Читать книгу: «Соединённые пуповиной», страница 9

По диапазону прочитанной литературы ясно видно, что он отправился на поиски подтверждения новой идеологии, которую в него ежедневно вбивали. Изучение Библии отошло в тень, и он с тревогой сознавался: “В этом отношении отмечу довольно резкий спад”, и дальше: “На меня очень плохое влияние оказывает коммунист Бергер”. Однако отец считал, что его вера по-прежнему непоколебима: “Когда я вглядываюсь в зло мира, мне становится страшно, и я опасаюсь, что можно прийти в отчаяние, если бы не якорь веры, который недвижимо покоится на дне – Христос!”

Слева направо.

Стоят: 1,2 – неизв, 3 – Фишер, 4 – Александр Вольф, 5 – Иоганн Георг Рейтер, Георг Дёз, пастор Юстус Юргенсен, 8 – неизв., 9 – Иоганна Франк, 10–12 – неизв.

Стоят: 1 – неизв, 2 – Ольга Шульц, 3 – Эдуард Шульц, 4… – неизвестные.

1921–1922 годы. В этот период отец записал в дневник много разных переживаний. Это были страшные годы голода. Постоянно растущую нужду усиливала тоска по родине.

Интервентов изгнали, гражданская война в стране постепенно затихла, басмачей⁶⁹ рассеяли, крестьянские восстания против большевиков безжалостно подавили. Но крах экономики, наступившая анархия, тотальный неурожай 1921 г. в Поволжье, на Урале и юге России привели к ещё большей нищете.

Ситуация в Константиновке описана в дневнике следующим образом:

Всеобщая нужда неописуема. Из-за войны и революции на земле безмерные несчастья, страдания и нищета. В голодающих областях целые районы вымерли от голода. Движимые безысходностью, многие тысячи панически пытаются избежать голода. Привлечённые преувеличенными слухами о процветании Туркестана, многие из них оказались в Ташкенте. Город переполнен такими беженцами. Более двух тысяч истощённых, вырожденных душ самостоятельно прибыли в Константиновку, в основном это немцы Поволжья. Это только силуэты людей, оборванные, босые, грязные, завшивленные, но им удалось добраться сюда. По их заявлениям, большинство из них остались мёртвыми по всему пути. Некоторые пытались разыскать здесь дальних родственников, другие находили временный приют в летних кухнях, кладовочках, сараях местных жителей, выполняя за тарелку супа любую работу в поле и в доме.

Но большинству пришлось обустроиться на холме за деревней: они строили крошечные землянки, устраивали берлоги или рыли норы на склоне холма, где можно было бы укрыть на ночь свои истощённые тела. В течение дня эти недоедающие, оборванные тени людей шатались из деревни в деревню, от дома к дому в поисках любой работы, умоляя о куске хлеба или, по крайней мере, о кухонных отходах, пытаясь, по возможности, где-нибудь собрать что-то съедобное, а иногда и украсть.

Одни из них возвращались к ночи обратно, другие исчезали. Оставшиеся в живых на следующий день выползали из своих укрытий, чтобы предпринять ещё одну попытку выжить. Умерших через 2–3 дня вытаскивали из их нор новоприбывшие. Они заселялись на место мёртвых, чтобы через несколько дней повторить судьбу своих предшественников. Каждый день община хоронила от 4 до 8 безымянных трупов в братской могиле. Эту работу выполняли имеющие силы беженцы, она давала им немного пищи. Сельсовет и церковное правление заботились о том, чтобы жители по очереди по разу кормили этих несчастных гробокопателей.

Но и у местных жителей дела шли всё хуже. Высокий налог 1921 г. – до 15 пудов зерна с десятины – при низком урожае 20–30 пудов и небольших наделах земли, другие сборы, выкачиваемые из колонистов советским правительством, привели к тому, что люди жили хуже собак.

Беженцы принесли с собой не только голод, но и болезни: тиф, холеру и даже чуму. Вскоре смерть пошла и по домам местных жителей – только в феврале 1922 г. погибло 20 взрослых. Нам снова пришлось пережить ад тифа. Я и Ольга переболели легче, но маленькая, только родившаяся 21 апреля Зельма осталась жива только благодаря Богу.

Наши запасы подошли к концу. Из 60 пудов урожая зерна я должен был отдать: 10 – в счёт долга за семена, 16 – за пахоту, сев и боронование, 22 – за скашивание, молотьбу и чистку. Я, как учитель, был освобождён от налога, поэтому у меня был небольшой задел, таким образом, я мог рассчитывать только на 17 пудов зерна. В 1921 г. я отказался исполнять обязанности кюстера, и поэтому не мог ничего ожидать от общины. Весной 1922 г. это едва не привело нас к катастрофе.

Способствовало нужде и то, что нам решительно пообещали отправить нас на родину летом 1921 г. Но отъезд задерживался из месяца в месяц. В этой ситуации я не сильно заботился об огороде, и мы остались без картошки, кислой капусты и других запасов. Осенью выяснилось, что на долгую дорогу запасов хлеба и других продуктов нам будет недостаточно. Я вынужден был отказаться от отъезда, отложив его на следующий год. Ещё мы не хотели рисковать жизнью нашей маленькой дочери, пустившись в дорогу перед зимой. Мы послушались нашего дорогого Джобса, который всё ещё не до конца выздоровел после предпринятой попытки уехать самостоятельно.

В это же время советское правительство упало в обморок, и не смогло выплатить зарплату учителям. Правда они попытались возложить это бремя на плечи общины, но у общины уже не оставалось ничего лишнего, и поэтому в декабре 1921 г. школа была закрыта. Я нашёл возможность давать частные уроки, другие учителя покинули деревню. Большое подспорье в содержании семьи оказал нам доход от частного пошива одежды Ольгой.

Слева направо.

Стоят: Иоганн Франк, Эдуард Шульц – учителя.

Сидят: Иоганн Георг Рейтер, Юстус Юргенсен – пастор евангелической церкви в Ташкенте, Георг Дёс – кюстер, Александр Вольф.

Далее следуют сцены голода. Неужели эти душераздирающие рассказы происходили на самом деле? Отчаявшаяся мать убивает своего ребёнка, чтобы сохранить жизнь другим детям? В другой семье дедушка становится жертвой, чтобы остальные могли выжить? На базарах продавали колбасу из человеческого мяса? Он заканчивает перечисление ужасов словами: “О, Господи! Разве этого не достаточно? Не пора ли, Господи, взяться за дело и спасти своих избранных?”

Редкие письма от близких родственников не приносили радости. Только его брат Адольф сообщил из немецкого плена, что 11 сентября женился на прусской девушке Иоганне Иде Зон. Он писал, что доволен своей жизнью в Германии, в Россию возвращаться не хочет, и приглашал приехать к нему.

Полное надежд, однако со скрытой тревогой, было последнее письмо от брата Александра, которого при попытке уехать на родину задержали на станции Батраки и вынудили вступить в Красную Армию. Ранее он писал, что надеется на увольнение, теперь кратко сообщал:

Дорогой Эдуард!

Сегодня, после 14 месяцев моей неволи, мы прибыли на проклятую, вероятно заколдованную, станцию. Но на этот раз, получив все проездные документы в пункте пропуска, я уже верю, что моя мечта – вернуться на любимую родину – осуществится в ближайшее время. Мы все здоровы. Господи! Трудно поверить, но это факт! Мы надеемся! Мы хотим надеяться!

Твой любящий брат Александр.

Батраки, 27 апреля 1921 г.

Другие редкие новости от родственников были ещё безутешней. После прочтения их писем сразу вставал вопрос – живы ли они ещё, или уже скончались от голода? Может, стали каннибалами, или их жертвами? Последние сообщения от них были печальными и полными сомнений. 21 апреля тёща сообщила, что она с детьми решила либо вернуться на родину, либо умереть по дороге домой, но не оставить свои останки на чужбине. Они осмелились отправиться в долгую дорогу пешком. Непостижимо! Так они и пропали.

Последнее письмо от его отца датировано 7 ноября 1921 г. Его содержание: терять ему больше нечего, нет никакой возможности выжить, он собрал вместе своё последнее имущество и сумел попасть на поезд. Но контролёры сняли его и его семью с поезда на станции Батраки, поместив в карантин. Нет снабжения, нет сбережений, нет пищи и нет никакой надежды на спасение. Мучительная смерть детей стоит перед его глазами. Быть может, останется в живых Эрнст (17 лет), отставший в Златоусте?

Страшно подумать, что люди вынуждены были покориться, полностью осознавая, что их избавит только голодная смерть.

Письмо от сестры отца:

10 декабря 1921 г.

Дорогой брат Эдуард, дорогая невестка Ольга!

Я думаю, что это последнее моё письмо. Мой сильный, весёлый и часто безудержный Фридрих вернулся с войны с тяжёлым ранением. Его не узнать, он стал очень угрюм. Тихо, неподвижно сидит он в углу, не воспринимая больше жалобы и стоны умирающих детей.

Мне с трудом удаётся думать и писать…

Измождённые, только кожа да кости с четырьмя парами распахнутых глаз… Это мои дети? Почему тогда у них такие старческие лица? Холодно. Смогу ли я ещё хоть раз нарубить дров и истопить печь?

Уже давно нет ни хлеба, ни мяса, ни жира, ничего другого. Наш запас – мешок семян и сухих листьев лебеды – последняя тонкая, короткая нить, что связывает нас с жизнью. Мы больше не боремся за свою жизнь. Мы только молимся, чтобы Он поскорее призвал нас к себе.

Но кто ещё кроме меня может принести тепло в дом? Я их мать!

На этот раз судьба не делает никакой разницы между местными жителями и ссыльными. Они также страдают от голода, как и мы. Половина деревни вымерла. Эвальда, двенадцати лет, мы сдали в приют, Рихарда⁷⁰, которому десять, забрал к себе один старик.

Ровно месяц назад мне было 32. Я никогда не думала, что моя жизнь будет так коротка. Так что же я хотела сказать вам так срочно?

Так тяжело думать. Мысли ворочаются, как жернова. Я же хотела сказать что-то конкретное… Ах да, самое главное: простите нас, если мы вас чем обидели или сделали что не так… и вспоминайте нас время от времени добрым словом.

Нам уже не удастся свидеться на родине. Будьте благословенны!

Эмилия.

Это был последний крик о помощи. Но кто мог оказать помощь в те годы? Так и остался этот крик о помощи болезненным укором, навечно в сердцах и душах выживших: “О, Боже! Что я должен был тогда сделать, что предпринять, чтобы спасти их? Что?”

За эти 2 мучительных, почти безнадёжных года отец не прочитал никакой литературы, только Библия восполняла его потребность в исследовании жизни. Люди были потрясены многими бедствиями, что свалились на них: война, неурожай, голод, болезни, бесчисленные смерти. Они искали объяснения случившемуся. Они не довольствовались вечной истиной: “Это Божья кара за грехи наши”. Они хотели точно знать – за какие грехи? Не находили они ясности и в утверждениях, которые высказывали Лакмайер, Кюне и другие коммунисты. После революции прошло уже 4 года. Что случилось с их многочисленными лозунгами: “Мир, братство, свобода и равенство”?

Наступил мир? – Нет!

Братство? – Разве что среди голодавших беженцев – русских, немцев, киргизов, сартов и других, похороненных в братской могиле?

Свобода? – Где она? Ссыльные до сих пор не могут вернуться на родину. Военнопленные умирают вдали от своих домов. Крестьянин не может больше обрабатывать землю, унаследованную от родителей, потому что её у него отобрали. О какой свободе можно говорить, если крестьянин не имеет права продать свой собственный урожай? Государственная монополия запретила ему это делать.

Ещё труднее понять нынешнее равноправие. Крестьянин понимает это так: всех остригут под одну гребёнку. В 1918 г. всех зажиточных крестьян обкорнали, реквизировали весь урожай и запасы. В 1919 г. нашли “избыток” у середняков. И так планка “избытка” была опущена до уровня каждого бедняка, который уже до этого еле существовал. Не осталось никаких семян, никакого полугодового запаса на случай неурожая, а потребности крестьянской семьи определялись руководством советского правительства. Всех, как новобранцев, без расчёски остригли наголо. И когда в 1921 г. поток беженцев из голодающих регионов затопил Константиновку, местные жители сами были очень плохо обеспечены пропитанием.

Большевистская антирелигиозная пропаганда свергла старые верования. Новая вера в рай на земле, которую они хотели насадить в душах крестьян, не смогла закрепиться, потому что крестьян сравняли с землёй. Колонисты зашли в тупик, в котором хотели найти истину. И тогда расцвели секты.

Много лет спустя отец так писал в своих воспоминаниях об этом периоде:

Только в Туркестане в моих убеждениях произошёл полный перелом. В этом отношении я разделяю время на 2 периода: период до 1918 г. и последующие годы. Во втором периоде в моей голове произошла настоящая революция. Когда я начинал работать учителем в Константиновке в 1916 г., община состояла из смеси 2/3 лютеран и 1/3 реформистов⁷¹. Помимо этого, было среди них тогда 3–4 дружеских собрания, где искали более глубокую истину.

Однако вскоре появились проповедники различных направлений. Это были адвентисты 7-го дня, баптисты, штундисты, абсолютисты, квакеры, молокане и другие. Я ознакомился с их учениями, но не позволил обратить себя в другую веру. Они были известны мне из истории церкви и литературы, так же как и иные религиозные общины: католики, меннониты, православные, армяне, магометане и другие.

После наступившего в 1917 г. революционного угара и религиозной неразберихи, я определённо мог стать сектантом или атеистом, но я не мог сделать этот шаг вслепую, и, погрузившись в исследование Библии, стал критиком и мыслителем. Я стал искать единомышленников. Пастор Юстус Юргенсен для этого не подходил. Он был закостенелый лютеранин, которому его паства нужна была только как послушные, безмозглые овцы для стрижки.

Но у меня была возможность общаться со многими военнопленными. Позже я повстречал двух незабываемых подходящих товарищей. Один из них – Ливерт из Киева, другой – Абрахам Янцен с южной Украины. Я принимал участие в их собраниях. Их проповеди произвели на меня очень глубокое впечатление, и я могу сказать: это были самые восхитительные речи, какие я когда либо слышал во славу Божию. Это были люди моей веры. Они учили, что мы свободны от законности, и во Христе стоим гораздо выше, неизмеримо выше всех других толкований Библии. Под конец я отбился от лютеранства, как и от любой другой церкви или секты, рассматривая учение Библии лишь постольку, поскольку оно совпадает со здравым смыслом, всемирной историей и наукой.

* * *

Это была попытка примирить две различные точки зрения на мир – двух тысяч лет старой религии и современной науки.

Весной 1922 г. отец ежемесячно по нескольку раз бывал в городе и энергично пытался получить место на поезд, направляющийся в сторону родины. Наконец настало время, когда он получил разрешение и проездные документы. Теперь не хватало только одного, а именно – хлеба на дорогу. Было бы самоубийством отправляться в дорогу без двухмесячного запаса через страдающие от тотального голода регионы России. Они снова вынуждены были отказаться от отъезда в мае месяце. Надежда на спасение была в предстоящем урожае.

3 июня умерла их 14-месячная доченька. Это был уже 3-й ребёнок, которого они потеряли на чужбине. Тяжело, очень тяжело они пережили эту потерю: “Кто хочет уверить меня, что смерть спасительница и благодетельница? Глупцы, лжеучителя, которые ничего не знают. Считают, что жизнь такая же, как и загробная жизнь. Моё сердце болит. Мы упокоили её на чужбине. У меня из головы не выходит смерть нашей любимой Зельмочки”.

Урожай принёс им 55 пудов пшеницы, после раздачи долгов у них осталось 21. За частные уроки он получил ещё 21, итак, у них было 42 пуда зерна. Всё хозяйство принесло им 145 миллионов рублей. Отъезд был назначен на конец августа. Они мололи, пекли и сушили, забивали скот и зажаривали – теперь у них был шанс выжить в дальней и долгой дороге.

27 августа 5 семей отправились в путь вагоном № 366904⁷².

Так как отъезд задерживался, отец пошёл на кладбище военнопленных, чтобы проститься со многими знакомыми, которые были здесь похоронены. Это было огромное поле, усеяное маленькими деревянными крестами, идущими ровными, как стрелы, рядами.

На входе стоял большой внушительный памятник. Фигура сфинкса со склонённым австрийским солдатом защитного цвета. Здесь, в Средней Азии, было похоронено несколько десятков тысяч военнопленных, погибших от голода и болезней.

Под впечатлением от увиденного, он записал: “В памяти всплыло лицо брата Густава, погибшего в 1917 г. на русско-турецком фронте, чьё место захоронения офицер полка не смог определить. Полные меланхолии, в памяти всплыли отец, братья и сёстры, тёща с детьми. Где они? Увидимся ли мы ещё в этой жизни? Я прослезился, страдая. Да, да, смерть горька, это не радость, а проклятье”.

Лишь 3 сентября поезд пришёл в движение. Первые 9 строк из 50 страниц, которыми он описывал в дневнике свой путь:

Какое радостное ощущение! Адью! Прощай, Ташкент!

Итак! 18 октября 1915 г. прибыли, 3 сентября 1922 г. убыли. Почти 7 лет в изгнании. И наконец, после стольких переживаний, тоски, после стольких усилий мы смогли осуществить желание вернуться на родину, мы в пути. Мы едем в поезде!

Жизнь хороша! Благослови нас Бог! Я оставляю тебя, моя Константиновка, с небольшим количеством приятных воспоминаний о селении в целом, но зато с хорошими впечатлениями от многих людей. Я оставляю тебя! Навсегда ли? Эти годы нельзя просто вычеркнуть из памяти. Многое останется в воспоминаниях.

* * *

Прошло 7 лет. Не только брат отца Густав не вернулся с войны, не вернулись и его кузены Иоганн и Эдуард Шульц, Эмиль Кон и Эмиль Герцог.

Не все пережили горечь ссылки в изгнании. Исполнились кровавый сон Фридриха Доцлава и пророчество тёщи. Тех из российских немцев, кого не задушила мёртвая петля, затянутая на шее царём, навсегда крепко связала вместе смертельная зима 1921–1922 г.

Августа Дюстерхофт – тёща отца, невероятно живучая и сильная женщина, предприняла отважную последнюю попытку спасти свою семью. Продираясь буквально через море людей, спасавшихся бегством от голода, ей с детьми удалось сесть на поезд. Она поистине делала всё, что было в человеческих силах, и пожертвовала собой, чтобы добраться до родины. Все её четверо детей еле живые, но вернулись на Волынь, её же в Полоцке сняли с поезда мёртвой в ноябре 1921 г.

Также и его отец, Вильгельм Шульц, который в октябре 1921 г. отправился с семьёй на родину, достиг станции Батраки на Волге, но ему не удалось продвинуться дальше. Слишком поздно! Они остались там навсегда, двое взрослых и четверо детей.

Зять, Фридрих Пауц, задержался с отъездом ещё больше. В марте 1922 г. от голода умерли он, его жена Эмилия (сестра отца) и их четверо детей.

Мой отец вернулся на родину с семьёй в октябре 1922 г., оставив в месте своей ссылки 3 могилы, в которых были похоронены его дети.

Бесконечны списки умерших, которые не были захоронены родственниками, к печали выживших. Они оставили в их сердцах никогда не заживающие раны и вечно болезненные шрамы.

7. Возвращение из ссылки: гонения на веру

Правила посадки в вагон были очень строгими. От каждого требовался документ, подтверждающий, что он здоров и у него нет инфекционных заболеваний, а также действительный прививочный сертификат. Документы не должны были быть просроченными. Также требовали наличия двух смен нижнего белья. Всех проверяли на вшивость. В вагоне размещали не более 20 человек. Поезд сопровождал врач. Тем не менее, несмотря на все предосторожности, отвратительная нечисть их не пощадила. Уже на полпути на них напало мучение, которое неустанно грызло их тела. Появились и умершие. В их вагоне умерла маленькая Анастасия Гёц. Вместе с тремя другими умершими в поезде родители похоронили её на станции Чиили, где поезд стоял 23 часа. Вначале репатрианты думали, что поезд из-за похорон так долго стоит, но это был не тот случай.

Здесь должна была произойти замена персонала поезда и локомотива. Отец писал: “Наш паровоз нас оставил, а другого для нас нет. Военнопленные, которые составляли большинство пассажиров, решили собрать денег, чтобы “подмазать” и раздобыть локомотив с персоналом. Собрали 100 миллионов рублей – по 200 тысяч с каждого человека. Вскоре мы поехали дальше, заплатив 25 миллионов. В Джусалы мы заплатили следующие 25 начальнику станции и добрались до Казалинска. Через 24 часа неизвестности находчивые организаторы из военнопленных снова нашли персонал с локомотивом за наличные. Так мы добрались до Оренбурга”.

Умирающее сегодня Аральское море далеко отступило и находится более чем в 100 км от железной дороги. Поэтому я приведу здесь записи из дневника:

Мне было очень важно увидеть Аральское море. Вода в море сине-зелёная, и мне казалось, будто его поверхность ритмично поднимается и опускается. Железнодорожная насыпь проходила вплотную к одной из бухт. Тростник, обрамлявший воду широкими полосами, вразнобой шептался с волнами. Пароходы в гавани и вдали были грандиозны. Несколько дюжин лодок бороздили изогнутое зеркало воды. Какой простор, свобода и вольность!

На прилегающем базаре рыба от мала до велика: вяленая, сушёная, солёная, копчёная и живая. Неописуемо богатая палитра цветов и форм.

Оренбург, 14 сентября 1922 г.

Это было время, когда город был столицей Киргизской Автономной Советской Социалистической Республики. Поезд простоял там 2 дня. Опять военнопленным, стремившимся на родину, пришлось беспокоиться и искать локомотив с персоналом и запасом дров. Запись из тех дней:

Мы на границе между Азией и Европой. Я думаю, что в данный момент смотрю на реку Урал и пишу: “Прощай, Азия! До свидания! Или нет? Привет, Европа! Мы возвращаемся домой. Прими своих отверженных детей обратно под своё крыло. Мы хотим домой”.

Через 2 дня они пересекли широкую Волгу, и первая остановка была на станции Батраки. Здесь они останавливались 7 лет назад, но ехали в обратном направлении. Кто из них мог подумать тогда, что они так долго будут оторваны от дома и мучиться на чужбине?

18 сентября 1922 г.

Здесь в 1920 г. поймали и вынудили служить в Красной Армии брата Александра. Его последнее сообщение было написано здесь же, в апреле 1921 г. Мой отец тоже написал своё последнее отчаянное письмо в ноябре 1921 г. со станции Батраки. Где они теперь? Живы ли ещё? Удалось ли им удачно перейти этот проклятый Рубикон?

Так и мы стоим уже более полутора дней на этой проклятой станции. Страх, что нас здесь снимут с поезда, заползает всё глубже в душу, это становится невыносимым. Вечером наши вагоны таскали туда-сюда. Для меня это были очень беспокойные часы. В эту же ночь Фридочка и Ольга, которым уже давно нездоровилось, серьёзно заболели. Малышка лежала без сознания. С другой стороны, Ольга была в полном сознании и думала, что конец её близок. Она обратилась к Богу и огласила завещание: просила прощения и попрощалась со мной. Это нанесло мне сильнейший удар. Я плакал, беспомощно и безутешно. К утру 16 сентября, с мокрыми глазами и кровоточащим сердцем, я позвал доктора Вернера, который ехал в нескольких вагонах от нас. Он сразу же пришёл. После осмотра и измерения температуры он прописал лекарство, которое я сразу у него и получил. Смотрю – Ольга вскоре начала сильно потеть. Она пережила кризис. Назавтра и малышка пришла в сознание. Когда мы, наконец, покинули эту заколдованную станцию, я снова смог свободно вздохнуть.

Москва.

Здесь они пробыли с 26 по 30 сентября. Попутчики избрали отца за старшего, и ему пришлось искать пути в этом большом городе, чтобы получить возможность достать билеты. Только после долгой беготни и поисков в переполненном жителями и пассажирами громадном незнакомом городе, после многих формальностей, ему удалось попасть в центр-эвак (городской орган разгрузки), доказать, что они ссыльные, и получить 15 билетов для всех немцев Волыни. Во время своих поисков, блуждая от одного ведомства к другому, он несколько раз пересёк Красную площадь.

Впечатления отца:

Я был изумлён и немного подавлен мыслью, что нахожусь в “святая святых” России и соприкасаюсь с историей москвичей. Величественный Кремль с красными кирпичными зубчатыми стенами, увенчанный несколькими башнями, золотой двуглавый орёл в вышине, огромные входные ворота – очаровывали. Роскошная церковь Василия Блаженного, памятник Минину и Пожарскому, жуткое круглое лобное место остались в памяти, как пища для размышлений.

Москва – наиболее крупный, значимый и важный город России. Также меня впечатлили Брянский вокзал, Александровская Триумфальная арка, памятник Пушкину и много грандиозных старинных зданий.

Между этими фантастическими зданиями и современной действительностью была большая разница. Проезжавшие трамваи были не просто переполнены, они были буквально покрыты людьми. Железнодорожные вокзалы переполнены пассажирами, попрошайками, инвалидами, беспризорниками и оборванными, грязными жуликами.

Я был измождён, и бесконечно рад, когда мы смогли покинуть Москву через 8 дней, тем более что Ольга и Фрида к тому времени полностью встали на ноги.

Киев, 3 октября.

Первые встречи со старыми знакомыми. Отец упомянул одну из них следующими словами: “Обоюдное удивление от встречи с земляком, с которым ранее жили в Лисках, было большим, а от встречи именно здесь – просто неописуемым. Это был Людвиг Шатшнейдер. Он возник передо мной, как ангел с небес. Уже год, как он вернулся. Мы до умопомрачения разговаривали с ним более трёх часов. И всё равно, большинство вопросов остались не затронуты. Что можно охватить за несколько часов в разговоре о семилетних испытаниях двух человек? Это была просто очень грубая попытка сделать некоторые наброски. Но, несмотря на всё, дышалось полной грудью! Как неописуемо чувство принадлежности к родному языку! Я вернулся на родину и слышал свой немецкий язык Волыни”.

Только 5 октября они проехали через Искорость (Коростень). Этот путь, эту железную дорогу они трижды пересекали с обозом во время изгнания в 1915 г. и смогли тогда преодолеть это расстояние лишь за 30 дней. Теперь им потребовалась на это лишь одна ночь. Только теперь отец понял, какая громадная несправедливость была совершена против них в то время. Чтобы погрузиться на поезд, колонисты могли в то время добраться до железной дороги за один день, но их погнали двухмесячным обозом до Путивля. Как бесчеловечно тогда поступило с ними царское правительство, какая вопиющая к небу несправедливость, какие преступления совершили против них!

В Коростени они распрощались с семьёй Жоб и в 8 утра высадились в Турчинке. Окрылённый радостью, отец отправился в Млинки. По пути он посетил шурина Юлиуса Дюстерхофта в Красной речке, который сразу отправился за Ольгой с вещами. На следующий день они добрались до Млинок, в родительский дом Ольги. Здесь уже жили её братья и сёстры: Каролина Никель, Матильда Лангханс, Август с семьёй, Фридрих, Иоганн и Альма. Четверо последних полгода провели в дороге, вернулись из ссылки в ноябре прошлого года, лишь кожа да кости.

Здесь Ольга узнала о судьбе своей матери, которая, не выдержав лишений дороги через пол России, умерла в Полоцке. Непостижимо, что эта крепкая духом и телом женщина должна была умереть. Она пожертвовала собой ради жизни своих детей. Краткая запись моего отца: “Она навечно останется в моём сердце непобедимой, убеждённой, образцом любящей матери”.

8 октября 1922 г.

Первая запись в дневнике на родине:

Приём последних репатриантов был везде исключительно дружелюбный и сердечный, протекал по одному образцу: вначале осознание, потом изумление – увидеть перед собой выросших, зрелых родственников взамен детей, а потом… потом слёзы, переходящие в рыдания, вплоть до потери сознания, как будто бы этим можно было пробудить потерянных детей или родителей. Женщины были одержимы такими встречами, как если бы они надеялись от кого-нибудь услышать, что их пути пересекались однажды с их покойным ангелом. Каждый раз это было невыносимо и болезненно. Я уже начинал беспокоиться об Ольгином здоровье. О, боги! Что все эти люди сделали, почему вынуждены были потерять половину своих родственников на чужбине?

Впечатления, полученные мною с самого первого дня, были не самыми лучшими – я был сильно разочарован. Ещё никогда перед моими глазами не вставала такая ясная картина о родине, как в эти 3 дня. Никакого сравнения с тем, что я представлял себе на чужбине. Я представлял себе Волынь более-менее такой, какой мы покинули её в 1915 г. Тем более, что вернувшиеся родственники и знакомые писали, что она почти такая же, какой была до нашей ссылки. Но я видел полностью разрушенные дома, ветхие крыши, заброшенные сады и поля, поредевшие леса. Люди в рваных лохмотьях, одежда из грубого домотканого холста и сукна, на ногах деревянные башмаки. И мы должны довольствоваться этой нищетой, этим кустарничеством? К тому же мы отвыкли от влажного, правильней сказать, дождливого, холодного климата. Для нас обоих это было неожиданное и неприятное разочарование.

Но всё-таки мы были счастливы, что добрались до дома. Возможность видеться и разговаривать с родственниками и знакомыми возобладала над негативными чувствами и привела нас в хорошее расположение духа.

Одним словом, они были на родине, они были дома! Родственники выделили им подходящий земельный надел в 2 с 1/4 десятины, 1/4 жилого дома, помогли им немного картофелем и кормом для скотины. На последний миллион они смогли ещё купить хлеб и корову.

А потом сюрприз:

Через 2 недели нас неожиданно посетил брат Александр. Я его не узнал. Мы распрощались, когда ему было 16, теперь это был 23-летний отец семейства с двумя сыновьями. Ему тогда всё-таки удалось выбраться из заколдованного места – станции Батраки. Он добрался до дома в мае 1921 г. и поселился в Каролинке. Он был очень беден, арендовал 2 десятины земли и работал подёнщиком. Он состоял в активе комитета бедноты⁷³.

Он сообщил нам печальную новость о том, что отец с мачехой и 4 детьми умерли от голода в ноябре 1921 г. в проклятом месте – Батраках. Эту печальную новость принёс ему брат Эрнст.

Со слезами мы вспоминали биографию отца. Родился в Польше, родители привезли его на Волынь, которая стала ему родной. Детство, прошедшее в нищете, пока родители боролись с девственными лесами на арендованной земле и добивались её плодородия, возводили дом и хозяйство. Затем тяжёлая 5-летняя военная служба. Создание собственной семьи и выстраивание будущего. Тяжёлая работа, хлопоты, заботы и печали, неожиданные болезни и смерть детей. Через 25 лет, после долгой болезни, он потерял супругу – нашу мать. Вскоре после этого – безжалостная мировая война: 2 сына утрачены на поле боя. Один из них погиб, другой взят в плен.

Сам он с двумя младшими сыновьями лишён дома и двора, изгнан в ссылку на чужбину, где жил среди недоброжелательного населения. Не имея где приклонить голову, мучительно борясь за существование, он женился во второй раз на вдове из Лисок Хильде Томм. Четверо детей, бедность, нищета, голод, безнадёжность. Наконец он всё-таки решился и бежал с места, где население умирало от голода.

О, нет! Было слишком поздно. Ворота через Батраки⁷⁴ были перед ними захлопнуты. Там их поместили в карантин, а это означало конец. Ни один из его детей не мог его оплакать, никто не знал, где его могила. 12-летний Арнольд Томм, единственный выживший сын мачехи, утверждал, что их тела, как и всех, кто умер в Батраках, были сброшены в старую шахту.

Наш дорогой отец! Я до последнего надеялся на лучшее. Напрасно. Прошёл уже год, как он покинул нас. Его отсутствие оставило в моей душе ничем не заполненное пустое место. Прости мне мою вину, если я невольно причинил тебе страдания!

6 ноября их навестил младший брат. В 1915 г. Эрнст был щуплым ребёнком, теперь – 18-летний стройный парень. С 14 лет, когда отец основал вторую семью, ему пришлось бороться за место под солнцем.