Читать книгу: «Соединённые пуповиной», страница 7

В тоже время, он пришёл и к положительному выводу: несмотря на все потери, он красивый, высокий, стройный, 23-летний холостяк, который выбрал своей целью профессию учителя, и уверен, что это принесёт ему и его семье надёжное будущее. А чтобы прожить жизнь вместе со своей женой, только ему предназначенной судьбой, выдуманной в мечтах “женой учителя”, ему придётся искать её на протяжении всей жизни. Осознание этого было для него решающим и очень важным.

Выдержка из дневника:

Поскольку мой контракт с общиной в Домбровке истёк, я принял предложение старосты в Лисках. В среду, 30 апреля 1914 г., я поехал с Якобом Блох в Кутузово и там продал свой последний овёс. Там мы встретили бывшего учителя из Млинок Эдгара Роледера, Блох выспрашивал у него о невесте для меня. Роледер сразу посоветовал Ольгу Дюстерхофт из Млинок, он хвалил её как добродетельную девушку, к тому же немного грамотную. Он был её учителем и утверждал, что это очень разумная девушка, которой подходит роль жены приходского учителя, а возможные пробелы в знаниях она сможет легко и быстро восполнить.

Я расспросил о ней. Ей скоро будет 17, она 7-й ребёнок из 10-ти, половина из которых уже в браке. Её отец Фридрих Дюстерхофт был крепким крестьянином, скончался 2 года назад. Своей вдове он оставил 25 десятин земли в собственности и большое хозяйство. Её мать Августа была второй женой покойного, моложе его на 19 лет. Она была урождённая Вольшлегер, дочь старого Иоганна, единственная из семерых детей оставшаяся на Волыни после того, как он с остальными членами семьи эмигрировал в Германию в 1890 г. Это было всё, что я смог предварительно узнать об этой семье.

Уже на следующий день, 1 мая, я был у Дюстерхофтов на смотринах. Всё было как во сне. Сваты рассказали матери о нашем деле. Меня и Ольгу проводили в соседнюю комнату, где мы могли бы познакомиться друг с другом. Она не была писаной красавицей. Но нежный овал её лица, большие, глубоко посаженные небесно-голубые глаза, маленький рот с несколько сочными полноватыми красными губами, были привлекательны, доверчивы и надёжны, она произвела на меня хорошее впечатление. Невольно окунувшись в воспоминания, я увидел лицо Марии, как будто нарисованное художником, с тонкими, прямыми чертами и большими чёрными глазами. Нет, Ольга не обладала такими прекрасными, как будто резными, очень яркими чертами лица, но в ней не было и безразличного, холодного взгляда той. Её глаза улыбались не так лучезарно и бездумно, как у весёлой Эммы. Взгляд Ольги светился настолько мягко и тепло, что казалось, им можно согреться.

То, как она выглядела, её тихий, нежный голос действовали на меня дружески и обворожительно, и прежде, чем я осознал, моё сердце открылось, и я излил ей душу обо всех своих злоключениях с предыдущими поисками невесты. Не последовало ни насмешек, ни иронии, она выразила понимание и сострадание. Она шаг за шагом завоёвывала мою любовь. Потом мы беседовали, и каждый высказывал свою точку зрения по поводу брака, семьи, взаимной симпатии, доверии, терпимости, и кто знает, что ещё к этому. Наши мнения совпадали так сильно, что через час или два я ободрился, и сделал Ольге предложение руки и сердца. Она не колебалась, она знала, почему я здесь, и как позже утверждала, я ей понравился. Её согласие было получено.

Мы объявили о своём решении её матери и сватам, которые сразу перевели разговор в нужное русло. Все вопросы о приданом решили быстро и без меня. Для меня главным сейчас было всё быстро привести в движение. К пастору решили ехать 3-го мая.

В субботу утром они пришли ко мне, и мы отправились в Геймталь на обручение. Как оказалось, меня кто-то уже оклеветал. Ольга рассказала всё матери, и мне пришлось оправдываться. Было представлено так, что я не сдержу своё слово, и поступлю так же, как с Эммой Шнайдер. Якобы я завёл дело так далеко, что она сама вынуждена была отказаться, а потом обобрал их до нитки. На самом деле были возмещены только расходы по обручению, что конечно выглядит совсем по-другому. Я внятно ей всё изложил, и мне удалось рассеять сомнения.

Прибыв на место, я передал пастору необходимые документы и рассказал ему о сплетнях, которые снова меня преследуют. Вначале он провёл обручение. Потом он спросил Ольгу, по своей ли воле она выходит замуж, согласна ли с этим её мать, и не будет ли в дальнейшем с её стороны отказа – “Ибо”, – сказал он, – “Этому мужчине до сих пор не везёт со вступлением в брак. И вы не должны слушать всякие сплетни, которые выдумывают люди, всё их высказывания ложны. Я желаю вам стать настоящей женой учителя, быть примером для подражания в глазах других женщин”.

Свидетельство об обручении:

Жених приходской учитель Эдуард Шульц из Лиски.

Отец Вильгельм. Мать Каролина, урождённая Цех.

Родился в приходе Геймталь 14 февраля 1891 г.

Конфирмация проведена 13 мая 1906 г.

Холост.

Невеста Ольга Дюстерхофт из Млинок.

Отец Фридрих. Мать Августа, урождённая Вольшлегер.

Родилась в приходе Геймталь 30 августа 1897 г.

Конфирмация проведена 14 апреля 1912 г.

Не замужем.

Геймталь. 3 мая 1914 г. Пастор Ю. Йохансон

Оглашение должно было пройти в Млинках, Лисках и Геймтале. Свадьбу назначили на 21 мая. Для вступления в брак мне нужно было взять справку у главы Домбровки о том, что возражений по поводу моей свадьбы нет. Пастор узнал о том, что из-за моей свадьбы в Млинках возникло некоторое негодование и зависть. Я молил Бога благословить наши намерения, чтобы всё прошло к нашему удовлетворению.

8 мая, четверг.

Вместе с невестой и тёщей были в Кутузово, сделали много покупок к свадьбе. В понедельник я хочу снова навестить невесту и обсудить с ней ход нашей свадьбы.

19 мая, понедельник.

До сих пор всё идёт хорошо и гладко. О, Господи! Благослови отныне все мои намерения в отношении телесных и духовных благ. Пусть Благодать Божья осеняет в эти дни и в будущем, на протяжении всей жизни меня, и мою невесту, которая в скором времени станет моей дорогой женой! Осталось всего два дня!

12 июня, 1914 г.

20 мая тянулось для меня очень долго. Я, наверное, раз десять заходил к соседу Юлиусу Блох, который должен был отвезти меня на свадьбу. Пока, наконец, всё не было готово, и около 5 вечера мы отправились в путь. В полдень подъехали отец и брат Густав, они отправились с нами. В Кутузово я докупил выпивки на свадьбу, рублей на 50. Я всё ближе придвигался к цели моих долгих поисков. Было жарко и сухо, как всегда в это время года, а следовательно пыльно. Когда мы подъехали к Млинкам и свернули с главной дороги, Блох спешился, и подвесил лошадям колокольчики так же, как и тогда, когда мы проезжали через Лиски. Едва он это сделал, как пошёл дождь. Дождь был довольно сильный, и прямо перед нами: ботинки промокли, вода залила сиденье, я был мокрый сзади и ниже, и лишь сверху меня немного защищал зонт.

Преисполненные радостью встречали меня присутствующие гости, тёща, и особенно моя возлюбленная. До глубокой ночи я не мог расстаться с Ольгой. Мы сидели взявшись за руки, прижав друг к другу головы и приникнув щёками, шептались и рассуждали о нашем счастливом будущем.

И, наконец, 21! Перед тем, как ехать на свадебную церемонию, Рооледер, прежний учитель, предварил нашу поездку утренней молитвой с песней «От Тебя, Господь единства» № 1424. Затем он сказал прекрасную речь о псалмах 50, 14, 15 и завершил всё песней.

Путь в Геймталь был немного грязный, зато не пыльный. Жарко не было, потому что день был довольно облачным. Церемонию бракосочетания провёл пастор Йохансон в час пополудни. Свадебным текстом он выбрал «Бой за веру Иакова» с глубокомысленными словами: “Я не отпущу тебя, ты благословишь меня!” Вначале он процитировал песню № 363 «Приди, о, приди, дыхание жизни» и в заключение песню № 1407 «Господь, ты сам любовь».

В конце концов, это свершилось! Даруй нам Бог и впредь своё благословение и милость, полную любви и преданности сердца, а также нерушимой верности, чтобы мы всегда оставались счастливы вместе.

Свадьба прошла хорошо, за исключением небольшого беспокойства, причинённого дядей Августом Цех и шурином Густавом Лангханс, которые слишком часто заглядывали в рюмки. Еды и питья было предостаточно. Не было недостатка и в веселье, шутках и дурачествах. В четверг, в 12 часов дня, мы были “обвенчаны”. Рооледер снова произнёс красивую речь, как для нас, супругов, так и для родителей с обеих сторон, и закончил всё песней из псалма путешествующих. Всю пятницу все близкие родственники оставались вместе.

В субботу мы погрузили вещи и отправились с Ольгой в наш общий дом в Лисках. Тёща, шурин Август, отец и брат Густав проводили нас до самого дома и разъехались по домам около 3 часов дня. Таким образом, после трёх лет настойчивых усилий, сомнений, беспокойства и тревог, я радостно ввёл в дом свою спутницу жизни.

* * *

Мои родители, Эдуард и Ольга, прожили вместе бок о бок 55 лет, до самой смерти отца. Он заочно окончил институт, когда ему было уже 41 год, и работал учителем до выхода на пенсию. Он изо всех сил старался помочь своей Ольге стать идеальной женой учителя, как ему мечталось когда-то. У неё была возможность много читать, изучать редкие книги, она была заядлой участницей художественной самодеятельности, вела общественную работу в сельсовете и красном кресте. Домашняя работа, которую ей приходилось выполнять – огород, домашний скот, птица, портняжничество – помогла семье в тяжёлые времена держать голову над водой. Она до последнего боролась за жизнь каждого из своих семерых детей, но судьба вела их через разрушительные времена, и только трое пережили две страшные мировые войны, гонения и геноцид немцев в России.

Четверо её внуков из шести, и три правнука из тринадцати, продолжили традиции немцев Волыни и вступили в браки на всю жизнь.

Что изменилось в этом смысле?

1. Изменился идеал спутника жизни, у каждого поколения свои собственные мечты о том, что им нужно в настоящее время.

2. Смотрины в основном прекратились: никаких сватов, никаких женихов. Чаще всего лишь обоюдная любовь является предпосылкой вступления в брак.

3. Изменились традиции. Многое полностью исчезло. Сватовство, смотрины, помолвка, обручение, оглашение, в основном без выкупа, без приданого, ну и многое другое.

4. На свадьбах появилось много новых церемоний, заимствованных у других народов. Но это уже совсем другая история.

Что осталось?

Единственное, что было самым важным в содержании брака, и что передалось потомкам немцев Волыни: взаимная терпимость, доверие, верность, на протяжении всей жизни держаться вместе, даже тогда, когда в течение долгих лет брака возникают конфликты, быть образцом для подражания детям и внукам.

5. Смертоносная ловушка

Высылка немцев Волыни в 1915 г. (см. оборотную сторону обложки)

Эти выдержки из дневника моего отца, Эдуарда Шульц, являются свидетельством нашего прошлого. Но это также доказательство того, что общественный строй России не только во времена войн и кризисов, но и в мирные периоды истории преследовал цель сломить дух российских немцев, принудить их к ассимиляции, а непокорных уничтожить физически.

Трудно понять, ещё труднее объяснить, откуда наши отцы и деды черпали нечеловеческие усилия, откуда приходила к ним эмоциональная поддержка? Без денег, без помощи со стороны государства, которое неофициально приговорило их к уничтожению, только с Богом в сердце, 455 нескончаемых дней их взад-вперёд швыряли в дальние дали, пока, наконец, они не достигли места ссылки. Невероятно и бесчеловечно!

Дорогой читатель, поставь себя на место изгнанников, пройди с ними суровые испытания, попытайся понять этот феномен.

* * *

Из дневника:

10 января 1915 г., среда.

После нашей свадьбы моя жизнь пошла намного легче и лучше. Я жил с Ольгой в полном согласии и с большим удовольствием. Дай Бог прожить нам в мире и любви всю жизнь. Но мрачная завеса бушующей около полугода войны подбирается всё ближе, она бросает почти ощутимую тень на весну нашей жизни, угрожая уничтожить наше счастье.

Много моих родственников, друзей и знакомых на фронте, на переднем крае. Уже призвали на войну резервистов до 43 лет, а колонистов в возрасте до 60 лет отправили возчиками. Из ближайшего круга моих родственников призвали моих братьев Густава и Адольфа, зятя Фридриха Пауц и шурина Юлиуса Дюстерхофта, а также кузенов Эмиля, Эдуарда, Иоганна Шульц, кроме того, Эмиля Кон и Эмиля Герцог.

Это с одной стороны. С другой стороны, сейчас Германия – величайший враг России, и кое-кто пытается время от времени возложить ответственность за всё на нас, колонистов. Уже осенью 1914 г., после нападения противника, газеты запестрили статьями, направленными против немцев, клеймящими немецкую самобытность как враждебную сущность, разжигающими ненависть к нам. Телеги, лошади, крупный рогатый скот и даже голуби были поставлены “на учёт”, который означал, что вы не можете продать эту собственность из-за угрозы наказания. Было запрещено вывозить из губернии зерно или скот. Запрещено использовать немецкий язык на рынках, в лавках и во всех учреждениях.

27 апреля 1915 г.

Царь всё-таки подписал указ от 2 февраля. Согласно этому указу все немцы, владеющие земельными наделами, и их потомки, которые приобрели российское подданство после 1 января 1880 г., лишались своих земель.

Они должны быть выселены за 150 вёрст от возможной зоны боевых действий. На исполнение закона установлен предельный срок в 10 месяцев.

Теперь было понятно, почему в последние годы колонистов так настойчиво заставляли приобретать в собственность арендуемую землю – чтобы сейчас их ограбить. Может политика, направленная против процветания колонистов, была уже давно запланирована, и теперь только приведена в исполнение? Для пострадавших немцев Волыни это было чем-то неслыханным. В это не хотелось верить. Разве такое вообще возможно? Только тогда, когда прошёл шок, они задумались. Как можно всё оставить? Всё, что было построено за последние десятилетия? Здесь во всём пот и кровь наших отцов и дедов, похороненных на этой земле. Волынь наша родина. Почему уезжать? И куда?

Потом пришло осознание. Царю посылали прошения, уверения и просьбы. Выражали лояльность по отношению к короне и России, просили пощады. Богатые немцы пытались с помощью взяток через русских друзей добиться для себя поблажек. Но всё было напрасно. На прошение в высший Сенат пришёл ответ, который продлевал срок переселения с 10 до 12 месяцев родителям, жёнам и детям, чьи сыновья, мужья и отцы воевали на передней линии фронта. Это означало конец всем попыткам.

И всё-таки все верили в чудо, что в скором времени война закончится, и тогда нас оставят в покое. Как всегда, в нужное время провели сев – никто не мог сложить руки на коленях и оставить землю лежать необработанной.

10 июня 1915 г.

Однако, когда тропа, по которой вынужден скитаться человек, усеяна шипами, на пути всё равно встретятся ароматные розы, ароматом которых он будет наслаждаться. В эти мрачные времена Бог послал нам хорошие новости и 6 мая подарил любимого сыночка Отто. Он должен быть благословлён Богом! Мы счастливы! Я стал отцом! Но в июне все учителя, в том числе и приходские, получили циркуляр, по которому все они с 1 июня были уволены со своих мест. Чтобы развеять все сомнения и тщательно разобраться в этой непредвиденной ситуации, я отправился к пастору Йохансону. Оказалось что пастор, как и некоторые из самых богатых и толковых людей из разных колоний, был арестован полицией 1 июня и отправлен в Житомир. Это означало, что теперь в короткое время мы все будем выселены.

Я поспешил назад и рассказал всем знакомым, что в воскресенье, во время проповеди, двое полицейских стащили пастора прямо с амвона и арестовали. Сомнения рассеивались всё больше – время нашего переселения неумолимо приближалось.

6 июня 1915 г.

Мы с отцом предприняли попытку получить паспорта с тем, чтобы иметь возможность куда-нибудь “маневрировать”. Я получил следующий документ:

Выдано российскому подданному, немецкому крестьянину, колонисту Эдуарду Вильгельмовичу Шульц, 24 лет, проживающему в колонии Лиски в подтверждение того, что он и его семья (указаны на обороте) выселены в связи с военными условиями и должны осесть в любой области за пределами военной зоны.

Пристав 1 ступени (полицейский): Прокопович.

Также было объявлено, что из-за событий на фронте десятимесячный период отменили, и конечной датой выселения объявлено 10 июля. Каждая семья может взять двуконный воз с личными вещами. О, Боже мой! Прости нам грехи наши. Не дай нам растеряться в этой непонятной и безнадёжной ситуации. Только одно ещё в наших силах – следовать за Тобой, закрыв глаза. Проверь нашу преданность и веру, предназначенные Тебе!

21 июля 1915 г.

За проданные вещи и скот я с трудом выручил около 90 рублей. 50 рублей стоит лошадь и упряжь. Ещё одну лошадь и телегу нам одолжила тёща. На телеге я сделал будку и обтянул её холстом, клеёнкой и брезентом.

При упаковке вещей оказалось, что корм для лошадей, дрова и съестные припасы заняли столько места, что некуда положить постельные принадлежности, одежду, книги, мою скрипку и другие мелочи. Оставалось загадкой, где должна была разместиться Ольга с ребёнком? И не было никакого разговора об остальном нашем имуществе – всё должно было остаться. Мои надежды на скорое процветание лопнули, как мыльный пузырь.

Именно в эти плохие для нас времена мы могли видеть, как наши русские и украинские соседи пошли в рост за счёт того, что скупали у нас подешёвке или забирали даром. Они не спрашивали о цене, не торговались, они платили меньше, и изумлённые люди брали столько, сколько им дают. Эта милостыня жгла им руки, иссушала души колонистов.

Среди покупателей были и те, кого мы знали много лет, теперь они потеряли всякое уважение к немцам, которое у них было доныне. Они прятались один за другим, отводили глаза, делали вид, будто не знакомы с нами, проскальзывали со всеми другими в комнаты, сарай, амбар, погреб и забирали всё, что находили полезным для себя. Дороги не пустели от них весь день – одни приходили, другие спешили обратно со своей легко доставшейся добычей.

8 июля.

Мы получили радостное сообщение о том, что отъезд можно отложить до 20 июля. Конечно, это была большая радость. Все надеялись, что, возможно, будет ещё одна отсрочка, а может и вообще отменят переселение. Быть может, военные действия сложатся для России удачно, события покажут. Или? Никто не жалел о своих потерях, распроданном, растащенном и разрушенном имуществе – нам хотелось только, чтобы нас отпустили обратно на нашу родину. Имущество – дело наживное, его можно снова нажить. Здесь у нас есть кров, здесь стены нас защищают, хотя кругом много и того, что вызывает сожаление.

Многие немецкие крестьяне не выдержали этой десятидневной отсрочки и со слезами на глазах начали снимать созревший урожай зерна. Я поступил также, убрав свой урожай овса и ячменя в амбар соседа Юлиуса Блох, который мог временно остаться как отец солдата. С этой работой мне помогал брат Александр, который пришёл проводить меня. Он, как несовершеннолетний, мог остаться с отцом, получившим отсрочку.

Не было никаких указаний о том, куда нам переселяться. Но все полагали, что это не может быть далеко. Разговор шёл о Курске, Туле, возможно Саратове или Пензе. В императорском указе говорилось о 150 вёрстах вглубь страны. Если бы расстояние было больше, то нас отправили бы поездом. Деревни немцев Волыни лежали рядом с железнодорожными линиями Звягель⁴⁴ -Коростень, Коростень-Киев и Звягель-Киев. Большинство колонистов считало, что с фронта идёт много пустых железнодорожных вагонов, которые могли бы нас вывезти.

Сентябрь 1916.

Почти год у меня не было возможности вести дневник. Тем не менее, вёл многочисленные заметки, которые сейчас, после того, как преодолел болезни и мучения, постараюсь привести в относительный порядок.

Итак, 21 июля 1915 г. мы уехали. Все попытки полиции и стражников (охранников) разделить телеги по соответствующим деревням (для того, чтобы лучше всё контролировать) потерпели неудачу в первые же дни. Люди сбивались вместе по принципу родства, знакомства и уважения. Мы с Ольгой присоединились к группе, которой руководила моя тёща. Таким образом, от начала и до конца, вместе держались 7 телег. Наша сплочённость помогла нам преодолеть много неожиданных трудностей и осилить дьявольски долгий путь. Такие группы могли начинать своё движение независимо от бесконечно тянущихся телег. Они могли выбирать места стоянок, идти быстрее или медленнее, раньше или позже покидать места ночёвок.

Время от времени нас обгоняли конные полицейские или стражники с их телегами. Они постоянно требовали одного: “Быстрее, быстрее!” Особенно много дел у них было по воскресеньям, когда мы, как положено по нашим обычаям, спешили отдохнуть и помолиться после недельных трудов. В эти дни нашим охранникам не удавалось заставить двигаться нашу колонну до 12, а то и до 2-х часов дня.

Вначале наш маршрут шёл на север к станции Искорость⁴⁵, затем на юго-восток вдоль железнодорожной линии Искорость-Киев⁴⁶, которую мы пересекли несколько раз. Ровно через месяц после нашего отбытия мы подошли к шоссе Житомир-Киев. Месяц спустя вдоль линии Киев-Курск мы дошли до Конотопа, а ещё через 3 дня мы прибыли в село Бурынь. Это был конец нашего пути. Дорога длиной более 500 вёрст, которая продлилась 65 дней. В среднем, мы проходили около 8 вёрст в день.

Основной причиной нашего медленного продвижения было плачевное состояние дорог. Чаще всего это были просёлочные дороги, которые вились от одной деревни до другой через леса и поля. Однако поля были обработаны крестьянами до самой обочины. Поэтому колонне желательно было двигаться только по дороге. Перед нами здесь проезжали тысячи телег, колея глубоко врезалась в землю, превращая её в смесь песка, пыли и навоза. Колёса тяжело нагруженных телег тонули до самой оси, лошадям было очень тяжело их тащить. Очень часто мужчинам, юношам, а иногда и женщинам, приходилось им помогать. В пути происходили постоянные задержки из-за небольших возвышенностей, съездов, ручьев и потоков, которые можно было преодолеть только с помощью двух-трёх пар лошадей. Всё это требовало времени.

Ещё больше трудностей было во время движения через леса – обнажённые корни деревьев мешали колёсам, образуя в песчаной почве сеть из корней и ям. Колёса в полную силу ударяли по этим препятствиям, сотрясая всю телегу, встряхивая беспощадно не только содержимое желудков сидевших там стариков, женщин и детей, но и все мысли в головах. Оставалось только одно желание – выйти живыми из этого ада.

Оси и оглобли ломались, колёса разбивались. Тогда группе приходилось останавливаться, а остальным повозкам их объезжать. Впереди появлялась новая дорога, но телеги опять застревали, и их нужно было вручную вытягивать. Нетерпеливые возницы идущих позади фур пытались объехать образовавшуюся пробку, но их ожидала та же участь. Так образовывались большие заторы, которые на несколько часов задерживали всю колонну.

До тех пор, пока телеги ломались в лесу, ущерб можно было исправить в короткое время, так как было достаточно топора и умелых рук, а хороших деревьев вокруг было много. Если ломалось колесо – вместо него под ось подвязывали толстую жердь. Но если поломка происходила вдали от леса, деревни или кузницы, то на неё устранение требовалось гораздо больше времени. В таких случаях группа останавливалась, лошади распрягались, их поили и отправляли пастись, женщины разводили костёр и готовили пищу. Один или двое мужчин отправлялись в соседнюю деревню, покупали или брали под залог требуемую вещь, возвращались и чинили телегу.

Другим препятствием при движении колонны были коровы. Большинство колонистов, несмотря на строгий запрет, взяли их с собой. У некоторых были с собой и быки, чтобы зарезать при необходимости, которых привязывали рядом с коровой. Задачей молодёжи было кормить скотину, поить и управлять ею. Благодаря низкой скорости движения, у меня часто была возможность идти вперёд и осматривать близлежащие деревни. Выбрать место для стоянки на ночь было не так просто, подходящего места было недостаточно, нужны были вода для людей и скотины, пастбище.

Одной из причин медленной скорости движения, особенно в первые дни, было то, что люди надеялись на телеграмму “сверху”, которая отменила бы наше переселение. Болтали о том, что Россия перешла в наступление. Но никакой телеграммы не было. Мы ждали напрасно.

Когда эти надежды лопнули, закончился корм для лошадей. Никого не предупреждали о том, что дорога займёт несколько месяцев. Несмотря на резко подскочившие цены, приходилось всё больше закупать его в деревнях. Не каждый мог себе это позволить. Лошади худели и слабели. Последние километры пути, как для животных, так и для людей, были настоящим наказанием. В конце августа зарядили осенние дожди, которые превратили глубокую колею в нескончаемые ямы, заполненные вязкой грязью, что было неописуемо мучительно. Начались крики и ругань, нагайки⁴⁷ полицейским больше не помогали. Голодные животные, шатаясь, тащились дальше.

Но вернёмся обратно к нашему пути.

В первую ночь, 21 июля 1915 г., мы остановились под грушевым деревом на краю русской деревни Красная речка. Спешились и зажгли штормовую лампу. Скоро нас окружили и стали расспрашивать человек 20 мужчин, женщин и детей из деревни. Старая русская женщина сжалилась над нами и позволила Ольге с сыном переночевать у неё. Трое Ольгиных братьев и сестёр пошли с ней.

Я с тёщей и Августом остался у телег. Мы спали поочереди, кормили корову и лошадей. В эту ночь, на воздухе, у меня было много времени на раздумья. Мои беспокойные мысли были полны печали о страшной судьбе моей семьи, родственников, соотечественников, разорившихся и обанкротившихся немцах Волыни. Как безжалостно, неблагодарно и злобно с ними поступили.

Я вспомнил о разговоре моего отца, что подслушал в 1910 г. Тогда к нам зашёл некий Август Ринас из Эмильчина, доверенное лицо Берлинской ассоциации «Deutschen Fürsorgevereins»⁴⁸. Его задача состояла в том, чтобы обратить внимание немецких общин Волыни, в частности так называемых крестьян-“арендаторов” на то, чтобы они были готовы вовремя переселиться в Германию. В России у них больше нет шансов. Тогда отец покачал головой и сказал: “Наши предки точно знали, почему они в то время покинули Германию”. Для него было ясно, что теперь мы должны остаться в России.

Но многие колонисты иначе оценили предупреждение Ринаса, прислушавшись к его совету. Так, старший брат моей матери – Людвиг Цех – зимой 1912 г. со всей семьёй переселился в Германию. Сегодня, через год после разрушения немецких колоний на Волыни, мне кажется, что предупреждение Ринаса было справедливо. Только в одном он ошибся: несчастье постигло не только арендаторов, но и в гораздо большей степени тех, кто выкупил свои участки, а их потом конфисковали.

Тёща много рассказывала о своём отце, братьях и сестрах, которые уже 25 лет жили в Германии. Эта большая семья Вольшлегеров сообщала о достатке и удовлетворении. Возможно, при случае стоит обдумать этот вопрос? Не будет ли отец сожалеть о своём прежнем решении? Я подумал, сколько таких бессонных ночей у меня ещё впереди?

Следующим утром мы рано были на ногах и поспешили догнать других. Было свежо и туманно, лошади храбро потянули нас к реке, через которую перекинулся мост. Противоположный берег был довольно крут и сильно изрыт телегами, прошедшими предыдущим днём. Мы застряли в песке возле православной церкви. Всем пришлось толкать. Наконец мы нагнали другие группы, остановились приготовить завтрак, а заодно и обед. Но появились десять конных полицейских, заставивших нас продолжить путь. Вначале мы попали в песчаную пустыню. Было жарко, воздух полон пыли. Лошади часто проходили путь длиной всего с телегу, нам приходилось тянуть их изо всех сил. Затем последовала пойма реки. На другом берегу стояло около 20 молодых мужчин, которые помогли нам втянуть телеги по склону. Без такой помощи нам бы не удалось продвинуться дальше.

Вскоре мы достигли Ирши, которую нужно было пересечь вброд. Только тремя парами лошадей, одна за другой, мы могли здесь вытянуть наши телеги наверх. Таким образом, в этот день мы преодолели 18 вёрст. Всем было ясно, что таких усилий долго не выдержат ни лошади, ни люди. Так и было на самом деле – с тех пор ни разу нам не удалось пройти больше 10–12 вёрст в день.

На следующий день мы проезжали через Паулиновку. В первый раз мы видели немецкую деревню, из которой всех выселили. Нам не разрешили здесь остановиться, но то, что мы видели, оставило незабываемое, ошеломляющее впечатление. Покинутая, разграбленная, разрушенная деревня выглядела мёртвой. Разум не мог и не хотел воспринимать действительность, впервые вставшую перед глазами. Это был кошмар! Невольно я думал о своём родном селе – там тоже такие разрушения?

Неподалёку от русских деревень Крапивно, Рудня и Ставищи полицейские отобрали у нас “пропуска”. Мы должны были выбрать, куда ехать дальше: на Курск, Орёл, Ярославль, или куда-то ещё. Я выбрал Тулу, потому что она ближе к столице. Я считал, что в Москве безопаснее во время войны. Пропуска нам выдали на руки в Искорости, там значилось: “…переселяется в Тульскую губернию”. Я надеялся, что всё будет хорошо, и за 2–3 недели мы со своими телегами доберёмся до Тулы.

Тёща радовалась такому исходу, она была решительно против поездки на поезде, которую я предложил в Искорости. Она изо всех сил сопротивлялась моему предложению продать лошадей, телеги, и двигаться дальше по железной дороге. Она была в ужасе, замолкла и спрятала голову в подушки, когда впервые услышала и увидела шипящего, трещащего и свистящего монстра – паровоз.

Как оказалось позже, нам всё равно не разрешили бы перемещаться независимо друг от друга. Было предусмотрено, что нас отправят не в те места, что указаны в пропусках, а намного дальше, в край, точно ещё не определённый.

Искорость. Перед Ужомиром мы пересекли реку Уж, вдоль которой шли до Искорости. Это место – заглохший, чахлый, древний город древлян⁴⁹. Легенда утверждает, что княгиня Ольга осадила город, взяла налог голубями и воробьями, к каждому привязала тлеющую ветошь и отпустила. Весь город погиб в огне. Сегодня от прежнего города осталась лишь небольшая русская деревня на правом берегу Ужа. Новый современный город расположен на левом берегу.

Здесь 3 железнодорожные линии: Ковель-Киев, Ельск-Звягель и добавленная в прошлом году линия Житомир-Искорость. Этот узел являлся хорошей предпосылкой для восстановления и развития исторического места. В настоящее время это поселение с единственным широким шоссе не намного больше нашего волостного города Кутузово (Горошки)⁵⁰. С обеих сторон дороги между большими магазинами, лавками, пивными (кабаками) стояли небольшие частные дома, окрашенные в разные цвета, которые приветливо светились навстречу путникам. На зелёной деревенской площади стоял двухэтажный дом волостной управы и небольшой, но красивый, православный храм. Действительно, городок был чистым и выглядел приятно и мирно.

Никто не знал, что даже здесь, в этом тихом месте, жило более 20 семей немцев Волыни. Их принудительно вырвали из этого добродушия, и теперь они мечутся туда-сюда по всему свету.

Я задержался на станции, чтобы расспросить о поезде. Вокзал состоял из небольшого здания, рядом с ним стоял дощатый барак. В бараке ожидали продолжения пути около 100 семей беженцев с запада и другие пассажиры со своим багажом. Было душно, пахло ужасно. Уборных не было, и люди, не стесняясь, гадили непосредственно вокруг. Пассажиры, с которыми я общался, ждали поезда две, три и более недели. Никто не знал, когда они смогут уехать.

Через Уж шло 2 железнодорожных моста. Для переправы телег пользовались дамбой рядом с водяной мельницей. Здесь, в Искорости, мы снова пересекли Уж, перешли на его правый берег. Маршрут сменился на 180°, отсюда мы отправились на юго-восток, вдоль железной дороги на Киев, которую мы несколько раз ещё пересекали в пути, шагая то по одной, то по другой её стороне.

До Малина мы дошли 9 августа. Мы увидели ряд двухэтажных кирпичных домов с красивой отделкой, с расписными фронтонами, окнами и ставнями, большие магазины – два из них были размером как наша Геймтальская церковь. Впечатляла спичечная фабрика. Железнодорожная станция недалеко от шоссе была чистой. Здесь раньше жило около 20 немецких семей, которых теперь тоже выселили.

За Малином, слева от шоссе, было немецкое поселение Малиндорф. Между тем, разница между уютным и чистым городком и когда-то очень красивой колонией ужасала. Две версты, всего 20 минут, и совсем другой мир. Здесь царило опустошение: дома стояли безлюдные и пустые, окна разбиты, дверей и ворот не было, или они были выломаны. Во дворах и на дорогах валялись сломанные стулья, скамейки, вёдра, бочки, одежда, тряпьё, остатки соломы и сена, и везде, как серо-чёрные язвы, следы от сотен костров. Было страшно смотреть.

Ко всему прочему, произошла досадная неприятность: собака тёщи напала на старика-прохожего и укусила его! Я не знаю, кто был больше виноват – старик, собака или моя тёща, которая взяла собаку с собой (впрочем, почти все забрали своих собак с собой). Вскоре после инцидента объявились 4 парня, которые хотели либо убить собаку, либо получить 25 рублей отступных. Эти возбуждённые молодые люди были из Мирополя, что в 80 вёрстах от Житомира. Они на 2 недели дольше были в пути, и поэтому недовольны намного больше нас. Мы отвергли их требования, и перешли на рысь. Они преследовали нас до самого Киева, что постоянно приводило к взаимным оскорблениям. Люди теперь стали очень обидчивыми, легковозбудимыми и агрессивными.

На самом деле, эти черты характера не свойствены немцам. Но я всё чаще замечал похожие ожесточённые столкновения между всегда мирными колонистами: у колодца, моста, стоянки на ночёвку, где они теряли контроль над собой и отвергали человеческое общение. На мой взгляд, всё это было результатом неосведомлённости и неопределённости нашего будущего. Люди в своей ежедневной борьбе за выживание с бесконечными нежданными, непредсказуемыми трудностями забыли, что ими правит Бог. Они должны больше молиться о том, чтобы Он вёл их дальше! Я знал, что снова придут дни, когда благодать Божья облегчит сердце, подбодрит дух, укрепит разум. Тогда они забудут чувство печали и с благодарностью будут больше думать о Его милости.

В Малине я отправил несколько писем и купил газеты. Лишь сейчас я узнал, что ситуация на фронте складывается для России неблагоприятно. Армия сдала Варшаву, Ригу и другие города. Не могло быть и речи о нашем возвращении. К сожалению, все разговоры о возможной телеграмме от правительства были чистым вымыслом. Здесь был оборудован пост, где молодой офицер проверил все наши документы. Казалось, они пытаются пересчитать всех изгнанников и определить, все ли ещё на месте. О том, что кто-то бежал, мы не знали, но о том, что уже сотни людей отдали Богу души, знали все.

На следующий день мы прошли через десяток русских деревень, пересекли реки Ирша и Тетерев, и 15 августа остановились на берегу небольшого ручья. Это была первая разрешённая остановка. Мы даже смогли устроить молебен.

Ольга, Август и я пошли в лес, чтобы набрать лесных орехов. Мы были довольны тем, что пережили такой чудесный день. По существу, это был самый лучший день за всё наше долгое путешествие, к сожалению единственный.

17 августа мы перешли по мосту Здвиж и через 2 дня прибыли в последнюю на нашем пути немецкую колонию Марьяновка – бывшую “колонию арендаторов”. Людей уже выселили, их разграбленные дома стояли, как давно забытые Богом сироты, в ужасе уставившиеся на нас широко распахнутыми дверями и окнами. Деревня была небольшой, по маленьким домам и дворам можно было догадаться, что жили здесь люди небогатые. Но строилось всё с душой и с “головой”. По центру колонии проходила неширокая дорога, обсаженная с обеих сторон могучими ивами, которые почти полностью её затеняли. Дорожки между ивами и рядом тополей были прямыми, как стрела, и посыпаны жёлтым песком. Сразу же за ними следовал ограничивающий участок крашеный частокол, за которым были клумбы, сарай, конюшня, амбар и дом в глубине. В центре села стояла школа с молельным домом.

Колонистов выселили 15 июля, когда зерно ещё не созрело. Землевладелец “из милости” скупил на корню будущий урожай по смешным ценам. Через 3 недели он воспользовался услугами проходящих мимо изгнанников. Крестьяне скосили всё и отнесли на гумно. Потом он достал молотилку, снова ухватил пару крестьян из числа колонистов, которые обмолотили ему зерно, солому заскирдовали, фрукты собрали и поместили на хранение. И всё это за пару мешков овса, ячменя и соломы. Невероятно, сколько этот человек прикарманил.

Недалеко от этого гумна мы и остановились. В вечернем воздухе плыл сладкий, возбуждающий, захватывающий аромат с полей хмеля. У меня было время “прогуляться” по деревне. Две солдатки, которым на некоторое время разрешили с семьями остаться на месте, рассказали мне со слезами на глазах о печальной судьбе своей деревни, с жителями которой поступили так же, как и с остальными немцами Волыни. Я зашёл в школу. В молитвенном зале царил погром: скамьи сломаны, алтарь в лохмотьях, изодранные венки валяются на полу, в углу куча соломы… О, Господи! Откуда такое варварство? После всего увиденного, особенно в Малиндорфе и Марьяновке, мы постоянно были расстроены и напуганы.

Однажды Фридрих Доцлав рассказал нам свой странный, почти библейский сон. Он видел бесформенную груду человеческих тел, раздавленных и растоптанных копытами обезумевшего табуна лошадей, несущегося на бешеной скорости. Изумрудная трава залита пурпурной кровавой пеной. Из этого живого месива, ещё шевелящегося, с контрастными белыми костями, с пульсирующей красной человеческой плотью, он слышал приглушённые, леденящие душу стоны. Пара глаз из этой кучи бессмысленно искала точку опоры и остановила свой взгляд на Доцлаве. Ужасно бормоча и булькая кровью, широко раскрытый рот ловил воздух. Немо и беспомощно, с ужасом он следил за этим видением, слышал звук ломающихся белых человеческих костей, глубокие стоны и вздохи. Он стоял полностью истощённый и парализованный, не имея сил закричать или двинуться с места. Он хотел сделать что-нибудь, но руки его не слушались. Он изо всех сил пытался снова и снова заставить их двигаться, но всё было напрасно…

Когда он проснулся, его сердце учащённо билось у самого горла. Ещё долгое время он беспомощно терзался, пока, наконец, не вышел из этого кошмара и не проснулся полностью.

После долгих раздумий моя тёща сказала, что это вещий сон:

– Безумные, разрушающие всё лошади – это русское правительство, которое хочет нас уничтожить.

– Бесформенная куча кровавых, растоптанных тел – это мы, немцы Волыни.

– Кровь на зелёной траве – наши надежды на воскрешение нашего народа через удобрение земли собственной кровью, стараниями и верой в нашего Спасителя Иисуса Христа.

– То, что Доцлав не мог двигаться и не помог, по её мнению значило, что все слабые соотечественники погибнут. Из этих страданий живыми выйдут лишь те, кто уповает на Бога, кто будет долго и упорно бороться за себя и своих детей.

Фридрих Доцлав буквально воспринял это откровение и сломался. За неделю до Киева мы похоронили его, в тоске и печали. Пыль к пыли! Прах к праху! Помилуй, Господи, душу его, и прими его к Себе! Аминь.

21 августа.

Памятный день открытия нашей церкви в Геймтале. 36 лет подряд этот день отмечали, как величайший праздник, по всей Волыни. Тысячи немецких крестьян стекались со всех сторон, чтобы послушать юбилейную проповедь. С детства отец всегда брал меня на этот праздник. Каждый раз я радовался большому количеству людей, их благоговению, сердечности, духовой музыке и мощным звукам «Толстого Лейпцигца».

Мы думали об этом во время изгнания. Интересно, будет ли сегодня молебен в Геймтале? Кто его проведёт? Пастор Йохансон арестован, и сколько вообще немцев осталось на родине? Найдут ли они в себе силы и мужество прийти в церковь, как обычно? Этот день был значимым для нас и потому, что мы ровно месяц были в пути. Кто бы мог тогда подумать, что за месяц мы не достигнем места нашей высылки? К такому длительному путешествию мы бы подготовились совсем по-другому.

Дорога вела нас вперёд, к шоссе Житомир-Киев. От деревни Гуровщина до Киева оставалось ещё 25 вёрст. Здесь находилась первая “точка общественного питания” («ПП» – питательный пункт). Сказали, что нас будут обеспечивать каждые 25–30 вёрст. Выдали дрова, котёл, картофель и пшено, у нас появилась возможность приготовить горячую еду. В дальнейшем по пути мы встретили ещё 4 таких «ПП»-станции. Но из-за того, что это всегда требовало много времени и усилий, мы посетили только 2 такие станции. Лучший «ПП» был в Конотопе, где мы получили готовую еду: манную кашу, картофель и хороший кусок сала впридачу.

Выход на шоссе воспринимался измученными людьми не только как облегчение, но и как избавление. Все были убеждены, что дорога в город сразу приведёт нас на железнодорожную станцию или на пристань.

22 августа 1915 г.

мы добрались до хутора Стоянка на берегу Ирпеня. Ходил слух, что в Киеве нас погрузят на корабль или в поезд. И поэтому нужно продавать коров, лошадей и телеги. Всем это понравилось, потому что мы устали от долгих скитаний. Я же сомневался, потому что никакой официальной команды не было, и на следующий день пошёл в Киев. Я посетил железнодорожную станцию и гавань, разговаривал с людьми, пытаясь выяснить, где же здесь истина. Я не смог составить чёткого мнения. Всюду было много людей: беженцы, раненые, солдаты, цыгане, высланные немцы.

Все они были во власти ужасной судьбы. Громадная людская толпа, в том числе и дети, старики, больные, их вещи – была согнана в тесное помещение, и никто не знал, как ему выйти из этого затруднительного положения и когда это может произойти. Ужасно и грустно было смотреть на эту кишащую, кричащую, плачущую, ругающуюся, матерящуюся отчаявшуюся людскую массу. Мы с тёщей решили продать мою телегу, лошадей, корову и жеребёнка, а дальнейший путь, если он ещё будет, продолжить на одной телеге.

Это была ночь, когда в 1915 г. в Киеве пошёл первый сильный осенний дождь. Августу, Фридриху и мне не хватило места в будке на телеге, поэтому мы устроились на ночёвку под телегой. Дождь лил, как из ведра, вскоре мы промокли сверху донизу, до последней нитки. Мы сильно продрогли. Было темно, только вспышки молний, сопровождавшиеся сильным громом, освещали пространство вокруг и показывали нам, что скоро всё будет под водой. К тому же поднялся сильный ветер, который хлестал воду во все стороны.

Внезапно я услышал из телеги Ольгин крик о помощи: “Боже мой! Я утону здесь с ребёнком!” Я мужественно встал рядом с телегой, растянув поверх неё тент, в то время как Ольга склонилась над нашим ребёнком. Мы были бесконечно счастливы, когда дождь утих и наступил день. Мы развели костёр, приготовили завтрак, высушили одежду и постель. После того, как мы позавтракали и привели вещи в порядок, стали ждать сигнала продолжения пути. Но никто не трогался с места. Полицейские и стража исчезли.

Вечером снова началась непогода. Ливень перешёл в монотонный дождь, зарядивший на всю ночь. 24 августа тоже не было никакого сигнала о дальнейшем движении. За рубль мне удалось снять нам кров на ночь у русского крестьянина. Ольга с ребёнком переночевали в доме, остальные – в сарае на соломе, но всё-таки под крышей над головой. Мы были глубоко благодарны этому человеку, потому что дожди шли непрерывно до 30 августа. Холодные дождливые ночи не прошли для нас бесследно. Многие простудились, смертность резко возросла. У меня на шее образовались гнойники, и болезненно воспалились натёртости на ступнях. Тем не менее, я повторно пошёл в Киев.

Это действительно большой город с домами от 4 до 6 этажей, но его не сравнить с Варшавой, где дома от 7 до 9 этажей. По бульвару Бибикова я дошёл до рынка, затем свернул на Крещатник, где остановился возле памятника Столыпину. В последние 10 лет этот выдающийся человек играл важную роль в политике России. Он реформировал всю экономику. Наши немецкие крестьяне вынуждены были выкупать арендуемую землю в собственность. А теперь её конфисковали. Неужели наше выселение он тоже спланировал? Быть может, в будущем история прояснит это преступление против немцев Волыни? Сколько невинных жизней на его совести?

Я осмотрел памятник царю Александру II. И большую, впечатляющую скульптуру Святого Владимира, крестителя Руси. В руке он держит направленный в высоту меч, его властный взгляд направлен к широкому Днепру.

В гавани есть места как для пассажирских, так и для грузовых судов. Я прочитал названия «Орша», «Чернигов» и «Екатеринослав». Дальше шли пляжи, которые были разделены: “для мужчин”, “для женщин”, “для детей”. Ещё дальше можно было увидеть пересекающий широкую реку мост для пешеходов, телег и автомобилей. А за изгибом открывалось прекрасное зрелище на громадный железнодорожный мост.

В Киеве ходят трамваи. Но вагоны серые. Это не так красиво, как ярко-жёлтые в Житомире, или ярко-красные в Варшаве. Я сел в трамвай на «Святошино» (5 вёрст от нашего лагеря) и проехал через весь город, даже на другую сторону Днепра. Через мост вагон тащили лошади. Там я осмотрел место под названием «Слободка», восхищаясь двух– и трёхэтажными домами, стоявшими на сваях в воде.

30 августа 1915 г.

Наконец вернулись наши сопровождающие. Они потребовали продолжить путь. Наше решение не продавать телегу оказалось правильным.

Чтобы не проезжать через город, колонну направили по объездной дороге к северу от небольшого аэродрома и казарм Луцкой дивизии, по крутому Вознесенскому спуску вниз к Днепру. Лошадям приходилось очень трудно. Даже застопорив задние колёса, телеги сложно было удержать от срыва вниз. От 10 до 15 мужчин помогали с верёвками. И так было с каждой из бесчисленных телег.

1 сентября.

Киев остался позади. Но ещё долгое время мы могли видеть покинутый город с великолепными куполами Софийского собора и Печерской Лавры (пещерный монастырь).

В течение следующих трёх недель наш путь проходил через Козелец, Нежин, Борсну и Конотоп, которые напоминали Искорость или Малин, но были значительно больше – от 15 до 50 тысяч жителей. И чем дальше мы отъезжали от Киева, тем богаче становилась местность. Думаю, это было потому, что слой чистого чернозёма был здесь не менее метра. Больше были и поля, которые обрабатывались и засевались. В некоторых сёлах насчитывалось до 20 ветряных мельниц. В основном это были небольшие “гномики” с соломенной крышей и 6–8 крыльями. Встречались и голландские ветряные мельницы, у которых крылья были обтянуты брезентом, в отличие от наших мельниц, у которых крылья состояли из деревянных секций.

23 сентября мы достигли Бурыни, в трёх вёрстах от станции Путивль (помните – «Плач Ярославны»⁵¹?). Там нам приказали за 3 дня продать телеги и подготовиться к дальнейшей поездке в железнодорожных вагонах. Я был измучен до крайности и радовался, что дальше мы наконец-то поедем поездом. Между тем я уже точно знал, что из-за слабости лошадей до Тулы мы добирались бы ещё не менее месяца. А на поезде эта дорога займёт, скорее всего, 2–3 дня.

Я немало испугался, когда мы добрались до места, где собрались все изгнанники. Перед нами было поле размером около 30 десятин, на котором теснились тысячи телег, сновали покупатели и деловые люди. Мы оказались в центре поля, окружённые полицией и стражей. В то время, как нам не разрешалось покидать “зону”, покупатели из Харькова, Белгорода, Курска, Орла, Брянска и других отдалённых провинций сновали свободно туда-сюда. Тем из них, кто покупал телегу или пару лошадей, путевые расходы оплачивала казна. Поэтому недостатка в покупателях не было.

Было много спекулянтов и цыган. Все знали, в каком мы положении, и пользовались этим для своего обогащения. Они назначали такие мизерные цены, что у колонистов перехватывало дух, а глаза наполнялись слезами. На следующий день после нашего прибытия тёще предложили за телегу, двух кобыл и сбрую 60 рублей. Она была возмущена, ругалась и бушевала даже на второй день. На третий день она отдала себя на произвол судьбы и вынуждена была продать всё за 42 рубля. В целом её ущерб составил около 400 рублей, что соответствовало моей зарплате приходского учителя за 2.5 года.

Последнюю ночь мы спали на земле, под растянутым брезентом и холстом от будки, на перинах, одеялах и одежде. Воздух был пронизан невыносимым смрадом. Не верилось, но этот неприятный запах шёл от земли, которую загрязнили тысячи людей и животных, что и привело к их гибели. Уборных не было, и каждый справлял свою нужду там, где он считал это возможным. Было стыдно за людей, которые заставляют поглощать все образующиеся отбросы Землю, питающую нас материю. За какие преступления принесли в жертву мать-кормилицу? Кто потребовал, и кто получил выгоду от этой жертвы?

Фекалии, навоз, остатки пищи, одежды и бумаги после каждой группы перемещённых лиц собирали с помощью конных грабель и бороны, а затем сжигали. Но мелкий мусор был рассыпан по всему пространству. Кругом стоял жуткий, тошнотворный смрад фекалий и блевотины. В этой нечеловеческой ситуации нам ещё повезло, что за три дня нашего пребывания там не было дождя, иначе мы бы задохнулись или утонули в этой клоаке. Конечно, на этом тесном, загаженном поле мы могли заработать всевозможные инфекции, какие только существуют – смертность продолжала быстро расти. При погрузке в вагоны почти не видно было стариков и младенцев.

В эту ночь я снова не мог уснуть, мысли постоянно крутились вокруг нашей неожиданно горькой участи. Упорно возникали необъяснимые вопросы: кто отправил нас таким дальним, окольным путём? Зачем мучить столько людей, отправляя их в путь длиной 500 вёрст, через пески, леса, болота и реки? Почему нас сразу не повели по шоссе Житомир-Киев (см. карту)? Пешком, налегке, проходя 35–40 вёрст в день, я мог добраться до Бурыни за 2 недели. Со свежими лошадьми на это ушла бы, самое большее, неделя. И не было бы проще отправить нас вагонами с Волыни?

В итоге это привело не только к потере имущества немцев Волыни, но и к ущербу русских крестьян, которые пострадали от проходящих изгнанников, к тому же тысячи и тысячи людей умерли напрасно. Это было необдуманным решением правительства, или же умыслом? Сколько могильных холмиков и простых деревянных крестов отметили наш путь? Невозможно сосчитать.

26 сентября был днём нашего отъезда. Нам назвали номер поезда, вагон и время отправления. Мы надеялись, что это конец наших мучений. За рубль один из возчиков отвёз нас со всеми пожитками на станцию Путивль. Здесь был деревянный барак, в котором организовали “имитацию бани”, где мы смогли помыться тёплой водой и надеть свежее бельё – чистое, но завшивленое.

38 душ забралось в вагон № 63: мы втроём, тёща с 4 детьми, Луиза Вайс с 5 детьми и племянником, хромой Вильгельм Фукс с женой, матерью и 4 детьми, Рейнке с женой и 4 детьми, Густав Хартвиг с тётей, старый Готтберг с женой, мазур Вильгельм Дзивас с женой и 3 детьми, и одиночка Карл Вайс. Можно легко представить себе, как тесно мы сидели друг на друге. Две наши семьи и Карл Вайс заняли верхние полки справа. Всё шло так хорошо, насколько это было возможно. Мы обустроили спальные места. Ящики, корзины, сумки и прочие вещи мы затолкали под нижние полки и сложили в середине вагона. Мы были уверены, что в такой тесноте нам нужно будет продержаться лишь пару дней. В этой тесноте я искал любой случай, время и место, чтобы привести в порядок свои заметки.

29 сентября 1915 г.

Мы достигли Курска, затем Касторное. На следующий день мы должны были быть в Воронеже, но утром оказалось, что нас везут обратно в направлении Касторного. Молниеносно от вагона к вагону распространился слух об императорском послании. Ура! Мы возвращаемся! Какое счастье! Всех охватила эйфория. С ликованием выскакивали из вагонов и стар и мал. Возбуждённые голоса, крики, смех и слёзы затопили маленькую станцию… Но постепенно наш энтузиазм утих, поезд не продолжил движение в обратном направлении. На этой маленькой станции не было ни горячей воды, ни магазина. Никто нас не предупредил о том, что поезд задержится здесь надолго. На второй день все достали свои котлы и треноги, развели костры рядом с железнодорожной насыпью, стали готовить еду. У многих не было ничего, что можно было бы сварить, они голодали. Нашёлся милосердный человек, который “пожертвовал” нам половину вола, что составило по 5 фунтов на каждый вагон. Соседи помогали друг другу, делясь крупой или мукой. Таким образом, был спасён второй день нашего простоя.

С востока на запад шли грузовые поезда с оружием, лошадьми и солдатами. На восток мимо нас проходили поезда с военнопленными австрийцами, немцами и венграми. Если такой поезд останавливался рядом с нами, то из вагонов выскакивали бедные люди, цеплялись за нас или протягивали руки: “Хлеба. Крошку хлеба!” Их хриплые голоса, впалые глаза, грязные руки, небритые лица говорили всё об их состоянии. Когда они заметили, что мы немцы, стали просить настойчивей и жалостней: “Одну картофелину. Картофельные очистки, пожалуйста. Кусочек репы или капусты”. Они не задавали никаких вопросов: почему мы здесь, куда нас везут в грузовых вагонах, сыты ли мы. Они не знали, что мы тоже жертвы войны, наши дома разграблены, потому что наши правительства воюют друг с другом. Их голодные души не могли сочувствовать чужим страданиям и чужой боли.

На этой станции мы потеряли первого спутника из нашего вагона. В общей сложности в поезде умерло 15 человек. Станционный смотритель, очень набожный православный христианин, позаботился о гробах и двух подводах, на которых родственники смогли увезти своих покойников и похоронить в общей могиле. О, Господи, Боже мой, возьми их невинные души и дай им вечный покой!

Нас снова обогнало несколько поездов с ссыльными – нашими соотечественниками, друзьями и родственниками. В одном из них были сёстры Ольги – Матильда и Каролина, с семьями Лангханс и Никель. На вагонах мелом было написано: Омск, Уральск, Оренбург. Наша надежда на скорое возвращение домой исчезла полностью. Дорога шла дальше, на восток.

5 октября 1915 г.

Поезд полдня простоял в Воронеже. 6 октября мы были в Козлове, где поезд задержался ещё на полдня. Поначалу казалось, что здесь нам прикажут выходить. Но ночью мы поехали дальше, и 7 октября были в Тамбове. Затем поезд “застучал” на Ртищево, мы надеялись, что нас везут в Саратов, к немцам Поволжья. Это было бы хорошо, у многих там жили родственники. Однако на всех вагонах появилась единственная надпись: «Оренбург».

9 октября 1915 г.

Поезд дошёл до Пензы. «Оренбург» стёрли, и появилось новое название: «Омск». О, Господи! Это Сибирь! В холодную Сибирь без зимней одежды? Уже сейчас довольно холодно. Земля покрыта снегом. На лужах лёд. Недалеко от станции я заметил магазин. Зимняя шапка стоила 7 рублей, пара валенок – 4. Ещё я купил шаль и немного по мелочи, всего на 15 рублей. Так я подготовился к первым сибирским морозам.

10 октября

Мы пересекли Волгу. Но перед этим наш поезд долгое время стоял на станции Батраки, как будто он хотел основательно подготовиться к прыжку через широкую и могучую реку.

13 октября 1915 г. Оренбург.

Здесь стоит огромная стелла, указывающая на то, что в этом месте проходит граница между Европой и Азией. Мы приготовились к высадке. Кое-кто начал выгружать вещи. Но никакой команды не последовало. Я поспешил с расспросами на станцию. Никто не мог сказать мне ничего существенного. Я узнал, что в Оренбурге живут киргизы, калмыки, башкиры и русские. Есть немецкие поселения, которые появились в окрестностях Оренбурга довольно давно, и есть ссыльные немцы, которые прибыли сюда в последние 20 дней.

Недалеко от станции можно было видеть их землянки. Они хотели в них перезимовать, а затем вернуться домой. Они были родом из окрестностей Житомира, я даже встретил нескольких знакомых: Людвига Шлимана, Михаэля Ноймана и некоего Брандта, которые обустроились в старом разрушенном бараке.

16 октября.

Судьба не позволила нам остаться на последних метрах Европы. Поезд под конвоем пошёл дальше, через нескончаемые песчаные и холмистые степи Центральной Азии. На короткое мгновение мы увидели широкие зелёные полосы камыша и синее блестящее зеркало Аральского моря.

17 октября.

Поезд прибыл в Перовск⁵². Небольшой городок, в котором проживало около 8000 жителей, был построен 60 лет назад на месте старого киргизского аула и назван в честь русского генерала Перова, проводившего завоевание Средней Азии. По сравнению с серой пылью востока, которую мы наблюдали в последние дни, это место показалось мне оазисом в пустыне. На базаре высились горы ароматных дынь, различных фруктов и овощей по столь низким ценам, что наши люди не могли устоять перед соблазном.

18 октября 1915 г. Ташкент⁵³.

Здесь закончилась Оренбургская железнодорожная ветка, и все надеялись на конец нашего долгого пути. И вправду, последовала команда покинуть вонючие, ненавистные вагоны. Через 88 мучительных дней мы, наконец, достигли цели нашей депортации. Даже солнце светило ярко и тепло приветствовало нас. Это было нечто другое, не холод Сибири! Я не жалел о тех 15 рублях, что потратил на зимнюю одежду.

Взгляд назад, на долгую дорогу, которую мы преодолели на телегах, на трудности, которые мы преодолели за те 65 дней. Между депортируемыми и жителями деревень, через которые они проходили, складывались непростые отношения. У колонистов была с собой еда и корм для скота. Всё началось, когда через 5 дней лошадям скормили всю резаную солому. Вначале мы посылали телегу назад, в ближайшие немецкие деревни, где была солома и машина по её измельчению, и пополняли свой запас на несколько дней. Но чем дольше мы были в пути, тем сложнее это было делать.

Дорога шла через русские деревни, где не использовали измельчители. Наши лошади были приучены к смеси овса и соломы, и теперь нужно было искать выход. Было время сбора урожая, отчаявшиеся колонисты прихватывали в полях, мимо которых проходили, 1–2 снопа и рубили топором для своих целей. Естественно, хозяева были разгневаны и жаловались полицейским. В некоторых деревнях крестьяне даже объединялись для защиты своих полей. Находчивые русские воспользовались возможностью и продавали нам необмолоченные снопы овса, ячменя, или солому, сено и жито по баснословным ценам. Если вначале пути сноп овса стоил 4 копейки, то со временем его цена выросла до рубля!

Я нашёл для нас третий путь: я интересовался наличием немецких деревень по нашему маршруту, в которых легко находил измельчитель и солому. 2–3 плотно набитых мешка очень усложняли мой обратный путь, но зато я на время решал продовольственную проблему для 4 наших лошадей.

Большинство наших почтенных колонистов понимали, что они волей-неволей причиняют вред и неприятности крестьянам. Но они не находили другого выхода. Люди проклинали правительство, которое выбрало такой тяжёлый путь. Никто не мог понять, почему нас не предупредили, что предстоит такой дальний путь. Было бы намного проще, если бы 2–3 семьи взяли бы с собой подводу с кормом.

Среди соотечественников находились и такие “Михели”, которые считали, что грабежом русских крестьян правительство возмещает нам понесённый ущерб. Это ошибочное мнение и их деятельность только ухудшали наши отношения с местным населением.

Не намного лучше, чем с соломой, обстояли дела с топливом. До Киева дорога шла через леса, где сухостоя было достаточно. Но в течение нескольких дней этот источник был исчерпан, и вскоре пришло время, когда всё чаще можно было услышать, как наши люди рубят дерево. Чаще нужны были не дрова, а молодые деревца для ремонта повреждённых частей повозок. Но у лесов тоже были владельцы. В основном это были помещики или “корона”, которые защищали своё богатство.

После Киева с дровами стало очень плохо. Дорога проходила через деревни, которые часто не имели никакого леса. Вначале люди рубили сухие части стволов стоявших вдоль дорог древних ив, затем срывали сухие ветви, корчевали старые пни. Но “хитрые” Михели и здесь находили короткий и лёгкий путь. Кое-кто из местных жителей замечал рано утром исчезновение плетня, который раньше обозначал границы его участка, вместе со столбами, воротами и калитками. На самом деле, такое поведение не находило понимания у населения и не вызывало жалости к депортируемым. Они жаловались полицейским, те ругались на всех, кто находился рядом, угрожали штрафами и арестом.

Часто яблоком раздора становилось водоснабжение. Наша колонна растягивалась на много вёрст, часто она одновременно проходила через 3–4 деревни. Если такое большое количество людей скапливалось вокруг колодца в деревне, то за короткое время его вычерпывали до последней капли. Местные жители становились на его защиту. Они снимали с колодцев вёдра, цепи, ворот, и даже журавли⁵⁴. Изгнанники просто использовали свои собственные вёдра, верёвки и вожжи. За Киевом колодцы были очень глубоки, приходилось связывать вместе 2–3 верёвки. Это приводило к нервозности и ссорам.

Особенно трудно было тогда, когда приходилось ночевать вдали от рек или колодцев. Тогда мы искали на лугу низменность и копали яму до тех пор, пока не находили воду. Так как мы были не одни, выкапывалось много ям. Из-за того, что почва была песчаная, за ночь стены ям осыпались, и на следующее утро нам приходилось копать новые, чтобы напоить скот. Когда мы покидали место, луг выглядел так, как будто его закидали гранатами. Мы видели, какой вред причиняем, но мы были вынуждены. Бог свидетель!

Сельским жителям было очень важно, чтобы мы, нежелательные «захватчики», не останавливались на ночёвку в их владениях, так как после такой большой массы людей и животных на местах оставались отвратительные отходы: пепел от многочисленных костров, навоз, фекалии, пищевые отходы и многое другое.

Чтобы избежать ущерба, однажды пострадавшие попытались подкупить нашу стражу, чтобы мы не останавливались в этой деревне. Они заверили нас, что вскоре будет более удобное место для ночёвки. Но это место так и не появилось. В полночь мы остановились где то посредине пути, и легли спать без еды и питья. Но такое жульничество удалось только раз, во второй раз никого не удалось перехитрить. Никакие обещания, требования и угрозы стражников больше не действовали – “ломались” колёса, “заболевали” лошади и люди, телеги останавливались.

Не намного лучше было для жителей, когда колонна останавливалась рядом с рекой. Несколько сотен повозок требуют места. Небольшие группы, как наши 7 телег, собирались вместе и обустраивались на расстоянии от остальных. В каждой небольшой группе находилась возможность немного дистанцироваться от соседей. В результате, лагерь занимал от 10 до 15 десятин лучших лугов вдоль реки. Все были заинтересованы в том, чтобы сберечь закупленный корм, поэтому отпускали голодный скот на выпас. На следующее утро луг представлял собой блестящее голое поле. В основном это были общинные пастбища, и представители общины сопротивлялись, как могли. Их голоса с мольбами, призывами к совести, упоминании о безбожии терялись в общей массе без разбора гудящей толпы, которая не чувствовала себя ответственной за причинённый ущерб.

Ещё неприятней для всех заинтересованных сторон было захоронение наших умерших, которых за время этой поездки мы оплакали очень много. Изменение обычного повседневного образа жизни, вынуждено однообразная, сухая пища, качка и тряска больных, стариков, женщин и детей в повозках, ежедневная пешая дорога молодёжи, жара и пыль, холодный ветер и дождь – уже с первой недели находили своих жертв.

Установленной медицинской помощи у нас не было, а врачи в небольших городах были нам в основном недоступны. Поэтому мы просто покупали то, что нам советовали аптекари. Это не всегда помогало. Всё больше и больше все слушали нашего старого целителя-травника. Очень сильно нам помогала моя тёща. Примерно за два дня она поставила на ноги свою тяжелобольную дочь Альму. Даже мои раны на ногах и язвы на шее зажили хорошо. То, что в нашей “эмигрантской семье” из 53 человек умер только один, полностью её заслуга.

Ослабленные люди собирали в полях и лесах ягоды, дикие груши и яблоки, лесные орехи, травы, грибы и коренья, что часто приводило к отравлениям и болезням. У колодцев использовали сотни грязных вёдер, пили из рек, прудов и даже болот. Это стало причиной кровавого поноса, который вскоре охватил всю колонну. В Киеве добавилась оспа, а в конце пути – тиф. Больные оставались на телегах, потому что по дороге не было ни лазаретов, ни госпиталей. Случалось так, что с вечера ты с кем-то разговаривал, молился или пел, а на следующее утро он уже был мёртв. А рядом с трупом находились дети и съестные припасы.

Только под Киевом появились люди в белых халатах, но они не забирали больных. Впрочем, в Киеве на железнодорожной станции и в порту, я видел таких же больных людей, как и в нашей колонне, и они также умирали. Быть может, поэтому нас и держали 10 дней перед Киевом, чтобы меньше больных проехало через город?

Эти умершие покоятся на холме недалеко от Ирпеня. Много, очень много деревянных крестов в то время “украсили” прелестный ельник “короны”. По сравнению с теми, кто умер в пути, эти покойники были “счастливыми”, потому что немцы Волыни без позволения основали там немецкое кладбище.

По крайней мере, после долгих мытарств мы смогли прилично похоронить наших мёртвых! До тех пор, пока мы находились рядом с немецкими деревнями, у нас не было никаких проблем. Мы просто заезжали в такую деревню и там, хотя и без гроба, но по собственным обычаям погребения проводили похороны на кладбище.

По-другому было в русских деревнях. Как только православные видели, что мы приближаемся к их кладбищу с мёртвым, они выбегали из домов, перегораживали нам путь и требовали письменного разрешения от своего попа. Который, чаще всего, жил в другом селе. Когда мы столкнулись с этим в первый раз, то повели всех причастных в деревню к священнику. Однако он заявил, что не позволит хоронить “иноверцев” на своём кладбище. Колонисты неоднократно его умоляли, напоминали, что лютеране тоже христиане. Но его так и не удалось убедить. Удалось добиться только разрешения на проведение похорон позади кладбища, услышать это было и без того суровым наказанием для родственников.

Позже мы перешли к другому методу. Мёртвых хоронили на холмах, под одиноким деревом, скалой или камнем. На месте ставили деревянный четырёхконечный крест без надписи, но в твёрдой уверенности, что по возвращении из ссылки мы сможем придать мёртвых родной земле. Какие наивные мысли! К концу нашего похода на каждом шагу нам встречались такие небольшие места захоронений.

Но были не только конфликты. Было и понимание, и симпатии местного населения, особенно со стороны женщин. Ольге с ребёнком часто разрешали переночевать у русских, изредка крестьяне позволяли нам заезжать с телегой на двор. Три раза нам разрешили помыться в горячей бане, обычно мы могли как следует искупаться только в реке, ручье, или в пруду. Раз за разом выходило так, что мы могли помочь местным жителям с тяжёлой работой. За что мы получали продукты, корм и отдых под крышей. Таким образом мы два дня отдыхали у зажиточного мазура Вертулевского, которому срубили 6 деревьев, распилили на доски и починили ветряную мельницу.

В другой раз нас пригласила солдатская вдова, которой мы вспахали поле и засеяли озимой рожью. Трудолюбивый Иоганн Безель не смог расстаться со своим двухлемешным плугом и взял его с собой, прикрепив сбоку к телеге. Это вызвало любопытство женщины. Она жаловалась на то, что не успела вовремя обработать поле, и попросила нас помочь ей. Мы разместились у неё на дворе, где было достаточно корма для наших сильно отощавших лошадей. Нам потребовалось полтора дня на пахоту и ещё полдня, чтобы засеять поле.

Здесь я увидел, как местные русские обрабатывают свою землю сохой (примитивный плуг) – устройством, про которое я думал, что его больше не используют в России. Соха – это искривлённый сук, на нижний конец которого насажен железный стреловидный наконечник. Тянут её так же, как и плуг, а сзади есть рукоять, с помощью которой сохой управляет пахарь. Эту работу делали 2 девочки: одна вела лошадь, а вторая правила соху рукоятью. Этим устройством почва лишь слегка взрыхлялась, на мой взгляд, всё это не имело ничего общего с пахотой в нашем понимании.

После вспашки пришёл старик, который вначале разделил поле на равные полосы, затем каждую полосу отметил пучками соломы, и только после этих приготовлений начал сев. Через плечо он повесил лубяной короб, наполнил его зерном и поспешно перекрестился несколько раз. Потом он пошёл, тихо напевая песню. Он шёл осмотрительно, и с каждым шагом правой ноги разбрасывал горсть зёрен по ширине обозначенной полосы. Позади него шла девочка и вела лошадь, которая тащила широкую деревянную борону.

Один из нас мог сделать в три раза больше, чем они сообща делали этим старомодным способом. И какая разница в качестве! У нас дома уже все соседи переняли нашу культуру земледелия, независимо от того, были ли они русские, украинцы, поляки или малороссы. Впрочем, так же, как и многие другие вещи: повозки, упряжь, сельскохозяйственную технику. Земля тут была так хороша, что наши крестьяне утверждали, что 10 здешних десятин заменили бы от 40 до 50 десятин почвы Волыни.

Наша духовная жизнь. Несмотря на то, что мы все вдруг были вырваны из обычной жизни и оказались в трудных незнакомых условиях, большинство колонистов не отказалось от обычаев и традиций своих отцов. В каждой группе нашёлся доброволец, который взял на себя дополнительные обязанности кюстера. В нашей группе эту задачу выполнял я. Утром, перед едой, я читал короткую молитву, которую все повторяли за мной. Вечером зажигали штормовой фонарь, все собирались вокруг меня, я искал подходящую проповедь, которую мы заканчивали совместной молитвой.

Затем шло обсуждение, главным образом связанное с нашим нынешним положением. Также мы говорили о будущем и наших прегрешениях. Мы верили, что наша судьба – это испытание от Бога, и с верой мы выстоим. Затем в ночной тишине зарождались песни, которые звучали всё торжественней, потому что становились всё громче. Начинали в одной группе, затем подхватывали в соседних группах, и, наконец, мощный хор, чей могучий звук вырывался из глубин сотен сердец, прокладывая путь в небо через леса и поля.

В колонне шли и члены духовых оркестров из разных общин, которые везли с собой свои инструменты. Полноценный оркестр собрать было невозможно, но, тем не менее, по воскресеньям зачастую мы могли слушать родные мелодии, полные страдания, тоски и печали. Самыми крупными были оркестры из Геймталя и Солодырей.

21 августа.

В годовщину Геймтальской церкви многие владельцы духовых инструментов объединились в большую группу. Но их громкое звучание раненые души отчаявшихся колонистов воспринимали в этот раз не как удовольствие, а как болезненную жалобу на злую судьбу, о которой они хотели сообщить всему миру. Страстность этой торжественной музыки пробудила в частично зачерствевших сердцах веру в их внутренние силы, дала им новую надежду. Быть может, страшные переживания последнего времени просто плохой сон? Но это был не сон, а жестокая реальность, и люди молились в своих горестях: “О Господи, Боже мой! Помилуй нас, прости нам грехи наши! Сделай так, чтобы эта страшная война подошла к концу, и мы могли вернуться в наши дома на Волыни”.

Время теперь делилось на дни, месяцы и годы. Дни содержали в себе периоды, что прошли после того, как мы покинули свои деревни, и возможное время прибытия на место. Месяцами измеряли воображаемое время, которое пройдёт до конца нашей ссылки. И, наконец, пройдут годы после возвращения на родину, восстановления домов, дворов, поголовья скота, садов и полей.

При проезде через бывшие немецкие деревни, мы везде видели одну и ту же картину: некогда великолепные крестьянские усадьбы были разрушены и пришли в полное запустение. Невольно приходила в голову мысль, что здесь действовали некие высшие, нечеловеческие силы. Не хватало дверей, ставень, оконных рам, а в некоторых домах фронтонов и даже всей крыши. На некоторых дворах от фруктовых деревьев остались только ветви да опилки. Встречались нескошенные нивы, на которых пасся скот, вытаптывая их. Застенчиво скулили осиротевшие собаки, ужасающе громко выли в кустах бездомные одичавшие кошки. Неприятное, сбивавшее с толку, тяжёлое чувство вкрадывалось в смятённые души. Что за чудовище в эти страшные дни уничтожило благосостояние немцев Волыни?

И всё же мы те, кто молит у Господа Бога нашего прощения. Я молюсь не только за себя, Ольгу, нашего ребёнка и родственников, но и за весь мой растоптанный народ.

Ещё один взгляд назад: очень тяжёлой была дорога до станции Путивль. Если за 65 дней долгого пути длиной в 500 вёрст мы потеряли около 15 % соотечественников, в основном стариков и детей, то за 22 дня мёртвым или тяжело больным из вагонов был вынесен каждый пятый – выбывали самые крепкие мужчины и женщины. Холера, тиф, дизентерия забирали всё больше и больше людей. Было совершенно невозможно держаться на расстоянии от больных в царившей тесноте. Не было никаких медицинских профилактических мероприятий.

Все знали, что нас преследуют инфекции, но конвою (охране) никто не сообщал о заболевших, потому что тогда их ссадили бы с поезда. Никто не хотел бросать своих родственников, чтобы они исчезли в неизвестности. Все верили в чудо. Таким образом, больные быстро доходили до безнадёжного состояния и умирали в окружении своих родственников, или попадали в руки врачей тогда, когда оказывать любую помощь было уже слишком поздно.

Не было уже ни гробов, ни могил, ни крестов, ни похорон. Только тихие слёзы и молитвы шёпотом, чтобы Всемогущий забрал душу умершего к себе. Оставшиеся в живых верили в скорую встречу в загробном мире, где нет вагонов, вони, зла и болезней, разграбленных домов, отнятой родины, и никаких враждебных чужаков, где их ожидает вечный мир и покой.

* * *

Так мы достигли Ташкента! Пришёл ли конец нашим мучениям?

На следующее утро появилось много странных одноосных повозок с двумя большими – в два метра высотой – колёсами. Впереди между оглоблями была зажата небольшая лохматая лошадка, на котором в седле небрежно сидел его хозяин – сарт⁵⁵. Повозка называлась “арба”. На 2 такие арбы мы погрузили свои вещи. Не без страха забралась Ольга с ребёнком на эту повозку. Мы проехали через город и остановились возле деревянных бараков, в которых уже жили 200 беженцев из Галиции. А теперь ещё 300 ссыльных приехало. В бараках было теснее, чем в вагонах, с той только разницей, что после сна люди могли покинуть свои двухэтажные полки и получить глоток свежего воздуха снаружи, или выйти в город.

Мы не ожидали, что нас встретят так недружелюбно, даже враждебно, осыпая бранью. В бараке нас встретила 30-летняя элегантная дама, которая представилась смотрительницей, и выступила с истерическими угрозами: мы предали отечество, из-за нас началась война, мы виноваты в смерти русских солдат, мы принесли несчастье, а теперь ещё для нас нужно строить бараки. Она запретила нам говорить на “проклятом” немецком языке, а если она от кого-нибудь его услышит, то мы тогда сразу же без пощады вылетим из барака.

Мне хотелось бросить ей в лицо, что два моих брата вместе с нашими родственниками воюют против врагов России на фронте. Но поток её слов и дикие крики не смолкали, так что после нескольких попыток я отказался от своего замысла.

Беженцы, которые разместились в бараке перед нами, поддержали “даму” своим рёвом. В дальнейшем всё, что плохого случалось в бараке, они списывали на немцев. Если кто-то рассыпал дынные корки, то это мы, если чей-то ребёнок “наложил кучку” перед дверью, то это был один из наших детей. Только в двух отношениях русские и немцы были равны: вши и клопы ели всех без разбора, и болезни уносили всё больше жертв, как среди эвакуированных, так и среди изгнанников.

Мы оставались в Ташкенте до 21 ноября 1915 г. Наше положение улучшилось. Два раза в день мы получали хлеб, еду и воду, мы могли купаться и стирать вещи, были уборные и многое другое. Пища, однако, могла быть и получше: постные щи, каша из плохо очищенного проса или риса, мизерные кусочки мяса, приготовленные венгерскими военнопленными, были подозрительно жёсткими и тёмными. Но жить можно было. У некоторых ссыльных было ещё немного денег, другие продавали свои последние вещи, чтобы купить овощи или фрукты, которые продавали здесь по очень низким ценам.

Но страдания преследовали нас дальше. Вначале заболела Ольга, потом наш сынок. Затем мужчин вызвали в военную канцелярию с целью призыва в армию. Я сопротивлялся, показывал свой “белый билет”, в котором стояло: “демобилизован навсегда”. Когда это не помогло, я указал на своё плохое зрение. Меня отправили на обследование в Ташкентский госпиталь, я написал письмо домой:

6 ноября 1915 г.

Моя дорогая Ольга! Тёща, и все остальные!

Вы конечно удивлены, куда я пропал. Почему я не мог позволить себе, моя любовь, уведомить тебя и всех остальных о том, где я нахожусь. Вчера нас, пятерых новобранцев, отправили в военный госпиталь, чтобы провести экспертизу нашего зрения. Но освободят ли меня – знает один Бог. Если же Богу будет угодно не освободить меня, я всё равно не окажусь на войне, а останусь в службе снабжения… Я полностью полагаюсь на слова песни: «До сих пор я нужен был Богу»:

 
Hilf ferneweit mein treuster Hort,
Hilf mir zu allen Stunden,
Hilf mir an all und jeden Ort,
Hilf mir durch Christi Wunden!⁵⁶
 

Как мог я по-другому выстоять перед своей совестью? Лишённый родины, депортированный. Не только я один, но и весь мой народ, доведённый до нищеты. И теперь от нас требуют защищать эту страну? Кого защищать и охранять? Тех, кто разрушил нашу жизнь? Нет! Моя крошечная надежда была на мою близорукость. И Бог услышал мои молитвы. 7 ноября 1915 г. нас, полуслепых, обследовала крупная военная комиссия, и троих из пяти “освободила”. В их числе был и я. 8 ноября я вернулся в барак к Ольге и к остальным родственникам.

Счастье моей семьи было кратковременным. Наш маленький Отто покинул нас навсегда. Долгий путь до Ташкента, благодаря заботам Ольги и её матери, он вынес хорошо, пока вдруг в ноябре не появились понос и высокая температура. Вначале фельдшеру удалось приостановить болезнь, но затем Отто покрылся сыпью, это оказалась оспа.

Я очень казнил себя за то, что вскоре после прибытия не настоял на том, чтобы ему сделали прививку против этой болезни. Фельдшер сказал, что ребёнок слишком мал и прививку не переживёт. Бедный ребёнок почти не спал последние несколько дней, не плакал, только стонал, как взрослый. Так как оспинки сильно чесались, он старался их везде расчесать, а мы пытались удержать его ручки, чтобы он не мог этого сделать. Его глазки, не мигая, ловили наш взгляд. Искажённое от боли личико со сдвинутыми маленькими бровями как будто обвиняло нас в том, что мы сразу по приезду сюда не сделали ему прививку. Это было душераздирающе! Мы не могли унять слёзы и непрерывные молитвы. Он становился всё слабее, и 11 ноября, в 7 утра, не издав ни звука, со стиснутыми кулачками, направленными вверх, он кротко ушёл в иной мир, чтобы продолжить своё существование невинным ангелочком. Он прожил всего 6 месяцев и 4 дня, и большую часть своей жизни провёл в дороге.

Ещё печальнее, чем его конец, были его похороны. Гробы нам выдавали бесплатно, но они были неокрашенные, из гнилых, дырявых досок. Мы могли завернуть мёртвого ребёнка только в старое платье. Всё можно было бы вынести, но незадолго до похорон пришёл полицейский с приказом всем немцам погрузить вещи на телеги и вместе с ними отправиться в казармы. Как раз в этот момент пришли дрожки, чтобы забрать гробы с мёртвыми, так что мы не смогли даже присутствовать на похоронах. Нас душили горькие слёзы, мы стояли в отчаянии, наши губы шептали молитвы о прощении за то, что мы так бесчеловечно отправляем на покой нашего любимого ребёнка. Это унижение было невыносимо, и мы всю жизнь вынуждены были носить его в своём сердце.

На следующий день я разыскал кладбище и выяснил, что похороны провёл единственный в городе лютеранский пастор Юстус Юргенсен. Его церковь стояла на улице Жуковского. Это был маленький, красивый, покрытый жестью кирпичный дом со сравнительно высокой колокольней. Молельный зал был не больше, чем любой молельный зал в наших родных деревнях, но стоял небольшой орган и украшенный драгоценностями алтарь. Я познакомился с пастором, рассказал ему, что я приходской учитель с образованием и ищу работу. Но так как у меня не было диплома учителя, и практически все места были заняты, работу я не нашёл. Он пообещал по возможности отправить меня в богатую немецкую колонию Орлово в 300 вёрстах от Ташкента в горах между Аули-Атой⁵⁷ и Бишкеком⁵⁸.

Мы жили во “второй казарме” пятого Оренбургского казачьего полка, где было также тесно и полно клопов. Вскоре нашлись люди из немецких общин, которые искали работников. Георг Кляйн, пекарь из Константиновки, убедил меня поехать в его селение, где после нового года должно было освободиться место учителя. За 3 рубля мы перебрались в Константиновку, где с 21 по 30 ноября жили у Георга Кляйн всего за 3 рубля. На следующий день я встретил земляка – соседа моей тёщи Людвига Крюгера, которого с 14 другими семьями поселили здесь сразу после прибытия в Ташкент. Он пригласил нас на кофе, и мы сверили имена общих знакомых, которых потеряли на этом страшном пути нашего изгнания. Их было очень много!

На следующий день учитель Фердинанд Куфельд подтвердил, что покидает школу, потому что уроки на русском языке немецким детям даются очень трудно, следовательно, они получают слабые знания, а это, в свою очередь, записывают на счёт учителя. Итак, я мог надеяться на работу. Но 26 ноября я был охвачен таким сильным ознобом, что упал измождённый в постель, и весь вечер у меня была высокая температура. Жар чередовался с ознобом. 28 ноября заболела Ольга. 3 дня мы пролежали без памяти. 30 ноября нас посетил Людвиг Крюгер, он увидел нашу беспомощность и забрал к себе.

3 декабря, с надеждой на спасение, приехала тёща со своими детьми. Они были в таком же состоянии, как и мы. Теперь в маленькой комнатке лежали 6 душ, единственной здоровой осталась 8-летняя Альма, которая ухаживала за нами. Только 8 декабря определили, что у нас тиф. В это время вдова Ева Тэндель переехала к своим родственникам и уступила нам свой домик. В критическом состоянии, прямо в постелях, нас перевезли в это жильё.

Болезнь сопровождалась головной болью, кашлем и поносом. Мы почти полностью утратили зрение, слух и мышление. Только в перерывах между серьёзными приступами лихорадки мы приходили в сознание. Иногда я спрашивал себя: кто эта толстая женщина? Кто я такой? Как меня зовут? К концу болезни мои ноги сильно распухли, а в марте выпали все волосы.

Лишь 16 декабря стала медленно возвращаться память. Я стал оценивать нашу ситуацию, и пришёл к выводу, что у нас неожиданно хорошие шансы на выживание. Во-первых, здесь существовал обычай приносить заболевшим еду в дом, так что в этом отношении нужду мы не испытывали. Во-вторых, маленькая Альма не заболела, поила нас водой и всячески ухаживала за нами. И наконец, Крюгеры нас не бросили. Они посещали нас утром и вечером, не опасаясь заразиться. Они делали самую тяжёлую и грязную работу, которую девочка не в состоянии была выполнить. Они поддерживали нас молитвой, которая заканчивалась словами “Müde bin ich, geh zur Ruh”⁵⁹.

Да, наши тела, потрясённые многодневной лихорадкой, ознобом, судорогами, нуждались в уходе и питании, но не только в этом. В большей степени нам необходима была духовная поддержка. И чувство близости этих любящих людей, их сострадание, тихие молитвы и нежные мелодии, были той психологической силой, что поставила нас на ноги.

В те дни, когда моя болезнь достигла своего кризиса, у меня появились мысли, что моя собственная смерть не так уж и страшна. Гораздо невыносимей было представить, что не выдержит Ольга: она лежала в постели так, как будто испустила дух, затем вскакивала и обессиленно падала без сознания на пол. Я так боялся, что Ольга умрёт, что не воздержался и твёрдо решил просить милосердия Божьего. Но Господь не давал нам облегчения.

К концу 1915 г. первыми встали на ноги моя тёща и Фридрих. Я собрал все свои силы и пошёл на христианский праздник уже на 2-й день рождества. Затем поднялись Ольга и Иоганн, Август пролежал до 6 января. Благодарность нашему Спасителю и Искупителю была крепко связана с Крюгерами, чьи руки и сердца поставили нас на ноги. Их христианский поступок был самым бескорыстным. Мы молились за них.

Но после рождества наши самаритяне заболели. Вначале 9-летняя Герта Крюгер, затем её мать, а потом и Людвиг. Я уже был в состоянии посещать Крюгеров. Когда я к ним пришёл, они лежали в бессознательном состоянии. Я присел к ним на кровать, и со слезами на глазах молился об их скорейшем выздоровлении. Болезнь началась резко, они лежали без сознания в сильной горячке. Мне стало страшно. Я чувствовал, что сердце замерло в груди.

5 января, рано утром умер отец, во второй половине дня за ним последовала его жена. Я чувствовал себя очень виноватым, потому что они заразились от нас. Никогда мне не было так плохо на душе от чьей-либо смерти, как от смерти этих двух христианских детей, наших благодетелей, которых я так быстро полюбил. Мне было гораздо больней, чем тогда, когда умерла моя 12-летняя сестра Жозефина, или даже моя любимая мать. На богоявление, 6 января 1916 г., Людвиг и Теофилия Крюгер были похоронены в сопровождении большого стечения людей на кладбище в Константиновке, под Ташкентом, далеко от их родины на Волыни. Господи, вознагради их за христианский долг, отданный нам, и даруй им вечное счастье! Мир их праху.

Зимой 1915-16 годов заболело очень много людей. Особенно много умерло детей – от оспы, тифа, дифтерии и других болезней. Школы были закрыты. Дети, остававшиеся дома, могли заразиться с меньшей вероятностью.

У нас осталось всего 25 рублей, я принял предложение одного зажиточного крестьянина учить его детей. С 18 января по май 1916 г. я зарабатывал 20 рублей в месяц.

Моя способность думать, память, и желание вести записи были очень низкими. Мысли ворочались медленно и тяжело, как жернова. В памяти оказались большие пробелы в прошлом, и она отказывалась служить в настоящем. Самым невыносимым были навязчивые, неоднократно возникающие вопросы: “Кто я? Где я?” Меня преследовало неловкое чувство слабости и беспомощности: “Я здоров?” Паника заполняла всё тело и оставшийся разум. Но со временем я почувствовал, что постепенно всё снова нормализуется.

25 января 1916 г. я получил первое письмо с Волыни. Я надеялся, что удовлетворили мою просьбу о возвращении на родину. Но то, что мне рассказали, говорило о разжигании ненависти, которую невозможно было терпеть, ко всему немецкому. 16 февраля – это был последний срок, в который оставшимся немцам было предложено уехать со станции Искорость. И уже 10 марта они достигли места своей депортации – русской деревни Кирябинское в Оренбургской губернии. Так в 1915-16 годах очистили Волынь от немецких колонистов. По крайней мере, эти немецкие семьи, чьи мужья и сыновья были на войне, страдали меньше нас, и их путь был не таким тяжёлым, как наш. Мы же до сих пор не достигли места нашей ссылки.

Отец писал, что покидая дом, был почти доволен, потому что посеянная перед войной неприязнь к немцам переросла в открытую, ядовитую ненависть. И эта вражда постоянно подпитывалась газетами. На новом месте их встретили без цветов, 2–3 семьи, поселившиеся среди башкир, татар и других меньшинств, они избавились от необъяснимого и незаслуженного отвращения к себе местного населения. В письме он постоянно возвращался к вопросу: “Почему? Два моих сына защищают Россию, находятся в опасности, могут быть ранены и даже убиты. Много знакомых пролили свою кровь, пожертвовали своей жизнью, но их родителям, братьям и сёстрам не доверяют”.

Не мог я ответить и на другой его вопрос: “В последние 10 лет нас заставили выкупить в собственность арендуемую землю. Мы вынуждены были потратить все накопления, которые собирали долгие годы, брать кредиты и туже затягивать пояса. А когда мы рассчитались с долгами, нас выгнали без какого-либо возмещения. Это нахальный и откровенный грабёж! Быть может, Людвиг Цех был прав, когда отказался от покупки земли и решил вернуться в Германию? Или то, что произошло с немцами Волыни, является наказанием свыше? Тогда за какие грехи?”

Отец задавал вопросы, на которые ни он, ни я не могли ответить. Он посчитал, что убыток от его депортации составил 750 рублей. Потери зажиточных крестьян составляли тысячи рублей.

Тёща тоже часто делилась своими размышлениями. Она сожалела о своём выборе, когда вышла замуж за богатого, на 19 лет старше себя, вдовца Фридриха Дюстерхофта, вместо того, чтобы в 1890 г. уехать с отцом в Германию. Братья и сёстры сообщали ей о своём благополучии и процветании там.

Такие вопросы, размышления и грубая реальность приводили меня в замешательство, смущение, и вызывали сомнения. Что только я не испробовал, чтобы подавить эти чувства. Облегчение я нашёл только в молитве. Помоги мне, Господи, в моей вере в Тебя!

24 апреля 1916 г.

Было объявлено, что изгнанников собираются отправить на постоянное поселение в Россию. Упомянули Саратовскую, Пермскую и Вятскую губернии. Я подозревал, что будет так же, как и с Тулой. Кроме того, три местных церковных старосты, Гомер, Бириг и Нойбауэр, уговаривали меня остаться в Константиновке приходским учителем.

Так как у меня до сих пор не было никаких документов, подтверждающих, что я учитель, община направила просьбу военному губернатору Ташкента о разрешении принять меня на работу в школу. Он должен был сказать: “Обращайтесь к своему кайзеру! Он даст вам немецкого учителя”. Но пастор решился, и нанял меня временно. Мне полагалось жалованье 500 рублей в год, бесплатное жильё и дрова. Я всё ещё сомневался, но мысли о том, что снова придётся забираться в вонючие вагоны, ехать далеко, неизвестно куда, на холодный север, и возможно приблизиться к войне, привели меня и Ольгу к решению остаться в Средней Азии. Вопреки этому, тёща по настоянию Августа решила продолжить путь.

27 мая 1916 г.

Мы переехали в новое жильё. Таким образом, моя ссылка до этого момента длилась ровно 13 месяцев. Для остальных 47 семей, которые тоже нашли временный приют в Константиновке, путь был далёко ещё не закончен. Дорога в ссылку тёщи и других земляков заняла ещё более 15 месяцев.

Первые изгнанники сели в вагоны в Ташкенте, через Бухару и Ашхабад их доставили в Красноводск. Там пересадили на паром, отбуксировали через Каспийское море вверх по Волге до Камы. На этом пути потеряли несколько семей. Так, в Астрахани осталась сестра Ольги Каролина Никель с семьёй, в Царицыне – дядья Густав и Мартин Цех, в Камышине – дядя Август Цех, в Саратове – тётя Эмилия Ау и так далее до Вятки.

Но через некоторое время в Красноводске образовалась пробка из массы беженцев с Запада и ссыльных из Ташкента. Появились слухи о вспышке чумы. Направление движения спешно сменили на Оренбург.

Тёща с семьёй попали в последний поезд. Мы проводили их и попрощались 29 июля. На этот раз отъезд строго контролировался. Всех привили против брюшного тифа, холеры и оспы. Каждый должен был предъявить 2 пары нижнего белья. В каждом грузовом вагоне размещали не более 20 человек. Всё было организованно очень хорошо, только непонятно, зачем в каждом вагоне выставлялся солдат в полном обмундировании?

Из первого письма тёщи следовало, что ехали они очень быстро, и уже через 12 дней высадились в Кинели. Оттуда они проехали ещё 150 вёрст вглубь страны. Их доставили в небольшую чувашскую деревню. Они были разочарованы и сожалели, что покинули тёплую Среднюю Азию. Они оказались не только среди чужих, но и в жалкой бесплодной местности, где правила нищета и непонятная отсталость, безнадёжно двигаясь навстречу зиме без тёплой одежды. Предоставленный им домик был настолько ветхим, стены и крыша настолько тонкими, что они не могли представить себе, как проведут там зиму. Кроме того, там не было никакой работы. Какие испытания им предстоят в далёком, холодном крае? Что ждёт их там? Мы были глубоко обеспокоены и опасались худшего. Конечно, мы с Ольгой были удовлетворены тем, что приняли правильное решение и остались здесь.

Нас рассеяли по огромной России, как горсть семян по необработанному полю! Прорастёт ли каждое зерно, и увидит ли каждый побег солнца, знает лишь Всевышний, и покажет время. Увидимся ли мы ещё в этой жизни? Кто знает? Господи, сжалься, защити и благослови нас, стой подле нас и помилуй нас в милости Своей. Веди нас дорогой, которую Ты нам определил! Мы живём надеждой!

* * *

Да, они надеялись, они верили всем сердцем, но ни один из них не мог себе даже приблизительно представить, как долго они будут в изгнании, и сколько мучений в борьбе за выживание им предстоит.