Читать книгу: «Путь вперёд», страница 5
Из окна мне открывается прекрасный вид: выкорчеванная мощным потоком пожелтевшая трава и жидкая грязь, хлюпающая под ударами капель.
Феликс берёт с подоконника керосиновую лампу и, зажигая её, ставит на пол. Сам он садится рядом и достаёт из нижнего ящика шкафа тетрадь.
– Валентин Бëмер, – читает он в тусклом свете.
Я отворачиваюсь от окна и с удивлением гляжу на потрёпанные разлинованные страницы старой тетради. Сам не понимаю, как она могла оказаться у меня дома, однако Валентина я помню: сухопарый юноша из старших классов, имел некоторые проблемы с дисциплиной, но писал самые лучшие сочинения и быстрее всех решал химические задачи.
Феликс пролистывает страницы одну за другой. Тетрадь заполнена не до конца, лишь первые её страницы. С трудом разбирая корявый почерк, малыш зачитывает:
– Сочинение на тему… на тему «Человечность». Ассоциации со словом «человечность» в нашем воображении, как правило, положительные, ведь мы сталкиваемся с таким замечанием, сделав что-либо хорошее, полное доброты и искренности. Только в ироничном контексте мы найдём «человечность» после очевидно низких сцен варварства. «Зверство» – основной антоним к «человечности», это отсылает нас к противостоянию животного и людского миров в культуре, опять же: культуре, сотворенной людьми. Они ставят себя на пьедестал, устремляя значение «человечности» ввысь, даруя этому слову лишь положительный оттенок, в то время как «зверство» остаётся ничком лежать в области отрицательных значений. Хорошо, мы проглотим это как должное, притворившись, что забыли уродливые людские души, которые часто не лезут ни в какое сравнение с животными, проявляющие большую человечность, нежели хозяева данного слова…
Феликс прерывается, и мы переглядываемся. Вытянув лицо, он с удивлением протягивает:
– Сколько лет ему было? Мне кажется, он был самым лучшим учеником.
Я задумчиво киваю, припомнив бессчетное количество драк, устроенных Бëмером, и говорю:
– Сколько лет? Восемнадцать, скорее всего.
Малыш листает дальше:
– Тут ещё есть три сочинения!
– Вот и занятие для тебя, – подмечаю я. – Можешь в них искать ошибки и исправлять.
– Я не буду ничего исправлять! – заявляет Феликс, прижав тетрать, словно великое сокровище. – Уверен, тут всё верно.
– Вижу, Бëмер уже стал твоим любимым автором.
Он смеётся так, что заставляет улыбнуться и меня.
– А ты писал что-нибудь? – склоняет голову ребёнок.
– До войны, да, – я присаживаюсь рядом с ним на пол и тоже заглядываю в шкаф. – Может, я что-то привёз сюда с квартиры?.. У меня был один жалкий рассказ. Вот, – из под груды бумажек я достаю несколько связанных листов; по их краям – рисунки к сюжету, однако художник из меня как из коровы – акробат. – Но я бы порекомендовал тебе литературу получше. В твоём распоряжении Древняя Греция и Древний…
– Да зачем они мне, когда я хочу знать, что думаешь ты, а не незнакомы мне люди?
Мне следует его поправить, однако я вновь расплываюсь в улыбке. Вот почему нельзя привязываться к ученикам слишком сильно: на их ошибки глаз будет взирать с любовью. Я глажу Феликса по непослушным волосам:
– Ну, читай тогда.
Дверь содрогается от тяжёлых ударов, и мы подскакиваем от неожиданности. Я отворяю. Гость тут же спихивает меня с дороги и проворно шмыгает в дом. Всматриваясь в мокрые до ниток тряпки, бывшие когда-то одеждой, я узнаю Макса Даммера. Он трясется от холода и ржёт как конь вместо приветствия.
– Представляешь, – его голос смешивается со стуком зубов. – Мне стало скучно, я решил навестить тебя. И вдруг дождь. Да ещё и с грозой.
Пока он говорит, под ним образовывается лужа.
– Мочится на пол, как малый щенок, – шучу я, ведь на самом деле рад его видеть. – А на небо ты не смотришь, перед выходом из дома? Снимай свои отрепья, балбес.
В ход идут самые тёплые свитеры, штаны и множество пледов. Вскоре Макс становится похож на бабочку в коконе, с одним улыбающимся краснощеким лицом.
– Теперь, видимо, скука тебя отпустила, – замечаю я, поставив на огонь суп.
– Теперь-то и тебе не скучно! Вон, кормить сейчас меня будешь.
Перебравшись за стол, Феликс откладывает мои рукописи и спрашивает:
– Ну, тебе нравится в деревне?
Гость активно кивает:
– Да, жаль, что занавес ливня чуть-чуть сковывает обзор.
– Не заболей, – качаю я головой, помешивая суп.
Плотно поев, ребёнок уходит в спальню, прихватив с собой тетрадь и листочки.
– Я тоже попробую что-нибудь написать, – говорит он перед уходом, а я и Макс желаем ему удачи.
За окном темнеет; шумит дождь, и вишнёвые ветви, теряя буро-желтые листья, надсадно скрипят от упорного ветра. На небе группируются рокочущие тучи; сверкает острый хвост молнии.
Из незримой щели дует сквозняк и тянет холодком по полу.
– Думаю, ты здесь надолго, – заключаю я, хлопая друга по плечу.
Он ошарашенно смотрит в окно и кивает. Волосы его немного подсохли, однако изредка по щекам всё ещё стекают струйки воды.
– Помнишь, два года назад такой же ливень грохотал? К счастью, мы тогда не на передовой, а в тылу были. Хотя бы под крышей.
– И на том спасибо.
– Не люблю дождь, – продолжает он. – После него всё разбухает, грязь эта везде. Уж лучше снег.
– Только не снег, – тут же вставляю я.
Комната наполняется мутно-синими красками сумерек. Выспавшись, Принц уходит в спальню к Феликсу.
– Артура Зиверса помнишь? – прорезая тишину, оживлённо спрашивает Макс. – Тот, который пискнуть не смел, тихоня такой. Мы его из-под огня вытаскивали, бедняге чуть голову на решето не пустили.
– Ну?
– Он теперь секретарь! – поднимает он палец вверх, выпячивая нижнюю губу. – Большая шишка, как его папаша – он тоже секретарь. Так видел я Артура недавно: новый фрак, брюки с иголочки, блестящие туфли – видно на встречу какую шёл. Я ему руку: «Здорóво, Зиверс!», а он – щурится на меня поверх очков: «Кто вы такой, сударь?». Ну, опешил я, говорю: «Макс Даммер. В одной роте были». Всё хлопает глазками. «Да как же! Я ж на спине тащил тебя весной восемнадцатого, тебе ногу прострелили». А он знаешь что? Говорит: «Я спешу, сударь».
– Вот козёл!
– Ни здрасьте ни до свидания!
– Надо было ему напомнить, что спешит он куда-то только благодаря тебе. А то так и лежал бы со своей ногой.
Он испускает тяжкий вздох:
– У всех своя жизнь, Курт. Даже не верится, что они так же как и мы приехали с фронта. Такие как Зиверс не выглядят потеряно. Отчего-то в этом хаосе они не растерялись и стали у штурвала. А я всё не понимаю, как эта жизнь работает и с чем её едят. Может, мы только для войны предназначены?
– Начнись новая война, ты бы пошёл добровольцем?
Макс думает, а затем медленно качает головой.
– Нет, ни за что. Доброй воли на такие вещи у меня не осталось. Да и как это: новая война? Зачем же… Мир уже отстрадал своё, думаю, такого не повторится.
– Очень хочется тебе верить, – произношу я. – Но если бы ты только слышал, что вдалбливают детям в головы в школах! Ересь. Дети играют в войну, пародируя жизнь на фронте, имитируя убийства. С одной стороны, они же дети, глупые ещё, не понимают. Но их учат этому. Их поощряют учителя, будто воспитывают воинов.
Лицо Макса сереет в сумрачных объятиях вечера.
– Пока мы рады миру, кто-то готовится к новой войне, – мрачно заключаю я.
– Только ведь закончили… – недоумевает он. – Неужели эта машина смерти никогда не остановится? Как всё изменилось, да так быстро.
– Мир преломился, как луч света.
Наш разговор заходит в тоскливый тупик; Макс прибегает к его излюбленному методу ободрения духа и рассказывает старые анекдоты, они несколько абсурдны, глупы, но есть в них что-то забавное и даже милое. Он всегда рассказывал их в тяжёлые моменты, например, перед наступлением, когда нервы у многих свариваются вкрутую.
Посмеиваясь, я ставлю чайник, и с беседами за кофе мы встречаем ночь.
Макс располагается на полу, и мы ещё какое-то время перебрасываемся фразами перед сном, пока одна мысль огнём не прожигает мне мозг. Я приподнимаюсь:
– Ты случаем ничего не слышал о девушке по имени Леонор?..
Вопрос мой очевидно глуп, но другой информации о ней у меня нет.
Макс некоторое время молчит в раздумьях.
– Нет, – говорит он в конце концов. – Это мать мальчика?
– Да, – вздыхаю я. – Точно ничего не слышал?
– Стал бы я тебя обманывать.
Верно, Макс Даммер ни разу меня не подводил, ему можно верить.
Перед тем как уснуть, я решаю проверить Феликса. Малыш уснул прямо на тетради, а между пальцев – карандаш. Осторожно переместив его голову на подушку, я беру его листочки и кладу на тумбу. При слабом свете лампы там виднеются новые буквы: он все-таки что-то написал. Любопытно берёт верх и я всматриваюсь в его записи; он начал на той же странице, где закончилось сочинение Бëмера о любви.
«Сочинение на тему «Любовь». В мире есть много чувств. Они все разные. Любовь – самое лучшее из них. Можно любить всех: маму, папу и животных. Я люблю маму и очень её жду. Она хороший человек, поэтому её любит Курт, он тоже её ждёт. И он хороший. Я его люблю. Но Принц иногда кажется умнее него, я тоже его люблю».
Расплываясь в улыбке, я гашу лампу и некоторое время наблюдаю за мирным сном ребёнка. Он тихо сопит и, пока спит, выглядит паинькой, а не остряком.
XII
В один из багряных октябрьских вечеров, я выхожу на свежий воздух, в объятия прохладному ветру. Тонкие молодые деревья кланяются, шурша огненной шевелюрой. От избытка влаги земля сырая, чавкает, но ближе к лесу почва становится твёрже. Мохнатые болотистые шапки сосен подпирают засыпающее рдяное небо. Под ногами мерно раздаётся хруст веток.
Путь мой ведет к дому Эттингеров. Отец Михаэля начал обучать своего сына игре на фортепиано, отчего бедный ребёнок после школы не бежал скорее гулять, а усаживался за инструмент и с покорной грустью пытал гаммы. Поняв, что на улице друга ему ещё долго не видать, Феликс ходил к Михаэлю домой и учился вместе с ним; часто они засиживались допоздна. Дорога длинная, поэтому на сей раз я решаю его встретить. Принц, конечно, семенит рядом.
Дом Эттингеров затесался меж стройных яблонь; я по привычке изучаю каждое деревце взглядом, но яблоки уже собраны. Каменная дорожка ведёт к крыльцу, по пути разветвляясь на отдельные тропы, что углубляются в пёстрый сад. На крыше, ласкаемой солнцем, качается резной флюгер.
Приказав Принцу ждать, я стучу в дверь, вскоре она отворяется; за ней стоит фрау Эттингер в скромном буром платье и с копной туго завязанных белесых волос.
– Герр Ландсберг, – приветливо улыбается она тонкими губами, пропуская меня. – Вы решили нас навестить?
– Да, – вежливо киваю. – Но я не на долго. Где Феликс?
Из зала, словно в ответ на мой вопрос, раздаётся неумелая игра.
– Они всё ещё репетируют, – сообщает мне женщина. – Снимайте пока пальто и проходите на кухню. Хотите кофе?
– Не нужно, фрау Эттингер! – негромко окликаю её, прежде чем её массивная фигура скрывается в другой комнате. – Я подожду в зале.
Оставив ботинки у входа и повесив шинель, незаслуженно прозванную пальто, тихо направляясь на звук неторопливых нот и строгий бас герра Эттингера, встревающий в игру.
Залитая золотым светом заката, огромная комната сияет и пламенеет; в ней, точно две свечки, пылают две рыжие макушки отца и сына. Чёрный рояль стоит посередине, отбрасывая длинную тень; за ним сидит тоненький Михаэль, пыхтя и клацая по клавишам. Феликс делит с ним стул, наблюдая за его руками. Стоящий у огромного окна герр Эттингер, хочет сделать замечание юному ученику, но, увидев меня, пересекает комнату широким шагом и протягивает руку.
– Добро пожаловать, – голос его низок и ровен, без помех и хрипоты.
Чуть кланяюсь учтиво, и мне предлагают кресло.
– Обучаю юношей искусству, – поясняет он с лёгкой улыбкой.
– Ничего против не имею, – заявляю я. – Только пришёл забрать Феликса, а то уже поздно.
– Разве? – герр Эттингер обращается к окну. – Верно, скоро стемнеет. Уж простите!
– Всё в порядке.
– На самом деле, музыка слишком увлекает, и не замечаешь времени, – говорит мужчина и снова приближается к роялю. – Михаэль, уступи место Феликсу.
Ребята меняются местами; угольки глаз малыша вспыхивают азартом, и он нетерпеливо поворачивается к Эттингеру-старшему. Тот благосклонно кивает.
Маленькие пальцы с уверенностью ложатся на клавиши, словно лаская их, неспешно бредут, порождая тоскливую мелодию романса. Ровно шагают аккорды, растягивающие детскую ладошку вширь, плаксиво капает тема правой руки. Звуки вплетаются в угасающий свет солнца, наполняя комнату и отражаясь дивным эхом.
Когда произведение заканчивается, щеки Феликса горят от гордости. Оба Эттингера аплодируют, я присоединяюсь к ним.
– Вот оно – будущее немецкой музыки, – с расстановкой говорит мужчина, по-отечески приглаживая лохматые черные вихры мальчика. – Могу ли я взять Феликса к себе в ученики?
Я пожимаю плечами:
– По-моему, он уже полностью ваш ученик.
– Отлично, тогда пусть приходит почаще. Ему здесь всегда рады.
Эттингер-старший отпускает мальчиков, и они бегут в корридор, а прежде чем отпустить меня, говорит:
– Ему нельзя бросать музыку, иначе мир потеряет прекрасного исполнителя. У него талант.
– Только вы ему об этом не говорите, – прошу я. – А то мир приобретёт великого зазнайку.
Мы смеемся и тоже выходим из комнаты.
На улице нас дожидается Принц. Сад прощается с нами шёпотом ветра в листве.
– Тебе понравилось, как я играю? – задрав голову, интересуется Феликс.
– Конечно, было очень красиво! – искренне признаюсь я. – За сколько дней ты научился?
– Две недели, – польщенно заявляет малыш. – Это вовсе не сложно. И звучит хорошо. Звучит же хорошо, правда ведь?
– Ну да, я же сказал: красиво.
– Как ты думаешь, я выразил своё художественное существо?
Удивлённо сведя брови, я переспрашиваю:
– Что? Какое существо?
– Да я просто спрашиваю, – бросает Феликс. – Никакое… А что, герр Эттингер сказал, я хорошо играю?
О боги, что за неуемная гордость!
– Да.
– Правда так и сказал?
– Нет. Он сказал: «Мальчик хорошо играет, но слишком много хвастается. Пусть будет осторожен, от этого на языке появляются волдыри».
Вернувшись домой, Феликс отправляется ужинать, а я – заканчивать ранее начатую уборку. Оставалась лишь спальня.
Прикроватная тумбочка переполнена всяким хламом: тетради, листы, рисунки и записки. Всё же выкидывать это я не собираюсь, лишь компактно заново утрамбовать.
На дне нахожу книгу; обложка её старательно заклеена газетой. С недоумением я беру её в руки, понимая, что сия вещь точно не моя. Из страниц торчат рваные газетные листочки – закладки. Открываю книгу на первом отмеченном месте и читаю подчеркнутое предложение: «Свойства еврейской речи, как мы видим, делают еврея неспособным к художественному словесному выражение своих мыслей и чувств». Холодок закрадывается в грудь, но я двигаюсь дальше по тексту: «Осмысленный дар созерцания у евреев никогда не был достаточно велик, чтобы из их среды вышли великие художники». Скоро снова натыкаюсь на отмеченный абзац: «Вся европейская цивилизация и её искусство остались чуждыми для евреев, они не принимали никакого участия в их образовании и развитии»; совсем рядом обведено карандашом: «Евреи отличаются полной неспособностью к художественному выражению своего существа».
В полном замешательстве смотрю на самую первую страницу, отыскивая имя автора, и замечаю предисловие: «Настанет день, когда для всех народов, среди которых живут жиды, вопрос об их поголовном изгнании станет вопросом жизни или смерти, здоровья или хронической болезни, мирного жития или вечной социальной лихорадки. Ференц Лист». Немного ниже все-таки помечено: «Еврейство в музыке. Рихард Вагнер».
Захлопнув книгу, я вижу в дверном проеме Феликса. Не знаю, как долго он наблюдал за мной, но лицо его хранит суровое выражение.
– Откуда у тебя эта книга? – спрашиваю я, разрубая напряжённую тишину.
Он холодно смотрит на газетный свёрток и говорит:
– Я взял у герра Эттингера.
– Она уже была в таком состоянии? – недоверчиво я осматриваю исчерканные страницы и убитую обложку.
Малыш качает головой.
– Тогда как ты собираешься её возвращать?
– Я её не верну, – просто отзывается он. – Не хочу, чтоб герр Эттингер её прочёл и стал злым.
Тяжкий вздох вырывается из моей груди.
– Зачем ты её взял? – негромко проговариваю я, прекрасно понимая зачем.
Он, не отвечая, опускает взгляд в пол.
– Хотел знать, – буркнул он. – Почему меня ненавидят.
– Кто тебя ненавидит? – мягко обращаюсь я к нему. – У тебя очень много друзей, даже сам герр Эттингер тобой гордится, а он очень грозный человек. Тебя любят.
– Нет, – упрямо заявляет Феликс. – Летом Эрнст сказал, что я еврей, а сейчас я слышу о них только плохие вещи. Их не любят. А если я еврей, значит, и меня не любят. Вот только я хотел знать: почему?
Он вопрошающе-серьезно смотрит мне в глаза.
– Что же, ты будешь верить каждому слову этого придурка Эрнста? Он просто невоспитанный, вот и всё.
– Да причём здесь «невоспитанный»! – с раздражением восклицает малыш. – Он, возможно, прав. Я ведь не знаю своего отца. Но даже если это не так, я хочу знать: почему всё ненавидят евреев? Что они такого сделали?
Мне жаль грузить его юный разум политикой, уже раз я так поступил, больше не хочу ошибаться. Поэтому, вздохнув, говорю, что сам считаю верным:
– Они ничего не сделали.
На мгновение Феликс кажется мне не шестилетним мальчишкой, а вполне взрослым человеком; до такой степени взор его обременён мыслями.
– Давай-ка сожжем эту книгу, – предлагаю я, и улыбка вновь расцветает на его лице. – Раз ты не собираешься её возвращать.
Уже скоро мы стоим во дворе, возвышаясь над полыхающими страницами под грудой сухой травы. Языки пламенного света лижут нашу одежду, обдавая жаром.
– Вот и прибрались.
XIII
В конце ноября выпадает первый смущённый снег; он ложится на влажную землю, кочки и овраги, на деревья, ещё не полностью облысевшие, и постепенно тает, ведь пока недостаточно холодно. Однако к вечеру, когда температура падает, он, упрямец, вновь покрывает всё ровным тонким слоем.
Ночь ранее я не спал; с недавних пор возобновились мои бессонные тревожные ночи. Я вышел прогуляться, и тут пошёл он – снег. Неосознанное волнение лишь усилилось, но свежий воздух облегчения не приносил.
Допивая остатки кофе, я изредка поглядываю в окно. Медленно, скрывая звезды, плывут чёрные облака. Мне хочется уснуть и не просыпаться. В груди у меня бьётся уже не сердце, а клубок серозной усталости.
Зима влияет на меня отрицательно, я давно это заметил.
Снаружи доносятся визгливые детские голоса и смех. Скоро в окне показывается ребятня; они играют в войну, вооружившись палками, точно винтовками. Иногда они падали – специально – и укрывали затылки от воображаемых гранатных взрывов. В оппозиции – Феликс и пара его друзей, тоже с палками и перепачканные грязью. Их малочисленная рота не выдерживает натиска врагов, и они рассыпаются кто куда. Феликс бежит к дому, за ним погоня – пара ребят. Он толчком открывает дверь и в сей же момент её захлопывает, припав к ней спиной и тяжко дыша. С другой стороны тарабанят палками, будто устраивают революцию.
