает, кто точит нож, а наиболее заядлые картежники режутся в «тысячу».
Разве ж дадут человеку спокойно поесть? За окном рев «газона». Судя по выражению лица, Илья Иванович только что с похорон. Коротко, с чувством жмет руку и падает на кровать, даже не снимая малахая. Потапенко переживал не так эмоционально.
– Жрешь, паразит? Ты почему не замерз?
– А что, в плане покойник?
Последний – старик Вантулян. Долго не выпускает мою руку из своих ладоней:
– Спасибо, спасибо тебе!
А на глазах у него слезы!
– За что, Николай Васильевич?
– За то, что вышел, спасибо!
Кусок застрял в горле, а вместе с ним и ответ. Знакомство наше менее чем шапочное. Этот старый и суровый человек до слез рад тому, что не оборвалась человеческая жизнь. А хорошо, что не замерз, в самом деле, хорошо.
Петрович ест с таким аппетитом, что вскоре садится и Вельгоша.
– Мария, налей и мне.
Ест, наверное, впервые за двое суток. И надо же было так дешево залететь! Сколько хлопот и переживаний!
– Как же ты вышел?
– Ножками, топ, топ.
– Молодец, в этих местах и пастухи плутают. – Если я не молодец, то свинья не красавица.
– Мы уж тебя давно похоронили. Искали не тебя, твой труп.
– Не нашли? Мои соболезнования.
– Тут такое творилось – культбаза качалась!
– Вообще-то я в курсе.
– Первая Мария забила тревогу, почувствовала неладное. Стали смотреть, в чем ушел. Рукавицы не взял, продукты оставил, из рюкзака все выложил. Спички взял, нет – неизвестно.
– Без спичек даже в туалет в тундре не хожу.
– Откуда знать? До темноты прождали. Куда идти? В метре ничего не видно! Стали ракеты пускать. А толку с них? Все равно, что в кашу: пшик и нет! Ну хоть что-то же надо делать! Не сидеть же сложа руки. Все сожгли, одна осталась, капсюль осечку дал. Я расковырял гильзу, к отверстию спичку приложил и коробком над головой чиркнул. Получилось с пятой попытки. Думал, взорвется – ничего, только руку вот обжег немного.
Да, потерь побольше, чем две бочки бензина!
– Утром сообщили в поселок по рации и в две машины пошли по тундре.
– Глаза вылупили – и на газ. Надо ж останавливаться, прислушиваться. Прошли от меня в двухстах метрах, ногу из-за вас чуть не сломал. Лучше б вообще сидели и бензин не жгли.
Потапенко первым завелся:
– Вы посмотрите на него! Весь кораль его искал! Два вездехода тундру буровили! Вертолет стоял наготове двое суток! Сюда едет пять упряж ек, а он нам лекции читает!
– А результат ваших упражнений? Бензин весь сожгли, ракеты все сожгли, вертолет от дела оторвали, поселок переполошили и стариков в пургу выгнали.
Вельгоша тоже завелся с пол-оборота, как хороший движок.
– А что же, по-твоему, нам надо было сидеть и ждать?
– Пока пурга не кончится.
– А ты бы смог?
– Ничего сложного.
– И не переживал?
– Переживать и метаться – это разные вещи.
Илья Иванович встал, подводя этим черту под дискуссией.
– Так, будем делать собрание. Прошу всех! Внимание! Собрание кутейкин!
Кратко обрисовал ситуацию: ушел на охоту, заблудился, коллек тив был вынужден отложить все дела и вести поиски. Отложена важная кампания, потеряно время и большой человеческий труд. Виновник долж ен быть наказан. Как руководитель он предлагает завтра вышеупомянутому товарищу вывести всех отловленных оленей из кораля. Кто «за»? Лес рук, единогласно.
Выборного президиума уйнэ, записей уйнэ, других мнений уйнэ, возможности оправдаться уйнэ. Демократия. Кстати о птичках, наказание трудом – это уже нарушение КЗОТа. Можно, конечно, потребовать выполнения всех статей законов, но их выполнение обернется гораздо большими неприятностями, чем день работы. Дешевле подчиниться, тем более что наказание чисто символическое.
Птички птичками, а как поведут себя эти олешки? Сердце еще стучит, как молот, и тело плохо слушается. Если попадется такой товарищ, как таманский альбинос, и руки соскользнут с рогов, то неизвестно, чем эта прогулка закончится. Ладно, бог не выдаст – свинья не съест и утро вечера мудренее, авось за ночь силы восстановятся. Спать, спать. Надо расслабиться и отключиться. После двухсуточного похода это совсем не проблема.
Будят ровно в шесть. Завтрак – чай и холодное мясо с хлебом. Старики привезли вечером вместе с бензином на собачьих упряжках. После еды чумработницы собирают миски и кружки, остальные сидят в ожидании рассвета. Уже не спится, но покой, как и сон, восстанавливает силы. Голос Вельгоши доходит как будто издалека.
– Молодец, вышел ведь. И силы бережет, правильно делает.
Рома отвечает нервно, со злостью:
– Что, молодец? Даже не извинился перед людьми!
В точку попал. Чувство вины гложет. А как извиниться, ведь даже слова не дали?
К рассвету коральщики занимают свои места в засадах. Начинается самая ювелирная операция – загон табуна в кораль. Опытнейшие пастухи направляют его к поляне, по краю которой разложена сшитая в длинную полосу мешковина. Одно лишнее движение или резкий звук спугнет оленей и превратит работу в пытку. Если табун испугается, то к этому месту он больше не подойдет, и придется искать другую поляну и начинать все сначала. Из-за пурги и поисков потеряно три дня, давно уже пора все закончить.
Когда весь табун проходит ворота, все сидящие в засаде одновременно поднимают полотно, затем крепят его на кольях. Табун мечется внутри загона, образуя плотный, движущийся в одном направлении круг. Отбра кованных оленей вылавливают и сбивают в косяк за пределами кораля. Четыре косяка, по одному от каждого табуна, соединяются в пятый табун – нагульный. Последний будет нагуливаться до августа будущего года, затем полностью забит и сдан на рефрижератор в бухте Наталья.
Пастухи выжидают момента, чтобы одним броском заарканить за рога выбранное животное. Иногда петля аркана проходит туловище и зах лестывается на задней ноге. Оленеводы промахиваются редко и еще реже падают от рывка. Каждого отловленного надо дотащить до ворот и вытолкнуть из кораля. Дальше он переходит на попечение нагульщиков. Как всегда, самый страшный шаг первый.
– Руки напрягай, если и ударит – спружинишь, – учит Юра. – Держим рога покрепче. Ничего, не кидается и не рвется, но и сам не идет, надо направлять. Как всех нас – направлять и вдохновлять. Чувствует слабину – рвется, чует силу – подчиняется. Ну совсем как человек.
Доходим до ворот во взаимном напряжении, разворот мордой от табуна, и олень свободен. Умница, бежит от кораля, высоко вскиды вая ноги и гордо подняв голову. Там маячат ребята Коялкота, отдыхавшие с августа по ноябрь. Они знают, что им делать.
Следующего тащит Иван Айнагиргин.
– Этот ударит.
Ударь, у меня с сапогами девяносто. Бык-альбинос – красавец. Но до таманского ему еще два раза столько. Даже не брыкается, ну и моло дец. Иди гуляй, поживи еще девять месяцев.
Не так страшен черт, как его малюют. К обеду все закончено.
Руки и ноги немного ноют, но вполне терпимо.
Вельгоша сидит у костра в позе полководца.
– Ну как?
– Нормально.
– Еще пойдешь на охоту?
– Лыжи надо, снега уже много.
– Ничем его не проймешь, – машет рукой Петрович.
Последнее слово остается за главным зоотехником.
– Приедешь домой – напишешь заявление на два дня отгулов.
Славно погулял…
Семнадцатый километр
Потапенко с Плетнёвым уехали в Устья. Когда приедут, будем готовиться к поездке на Аутанваям в сорока километрах от поселка вверх по Апукваяму. Там обычно забой для нужд села и Усть-Пахачей.
Странно, если Потапенко уехал, откуда он взялся на дороге около дома? Рядом Плетнёв, шагают по колее, еле передвигая ноги.
– Петрович, а что, пешком удобнее, чем на вездеходе, или у вас тренировка?
Ходоки остановились. Тяжело дыша, радуясь возможности немного постоять и отдохнуть.
– В наледь залез на Семнадцатом. Там колбаса, продукты, может залить, могут украсть. Заводи, поедем вытаскивать.
– Давно шагаете?
– Всю ночь. По колее, будь она проклята.
Да, дорога не накатана еще, только одна колея 47-го, которую проложил сам Остап Петрович. И попадать ногой в эту колею проблематично. Особенно такому спортсмену, как Плетнёв, с его пузом и кабинетной практикой. Вообще-то это его вторая прогулка, первую ему предложил Тихон Павлович, когда сломался ГТТ по дороге в Наталью летом. Похоже, техника, как и люди, его не любит.
Петрович отдыхал, пока мы прогревались, заливались, заводились. Морозы под сорок весь ноябрь, не считая пурги, в которую я погулял. Тем не менее Семнадцатый, приток Апуки, летом по колено, строит неприятные ловушки для техники. Поначалу образуется лед, а далее – все, как положено воспитанной реке. Затем где-то внизу, на мелководье, речка промерзает до дна. Река как человек – если пережмут, все ломает. Но ломает повыше перемерзшего. Вода идет по льду, потом сверху перемерзает. Затем где-то прорывает, а вверху падает. Подо льдом образуется пустота. Потом снова заполняется и опять перемерзает. И так несколько раз за зиму, пока весной все это строительство не растает. Льдов может быть два, три, четыре уровня разной толщины, в зависимости от чередования морозов и оттепелей. «Газон» Потапенко проломил верхний лед и сел на второй выше гусеницы, так что бревно не подвести, можно только вытащить «соткой». А «сотка» пошла Васи Буйнова. Вася – мужик бесшабашный. Как только подъехали к вездеходу, он, не раздумывая, задним ходом пробил к утопленнику дорогу, зацепил его за фаркоп и рванул на третьей к берегу. Как только трос натянулся, одиннадцатитонная машина прорвала второй лед и «сотка» по трубу ушла под воду. Вася успел выключить двигатель до гидроудара, затем деловито вылез на крышу Т-100, снял валенки и стал выливать из них воду. Все бы ничего, если бы не морозец под сорок. А ему еще пришлось раздеваться по пояс, чтобы открыть краники на блоке и радиаторе, иначе с блоком пришлось бы проститься. А менять блок – очень неприятная процедура в наших условиях. Увидев эту картину, Потапенко впал в депрессию.
– Только не ломайся. Довези меня до дома. Я всю ночь не спал, день перед выездом не спал, я не дойду – умру!
– Не дам умереть, Остап Петрович, еще поживешь.
Слово сдержать получилось. До дома доехали без приключений. Вездеходчика сдал Александре, Вася не простыл, и колбаса была спасена.
На следующий день с утра за утопленниками послали на двух «сотках» Молокова и Фенюка. Спасатели зацепили в две тяги Васину «сотку». Натянули тросы и по команде рванули на второй передаче. Обе ушли под лед одновременно, чуть выше выхлопной. Гидроудара не было, и краники открыли.
На третий день рядом расположились еще три оставшиеся Т-100.
Спас всех аэропортовский болотник. Он вытащил всех по одному с берега длинным тросом. В совхозе были тросы. Но не было соображения.
Ноябрь – декабрь 1975 г.
Млётываям
Через неделю – в третий, вверх по Апукваяму.
Главное – сборы. Задача пастухов – ловить оленей в тундре, задача специалистов – отлавливать в поселке пастухов после заслуженного отдыха. Наша задача – никого по дороге не потерять и не раздавить. Как всегда, при выезде славные представители северного оленеводства укушались. Наиболее сознательные приходят сами, а которые менее, даже отловленные и усаженные в вездеход, рвутся выскочить кто за малахаем, кто за камлейкой. Не отпустишь – увезешь в холод тундры неэкипированными. Отпустишь – дня три искать будешь в лабиринтах родни и знакомых. Нет, с вездеходом работать легче: не врет и не пьет. И отматерить можно, не обидится. Правда, бывает, загадки задает, но в общем с ним проще, чем с человеком.
И, когда в конце концов звучит уже и не ожидаемая команда «вперед», время далеко за полдень. До темна остается часа два, ясно, что не успеем засветло. Ночуем на культбазе, до нее по дороге сорок два километра. От нее до третьего тридцать четыре километра, но там уже проще – никого собирать не надо, пьянка и запасы кончатся, и все будут стремиться поскорее добраться до табуна, пусть и с головной болью.
Снег глубокий, дороги еще нет, передачи первая и вторая поровну. Сразу же забарахлил 71-й. Заводится, держит обороты минут пять и благополучно глохнет. Подкачка бензина ручным насосом – и картина повторяется. Неприятности, как и беды, по одной не приходят. Потек радиатор у 47-го. Хорошо, что Аутанкуюл рядом, уже доскреблись. Проводник молодец – даже в темноте выводит на спуск к куюлу точно, а тут место такое, что при отклонении на корпус кувыркание машины обеспечено. Илью Ивановича подожду внизу, там должна быть водичка. Стрелка термометра дрожит у сотни, раздумывать особенно некогда, вперед, в смысле – вниз. Съехали благополучно, вот и куюл, надо ножками водичку поискать. Но ломик скользит по непробиваемому льду. Всегда в этом месте была вода, в любые морозы. Была. Как пойдет… на пропасть… Будь ты неладна, придется снег в горловину радиатора сыпать пригоршнями. Если он будет таять быстрее, чем вытекать, то нам крупно повезет. Да дырочка-то японская, два пальца еле влезают. А еще сделано в СССР, да в СССР везде должна шапка свободно проходить. Вроде падает температура. Руки мерзнут, не столько снег пихаешь, сколько их греешь над движком. Слава богу, забулькало под горлови ной, можно ехать. Засупонить брезент – и в путь, на той стороне куюла увидим свет фар 71-го. Что-то долго его нет.
Из темноты возник силуэт человека. Кто это не успел сесть? Это же Рома, вечный спутник Ильи Ивановича.
– У Вельгоши порвался ремень!
– Час от часу не легче! Как же мы этот бугор возьмем?
– А зачем спускался?
– Хотел воды набрать.
– Теперь вылезай как знаешь. Зачем далеко уехал?
Ругань не поможет, даже не определит виновного, 71-й от этого с места не сдвинется. Разворот на льду – и первая, средние обороты. Давай, милый, не буксуй. Снег хоть и глубокий, но рыхлый. «Газон» продавливает его до земли и скребется по крепкому. Так и выползает на средних оборотах, как чувствует, что буксовать совсем не ко времени. 71-й вырисовывается черным крокодилом. Еще полчаса – и нужно воду сливать, иначе движку конец. Не мог он до низу дотянуть, там хоть ветерок не такой пронзительный.
– Запасного, конечно, нет, Илья Иванович?
– Разумеется, был бы, я бы за тобой не посылал. Давай твой попробуем.
Чертова модификация. С 47-го в два раза толще и по длине близко не подходит.
– Людей в 47-й и на культбазу, тут осталось пятнадцать километров.
– Подождем, час у нас еще есть. Режь ремень пополам вдоль.
– Да он же по длине не прет.
– Режь, что-нибудь соображу.
– Дай, я сам, – Рома орудует ножом мастерски.
Ну, действуйте, не буду вам кабину студить. 47-м можно загородить кабину 71-го от ветра, все меньше выдует.
Полчаса прошло. Уже и 47-й выстыл, руки-ноги сводит. Живые они там? Придется вылезать. Свистит, воет, разыгралось не на шутку. Свет в 71-м сияет. Ну и аккумуляторы! Движок стучит, не может быть!
– Как вы умудрились, Илья Иванович?
– Перенес точку крепления кронштейна шкива, а Рома ремешок разрезал точно по ручейку. – Вельгоша доволен собой, да и есть отчего. Из такого безвыходного положения и в холоде, когда замерзает не только мозг, но и мысли, сможет выйти только человек незаурядный.
– Фантастика. И даже поедет?
– Что за вопрос!
– Ты только далеко не убегай! – недовольно брюзжит помощник зоотехника, готовый при малейшем возражении сорваться в крик. Из всех пастухов он самый нервный. Куюл пройден, позади почти полдороги от него до культбазы, и опять сзади гаснет свет. Лучше сразу вернуться, чем потом пилить издалека. Так и есть – заглох.
Илья Иванович показывает на ладони тягу бензинового насоса. Попо лам. И все спец – заменить нечем. В мехпарке и то надо побегать, поискать замену, а в вездеходах что найдешь?
– А если самотеком? Канистру повыше, тут недалеко, и по-держать можно. На ветру набирать из бака – тоска, хорошо хоть канистра есть. Нет, неудача. Не хватает топлива, заводится и глохнет, даже оборотов не развивает.
– Придется бросать.
– Подожди. Маленько помаракуем.
Маракуйте. Тут дешевле одним вездеходом два раза обернуться, остал ось-то километров семь-восемь. Пешком можно, только снега выше колена и ветер-ветрило все прямо в рыло.
А 71-й работает. Этого не может быть.
– Вы что, Илья Иванович, колдун?
– Уметь надо. Болт загнал, загнул и к рычагу проволочкой.
Хоть чем, лишь бы ехать. А ведь едем, и без остановок. После двенад цати ночи приключения кончились, видно, день был такой, пупырчатый. Сорок два километра от поселка мы преодолеваем за шестнадцать часов. Средняя скорость – около двух с половиной километров в час! Позавидует разве что черепаха.
Но насос на этом не остановился. На полдороге между культбазой и табуном отвалился рычаг насоса. Даже в поселке замену ему не найти. Вельгоша применил самотек, отогнув поплавок в карбюраторе. Двигатель заработал, но расход топлива увеличился вдвое.
На обратном пути 71-й остается на культбазе. Весь оставшийся бензин сливаем в 47-й и, затаив дыхание, следим за стрелкой прибора топлива. Она застыла на нуле еще у Шаманки. Можно, конечно, и пешком – три километра не расстояние, но пока идет, надо давить на педаль. Чихнул и замолчал двигун точно у дома Ильи Ивановича.
– Главное – расчет, – подытожил поездку главный зоотехник, довольный тем, что все закончилось весьма удачно.
Декабрь 1975 г.
Совхозный забой
Плетнёв сидит в своем кресле, как король.
– Питаться будем там по мясопитанию. Я лично беру с собой чаек, кофеек.
Это он называет расширенным совещанием. Расширенное – понятно. Кроме специалистов-зоотехников, сидят оленетехник, два бригадира и два механизатора. Но какое отношение имеет эта трепотня к совещанию? Битый час он что-то говорит, а что – совершенно непонятно. Непонятно, почему все сидят и слушают. Ждут, что он что-нибудь скажет, или не хотят ссориться с начальником? Или разглядывают попытку его указательного пальца проникнуть в рыхлый нос в течение всего… э-э-э… ну да, совещания. Вообще-то можно предложить ему свой палец, он по тоньше директорского и может быть более результативным, но тогда о поездке в Ижевск пораньше можно забыть. Ладно, палец найдет себе еще занятие, пусть не такое престижное, но терпеть дальше это издевательство сил уже нет.
– Простите, Михаил Иванович, мне, как неспециалисту, эта информация не необходима. С вашего позволения я удалюсь. – Ладно?
А тон недовольный. Не любит, когда прерывают. Завтра в полдевятого нужно быть у конторы – вот и все, что надо знать водителю вездехода. Как сложится все остальное, не знает даже господь Бог. Нечего тут и планировать.
Вездеход стоит около дома, весь день ушел на его обслуживание. Завтра только залить горячую воду – и на стартер. Морозец за тридцать, к утру будет похлеще.
К восьми утра бак и ведро кипят на плите, лампа гудит под картером. На улице около сорока, пурги остались в ноябре.
Ведерко пролить, бак в систему, коллектор подогреть, бензин подкачать, муфту выжать – и на стартер. Вжик, вжик, вжик, даже не схватыва ет. А вчера завелся с пол-оборота. В чем дело? Еще бензинчику, подсос. Вжик, вжик, вжик… аккумулятор старенький, сдох. Ладно, катушку мож ноперемкнуть, на акселератор палочку приспособить и кривым стартером раз, два, три… десять, двадцать. Хоть и не старенький, а тоже крутить больше нечем, уже весь в мыле. Даже не чихает. Сам мокрый, а движок холодный. Лампа пустая, печка прогорела, воды нет – надо закачивать. Лампу заправим и горящую под капот, не прихватит.
Искра есть на каждой свече, карбюратор полный, бензин отличный – вспыхивает даже на таком морозе от спички. В чем же дело?
Девять часов, вот и вездеход, Плетнёв, Потапенко, Вельгоша.
– Что, темнила?
– Аккумулятор сел, а вручную никак.
Остап Петрович садится в кабину, мы с Ильей Ивановичем по очереди крутим вместе со стартером. Не фурычит. Плетнёв даже не вылез из вез дехода. Весь его вид говорит: господи, с кем связались, он даже завести не может! Но завести не могут и спецы.
Вельгоша берет 47-й на буксир, за рычагами колдует Потапенко, лезет в свечи, трогает проводки, нюхает бензин. Потом отдает трамблер и ставит зажигание на глазок. Затем меняет конденсатор. Ти-ши-на. Наконец движок чихнул и завелся. Работает нечисто, с перебоями, но ехать можно.
Странно, но пьяных нет. Либо боятся нового директора, либо вчера не продавали. Но у Потапенко две бутылки в бардачке замотаны.
– Ты шефа не боишься, Остап Петрович?
– Потапенко никого не боится!
– Раньше зайцы, говорят, скромнее были.
– Так то зайцы!
К обеду наконец в путь. Директор едет в 47-м до стрелки.
– Первая. Здесь вторая. Первая. Газу, газу…
Это пытка. Нервы на пределе. Весь мокрый от напряжения по накатан ной-то дороге. Слава тебе, господи, пересел к Остапу. Как он с ним едет? Создал же бог такую заразу! И кто ему власть дал? Ясно кто – управ ление, нас, как всегда, забыли спросить.
Колею еще не замело, морозец ее укрепил. Пошли – вторая, третья. На Аутанваям приходим в темноте. Здесь будут забивать оленей на нужды поселка, порядка тысячи голов.
Сразу же закипела работа по обустройству палаточного лагеря. Палатки ставят брезентовые, считается, что на два-три дня нет смысла ставить меховые. Плетнёв в телогрейке, подпоясанной веревочкой, дает руководящие указания.
– Эту палатку ставить здесь, эту – там. Ты принеси воды, а ты – дров.
Без него все получается куда слаженнее и быстрее. Когда же он отпустит? Обещал сразу по приезде, но что-то скромно молчит. Воду сливать, нет? Прихватит ведь в момент. Часик подождать можно, авось. Не хватало только разморозить.
Первая палатка готова у Юрия Аляко. Теперь понятно, почему Потапенко не боится директора. На столике между ними уже ополовиненная бутылка. С Ильей Ивановичем он бы с собой не прихватил. Чуть поодаль Аляко, бригадир первой бригады. У железной печки крутится его жена Арина.
Она эвенка, он чукча. Юрий ушел от первой жены, оставив ей двух сыновей и трех дочерей. По слухам, он утонул при переправе, а Шамиль его спас. Но по чукотским законам утопленников спасать нельзя. Аляко несколько раз кидался в воду, чтобы закон не нарушать, и Шамилю пришлось с ним повоевать, чтобы не дать осуществить свое намерение. А когда несостоявшийся утопленник пришел домой, жена его прогнала, не дав переступить порог, хотя у них было пятеро детей. Он страшный, как шаман, и выражение лица у него довольно свирепое. Года два он не пьет вообще, хотя раньше грешил этим часто. Арина потеряла первого мужа года три назад, он был пастухом, погиб в лавине. Детей общих у них нет.
Аляко с индифферентным видом слушает Плетнёва, который рассказы вает довольно ядовито о «том», кто загадывал до обеда ребусы с везд еходом и что из-за «него» чуть не сорвалась вся кампания, и людям пришл ось ставить палатки в темноте. Заканчивает свою мову он весьма неожиданно:
– А теперь, друзья, езжайте за вездеходом. Вы его оставили, вам за ним и ехать.
Вот это наказание! Целые сутки пробыть вдвоем с Вельгошей! Снова не заводится. Остап Петрович прибег к аналитическому методу.
– Ты птичка на букву «д».
– Дроздик?
– Почти, только «о» вторая, а не третья. Скажи, что ты с «Аистом» сделал?
– Карбюратор помыл и свечи почистил. Электроды подогнул до 0,6.
– А тебя кто так учил?
– На «Москве», по инструкции.
– Ты инструкции больше читай.
Он выворачивает свечи и ставит прежний зазор. Движок с полоборота рявкнул и запросился в дорогу, послушный малейшему движению акселе ратора. Вот уж век живи, век учись.
– Сколько с меня, Петрович?
– А что с тебя, дроздика, взять? Езжай с богом.
Лучше с Вельгошей. Хорошо-то как! Луна сияет полным блеском круг лой тарелки, звезды вычищены, воздух черен и прозрачен. Дорога звенит, колея четко вырисовывается в свете фар.
Но все хорошоне бывает. На подходе к культбазе исчезла колея – занесло снегом. Последний километр на ощупь по кочке. Оглушительный выстрел слева сообщил о еще одной неприятности – лопнул торсион. Ну хоть второй, не первый, и то полегче. Вот она, родная, наконец-то.
– Воду сливаем, Илья Иванович?
– Конечно. Пока завтра торсион заменим, десять раз успеет согреться.
Неужели возможно такое счастье? Ни пьяных, ни криков, ни лая собак, ни дымовой завесы от папирос, простор – хоть танцуй. Ложись на любую кровать. Шкур – хоть заматывайся.
Один топит печку, второй набивает чайник снегом. Один заносит вещи, второй открывает консервы и ставит их на печку. Ни ругани, ни руководящих указаний. Полное взаимопонимание и согласие. Такое возможно только в сказке. Через пятнадцать минут все кипит и около печки можно раздеться.
– Мне помнится, кто-то говорил, что наконец-то в совхоз приехал настоящий директор.
– Да, было дело, говорил.
– И что вы намерены делать?
– С января совхоз делится на два, Среднепахачинское отделение становится самостоятельным. Я решил переехать к Лузину, он меня приг ласил.
– Выход, конечно. Мне придется послесарить и повоевать.
– Воюй, – Илья Иванович усмехнулся, – он заслуженный зоотехник, зак ончил академию, его поставило управление.
– В управлении мало дубов?
– Плетью обуха не перешибешь. Он знает, что будет прикрыт, и ввел диктатуру. Чернибоку влепил выговор, Фенюка перевел на месяц в сельхозрабочие.
– Этим он себе подпортил. Мехпарк настроил против себя. С главным зоотехником отношения плохие. Не знаю, как с парторгом, но, кроме механика, союзников у него нет. Его положение не такое уж прочное.
– Это бесполезно, систему не сломаешь.
Отдых кончился. Снова Аутанваям, снова Плетнёв. Сидят с Потапенко рядом, добивают уже вторую.
– Что ты столько сахара ложишь? У тебя же диабет будет!
Сахар из моего рюкзака. Между нами, девочками, уже достаточно, но если директор настаивает, то можно положить еще кусочек. Сколько раз он сделает замечание, столько кусочков надо бросить. Не такой уж он дуб, перевел разговор на другую тему.
– Потапенко и Велесов поедут в поселок за остальными.
Это еще сутки. До Нового года – неделя, шансы есть.
Надо Петровичу помочь завестись.
– Не могу больше. – У Остапа даже усы сникли. – Сколько же можно? Ты знаешь, что он сделал? В обед говорит: «Заводись». Ты же знаешь, что это такое. Пока воду на костре, пока поддон лампой. Да этот «Аист» и масло жрет, и все на соплях. Мне ж на нем не ездить, меня же «Гриша» ждет. Часа два проковырялся, завел. Он говорит: «Поехали». Доехали до куюла – вот, рядом, два километра, – трактора идут. Пристроился им в хвост, вернулся. Два часа грел, десять минут ехал, и сейчас все сначала.
– Ты ему, кажется, спальник расстилаешь?
– Если бы только спальник. Утром заставил ему штаны завязывать, ремня нет, веревочка. А брюхо…
– А когда он в кусты пошел, ты ему развязал?
– Нет, он сам. А когда пришел, завязал.
– А не вылизал?
Он не услышал.
Вдвоем втрое легче. Один греет воду, другой картер. Один подает, другой заливает. Через полчаса «газоны» встают носом к поселку. «Сам» вышел проводить и наставить на путь истинный. Стоит впереди, уперевшись брюхом в угольник на уровне фары. Пухлые руки сложены на животе ладонями внутрь. Выражение лица довольное, глазки маленькие, заплывшие, смотрят через человека.
Петрович чувствует, что нужно помочь.
– Михал Иваныч, давайте отпустим этого дрозда. На кой черт он нам нужен, и без него обойдемся.
Плетнёв медленно опускает сжатый кулак на фару в такт своим словам, чтобы доходчивее было.
– Отпустить, конечно, можно. Но он мне наступил на любимую мозоль.
На собрании наступил, в тундре вспомнил свое имя – наступил, тут сахар положил свой – наступил, не уважил, не выпил – наступил, веревочку не завязал – опять же наступил. Попроси прощенья, покайся – и, может быть, отпустит. Может быть, если будешь себя хорошо вести, слушаться дядю, штаны завязывать и водку с ним жрать.
Да, не получится новогодний сюрприз родителям. Прости меня, мама, сама меня так воспитала: не ползать, не лизать, смотреть в глаза, иметь свое мнение. Дорогие вещи дорого стоят.
– Михаил Иванович, а ваша любимая мозоль – это трудовая?
И когда наступал на нее? Что-то не припомню. Может, запамятовал? Наверное, было дело, раз директор говорит, зря болтать не будет, директор ведь.
