Читать книгу: «Путь вперёд», страница 3

Ненадолго замолкаю, задумавшись. Леонор ждёт, неотрывно глядя на меня из-под густой чёлки.

– Помнится, по пути со школы мне захотелось есть, и, недолго думая, я украл яблоко с чьего-то дерева. Сын хозяина сразу увидел меня и ринулся в погоню. Он почти схватил меня за воротник, но вдруг отпустил. Я обернулся и увидел его, он остановился, согнувшись и сжав руками колени. Сзади него мелькнул Людвиг, тут же скрывшийся за углом. Я продолжил путь, и через минуту меня догнала эта маленькая улыбающаяся бестия. Он сразу похвастался, что кинул камень в спину юноше. Спустя года, этого поступка мы неоднократно стыдились, жалость заменила детскую грубость. Но именно так мы начали дружить. Мы вместе дошли до дома, кусая яблоко по очереди и болтая обо всём.

Розовые губы Леонор складываются в улыбку:

– На фотографии он кажется безобидным.

– Да, – горячо подтверждаю я. – Он и был таким! Кроме драки со мной и камня, брошенного в спину, он не сделал ничего плохого. Детство само по себе нередко исключает доброту, заключая в себе безотчетную озлобленность. Однако он повзрослел быстро и стал очень хорошим человеком.

– А ты? – спрашивает Леонор, наклонив голову. – Ты стал хорошим?

Я пожимаю плечами.

– Самым строгим судьёй для меня всегда выступал я сам. Мои огрехи чётко видны мне, поэтому я не могу назвать себя хорошим, но и плохим не назову. Что насчёт тебя?

Щеку ей лижет настольное солнце; зевнув, она с усмешкой бросает:

– Неплохой человек.

Мне понятна её интонация. Все мы жалеем о чем-либо, оставшемся далеко за горизонтом настоящего.

Пару минут мы смотрим друг на друга. Уже без притворных улыбок, выдавленных сквозь старания. Безмолвный диалог откровений.

Затоптанные, пыльные, уставшие сердца.

Леонор вновь опускает голову на колени; её фигура кажется маленькой и хрупкой, что её хочется обнять и, приглаживая непослушные волосы, подбодрить: «Скоро всё будет хорошо».

Что за глупости.

Она берёт мою ладонь – мне отчего-то вспоминается Феликс, видимо, их руки одинаково детские – и, пожимая ее, бормочет:

– Мне стало немного легче. Спасибо, что разрешил посидеть с тобой. Надеюсь, эта ночь не будет полна кошмаров.

– Ты уходишь спать? – спрашиваю я и чувствую укол досады.

Девушка кивает и поднимается, расправляя складки платья. Я смотрю на неё снизу вверх, в глубине души не желая прощаться.

– Спокойной ночи, Курт.

– Спокойной ночи, Леонор, – бурчу я и выключаю лампу.

Неизмеримое количество секунд я продолжаю сидеть в той же позе, обременённый мыслями. Затем, уставши, ложусь наконец и буравлю взором потолок.

Почему люди настолько несчастны?

Хотя в этот момент я не чувствую себя несчастно. Меня до сих пор греет пожатие её тёплых ладоней.

VI

Следующие ночи прошли так же: охваченная мраком кухня, два силуэта на полу и керосинка между ними. Иногда бледные щеки Леонор покрывает румянец, она легко улыбается и, кажется, забывает о кошмарах ночи и жизни. Глаза её, тёмные, словно выжженные, превращаются в мёд, лишь только она оборачивается в мою сторону, на ржавый свет лампы. Тогда лёд на моём лице тоже оттаивает; мир за стенами кухни перестаёт существовать. Есть только Леонор, я и наши блеклые голоса.

– Когда я была ещё ребёнком, – говорит она, по обыкновению плотно обняв колени. – Я жила в городе, изредка навещая деревню. И в один из дождливых дней у наших соседей пропал бык. Мне захотелось им помочь, они были хорошими людьми, но единственное, что я знала о пропавшем – его масть. Черный бык. Таких, должно быть, в деревне нашлось бы с десяток, однако меня это не волновало. Я искала его целый день. Он спокойно бродил по лесу, пощипывая траву. Сейчас меня удивляет, что совершенно без страха я подошла к нему, взяла за один рог и повела домой. Он слушался, словно нагулялся и долго ждал того, кто бы вывел его отсюда. Но когда мы вернулись, меня поспешно от него оттащили. Оказывается, что даже сам хозяин боялся его, ведь недавно животное стало неуправляемым и агрессивным.

– Может, ты привела чужого быка? – с улыбкой предполагаю я.

– Всё может быть, – кивает она. – Но хозяева его признали и очень удивились, что я вернулась целая.

В моей голове вспыхнула картина: крохотная девочка командует громадным быком, а он ей подчиняется, точно телёнок.

– Я тоже порой жил в деревне. Один раз Людвигу разрешили навестить меня, пока я здесь. Это было самое лучшее лето. Но чужих быков мы, к сожалению, не угоняли.

– Вы воровали яблоки, – смеётся Леонор; и я тоже.

– Ты верно угадала! Здесь мы чувствовали себя свободнее, чем в городе. Но больше камни в ход не шли. Иногда мы забирались на деревья и сидели там часами, попросту болтая и наблюдая за небом сквозь ветви.

За окном проступают первые смущенные краски рассвета. Леонор потирает усталые глаза и зевает. Затем поднимается:

– Было очень интересно поговорить с тобой, – несколько робко говорит она. – Спокойной ночи.

С сожалением выключаю свет.

– Подожди! – шепчу я, разглядывая её фигуру во тьме; она, конечно, ждёт. – А как же прощальное рукопожатие? Теперь мне без этого во век не уснуть.

Я знаю, она беззвучно смеётся, хотя лица мне не видно. Вытягиваю руки и чувствую её прикосновение.

– Спокойной ночи, – желаю я, и её ладонь выскальзывает, словно тень.

Сон обходит меня стороной. Мечтающим взором я слежу за тучами, плывущими по небу. Постепенно светлеет.

В голову забирается неотвязная мысль. Уснула ли Леонор? Или её так же пугает кошмар?

Я встаю с пола и тихо подхожу к спальне. Дверь не закрыта, через узкую щель льётся молочно-голубой свет. Предательским скрипом кратко стонет доска в полу; рывком отрываю от неё босую ногу.

Осторожно заглядываю в щель: на кровати, укутавшись в одеяло, спиной ко входу лежит Леонор; одеяло же не прикрывает её розовые ступни, оно сползло на пол.

Я открываю дверь шире и прихожу в комнату, стараясь ступать без единого звука. Поправив одеяло, аккуратно укрываю её ноги и плечи: в доме слишком морозно, а при низкой температуре снятся всякие нелепицы. Пару минут я смотрю как мирно она дышит, как спокойно её лицо, и – только из опасения быть застигнутым врасплох – ухожу.

На кухне меня поджидает проснувшийся Принц. Он сидит у входной двери, намекая на прогулку. Жизнь в доме для него непривычна, он приучен к открытому небу и окопам.

– Подождём Феликса, – негромко говорю ему я. – А то выгуливать вас по отдельности слишком утомительно.

Только я ставлю чайник, слышу торопливые шаги и звонкое:

– Доброе утро!

Он точно услышал, что речь идёт о нём.

– Доброе, – отвечаю ему я. – Садись, сейчас будем завтракать.

– Не-а, – качает он лохматой головой. – Я лучше сразу гулять пойду.

– В город со мной хочешь поехать?

Малыш сразу же меняется в лице и прыгает:

– Хочу, хочу! На поезде?

– Да, но сначала нужно поесть, – и дарю ему улыбку.

Устанавливаются идилия и согласие. Феликс ест торопливо, видимо, это его привычка. Закончив завтрак первым, он самостоятельно надевает мой свитер, однако опять путается в рукавах, что мешает ему обуться. Я допиваю чай и помогаю ему. Одеваюсь, пишу краткую записку: «Я и Феликс едем в город за покупками. Скоро будем».

Мы выходим. Небо над головами белое, словно невеста.

VII

В городе снег лежит редкими кучками и тонким истоптанным слоем на тротуарах. На дорогах осталась лишь грязная кашица, брызгающая из-под колёс автомобилей.

На обратном пути, купив нужных продуктов, я решаю навестить старого приятеля, Макса Даммера, с которым я встретился в конце семнадцатого года. Он и ещё парочка счастливчиков были единственными уцелевшими из его роты, поэтому их определили к нам. В ноябре, когда до мира оставались считанные дни, после одной из атак он чудом остался жив, однако ранен в ногу. Забитые до отказа лазареты оставались не лучшим местом для человека, имеющего жажду к жизни. Попасть туда – проще простого, а выбраться – дело нешуточное: постоянно лицезреть больных, убогих, умирающих, врачей, действующих порой наугад, а иногда – открыто ставящих эксперименты, ведь солдаты подвернулись им хорошим материалом для таких вещей. Всеми силами избегая лазарета, Макс вытерпел ещё одно наступление, а затем мы вместе шагали прочь из Франции.

Он запомнился мне как человек железной воли и выносливости. Однако больше всего в нём я уважаю понимание. Часто мне вспоминаются его утешения, обращённые к напуганным новобранцам; в его речах никогда не звучал пустословный патриотизм, который потоком закладывает уши в учебных лагерях.

– Сейчас зайдем в гости к моему другу, а потом поедем домой, – говорю я Феликсу, сидящему у меня на плечах.

– Хорошо, пойдём! – отзывается он.

– Пойдём, пойдём, – фыркая, передразниваю его. – Резво ты ходишь, как я погляжу!

Сверху раздаётся смех, и малыш хлопает меня ладошкой по голове, как славную лошадку.

Нас поглощают бетонные стены подъезда, и мы поднимаемся на второй этаж. Стучась, я опасаюсь, что ошибся с номером дома и квартиры, всё же опасения оказываются пустыми: дверь скоро отворяется, а за ней стоит Макс.

– Курт! – восклицает он и отходит в сторону. – Проходите, не стесняйтесь!

Я ставлю Феликса на ноги; вместе мы заходим внутрь.

– Ну, – радуясь нашей встрече, улыбаюсь я и протягиваб ему руку. – Здорóво, Макс!

– Здорово, – он, видно, тоже приятно удивлен. – Ты не предупредил, что приедешь.

– Да я за провиантом выехал, – объясняюсь с усмешкой. – И вдруг подумал: а почему бы не зайти к тебе? Не переживай, мы не надолго.

– Чем дольше, тем лучше, – тут же вставляет Макс и направляется на кухню. – Сейчас будем пить кофе. Вы пока снимайте обувь, располагайтесь.

Помогаю Феликсу разуться, вешаю свою шинель у входа, и мы проходим к столу; Принц остаётся лежать в коридоре. Выкладываются недавно купленные масло, кусочек сыра и хлеб, к этому Макс добавляет ещё тёплые булочки и колбасу.

– Вот это пир! – округлив глаза шепчет ненасытный Феликс.

– Угощайся! – щедрый хозяин наливает ему огромную кружку чая и переводит вопрошающие глаза на меня.

Право, я не знаю, как объяснить наличие ребёнка в двух словах, поэтому могу лишь беспомощно ответить таким же непонимающим взглядом и пожать плечами:

– Это мой гость.

– Твой гость – мой гость, – улыбается Макс и присаживается рядом с нами. – Честно, Курт, я так счастлив, что ты пришёл. А то чувствую себя каким-то отверженным, живу бирюком, не знаю в чем причина. Наверное, во многом. Я пытался заводить знакомства, но после каждого вечера, проведённого в веселеньких компаниях, меня словно танком переезжали. Всё другое теперь, незнакомое.

Я пью кофе и мрачно соглашаюсь:

– Абсолютно всё изменилось в корне. Вся жизнь – другая. Я часто думаю: изменились ли мы тоже? Мне кажется, да.

Товарищ мой кивает с уверенностью; и он, понятное дело, не раз об этом размышлял.

– Конечно изменились. Дороги мирной жизни и тех, кто воевал, разошлись в силу этих изменений, – он дует на кофе и задумчиво добавляет: – Когда бросаешь камень на лёд, от него разбегаются в разные стороны трещины. Так и наши идеи разбежались.

С теплотой я думаю: поэт. Макс и на фронте писал. Его меткие сравнения всегда меня поражали.

– Я даже не пытался заводить знакомств, – признаюсь я. – Совсем не было желания. Приехав в город, я лишь хотел забрать свои пожитки для переезда, но меня упросили прийти на ужин. Большего маскарада мне не доводилось видеть. Разговоры у них звучали на редкость отвратительные, у меня так и чесались кулаки.

Макс откусывает бутерброд и, пережевывая, предполагает:

– Якобы, мы бы выиграли войну, если бы продержались ещё немного?

– Именно!

Он усмехается:

– Домашние солдатики. Где же они были все прошлые годы? Грели свой зад, пока мы валялись в грязи и погибали.

– У меня такое же мнение.

– Ты их не слушай. Они начитаются газет, а потом глаголят всем свою истину. Пророки, надежда отечества, – даже когда он выражает недовольство, лицо его сохраняет зримую безмятежность. – Что же, после этого ты ни с кем не виделся?

– Если не считать бесконечных попрошаек и моих нынешних гостей, то ни с кем.

Устанавливается молчание, сопровожденное чавканьем Феликса; он довольно болтает ногами под столом, изредка легая меня и хихикая.

– Ну, как булочки, малыш? – оборачиваясь к ребёнку, спрашивает Макс.

– Идеальные! Я бы хотел жить там, где их делают, – мечтательно протягивает маленький обжора.

– Спасибо, – улыбается польщенный хозяин и добавляет: – Это я испёк.

Я удивлённо подаюсь вперед, не веря своим ушам.

– Не знал, что ты умеешь!

– Я тоже не знал, – говорит товарищ. – Всё же работы нет, заняться не чем, вот и научился печь. Ещё, вон, ромашки выращиваю. Для чая. Успокаивает.

Феликс отряхивает руки, тайком вытерев их об штаны, и поворачивается к подоконнику, где стоит горшок с ромашками.

– Можно я немного цветочков для мамы сорву?

Допив кофе, Макс кивает и подходит к нему:

– Конечно, давай выберем самые красивые.

Они ощипывают куст и собирают белесый букетик, который перевязывают ленточкой. Счастливый ребёнок показывает его мне, улыбаясь во все зубы, и прячет в кармашек.

– Насколько я помню, ты работаешь учителем, верно? – спрашивает Макс.

Я качаю головой:

– Уже давно бросил это дело.

– Почему же?

– Учить значит вести, – заявляю я, вытирая руки салфеткой. – Как же мне вести кого-то, если я сам чувствую себя потеряно? Раньше во мне была уверенность, теперь её нет.

Я встаю из-за стола:

– Спасибо, Макс, за тёплый приём. Нам пора идти.

Он проходит с нами в коридор и тоже одевается.

– Провожу вас, – подмигивает он Феликсу, а тот неуклюже моргает, стараясь подмигнуть так же.

Вечереет. Небо постепенно облачается в траур; бледно-жёлтый круг солнца почти скрылся за горизонтом. Серый снег хрустит под нашими сапогами.

Мы шагаем безмолвно; слова часто оказываются ненужными. Мимо нас скользят прохожие, удивительно смахивающие на теней: такие же хмурые, незаметные.

Сзади торопливо чавкает снежная кашица: кто-то бежит. Макс поворачивается первым и толкает в бок меня. К нам приближается отряд юношей с красными повязками на рукавах.

– Долой погоны! – горланят они. – Души́ подонков!

Призыв направлен на меня, ведь только я из нашей компании всё ещё ношу шинель с погонами.

Я снимаю Феликса с плеч, и он цепляется к моей ноге. Принц выступает вперед, чуть прижавшись к земле, без единого звука, как его научили в окопах. Не желая тратить силы на мордобой, я вынимаю из кармана револьвер; Макс делает то же самое. Орава ребят замедляет ход.

– Тыловые свиньи, – цежу я сквозь зубы.

Юноши предпринимают попытку орудовать камнями, но это на нас не действует. Сдержанная улыбка скользит по лицу Макса:

– Вы ещё снежками нас закидайте.

Один из них, осмелев, идёт на нас, уверяя, что наши револьверы не заряжены. Принц срывается с места и с налёта вгрызается ему в загривок, укладывая на холодный тратуар. Я стреляю в небо; тени-прохожие вокруг вздрагивают и исчезают как можно скорее. Юноши в красных повязках, забыв своего смельчака, улепетывают.

– Ко мне, Принц! – командую я, и мы продолжаем путь.

– Военная падаль! – кричит нам в спину молодой человек, милостиво отпущенный псом. – Долой военщину! К чертям погоны!

Никто не оборачивается, и скоро его голос стихает.

– Курт, кто эти люди? – поднимая напуганные глаза и крепко сжимая мою руку, спрашивает Феликс.

Некоторое время я думаю над ответом. Как объяснить ребёнку революцию? Мы-то сами пока неясно понимаем, что происходит.

– Хулиганы, – говорю я в конце концов.

VIII

В окне моего дома горит свет, за шторкой виден нечеткий силуэт – Леонор. Когда мы заходи внутрь, она сидит за столом, поставив подбородок на кулаки. Мне становится неловко, что я оставил её одну на целый день; вероятно, ей было очень скучно, одиноко и даже страшно. Как мог я забыть о визитах голодной солдатни и побродяг?Пристыженно замерев у входа, я наблюдал, как радостный Феликс дарит ей слегка примятые ромашки. Она улыбается, гладит его нежно по голове и крепко обнимает. Затем переводит взгляд на меня.

– Прости, что уехал… – начинаю неуклюже. – Я не подумал…

– Давай прогуляемся, – перебивает Леонор, поднимаясь со стула.

Снимаю шинель и отдаю ей. Сам я потерплю.

– О, и я гулять пойду! – заявляет малыш и снова обувается.

Мерцанием встречают нас редкие звезды; тучи разбрелись от тонкого месяца, точно непослушные барашки.

Феликс принимается лепить снеговика. Леонор уводит меня на порядочное расстояние от него.

Я бросаю на неё косые взгляды и тревожусь; видимо, подступает серьёзный разговор. Лицо её бледно, и даже румянец, вызванный морозом не может придать ему достаточно красок.

– Мне нужно тебе рассказать… – начинает она; голос её трясется, точно изнутри его ломает стальная хватка, удерживающая слова.

Я киваю, готовый слушать.

– Есть одна история, которую я не упомянула ни в одну из наших ночных бесед.

Подрагивая, она вжимает голову в плечи. Попытка взять Леонор за руку, чтоб её хоть малость успокоить, не увенчивается успехом.

– Всё хорошо, – падают слова с моих губ.

– Когда мне было пятнадцать лет, – с трудом начинает она с бегающими глазами, ищущими опоры. – Мы переехали в район по-беднее, потому что у нас не оставалось денег. Школа находилась далеко… Была зима. Я ходила всегда одна.

Рыдания разъедают ее грудь, но девушка не дает им вырваться; речь звучит обрубками.

– Одна. Я всегда боялась ходить по тем улицам. Мне казалось, что за мной кто-то следит. Я всегда бежала.

Я аккуратно прикасаюсь к её плечу и глажу его, стараясь облегчить её страдания.

– Ты думаешь… – сипит Леонор, отстраняясь. – Ты думаешь, откуда у меня сын?..

Нервное молчание. Борьба со слезами. Колючий ком в горле. Но она продолжает, нужда говорить заставляет её быть сильнее.

– Меня схватили рядом со школой.

Её слова полосуют моё сердце ножами.

– Никто не пришёл на помощь. Многие видели. Стояли и смотрели. Или уходили прочь.

Голос становится грозным рычанием, отчаяние стискивает зубы.

– Пятнадцать лет. У школы. На февральском снегу.

– Леонор… – роняю я, нервно дыша и протягивая ей руку; жалость разрывает меня на мелкие части.

– Никто не пришёл. Никто. Даже когда я осталась одна. В крови. Без сил. Никто.

– Мне жаль… – мои жалкие слова и молящие глаза.

Маленькая девочка. Разрубленная судьба. Искромсанная, втоптанная в грязь. Стоит передо мной с исповедью, вероятно, произнесённой впервые за столько лет.

– Я ушла из дома через пару месяцев, – продолжает она. – Добрая женщина дала мне приют ненадолго. Она помогла мне родить. Но дальше у неё я оставаться не могла.

Порыв сильного ветра заставил её прикрыть лицо воротником шинели.

– Началась война. Совсем не хватало денег. Я оставила Феликса той женщине и ушла работать, обещая присылать ей деньги на его содержание.

Снова тишина и поиск нужных слов; хотя все они, напичканные едким прошлым, причиняли боль.

– Помнишь, я сказала, что была на фронте?

Киваю. И немею то ли от холода, то ли от предчувствия…

– Я там работала в публичном доме.

– Боже… – упускаю я вздох, совершенно опустошенный её историей.