Читать книгу: «Путь вперёд», страница 2
Я выкарабкиваюсь из окопа. В спину мне летят слова Фердинанда:
– Ты че удумал, дурак? – он тянет меня за ногу обратно, но я все-таки выбираюсь на волю.
Кажется, что здесь дышится легче; ветер обдувает моё лицо, я запрокидываю его на мчащиеся тучи, навстречу ливню. Вдыхаю полной грудью свежий воздух. Волнение колет меня в сердце – я оглядываю горизонт. Он светел и чист.
В сем свете чётко вырисовывается силуэт человека. Он идёт быстрым шагом, без опаски, что вселяет мне уверенность: стрелять не будут. Раньше я так мгновенно ничему не доверял, но здесь меня охватывает полная убеждённость в безопасности. Я бегу к нему навстречу.
Моё сердце замирает. Это Людвиг! Идёт ко мне и машет рукой, лыбится. Приблизившись, хватаю его за плечи и ошалело всмотриваюсь в него: жив, цел, всё так же весел.
– Ну чего ты, Курт? – смеётся он. – Не узнаешь?
– Узнаю… – заикаюсь я, глотая ком в горле. – Людвиг… Ты жив…
Как это?
Не важно! К чертям всё это. Он просто жив! Жив.
Обнимаю его из всех сил, а он смеётся, хлопая меня по спине.
Я с трудом открываю сонные глаза; в лицо мне светит серебристый свет низко склонившейся луны. У головы моей вздымается и опадает бок Принца.
Сон… Лишь сон. Моя грудь всё ещё горит, словно я сдерживал рыдания. Людвиг мне часто снится. Мне не дают покоя мысли о нём с тех самых пор, как он умер.
Был конец декабря, несколько дней после Рождества, с неба крошились белые хлопья. Людвиг и я, согнувшись, бежим в окоп. Ноги увязают в топком снегу; эта пакость везде: толстым слоем на земле, на небе, перед глазами, со всех сторон, куда ни обернись – белое полотно. Я немного вырываюсь вперёд, не замечая, как отстаёт Людвиг; он оступается, падает, увязает в молочной трясине, но поднимается. Возобновляются далёкие выстрелы, на горизонте серыми полосками взвивается дым. Оборачиваюсь: Людвиг с трудом волочится в метрах двадцати от меня. До траншеи ещё около ста. Нужно ему помочь, недавно его ранило, поэтому двигается он с трудом. Я делаю шаг ему на встречу, и слышу оглушительный взрыв. Воздух, словно став в разы прочнее, подхватывает меня и отбрасывает в сугроб. Сначала перед взором всё чёрное, потом снова ослепительно белое.
Первая мысль: Людвиг. Выкарабкиваюсь из кучи снега и, потеряв страх за себя, зову:
– Людвиг!
Ответа нет. На горизонте тоже никого. Я обшариваю местность иступленными глазами безумца:
– Людвиг!
Снова начинается огонь, но уже вблизи. Я слышу орудия, выстрелы, но не слышу друга и кричу снова. Кто-то затыкает мне рот, подкравшись сзади, и тащит прочь.
– Идиот, молчи! Ползи давай! Марш, ну!
До окопа осталось немного: ударной волной меня отбросило порядочно. В основном меня волокут за шиворот, как слепого котёнка.
– Со мной был Людвиг Вестхофф! – воплю я, пытаясь вырваться из стальной хватки, тянущей меня по земле. – Разорвалась граната! Он остался, ему надо помочь! Его могло задеть, он ранен! Пустите!
Меня с ругательствами сталкивают в траншею.
Только ночью, в затишье, мне дают выбраться и искать его. Проходит час, второй, я разгребаю уже, кажется, сотый сугроб. Мне вызываются помочь товарищи. Вскоре мы натыкаемся на заметенный пургой ботинок, в нём – голень в разорванной штанине. В десяти метрах откапываем нижнюю часть тела, одна нога оторвана по колено, вторая – в кашу.
– Он где-то рядом… должен быть… – бормочу я онемевшими губами. – Ещё, может быть, жив…
Солдаты качают головами, переглядываясь.
– Надо найти его, – убеждённо заявляю я. – Он замерзает. Пока мы его можем спасти!
Луна холодно светит на ровную снежную пустыню, вьюга стегает наши лица, ничего не видно. Ещё час мы продолжаем поиски, но, околев и ничего не достигнув, уходим.
Всё было, словно вчера.
Я сверлю потолок напряжённым взглядом. В окно стучат голые вишнёвые ветви. Принц просыпается, зевает и засыпает снова, перевалившись на другой бок.
Мне нужно было его похоронить…
Нет, мне нужно было его спасти. Или умереть с ним. Не бросать одного, а нести на себе.
Трус. Предатель.
IV
Утром всё устеленно снегом. Потные окна прихвачены морозом, в их уголках завиваются, словно жилы, узоры.
Заваривается чай, на душистый запах прибегает Феликс; он заботливо закрывает за собой дверь в спальню, чтоб не потревожить сон мамы.
– Доброе утро! – здороваюсь с ним я.
Но ответа не удостаиваюсь: ребёнку важнее поздороваться с собакой; он крепко обнимает спящего Принца, а затем направляется к столу.
– Можно те вафли, что мы ели вчера? – просит малыш, склонив голову на бок и почесывая затылок; волосы его – лохматые чёрные вихры.
Вафли появляются на столе. Не по его зову. Есть попросту нечего. Рядом с мальчишкой также оказывается кружка с чаем, и он улыбается во все зубы.
– Меня зовут Феликс, а тебя как? – спрашивает он, неистово болтая ногами.
– Курт, – представляюсь я. – Ты не торопись так с едой, никто её у тебя не отнимет.
Он не слушает и с жадностью заталкивает в рот две вафли, запивая крупными глотками. Наскоро поев, он потягивается и широко зевает. Его переполняет энергия, свойственная детям в огромных количествах: Феликс вертится на стуле, чёрные глаза его бегают по комнате в поисках чего-то интересного. Я спокойно пью свой чай и наблюдаю за ним. Это даже несколько забавно; своими взъерошенными волосами он напоминает мне маленькую птичку, к примеру, галчонка или воробья. Он такой же попрыгун с нахальным взглядом.
– О! – восклицает мальчик, спрыгивая со стула и поднося его к окну, чтобы взобраться. – Снег выпал!
Я молча киваю. С утра слова у меня выходят плохо, а лицо не выражает и тех крох дружелюбия, что соизволили во мне остаться. Наверное, чтоб я не загнулся от одиночества. Все же ребёнка это нисколько не заботит; он отлипает от окна с довольной гримасой:
– Идём гулять? – вдохновенно предлагает он.
Как же доверчивы дети. Угостил их вафлей – и их расположение в твоих руках, они уже считают тебя другом. Да и весь мир для них – друг. А разве есть кто-то ещё? Разве враги бывают не только в книжках? Хотя этот ребёнок, как никто другой должен знать, что добро сосуществует с жизнью. Знает ли он? Его глубокие болотные глаза говорят об обратном. Или жизнь для него ещё не облеклась в черную мантию и не взяла в руки кнут, выкинув пряник?
– Ну, Курт! Пойдём погуляем! – он прыгает на пол и берёт мою ладонь.
Ведёт себя так, словно мы сто лет знакомы, но мне всё равно. Он лишь ребёнок.
– Хорошо, – соглашаюсь я. – Можешь собираться, пока я завтракаю.
Одеть ему нечего. В ход идет мой свитер, рукава которого приходится закатать раза четыре. На голову взгромождается шапка.
– Как же твоя мама? – помогая ему обуться, спрашиваю я. – Она заметит, что тебя нет, и будет переживать.
– Мы придем раньше, чем она проснётся, – с уверенностью заявляет он.
– Почему это?
– Она недавно уснула, – Феликс пожимает плечами и задирает подбородок, выглядывая из-под шапки. – Ну, если что, можно записку оставить.
Поднимаюсь с колен и надеваю шинель, взглядом прощаясь с недопитым чаем.
– Отчего же она не спит ночью?
– Ей снятся кошмары. До того, как прийти сюда, она совсем не спала четыре дня! – он показывает мне свои четыре розовых пальца, словно желает произвести больший эффект.
Мы выходим наружу. Нетронутый покров снега искрится в восходящих лучах белокурого солнца. Ноги Феликса утопают, и я сажу его себе на плечи, держа за руки.
Варежки не взяли! Ладно, у меня их и нет.
Мои следы ведут к сосновому лесу; угрюмо-зеленый, он возвышается над всей этой чистотой.
– Что же ей снится? – клочки пара срываются с моих губ.
– Не знаю, – отзывается мальчик. – Она никогда не говорила. Но я спрашивал.
– И давно её мучают кошмары?
– Я не знаю, – повторяет голос над моей головой. – С тех пор, как мы вместе, она никогда не спит по ночам.
Я хмурюсь, стараясь понять все это.
– То есть, раньше вы вместе не жили?
– Не-а.
– Почему?
– Война.
Война. Этим словом можно объяснить многие вещи. Отчего сердца беспокойных людей стонут? Отчего слезы льются нещадно из опухших глаз? Отчего не слышно любимого голоса? Отчего молчат сжатые губы?
Отчего сын и мать живут порознь? – Война.
– Где ты жил, когда был не с ней?
– В Базеле. В той семье ещё было пять детей. Нам было весело вместе, но часто еды не хватало.
– Ты жил не с родными?
– У меня только мама есть, – сообщает Феликс сверху; я представляю, что детское лицо его трогает тень серьёзности и сводит его брови. – Те, с кем я жил, – чужие. Но добрые. Другие бывали хуже: могли даже бить, но тогда я сбегал.
Над нашими головами простираются сосны, подпирающие глубоко-синее небо. Под их сенью нас не тревожит ветер, мир стихает, точно мы пересекаем чёрту и оказываемся в царстве вечного покоя.
Я опусткаю невесомого мальчика на землю. Он берёт мою руку, и мы шагаем вглубь леса.
– Куда же ты бежал? – прерываю молчание я.
– Куда хотел. К маме. Я знал, где она, но никогда не мог добраться до этого места. Меня всегда находили и возвращали.
Изучаю его взором: чёрные волосы, перьями торчащие из-под шапки, розовые щеки, маленькие ручки и серьёзный голос.
– Как же тебе удалось избавиться от тех злых людей?
– Я пару раз отправлял письма маме.
– Ты умеешь писать? – удивляюсь я.
Ребёнок самодовольно хмыкает.
– Меня научили, – хвастается он, и, так как лица мне не видно, я представляю его довольную улыбку. – В семье, где я жил в первый раз. Мне было три года. К ним приехал солдат. Это был их сын. С ним я выучил алфавит.
– Солдат? – непонимающе переспрашиваю я. – В Базеле? В Швейцарии?
Он мотает головой:
– Нет, тогда я жил в Германии.
– Что же ты писал своей маме?
В раздумьях, Феликс почесал затылок и поправил шапку.
– Что мне плохо жить там. И тогда она отдавала меня другим людям.
Мы останавливаемся. На высоте ветер качает кроны деревьев, и они стонут, пытаясь дотянуться друг до друга. В их ветвях, словно в сетях, путается облако.
Снег сияет, нетронутый. Ровные, старательной рукой вычерченные древесные тени скользят по белому холсту.
Я решаю перевести тему. Не хочу бередить его юную душу. В будущем с этим справятся и без меня, к чему спешить? Честно говоря, скулящая жалость свертывается в груди.
Голыми руками комкаю мокрый снег и попадаю в плечо малыша. Он оборачивается, полный смеха и азарта, тоже принимается обстреливать меня снежками. Я прячусь за стройными соснами и веду огонь из укрытия. Тоже смеюсь. Один снаряд попадает мне в лоб, едва я выглядываю. Мой соперник в восторге хлопает в ладоши. Но и его триумф не вечен: пара снежков сбивают с него шапку.
Феликс хватается за сердце, высовывает язык и падает на спину. Я подбегаю к нему. Угольные вихры растрепавшихся волос и ослепительный снег – великолепие контраста.
– Ты меня убил, – делает он ремарку – и снова язык на бок.
– Даже не задел! – фыркаю я, не удержав улыбку. – А сердце-то тут причём?
– Это от страха, – гогочет ребёнок.
Я поднимаю его на ноги, точно упавшую куклу, и отряхиваю его шевелюру.
– Не, все живы. В нашей маленькой войне смерти не существует, понял? – подмигиваю я ему, а он кивает.
Далее нам подворачивается более мирное занятие. Снеговик. Он выходит немного кособоким карликом с широким тазом, но нам не столь важно. Руки и нос мы делаем из длинных веток, глаза – из коротеньких, а рот Феликс рисует пальцем.
– Дай ему шарф! Ему-то здесь всю зиму стоять, – приказывает маленький заступник снеговиков.
Шарф по его распоряжению уже скоро обмотан ниже верхнего кома нашего карлика.
Становится холоднее. Щеки Феликса пылают.
– Пойдем-ка обратно в дом, – предлагаю я и протягиваю ему руку.
Однако малыш подскакивает:
– Погоди! Давай ещё в прятки?
– Ладно. Только недолго.
– Считай!
С тяжким вздохом, но с потаенной радостью, я отворачиваюсь к дереву и закрываю руками лицо:
– Раз…
За моей спиной раздаётся хруст торопливых шагов.
– Два…
Шаги неожиданно исчезают.
– Три…
Наступает идеальная тишина, нарушаемая лишь моим счётом.
– Четыре. Пять. Иду искать! – весело заявляет мой возглас.
Поворачиваюсь. Как и ожидалось – никого. Деревья, только они. И бесконечный снег.
Снег…
Несколько минут я брожу, заглядывая за каждую сосну, не представляя, где можно тут спрятаться. Скоро веселье испаряется. Сводятся брови.
Где он?
Снова оглядываюсь, кручусь во все стороны. Белое покрывало.
Моя грудь болезненно сжимается.
Снег. Пурга. Декабрь.
Плечи мои обвисают, как от тяжёлого рюкзака. Пора завязывать с играми. Нужно позвать его. Просится иное имя, но я зову:
– Феликс!
Нет ответа. Лишь скрип усталых сосен.
– Феликс! Я сдаюсь. Игра окончена. Выходи!
Если бы так можно было сказать и раньше, года четыре назад.
Однако никто не отвечает мне. Тогда краем глаза я замечаю сугроб. Из него торчат подошвы детских ботинок. Я подхожу ближе, коря себя за то, что согласился играть.
– Боже… – слетает с моих губ шёпот иссеченного сердца.
Разгребаю снежную кучу в несколько секунд. Со дна на меня смотрит озорная физиономия Феликса. Я больше не в силах улыбнуться. Подаю ему руку, и мы идём домой.
– Я победил! Я победил! – восклицает мальчишка, подпрыгивая на ходу. – Не грусти, Курт! И ты можешь выиграть, только не сдавайся.
Хотел бы я выиграть в декабре 1914-го.
Мы выходим из леса. На нас всей силой наваливается ветер.
– Курт, – говорит ребёнок, а я мычу: нет слов, чтоб отвечать. – Я всегда хотел стать клоуном. Для таких грустных людей как ты. Чтоб радовать их. Смотри!
Он забегает вперёд и становится на руки. Первые секунды он держится, но потом запутывается в длинных рукавах свитера и шлепается в мягкий снег.
Старания малыша трогают меня.
Пытаясь встать, Феликс бормочет:
– Я научу тебя таким трюкам тоже. Хочешь, будем клоунами вдвоём?
– Спасибо, – качаю головой я.
И улыбаюсь.
V
Вечером, после повторной прогулки, но уже не со мной, а с Принцем, Феликс устало засыпает.
Я гашу керосинку и, лёжа на полу, через окно метаю взгляд по ярким звёздам. Белые на чёрном… Мне вспоминаются густые волны волос Феликса, разметавшиеся на солнечном снегу. Эта мысль приводит меня к следующей, омрачившей мой лоб: прятки. Не следует больше так правдоподобно имитировать сюжеты из жизни.
Всё было слишком похоже: снег, холод, поиски, две ноги из сугроба. Или я слишком усердно ищу параллели во всём?
Рядом с моей головой слышатся лёгкие, неуверенные шаги. Я приподнимаюсь на локтях и различаю в темноте щуплую фигуру Леонор. Она останавливается посреди комнаты и ищет меня, озираясь.
– Вы ещё не спите? – робко бросает она мраку.
– Нет, – отзываюсь я и зажигаю лампу; жёлтый свет заключает нас в объятья. – Присаживайтесь.
Освобождаю место на шинели, расстеленой на полу, и она садится рядом, обняв колени; от этого её плечи кажутся еще у́же.
– Знаете, – начинает Леонор и снова умолкает.
– Знаешь, – поправляю её я; она кивает, соглашаясь.
– Мне жаль, мы тебя, наверное, тревожим своим долгим пребыванием.
– Всё в порядке, – честно говорю я. – Оставайтесь сколько хотите. Феликс очень жизнерадостен, он отвлекает меня от надоедливых мыслей.
Леонор молчит и мерит глазами тьму, как настороженная кошка.
– Он болтлив, – добавляю я с улыбкой. – и смышлен для своего возраста. Он сказал, что умеет писать. Это правда?
– Да, правда, – она несколько оживляется.
– Он также говорил, что жил с чужими людьми. И писал тебе письма.
– Письмо, – уточняет она и тянется к карману платья.
Маленький клочок бумаги появляется в её руке. Некоторое время она сама изучает его в тусклом свете, а затем показывает мне.
«Мама миня бьют».
– Почему они его били? – я возвращаю ей листок.
– Феликс очень энергичный мальчик, – проговорила она негромко. – За ним трудно уследить, и, как ты подметил, он слишком разговорчив и шумен. Упрямец, никогда никого не слушает.
В словах этих, однако, чувствуется любовь и умиление перечисленными недостатками.
– Почему вы не могли жить вместе?
Наше дыхание тревожит тишину, пока она ищет слова. Минуты тянутся долго. Видимо, чем усерднее Леонор думает над ответом, тем меньше ей хочется говорить. Мне интересно, но не на столько, чтоб мучить её, поэтому я комкаю напряжение и спрашиваю другое:
– Почему ты не спишь?
Она пожимает худыми плечами:
– Кошмары.
– Меня они тоже мучают. Ты пришла, чтоб скоротать со мной время?
Лицо её виновато улыбается; девочка, застигнутая врасплох. Такая маленькая, помятая и уставшая. Улыбка у неё похожа на неровный шрам, выходит неуклюже.
– Что тебе снится? – интересуюсь я, наблюдая за игрой света в её пушистых волосах.
Опять молчание, но на сей раз короткое.
– Мне снится, что я больна, – голос её падает на холодный пол, подбородок на коленях. – Что мое тело всё в язвах и дырах. А потом я захожу в воду. Всё дальше и дальше. Пока не просыпаюсь… Меня с детства мучали всякие заразы, но, – она запинается, жертва страха и неотступных мыслей. – они не не представляли собой чего-то серьёзного. Моя семья была далеко не богата, поэтому обходились по большей части без врачей, сами, своими силами.
– Но сейчас же всё хорошо?
Губы её полуоткрыты, желают что-то вымолвить; Леонор еле заметно качает головой.
Красные колени, руки, сцепляющие их, огромные глаза и глубокие тени. Скомканный горем человек, потерпевший кораблекрушение? Нет, попросту очень юная девушка.
– Чем ты больна? – тихо спрашиваю я, участливо глядя на неё.
– Это не важно, – выпрямляется она; глаза её сосредоточенные и тёмные, как сырая земля. – Что снится тебе?
В окно робко постукивают ветки, обременённые снегом.
– Мой друг, – отвечаю я, не сопротивляясь смене темы разговора. – Мы с ним были знакомы с десяти лет, вместе ходили в школу и сидели за одной партой.
– Но ты видишь кошмары, верно?
– Иногда кошмары. Чаще всего он появляется в моих снах, в самых безобидных сюжетах, а на утро меня терзают мысли о нём.
Девушка выглядит озадаченной:
– Почему они тебя терзают?
Вместо ответа, я поднимаюсь и подхожу к книжному шкафу. До него не добирается свет керосинки. Вынимаю одну из книг; она сама раскрывается на нужной странице, где лежит маленький серый квадрат – фотография. На ней – два молодых человека с уверенными глазами. Людвиг и я. Обняв меня прошлого за плечо, он улыбается мне настоящему.
Не отрывая взгляда, я сажусь рядом с Леонор и протягиваю ей фотографию.
– Тот, что ниже, – это Людвиг, – объясняю я.
– Да, я поняла, какой из них ты. Это старая фотография? Ты выглядишь очень молодо здесь.
– На обороте должно быть написано.
Верно. «Рождество, 1913».
– Милый человек, – заключает Леонор и возвращает фотографию.
Некоторое время я всё ещё всматриваюсь в его доброе округлое лицо; с моих губ срываются слова:
– Тут ему остался лишь год.
Она не задаёт вопрос «что же случилось?», ведь кристально ясно, что случилась война.
– Расскажи о нём.
Я удивлённо хмурюсь, однако девушка выглядит заинтересованной. Меня греет сознание того, что он интересен не только мне. Киваю и думаю, с чего начать. Снова перед глазами мелькают моменты из жизни; я ухватываю один за убегающих хвост:
– Мы жили в одном дворе, он совсем недавно переехал туда и стал моим соседом. Нам было по десять лет. Поначалу мы не ладили, не хотели иметь друг с другом никакого дела, огрызались, однажды дело дошло до драки. Руки и носы – в крови, одежда – в грязи, под глазами – синяки. Всё как положено. Дрались мы, по незнанию, возле школы, поэтому вскоре нас разнял учитель и выпорол нас. В общем, ненавидели мы друг друга люто. Причиной тому была детская глупость и заносчивость, не более.
