Читать книгу: «Соединённые пуповиной», страница 8

Мой читатель, ты перенёс тяжёлое испытание вместе с изгнанниками, и остался жив. Можешь ты посочувствовать их страданиям? Поэтому то, что тогда произошло, никогда не должно быть забыто. Это должно остаться навсегда в памяти наших детей, внуков и будущих потомков, чтобы они могли попытаться избежать такого ужаса.

6. Ссылка и притеснение в вероисповедании

Борьба за выживание 1917-1922

Изгнанники вели неизбежную упорную борьбу за выживание в течение долгих бесконечных лет. Это были времена неожиданных и непредвиденных перемен, где, с одной стороны, расцветали новые надежды и перспективы, а с другой стороны, всё само собой разумеющееся – разрушалось.

Выдержки из дневника отца:

2 марта 1917 г.

В Константиновку дошли новости о революции, отречении царя Николая и формировании “временного правительства”. Из-за этого каждый был охвачен некоторым страхом. Как жить теперь, без помазанника Божьего у власти? В определённой степени все предчувствовали, что с этих пор начало свой бег время, богатое событиями и чреватое последствиями.

Три всадника с красными флагами – революционные представители – стремглав прискакали и объявили новость на заранее созванном сельском сходе: “Свобода, равенство, братство!” Поразительно, эти не совсем понятные, но прекрасные и заманчивые слова были с большой радостью подхвачены беспристрастными открытыми сердцами колонистов.

Жёлтому национализму сразу обломали рога, немцев больше не преследовали, немецкий язык не запрещали. На одном дыхании мы все стали братьями большой Российской Республики. Повсеместные ободряющие крики и аплодисменты были ответом на эту новость. Молодёжь выглядела так, как будто выжила из ума.

Стало известно, что сотни тысяч немецких семей на юге России и на Волге, согласно последнему приказу царя, в кратчайший срок должны были покинуть родину и отправиться в ссылку. Теперь их пощадили, и они могли остаться дома. Немцы Волыни могли жить где угодно, в том числе вернуться домой. Это было замечательно!

Но мне казалось, что содержание того, что произошло, ещё недостаточно ясно, и многое ещё предстоит понять. Не доставало одного – окончания войны, спокойствия, о котором истосковался весь мир.

Но никакого мира не было. “Временное правительство” под управлением Керенского провозгласило “войну до победного конца!” А в октябре 1917 г. оно было свергнуто, вынуждено сдаться силам правительства Советов – непонятно когда и где родившимся большевикам. На этот раз перемены протекали не совсем спокойно, мы ясно различали пушечные выстрелы со стороны Ташкента. Шептались о многих жертвах.

Это нас охладило. Новые хозяева земли – революционеры, социалисты, большевики – объявили о поддержке бедняков. Они насильственно забирали имущество у богатых и наделяли им обездоленных. Это трудно одобрить.

Первое, что было сделано с большим рвением – введение обучения на немецком языке. Не было книг и программ, но наружу рвался безграничный энтузиазм. Для меня это было вдвойне тяжело, потому что дети, а также их родители, хотели говорить и учиться только на местном диалекте. При поддержке пастора Юргенсена и главы общины мне постепенно удалось добиться перехода обучения на литературный немецкий язык. Вскоре я уже чувствовал себя лучше.

Отрезок жизни 1918–1919 годов. Ясно видно, что мой отец затаил дыхание. Ему нужно было время, чтобы усвоить события двух прошедших революций, и осознать новое. Впоследствии он упоминал о Мартине Пробст из Икскюля под Ригой, который жил в ссылке в Ташкенте, а в 1918 г. вернулся обратно в Латвию. Его и нескольких священников обвинили в контрреволюционной деятельности и расстреляли. Отец был потрясён, он знал этого человека как благочестивого и очень образованного проповедника.

Летом 1918 г. по приглашению приходского совета Константиновку посетил пастор Хершельман, который в Ташкенте был членом комиссии (представитель из Германии) по эвакуации военнопленных. Его сопровождала “сестра” по имени Эрика из Пассау⁶⁰. Эта загадочная, очень энергичная и красивая женщина попыталась провести большой караван военнопленных через Персию в Германию. Они все погибли, и поэтому больше не предпринималось попыток вернуться домой этим путём. Интернированные возложили всю ответственность за неудачу на Хершельмана и за это немилосердно его ненавидели.

Из дневника:

Этот пастор провёл у нас воскресную службу. Его текст из Сираха: “Возблагодарим все Господа…” и т. д. был чем-то совсем другим, не духовной проповедью. Это была политическая речь, призыв: возблагодарим Бога, что Германии, несмотря на множество противников, удалось добиться успеха, так чувствительно поразить врагов, ну и далее в этом же смысле. Мне было тяжело от того, что приходилось слушать такую антихристианскую, бездуховную проповедь. После службы, в частном разговоре, этот помпезный человек с сердцем, переполненным славой, сидел и продолжал в том же тоне. Он хвалил Германию, её армию, Гинденбурга, кайзера Вильгельма, фортификации, пушки – всё, что было поистине ужасно, кощунственно и представляло собой весьма смелое заявление против России.

Из-за гражданской войны, которая шла в России, эвакуация военнопленных была приостановлена, и поэтому эта опухоль два года сидела в Средней Азии. Большевики всё знали об этом человеке, относились к нему очень враждебно, и превратили его жизнь в постоянный кошмар. Он жил под перекрёстным огнём, презираемый друзьями и врагами.

Короткий отрывок из статьи, появившейся в Саратовской листовке «Колонист» в 1918 г.:

Много лет прошло с тех пор, как мы прибыли в далёкую Среднюю Азию из-за несчастий войны, вернее, изгнаны по сатанинскому царскому закону от 2 февраля 1915 г. Я перенёс много несчастья и страданий, ещё больше несчастья и страданий я видел среди моих дорогих соотечественников и братьев. Многие сотни, даже тысячи погибли в мучениях, и их больше нет. Осенью 1915 г. в Ташкент прибыло примерно 85000 человек, до июля 1916 г. умерло около 55000.

Когда деспотия пала, стало немного лучше, и мы надеялись, что скоро снова сможем увидеть свои дома, нашу дорогую Волынь. Но нынешнее состояние дел показывает, что в ближайшее время эти надежды не оправдаются…

Жёсткая бесснежная зима, ночные заморозки в апреле, сухая весна, жаркое лето привели к неурожаю. В итоге, крестьяне не собрали даже столько, сколько засеяли. У нас нет хлеба, овощей и фруктов. Животноводство тоже разрушено, потому что негде пасти скот. Мы пережили голод, и что удивительно, богатые ничего не могут купить за свои деньги, а бедняки даже не видят перспективы спасения…

Помощь! Только помощь со стороны поддержит жизнь живущих здесь людей.

Эдуард Шульц.

Константиновка под Ташкентом.

* * *

1 июня 1919 г., воскресенье.

Почему я так долго не вёл записей? Это трудно объяснить, ещё труднее описать то, что произошло. Были времена, когда самым главным была повседневная борьба за выживание, когда отчаяние бытия не могло поднять настроения. Это были душевные причины. С внешней стороны были: обучение детей в две смены, воскресные службы, похороны большого количества умерших, и между делом работы в саду и огороде. Этому способствовали также отсутствие керосина и света.

Милостью Божьей мы оба остались живы. Но нашу доченьку Лидию мы похоронили. Была у нас и соразмерная радость – 22 января этого года у нас родилась дочь, которую мы назвали Фридой, как знак нашего стремления к миру.

Но никакого мира не было. В январе в Ташкенте снова начались боевые действия, мы слышали пушечные выстрелы. По слухам, левые социал-революционеры выступили против большевиков, и последние потерпели поражение. После боя 8 комиссаров и глава города были расстреляны. В нашей деревне расквартировали много солдат, всадников и 2 машины с пушкой. В школе оборудовали лазарет для 100 раненых.

Через 3 дня “белые” бежали. Преследовавшие их проникшие в село красноармейцы рассказали, что после восстания в Ташкенте 18–19 января погибло более 1000 человек – перебили семьи всех офицеров. Они так и бахвалились – “перебили!” Они утверждали, что наступают на пятки повстанцам и в ближайшее время полностью их уничтожат.

По слухам “белые” были разбиты, но их всадники разграбили сокровища в банке Ташкента: золото, серебро, облигации – и сбежали в горы, в сторону китайской границы. В заключение, начались репрессии со стороны большевиков – чтобы почтить мёртвых и предупредить живых, все взрослые члены семей восставших были осуждены революционным трибуналом “красных” и частично расстреляны.

Учителя снова, уже в который раз, были отстранены от должностей. Восстановлены были только те, кто был в состоянии предоставить специальной комиссии удовлетворительное объяснение своего отношения к восстанию.

Мрачная туча поднялась на политическом горизонте – Ленин, лидер большевиков, издал распоряжение о мобилизации молодых мужчин. В соответствии с этим решением беспартийные призывались на военную службу для борьбы с “белыми”. Но Бог, который никогда меня не забывал, не покинул меня и в этот раз.

Этой зимой нас было 6 учителей, утверждённых государством. Тем не менее зарплата, которую нам платили, была настолько низкой, что только урожай с огорода и двух десятин земли, которую предоставили в моё распоряжение, могли гарантировать наше выживание.

Несмотря на все трудности, я прочитал в это время кое-что новое: Теодор Кёрнерс «Зриньи», Тишаузен «История церкви», Кер «Теоретико-практическое применение в рассмотрении чтения немецких произведений», Беттекс «Символизм творения и вечной природы»⁶¹ и Генрих Гёйне «Книга песен». Большинство литературы я приобрёл через своих хороших знакомых среди военнопленных, которые из-за “белых”, заблокировавших Туркестан, по-прежнему не имели никакой возможности вернуться домой. Это были: Густав Фроулинг из Пруссии, 2 жителя Рейнской области Генрих Нойфельд и Франц Кутшер, немецкий венгр Якоб Бауэр, Франц Нахт из верхней Австрии, художник Мартин Бергер из Зальцбурга, 2 жителя Берлина – Пауль Либке и Вальтер Фут.

Я уже неоднократно мог оценить расположение своего характера и здравого смысла, выявив полное их соответствие новому подходу, хотя многое в “современной истине” парило в густом тумане, всё это было слишком ново! Должность кюстера я хотел при первой же возможности повесить на гвоздь! Почему я должен жить и действовать вопреки своей совести и Слову Божьему? Гонения не прекращались. Однако, “с Богом я могу и через стену перепрыгнуть”.

После напряжённого года мы, наконец, получили письмо от матери Ольги – написано в июле 1918 г., получено 24 апреля 1919 г. Они бедствовали. Шурина Августа, несмотря на больную руку, вынудили вступить в Красную Армию. От моего отца и братьев ни малейшего признака жизни.

Последнее: завтра утром учителя едут в Ташкент на 3-х месячные курсы. Колонисты сразу нашли этому объяснение: нам будут преподавать новую атеистическую религию. О, мои ограниченные, ничтожные соотечественники! Вы как дети, ещё не пришли к яркому свету истины, но вас мучают всякие ненужные опасения. Я напомнил им, что за последние 2–3 года здесь побывало много проповедников-атеистов, но ни один из них не смог лишить меня веры.

Я уже неоднократно приводил им выдержки из «Исследования Писания»⁶² по различным вопросам и мнениям, но они не хотели “слышать и видеть”. И поэтому сегодня я при случае прочитал им «День мести», отрывок из «Коммунизма». И что случилось? Они слушали плохо, и, наконец, по различным причинам, все меня покинули. Я чувствую себя духовно одиноким, почти никто не хочет услышать глубокого смысла истины.

Я обязательно поеду на эти курсы, быть может, это мне поможет приобрести звание учителя.

21 декабря 1919 г., воскресенье.

Оказалось, что учительские курсы действительно неожиданно сильно обогатили меня. Они начались в Ташкенте, затем продолжились на селекционной станции Новый Капланбек, потом на обобществлённой Каменской Гуте, и, в заключение, в Никольском, на великолепной реквизированной даче Кривицкого. Участвовало 100 учителей: 20 мужчин и 80 женщин, 5 из них были немцы, 2 – сарты, 1 – киргиз, остальные – русские.

Преподавали: историю педагогики, психологию, историю России, культуру Средней Азии и революции, геометрию, этнографию, землеустройство, библиотечное дело, программу русского языка и историю новейшей русской литературы. Кроме того, ознакомились с почвоведением для зерновых, хлопка, табака, сахарной свёклы, овощей, фруктов и виноградника; разведением домашних животных; сельскохозяйственной техникой и ремёслами, такими, как жестяное дело, пайка, остекление, столярные работы, сапожные, портняжные, плетение корзин. Мы были чрезвычайно поражены таким разнообразием, но никто не жаловался, потому что всё было ново, неизвестно, и поэтому очень интересно. Какая жажда знаний!

Большую часть времени мы проводили с нашими лекторами непосредственно в полевых условиях. Солнце жгло невыносимо, жара стояла +39–40°С в тени, так что во рту пересыхало, а губы лопались и болели. Учительницы освежались в воде – они по 5–6 раз прыгали в арык (канал с водой), чтобы остыть немного. Мужчины медлили, они прыгали вслед за ними только в перерывах, и никто не пытался уклониться от уроков и занятий.

Мне понравились все преподаватели и их манера ведения занятий, независимо от того, кем они представлялись: большевики, материалисты, дарвинисты, атеисты или анархисты. Да, все они были неверующими, но они несли в своих головах различные здравые знания, о которых я не имел понятия, и которые хотел бы узнать. Особенно внушительно подействовали на меня огненные речи Загрибского, которые были направлены против большевизма и коммунизма. Он привёл нам несколько примеров из прошедшей истории, которые доказывали, что социализм, как и любая диктатура, превратился в своего рода рабство. Сейчас из 100 человек только 10 имели право голоса, из которых 8 были большевики, и 2 – им сочувствующие, остальные 90 не являлись избирателями и были политически незрелыми рабами. Эти 10 обладали властью против воли всех остальных. Затем он похвалил анархизм, как полную свободу от тирании, где каждый может жить по своим правилам. Формы правления будут развиваться сами по себе. Я всё мог понять, кроме последнего: как государство может существовать без полномочий и без власти?

Часто обсуждали школьную реформу. Она должна развиваться в направлении естествознания, церковь должна быть отделена от школы, религия исключена из преподавания. В этом отношении новый курс приветствовался. Но крестьяне в этом плане были слишком консервативны, в частности, не могли этого понять наши колонисты. Таким образом, задача учителя состояла в просвещении родителей в этом направлении. Это называлось проведением антицерковной пропаганды. Большинство учителей протестовали против такой установки. Однако нам ясно озвучили, что церковь – это средневековый пережиток, который постепенно исчезнет. А задача советской власти, в том числе и учителей, которые являются её представителями – проводить эту позицию в сегодняшней жизни. О, чёрт! Ты посеешь ветер и пожнёшь бурю! Затравленное животное сбросит тебя и затопчет!

Я боюсь, что с таким отношением новые условия неизбежно загонят меня в угол и приведут к неожиданным и неприятным минусам. Но апостол сказал: “Испытайте всё и сохраните хорошее”. Многие идеи ниспровержения мира для нас неприемлемы, поэтому я не могу принять многое из коммунизма. Однако сам перелом, и много новых установок содержат в себе нечто загадочное и заманчивое, что хочется понять.

Хотя каждую субботу я спешил в Константиновку к моей Ольге – 4–5 часов пешком, у меня было достаточно свободного времени для посещения театра, оперы и музеев в Ташкенте. Я был на опере Чайковского «Евгений Онегин» – грандиозная вещь, «Стенька Разин» Азка – ничего особенного и «Фауст» Гёте – гениально представленная работа, только Мефистофель был слишком дьявольским. В «Колизее» я смотрел драму «Мещане» и «Старые годы».

Каждый вечер от одного до двух часов мы должны были петь актуальные песни, такие как «Интернационал», «Варшавянка», «Смело товарищи, в ногу», «Отречёмся от старого мира». Время от времени пели народные песни: «Вечерний звон», «Славное море священный Байкал…», «Ревёт и стонет Днепр широкий». Не слова и содержание этих песен, а общий энтузиазм хора из 100 человек и строгие, мощные, сложные мелодии очаровывали меня.

Упражнения в революционном пении мне совершенно не нравились. 21 ноября по приказу властей мы должны были отмечать вторую годовщину Октябрьской революции. Русские неразборчивые слова трудно проникали в черепа наших немецких учеников, потому что их содержание, вообще и в частности, было непонятно даже нам, учителям. Оставалось только одно – учить зубрёжкой. По моему мнению, праздник не удался – он был рождён великим криком крошечной мыши.

Но вернёмся к курсам. Было хорошее освещение, и я всегда находил время читать до поздней ночи. За эти 3 месяца я поглотил следующую литературу: «Французская революция» Моне, «История тридцатилетней войны» и «Мария Стюарт» Шиллера, «Самый высший император»⁶³ Мирабо, «Железная пята» Джека Лондона, «Фрегат Паллада» Гончарова, «Хижина дяди Тома» Бичер-Стоу, новеллы Чарльза Диккенса, но самым захватывающим был «День мести».

Я даже нашёл возможность побродить по городу. По сравнению с прежними временами дома, улицы, даже жители поразительно изменились. Всё упростилось. Магазины, раньше многоцветные, ярко освещённые, украшенные и заманчивые, были полностью упразднены и конфискованы государством. Везде царило однообразие серого цвета. Даже люди двигались как-то иначе: одетые одноцветно, с длинными рукавами, застёгнутые на все пуговицы, с мрачными лицами, шатающиеся от волнения. Фигуры мусульманских женщин, завёрнутые в длинные чёрные платки с чадрой, молча исчезали за воротами в глинобитных стенах дворов.

Коммунизм изменил очень многое, а ещё больше расплющил, как дорожный каток. Казалось, мир стал совсем иным. Мне показалось, что этот когда-то многонациональный, многоязычный, многоликий, красочно расцвеченный средневековый город мусульманского Востока при новых правителях стал полумёртвым. Пища на курсах, по сравнению с ранее известным мне солдатским питанием, была лучше, но я не мог ею наслаждаться, потому что масло хранилось в мохнатой козьей шкуре под названием бурдюк. Поэтому я был вынужден некоторые продукты питания приносить из дома.

Однажды я посетил казарму с 49 юношами, мобилизованными из Константиновки, и встретил там своего земляка из Домбровки – Траугот Адама. Он с другими 2 тысячами перебежчиков от “белых” к “красным” был направлен в Ташкент на перевоспитание, и скоро снова должен был вернуться на фронт. Его мобилизовали на южном Урале, где были в ссылке мои близкие. От него я узнал о нищенской жизни родственников. Отец из последних сил тянул новую семью. Брат Эрнст 15-ти лет – пастух в соседнем селе, Александр, которому 20 – помощник пекаря в Петропавловске⁶⁴, он женился на Ольге Бухгольц и ему живётся получше. Сестра Эмилия ждёт 4-го ребёнка. Нужда, по его словам, неописуемая и ставит под угрозу жизнь ссыльных.

Рассказал он и о Густаве Феттер, который был на Волыни, но потом снова вернулся в Оренбург. В Домбровке осталось всего 3 дома, остальные дворы разрушены войной. Несколько знакомых попытались снова закрепиться на Волыни. Это Эдуард Фелауэр, Густав и Рихард Тимник, Фридрих и Теодор Шмидке. Шурин Андреас Никель живёт вместе с семьёй в родительском доме Дюстерхофтов и пытается вновь возделать одичавшую землю.

Сегодня в школе в полном разгаре подготовка к Рождеству и Новому году. Тем не менее, все запутались – как праздновать, по старому стилю или по новому, введённому Лениным? И как быть с религиозной подоплёкой? Учитель Шмидт и сельсовет настаивают на новом календаре, учитель, нанятый из германских военнопленных – Карл Хейндл, – поддерживает решение церковного совета праздновать по старому стилю. Мне было всё равно.

По сравнению с предыдущим, истёкший год был намного благоприятней, будь то в отношении урожая, или в жизни общины: 19 браков, 70 крещений детей, 20 конфирмаций, и только 24 смерти и 1 развод.

Я был обеспокоен своим психическим состоянием, вернее бездействием и полным равнодушием к происходящему. Предупреждающий признак. Я ощущал, что со мной было по пословице: “худые примеры развращают добрые нравы”.

* * *

1920 год. Для моего отца самым тяжёлым в этом году был период с 22 сентября по 13 ноября, когда он принимал участие в демографической сельскохозяйственной переписи. 50 дней его не было дома, с двумя помощницами ему нужно было провести эту колоссальную работу в 10 поселениях. Худшим было то, что осень стояла очень дождливая, и рано наступили заморозки. Ольга болела, он отсутствовал, и поэтому их хозяйству был нанесён огромный урон: корм для скота – кукурузные стебли и мякина – сгнили, картофель вырыли свиньи, табак замёрз.

Одежда и обувь его были в грязи, сильно пострадали от постоянной дороги от дома к дому, от деревни к деревне. К тому же, их настиг злой холод. Зарплату выплатили мизерную, прожить на неё было нельзя, общины вынуждены были снабжать переписчиков пищей. Ответственные не нашли лучшего способа, чем гнать их от дома к дому, каждый раз они ощущали себя нежеланными гостями или даже попрошайками. Постоянные изменения в пище приводили к расстройству желудка. Поэтому они были бесконечно рады, когда выполнили эту задачу и смогли вернуться к обычной жизни.

Но он нашёл и положительные моменты в этом периоде: он смог освежить и расширить своё знание русского языка, ознакомился с жизнью, культурой и верованиями местных русских и киргизов. Особенно интересными и запоминаемыми были чувства, оставшиеся от посещения женской коммуны работниц – бывшего женского Никольского монастыря, и поселения русских молокан⁶⁵.

Он изучил некоторые черты характера и особенности людей, ослеплённых русским православием, а также познакомился с гостеприимством русских и особенно киргизов. В результате этих событий его застенчивость отступила, появилось больше мужества при столкновении с чужими людьми, он мог заговорить с ними, пообщаться.

Общий вывод он сделал такой:

Человеческое общество всё больше нивелируется. В деревне всё серое, как и в городе, благосостояние, как и культура, падает. Новые правители спровоцировали и запустили злые инстинкты и искажение морали посредством несправедливости, жестокости, насильственной экспроприации и навязыванием новых негативных идей.

Учитель попал в ловушку безбожного государства. Теперь он вынужден вести в деревне антирелигиозную пропаганду для того, чтобы его отметили похвалой; отправили на бесконечные лекции, семинары, курсы; чтобы получить жалкое вознаграждение от государства – обещанную поддержку сегодня и сказочное будущее в призрачном будущем. Отделение школы от церкви – да, это имеет смысл. Но требовать, чтобы мы действовали вопреки своей вере, это является бесчеловечным принуждением. Я не могу это понять, и я в отчаянии. Если бы я мог найти другие средства к существованию, то отказался бы не только от должности кюстера, но и от должности учителя.

Доставляет мне много волнений и Мартин Бергер, хвастливо называющий себя марксистом-эволюционистом. Он всё глубже и глубже затягивает меня в тяжёлую умственную борьбу. Он врывается в наше жильё, издевается и высмеивает учение Библии, восхваляет коммунизм, как идеал человечества. Конечно, я не могу молчать, оказываю ему сопротивление, доказываю ему непреложную истину Писания, что стоит выше всех человеческих учений, и что наличие множества сект, различных мнений среди новых номинальных христиан – вина не Бога, а людей, которые пытаются объяснить Библию своими словами. Я задаю ему встречный вопрос. Как может коммунизм привести человечество к истинному счастью, когда уже невинным детям прививают нелюбовь к иноверцам, ожесточённую ненависть к инакомыслящим, к другим партиям? Мы не можем переубедить друг друга, и каждый остаётся при своём мнении. Всё, что происходит – происходит по воле Бога! – дай мне на будущее столько мужества, чтобы я мог отклонить нацеленные на меня разъярённые стрелы дьявола. Исполнится воля Твоя!

Революция всё больше шла на спад. Но чувство нового у населения не угасало – вместо религиозных и гражданских праздников большевики придумали и ввели новые торжества. Так на Рождество, во время христианских праздников, дети должны были читать стихи и петь песни с революционным содержанием. Это было совсем непривычно, звучало отвратительно и подходило как корове седло. Затем ввели “дни раненых”, “неделю для фронта” и многое другое. Учителя должны были готовить с учениками концерты на эти темы. Затем всё привели к единому образцу. Был объявлен сбор общины для строительства трибуны перед сельсоветом. Затем место проведения митинга украсили красными плакатами, лозунгами, портретами, согнали колонистов, а три трубача должны были играть, как обычно, мелодии Марсельезы и Интернационала. Школьники поочерёдно выступали со стихами и песнями, пока не приезжал оратор из города.

Иногда всё выглядит довольно смешно. Так, однажды появилось 5 таких ораторов. Татарина вообще никто не мог понять, два киргиза говорили наполовину на русском, наполовину на киргизском, двух русских действительно можно было понять, но только Давид Бертрам мог перевести сказанное на немецкий язык, чтобы довести эту речь до сознания присутствующих. Ему нужно было перевести только одну фразу из двухчасовой болтовни этих пяти человек: “Люди, вы должны чёрным по белому показать, думаете вы или нет о советской власти, и доказать это добровольными пожертвованиями в счёт Красной Армии”.

Затем все главы семейств вынуждены были подойти к столу и подписать ведомость с указанием их взносов. Здесь сказалась готовность помочь председателя сельсовета франта Кюне – он оказывал давление на каждого колониста, который высказывал когда-либо неоднозначные мысли, чтобы склонить его к более высоким взносам. Деятельность этого гнилого творога, этого бесстыжего вымогателя привела к тому, что на следующий день 4 телеги с “подарками”, разукрашенные красными транспарантами, направились в Ташкент.

Или 18 марта! Я был в Ташкенте и смог увидеть, как отмечают в городе новые праздники. Отмечали День Парижской Коммуны. Внешне это действительно отличалось от любых ранее виденных религиозных процессий. Десятки тысяч демонстрантов несли вместо крестов, икон и реликвий портреты Карла Маркса, Ленина и других неизвестных. И бесконечно много красного: знамёна, флаги, вымпелы, лозунги, транспаранты, нарукавные повязки, шейные платки и косынки, звёзды и ленты на одежде и головных уборах. Если бы не было белых букв на плакатах и лозунгах, можно было бы подумать, что люди, собравшиеся сюда, охвачены пламенем. Несомненно, была заметна разница с привычными уже серыми буднями.

Несколько организаторов старались обуздать непокорную толпу и разделить её на ряды, но колонна опять приходила в беспорядок. Время от времени мимо проходили духовые оркестры с песнями «Марсельеза», «Варшавянка», «Смело товарищи, в ногу», которые тонули в общей путанице, от этого атмосфера торжества взлетала ещё выше. Да, здесь не было никакой показной печали или тоски, однако не хватало русского удалого веселья. Весёлые лица молодёжи сияли среди умеренности и сдержанности участников постарше, более осмотрительных, чем беспечных.

Снова и снова громко звучали вдохновляющие лозунги организаторов: “Да здравствует Парижская Коммуна!”, “Долой буржуазию!”, “Смерть Колчаку⁶⁶!”, хаотические крики “Ура!” перекатывались вдоль колонны. Стиснутые кулаки постоянно размахивали в воздухе, соглашаясь с этими угрожающими лозунгами.

Созданная атмосфера требовала сомкнуть ряды и решительно бороться против проклятого врага – сегодняшней бедности. Бесконечная колонна людей постоянно была возбуждена и беспокойна, всегда непослушна организаторам. Чем дальше, тем непредсказуемей казалась мне эта людская толпа. Испугавшись, я ощущал скрытую угрозу, проникавшую из этого потока. Я подумал, что если сейчас указательный палец любого человека взметнётся с приказом: “Убейте его!”, толпа бездумно набросится на жертву, изобьёт её, разорвёт, растопчет, а останки с кровавыми следами ног потащит дальше по брусчатке.

И я понял, что эта серая с красным, многоголосая и необузданная толпа, имеющая общую цель, – как лавина, которая снесёт и унесёт всё, что стоит на её пути. Воодушевлённые многообещающими девизами большевиков, ослеплённые ярко-красным цветом, очарованные новым, ритмичным, призывающим к бою строгим мотивом революционных песен, они ощущали в толпе чувство крепкого плеча, в стихах «Интернационала» находили путь в будущее: “Старый мир втопчем в землю…” (вольный пересказ). Здесь всё было ясно и понятно: всё разбить, уничтожить, сравнять с землёй.

Увиденное в этот день стало причиной моих глубоких размышлений. В городе все заняты разрушением старого. Они верили, что путём уничтожения, направленным на значимые конструкции, можно двигаться в будущее. Это пугало меня. Они надеются! По соседству со мной, в Константиновке, можно было видеть только первую половину – уничтожение старого, второй половины – построения нового, вообще не наблюдалось. Может быть, ещё в пути? Эксперимент с созданием коммун – это лишь убийство крестьянства. Так приходит к нам новое, но не задерживается: пронизывает деревню и движется к следующей. Возможно, причина кроется в том, что колонист крепко цепляется за своё имущество: землю, усадьбу, общину, и поэтому более консервативен, чем люди в городе.

Слепота революции видна и во многом другом. Так, в один прекрасный день, из города пришли 3 инструктора и объявили, что земля, движимое и недвижимое имущество, конфискованное у богатых, будет им возвращено. Это вызвало большой триумф у потерпевших, и сразу же недовольство у “комитета бедноты”. И вот избрали ещё один комитет, который должен был тщательно исследовать этот вопрос. Затем его решение будет рассмотрено городской комиссией, и окружное земельное управление подведёт итог: у кого и сколько забрать, кому и что выделить.

Коммуны в Каплан-беке и женском монастыре уже распустили. Эти молокососы тыкались, как слепые котята, справа налево, может быть, даже в ложном направлении, и не знали, где искать предназначенный для них сосок.

Однако они пытались с помощью насилия и устрашения покорить народ, восстановить власть среди бедных и сочувствующих. Один такой случай подтверждает это. Кто-то из колонистов получил известие, что 3 милиционера реквизировали товары у проезжавших дунган (китае-язычные монголы-мусульмане). Десять человек сразу вскочили на коней и бросились на помощь неизвестному, с которым, по их мнению, обошлись несправедливо. Они воспрепятствовали этому акту, доставили всех в сельсовет, где вещи запротоколировали. Избитый человек, со своими ситами и тканью, поблагодарив мужчин, благополучно продолжил свой путь дальше.

Всё это имело печальные последствия. Три “народных защитника”, которые хотели поживиться на этом грязном деле, обвинили “помешавших” в помощи врагу. Якобы у дунганина в телеге было 10 ружей, патроны, порох и офицерское обмундирование, а они – нежелательные спасители – высказывали враждебные заявления в адрес “красного” Советского правительства. Дело приняло очень опасный поворот, и добродушным крестьянам ничего не оставалось, как дать взятку “честным” государственным мужам.

Им преподали уроки на будущее: “Не суй свой нос туда, откуда торчит собачий хвост”. Второй: “Рабочий класс всегда будет брать вверх над крестьянством”. И третий: “Не забывайте, что вы не русские”. Первый, хоть это прискорбно и аморально, я мог понять: он не велел становиться между правым и неправым. Второй был явным отклонением от установки большевиков о равенстве рабочих и крестьян. Почему? И наконец, последний – является это случайной ошибкой, или означает, что братство национальностей имеет определённые границы? Это нужно обдумать!

Уроки в школе оставляли желать лучшего. Но всё-таки у меня были ученики, которые иногда доставляли мне радость, и уроки, которые приносили удовлетворение, я старался не напрасно. В моём третьем классе было 34 ученика, с которыми я ежедневно работал по 6 часов в день. Я до сих пор был вынужден исполнять обязанности кюстера, поскольку государственной зарплаты 2400 рублей в январе и 4200 рублей теперь нам не хватало. А так я получал от общины ещё 2000 рублей в месяц, и осенью вдобавок 8 килограмм пшеницы на каждого члена семьи. Кроме того, я обрабатывал огород и 3.3 десятины земли, всё это в какой-то мере обеспечивало существование моей семьи.

Цены так бешено росли, что можно было и с ума сойти. Лошадь весной стоила 100 тысяч, сейчас уже 700 тысяч, за пуд (16 кг) пшеницы брали тысячу рублей. Без школьной земли, огорода, который я постоянно расширял, выкорчевав уже 55 старых акаций, домашнего скота, который мы держим – коровы, свиньи и птицы – у нас не было бы возможности выжить.

Этот год должен быть достаточно благоприятным, урожай составил от 50 до 80 пудов зерна с десятины. Однако сегодня процветание крестьян определяет не урожай, а тот остаток, что ему удастся сохранить для себя после реквизиции. В деревне уже поняли, что в этом году снова призовут в Красную Армию 50 юношей.

Через военнопленных и прессу просочилась информация о вспыхнувшей политической реакции в Германии: правительство свергли, изгнали правительство Шейдемана, нарастает реакция под руководством бывшего адмирала Теплица, рабочие готовят всеобщую забастовку. Интернированные в безрадостном положении. Они хотят на родину, но Советы опасаются, что на Урале или Волге их перехватят белые, и, как и чехов, включат в свою армию в качестве боевых частей. Безнадёжное положение!

Один из них – Якоб Протц – от отчаяния покончил с собой. Он принадлежал к баптистам, ему было 40 лет, дома у него осталась жена и две дочери. Несмотря на то, что он сам был виноват в своей смерти, бедный человек вызывал сожаление. В конце концов, он был жертвой войны. Шесть лет тяжёлого, безнадёжного, неутешительного плена толкнули его на этот безбожный шаг. Другие военнопленные смогли справиться с собой в это неоднозначное время. Среди них были учителя, врачи и другие специалисты, которые познакомились с большевиками и верно им служили. Так нас посетили 2 ревизора из советского сельского хозяйства – австрийские коммунисты Бауэр и Лизе Ессель.

Конец гражданской войне в России в ближайшее время не предвиделся. По слухам, снова должны были разгореться разногласия между Россией и Польшей. Тем не менее, порядка на родине нет и сейчас, живётся не сладко⁶⁷. И конечно из-за этого вопрос о нашем возвращении домой на Волынь постоянно откладывался. Раз 15 я был в Ташкенте по этому вопросу. Всё напрасно, они говорили: “Очередь до выходцев с Украины ещё не дошла, имейте терпение”.

О, дорогая родина, любимая родина, увижу ли я тебя когда-нибудь? Моя тоска выражалась в возросшем, почти невыносимом желании встретиться с отцом, братьями и сестрой, родственниками и друзьями, тесно с ними пообщаться. Каждый день мы говорили с Ольгой на эту тему. Попытка фрау Жоб самостоятельно добраться до родины потерпела неудачу уже в Казалинске. Её со всей семьёй вернули в Ташкент. Это были бесплодные надежды и большие бесполезные издержки.

Наконец мы получили новости от близких. Вначале письмо от шурина Лангханса. Он своим ходом за 3 месяца сумел вернуться домой из Царицына, и с сентября живёт со своей семьёй, как и шурин Никель, в родительском доме Дюстерхофтов. Он писал о разрухе, опустошении и неописуемой дороговизне. До сих пор там нет мира. Поляки захватили больше половины Волыни.

К нашей общей радости, мы получили письмо и от отца. Уже 2 года он не получал от нас никаких известий, он обеспокоен и удручён тем, что от нас и от других его сыновей давно нет новостей. Нужда и нищета – его хлеб насущный. Он рассказал о семье Пауц. Зять Фридрих тяжело ранен, в прошлом году он разыскал свою семью в изгнании, и Эмилия ждёт сейчас четвёртого сына. Их бедность удручает.

Свою ностальгию я мог унять только чтением. Некоторые из военнопленных, которым повезло, и они могли отправиться на родину, дарили мне на память свои книги. Это были 5 русско-, английско-, французско-немецких словарей и, к моей великой радости, весь Гёте.

Отец составил список литературы, прочитанной в этом году. Это удивительно, и я по-хорошему завидую тому, сколько он прочитал во время великих потрясений: «Натан Мудрый» и «Эмилия Галотей» Лессинга, «Дева озера» и «Поколение Тантала» Вальтера Скотта⁶⁸, «Песня грешника» Людвига Анцигера, «Гамлет из Тускулума» Ричарда Вос, «Монизм» Шнитцера, «Дети и капризные люди» Бетти Гертель, «Правда и вымысел», «Герман и Доротея», «Страдания юного Вертера», «Годы учения Вильгельма Мейстера» Гёте, «На двенадцатом часу», «Клаус Генрих Баас» Густава Френсена. Произведения на русском: «На этом берегу» Гнедича, «Море» Тихонова, «История одного гения» Осипа Шубина, «Рассказы» Максима Горького. Всё чаще попадается и социалистическая литература: «Воспоминания о Карле Марксе» Либкнехта, «Новый фараон», «Молот и наковальня» Шпильхагена, много брошюр и газет.