Читать книгу: «Есть такие края…», страница 8

Приземлились они в полутемном холле музея, посмотрев друг на друга, обнаружили, что они, судя по одежде, снова в своей реальности, только через плечо у Павла висит гармонь. Совершенно обалдевшие, они двинулись по нарядной улице, залитой солнечным светом, каждый из них остро чувствовал, что вот оно, счастье. Счастье, когда не стреляют, когда ты идешь в чистой одежде, и по дороге нет ни одного разрушенного дома. Посредине Бауманки стояли шатры с разными татарскими сувенирами, а в одном из них парень в тюбетейке торговал гармошками. Они были разного размера, простые и инкрустированные, были там и баяны, и аккордеоны. Увидев на плече Паши гармонь, продавец закричал: «Вах, какой инструмент, братка! Дай попробую поиграть!». Паша внимательно посмотрел ему в глаза, было в его интонации что-то знакомое и трогательное. Он снял с плеча гармонь и передал парню. Продавец ловко пробежал пальцами по кнопкам, и над Казанью понеслось: «В парке Чаир распускаются розы…» Играл он хорошо, профессионально, у шатра собрались слушатели. Закончив мелодию, он обратился к Паше: «Продай гармонь, брат!». «Бери так», – ответил Павел, уже заметивший на безымянном пальце музыканта перстень с изображением ангела. Мужчины пожали друг другу руки, обнялись, и супруги двинулись в сторону гостиницы. Этой ночью они должны были уехать домой.

Все время до поезда они молчали. Не было таких слов, чтобы выразить свои ощущения, за проведенные на войне дни, хотя в их реальности они отсутствовали часа два. Уже в купе, где на их удачу не оказалось других пассажиров, выпив по хорошей порции водки, они, наконец, смогли заговорить. «Знаешь, – сказал Павел, – не было в моей жизни дней страшнее этих, но и счастливей их не было». «Ну, а Чечня?» – спросила Ольга. «Там я в таких мясорубках не был. И да, там были пацаны, с которыми мы шли под пули, и да, за смерть каждого из них я готов был мстить. Но, по большому счету, мы не понимали, что происходит. Почему вдруг чеченцы стали врагами? Да и они, наверное, не очень понимали, ведь до этого мы все были из одной страны. Помню, мы почти неделю голодали, начальнички про наш гарнизон забыли, так чеченки нас кормили. Друга моего, Стаську, ранило, отправили в госпиталь, а матери не сообщили. Она его искать приехала, мыкалась по всем комендатурам, без денег, и только местные ей помогали». «Ну и что, нашла?» – спросила жена. «Нашла, да лучше бы он умер тогда. Она его домой привезла, в психушке несколько раз лечила, потом он застрелился. А вот те мужики, с которыми я под Москвой в атаку шел, если выживут, не застрелятся, а страну поднимать будут и детей растить». «Всяко может быть», – подумала Ольга, вспомнив про Любу и ее мужа. А вслух сказала: «Да, у них четко задачи стояли, а у нас поднимать нечего. Если бы они увидели, что с их страной сделали их правнуки, может, многим тоже бы жить не захотелось». «Они думали, что все, кто родится после войны, будут по определению счастливые люди, ведь после таких бедствий, мир должен был быть добрее. Он и стал добрее, но только человеку на пользу это не пошло. Вот теперь можно убить родную мать, изнасиловать ребенка, а тебе за это почти ничего не будет, посидишь немного, да выйдешь условно-досрочно», – горько констатировал Павел. «Слушай, ведь если сейчас, не дай Бог, случится такая война, никто добровольно не пойдет, а при тиране Сталине шли», – размышляла вслух Ольга. «Ну, во-первых, вера была, ты вспомни свое пионерское детство», – сказал Паша. Ольга вспомнила, как в школе им рассказывали про пионеров – героев. Как к ним в класс приходили фронтовики, увешанные орденами и медалями, и рассказывали иногда страшные, но чаще смешные случаи из своей военной жизни. Как сама она хотела быть похожа на партизанку Лизу Чайкину, и героически погибнуть, крикнув в последнюю минуту что-нибудь вроде: «Русские не сдаются!». И теперь, уже во второй половине жизни, она не стыдилась этого детского наивного восприятия войны, и может быть, благодаря этому, она оказывалась в запредельных ситуациях своего теперешнего существования. Может быть, она и подозревала, что где-то история подкорректирована тогдашними идеологами, но она лично знала людей, переживших войну, она помнила их рассказы, которые были рассказами об их обыденной жизни, и им совсем ни к чему было врать в разговорах между собой. Ведь все знали правду жестокую и тяжелую, но и героическую и победную. И вот теперь, когда по телевизору, и в учебниках пытаются извратить историю, она с еще большим жаром продолжала верить в подвиг своего народа, и ей казалось, что если бы она утратила эту веру, душа ее стала бы жалкой и уязвимой. «И потом, попробовал бы кто-нибудь не пойти, – продолжал рассуждать Паша, – люди бы презирать стали». Ольга подумала о своем прадеде Дмитрии Кирилловиче. Когда началась война, ему было около сорока, наверное, он не рвался в бой, дома было трое сыновей и дочка. Но как бы он стал смотреть в глаза своим детям и оставшимся в селе бабам, чьи мужья ушли на фронт? И он ушел вместе со всеми, и погиб, защищая Ленинград, умер от ран в 455 медсанбате в деревне Кузино Чудовского района. Ольга теперь хорошо знала, что это такое. А бабушкин брат Алешенька, красавец и изобретатель, любимец всей деревни, был призван на срочную службу в мае 1941 и погиб уже в июле где-то под Славинском, который теперь другая страна… Дед с бабушкой так и не нашли его могилы, хотя искали много лет. «Теперь такой войны уже не будет, – сказал Паша. – Ведь если бы случилась новая Великая Отечественная, многие люди выбрались бы из зоны комфорта, в которую нас усиленно погружают, чтобы мы не думали, не принимали решений, не работали, в конце концов. А это для сильных мира сего опасно, гораздо опасней самой войны. Ведь стадом, которое всего боится легко управлять. Ты посмотри на наших детей, они собак боятся, сквозняков боятся, да проще сказать чего они не боятся, гаджетов, наверное. Вот теперь нам болячки всякие изобретают, от их пропаганды даже взрослые умные люди в панику впадают. Мне, кажется, мы бы Ленинград на второй день сдали, с таким самосознанием, ведь блокада – это так не комфортно и опасно». «Трудно сказать, – откликнулась Ольга, – ты помнишь парад на 9 мая в пятнадцатом году?»

Они вспомнили, как решили участвовать в шествии Бессмертного полка. Накануне было тепло, а встав утром, они увидели, что на улице идет снег с дождем, как в таких условиях будет проходить парад, было непонятно. Но не идти было нельзя, как-то стыдно перед теми, чьи портреты они собирались нести, и перед всеми другими, пережившими войну, и честно выполнившими свой долг. И они пошли на городскую площадь. Программа праздника была обширна, все-таки праздновали юбилейную дату. Дети в легких костюмчиках танцевали, читали стихи. Матери стояли рядом, держа наготове теплую одежду и термосы с горячим чаем. И когда чья-то заполошная мамаша запричитала на предмет того, что же это делается, и что бедные деточки теперь все заболеют, другие женщины сурово одернули ее. Это было первое потрясение, испытанное Ольгой и Павлом в тот день. А потом начался парад. Под дождем лихо промаршировала дивизия, а потом шли отряды старшеклассников. Одеты были кто в чем, строй держали кое-как. Понятно, погодные условия не располагали к торжественным маршам. И вдруг из гущи очередного, готовящегося к выходу на площадь отряда прозвучал резкий мальчишеский голос: «Мужики, как договорились!». Парни сбросили свои куртежки, и, оставшись в белоснежных рубашках, пошли, четко печатая шаг. У всех присутствующих подкатил комок к горлу от гордости и восхищения. Оркестр оборвал бравурный марш и заиграл «Прощание Славянки», военные в толпе отдавали мальчишкам честь, и самые красивые девочки школы бежали за ними, неся в руках их одежду. «Пока есть такие ребята, Россия будет жить», – подумала тогда Ольга. Но что-то безумно трагическое привиделось ей в этих тонких белых силуэтах, уходящих вдаль, за струи студеного ливня. Потом пошел Бессмертный полк, народу было много, все несли портреты своих родных. Над городом поплыл поминальный звон церковного колокола, по телу побежали мурашки. Было полное ощущение единения всех, кто шел в этом строю и живых, и мертвых. Когда миновали Вечный огонь, напряжение спало, кто-то пустил по рядам фляжку с водкой, и это не было аморально. Сделав глоток, люди расслаблялись. Молодой человек в очках, шедший рядом с Павлом затянул «Катюшу», не попадая в ноты, и путая слова. Ольга подхватила, вскоре над колонной уже мощно звучала знакомая с детства, до боли родная песня. Настроение было такое, что если бы на пути колонны стоял мэр и раздавал всем лопаты, то люди могли бы построить если не Днепрогэс, то, во всяком случае, отремонтировать какую-нибудь дорогу. Но мэр не стоял, вся энергия, как всегда, ушла в ничего не значащие слова на митинге. Со временем эмоции улеглись, на следующий год, шествие превратилось в казенное мероприятие, возглавляемое местными чиновниками, и Ольга с Павлом перестали выходить на улицу 9 Мая. Они нашли памятник Сталину в затерянном в Уральских горах поселке, и стали ездить туда с друзьями. Они не поклонялись Вождю, они поклонялись тем, кто шел в бой с его именем на устах, потому что другого имени не было. Они поклонялись тем, кто погиб под Сталинградом, ибо город переименовать можно, но Битву нельзя. Они поклонялись логике послевоенного восстановления и созидания, и это хоть как-то удерживало их от отчаяния и безысходности последних лет.

«Паш, а ты понимаешь, для чего мы на войну попали?» – задала Ольга мучавший ее вопрос. «Все другие наши «прыжки» показывали нам нашу неправоту в каких- то важных моментах. А сейчас что? Что мы должны осознать? Отказаться от своих идеалистических представлений о Войне, перестать отмечать День Победы? Сказать, что наши предки погибли зря? Да не будет этого. Никогда». «Может быть, нас так готовят к нашей предстоящей Битве, мы же не знаем, что там будет. А вдруг струсим. Может, проверяют…». Так они проговорили всю ночь, пока на рассвете поезд не привез их в родной город.

Глава 8

Несмотря на постоянное ожидание каких-то потрясений, жизнь Ольги и Павла шла в обычном ритме. Иногда им, казалось, что все необычное, что более или менее регулярно происходит с ними – это сны. Они уже перестали бояться, так бывает, когда в семье кто-то смертельно болен, и все знают, что роковой момент близко, но все продолжают жить, ходить на работу, воспитывать детей, иногда даже развлекаться. Они выработали для себя закон: «Прыжки прыжками, а жизнь жизнью». Неделя в Казани, конечно, потрясла их, но не заставила отказаться от привычного быта. Отпуск продолжался. Они много ездили в горы, иногда попадали в совсем глухие места, но в этот день они решили прогуляться, не уходя далеко от дома. Вооружившись корзинками, и свистнув Беню, они направились в ближайший лес, где даже Ольга, страдающая топографическим кретинизмом в сильной степени, не могла заблудиться. Под ногами шуршала листва, тихо опадающая с берез, в свете восходящего солнца сияли утренним инеем багровые кусты шиповника, воздух остро пах землей и грибами. Собака радостно нарезала круги вокруг Павла, а Ольга слегка отстав, обняла свою любимую березу. Она всегда здоровалась с этим деревом, как с живым существом, ей казалось, что здесь живут добрые духи, которые никогда не допустят, чтобы в этом лесу с нею случилось что-нибудь плохое. Дойдя до небольшого болотца, заросшего крапивой и папоротником, грибники остановились, а собака резво ринулась вперед. Вдруг в метре от нее вскочили две косули и бросились бежать. Беня остолбенела от неожиданности, но вовремя вспомнив, что в ней течет и охотничья кровь, бросилась в погоню. Хозяева невольно залюбовались прекрасными животными, но собака в пылу азарта удалялась все дальше, не реагируя на их команды и окрики. Паша бросился за ней, и вскоре все исчезли за небольшим холмом. Ольга побрела за ними, надеясь, что вскоре они вернутся, но обойдя пригорок, никого не обнаружила, и лес уже не казался таким знакомым. Она вернулась на то место, с которого, как ей казалось, она ушла, и двинулась по знакомой ей дороге, но что-то в пространстве было не так. Ольга покричала, позвала Пашу и Беню, но никто не откликнулся. Было понятно, что она опять «вляпалась в историю». Страха не было, женщина медленно брела, узнавая места, которые по ее подсчетам должны были находиться километрах в десяти от их дачи.

И действительно, минут через двадцать она вышла к озеру, где часто бывала в детстве с дедушкой и бабушкой. Обычно они приезжали на выходные, ставили палатку, дед на резиновой лодке уплывал рыбачить, а они с братом и бабушкой загорали, купались, собирали грибы и ягоды. В те годы место это было малоизвестно, да и счастливые обладатели машин берегли их, и не стремились разъезжать по лесному бездорожью, поэтому отдых проходил всегда спокойно, пока не случилось приключение, заставившее их на несколько лет забыть дорогу сюда. На рассвете дед, как всегда, уплыл на середину озера, а бабушка разожгла костер и стала готовить завтрак. Оля с братом проснулись поздно, вылезли из палатки, надо было идти умываться, но идти не хотелось, утренняя сырость неприятно пробиралась сквозь влажноватую одежду, кеды промокли от росы. Дети уселись возле костра, в надежде, что сначала позавтракают, а уж потом, перейдут к водным процедурам. Но бабушка выдала им мыло и зубные щетки, они поднялись, чтобы идти, и тут Ленька сказал с придыханием: «Смотрите, какая кошка!». Оля и Галина Петровна оглянулись и увидели возле камышей довольно большую кошку, песочного цвета с кисточками на ушах. Дети, было, ринулись к озеру, чтобы поймать ее, но бабушка твердо сказала: «Это дикая камышовая кошечка, не пугайте ее, лучше полезайте в машину и смотрите оттуда». Она редко разговаривала с ними таким тоном, поэтому они послушно прилипли к окнам машины, пытаясь разглядеть зверька, который и не думал уходить. Бабушка отошла подальше от него, и что было мочи, крикнула мужу: «Леня!» Кричать в лесу в их семье считалось моветоном. Дед всегда говорил, что в лесу они – гости и не надо понапрасну тревожить хозяев, поэтому минут через пять он уже был на берегу. В это время Галина Петровна умудрилась запихать в багажник палатку вместе с колышками и спальниками, затушила костер из канистры, рачительно спасла кашу, которую варила, установив котелок на заднее сидение. Дед выскочил на берег, кошка метнулась в камыши, он не успел ее разглядеть, и тут из-за кустов, где еще недавно стояла их палатка, вышла взрослая рысь. Леонид Дмитривич пихнул лодку в заросли крапивы, завел машину, и они быстро эвакуировались. Потом они всю неделю обсуждали это происшествие, дети возмущались, что бабушка заперла их в машине, как несознательных, но дед действия супруги одобрял. На неделе он, взяв ружье, съездил на то место, привез лодку и остатки хозяйственного скарба, зверей он там не увидел, но отдыхать на этом озере перестали, от греха подальше. И только через несколько лет подросшие Ленька и Оля, стали приходить сюда самостоятельно. Вернее, младший брат приводил сюда сестру, в отличие от нее он хорошо ориентировался в лесу.

Брат… Вечная ее боль. Они были такие одинаковые. Одинаково гордые, одинаково сильные и одинаково закомплексованные. Они не прощали друг другу ничего, ни действия, ни бездействия, ни слов, ни даже интонаций. Вот уже лет тридцать они виделись только по большим праздникам да на похоронах близких. В иные моменты жизни Ольге безумно хотелось со всех ног кинуться к брату, прижать его к груди, сказать: «Мы с тобой одной крови, ты и я!» И пару раз она пыталась это сделать, но дверь ей открывала его жена. Чужая женщина с глазами их матери, с манерами их матери, с претензиями их матери. И под этим взглядом чужых-родных глаз, оглушенная фальшивыми улыбками и приветствиями, она ничего не могла сказать суровому мужчине, который был ее маленьким братишкой, с которым они дрались, бродили по лесам, спасали бездомных собак. То же, наверное, чувствовал и он, ведь они, действительно, были одной крови. Ольга подошла к песчаному пляжу, села, стала чертить на песке замысловатые узоры. «Почему, – думала она, – мы живем как волки – одиночки. Совсем не можем быть в стае, помогать друг другу. Что это? Ревность?» Ей всегда казалось, что мама любит брата больше, да, наверное, так и было. Она вспомнила, как ей шестилетней сообщили, что у нее скоро родится братик или сестренка. Она не обрадовалась, совсем не обрадовалась. И когда он появился, жизнь ее стала намного тяжелее. Все требовали от нее умиления и любви к этому вечно орущему существу, а она чувствовала, что не оправдывает их надежд. Видимо, надежд, в глазах окружающих, не оправдывал и их отец, он стал выпивать, мама злилась, Оля все чаще оставалась с дедом и бабушкой. Долгие годы, уже повзрослев, она мысленно вела нелицеприятный разговор с родителями, о том, почему они не стали нормальной семьей, почему папа, не говорил ей, что она умница и красавица, а мама так и вовсе говорила противоположное. Почему много лет она потратила на изживание из себя сознания собственной неполноценности и ненужности, почему, ей, почти отличнице в школе, вдалбливалось сознание того, что она ничего не может и не умеет, и ничего не достигнет. «А чего ты достигла?» – задала себе вопрос Ольга. И сама себе отвечала: «Хотя бы прекратила эти изматывающие дебаты». Уже через много лет после страшной болезни и смерти мамы, после смерти отца, о которой она узнала случайно, она спросила себя: «Кто я такая, чтобы судить? И кого судить? Совсем молодых людей, которые получили небольшую дозу свободы от общественного мнения, не знали, как с этим жить и потеряли голову?» Нет, она давно уже перестала играть в эти игры. Сейчас она сидела на теплом песке и вспоминала только хорошее. Как они с отцом ходили на Сугомак, а чтобы идти было легче, пели революционные песни. Как в восьмом классе мама купила ей туфли на настоящих каблуках, и какой звездой школы она тогда себя ощутила. Как домой можно было привести и ватагу друзей, и больную кошку. Разве только этого недостаточно, чтобы любить их? И сейчас она их любила, любила по-настоящему, не потому что так положено, а потому что они были хорошие люди. Светлые слезы катились по ее щекам. «Мам, пап, я вас люблю», – тихо шептала она. Ольга уже поднялась на ноги, чтобы попытаться выйти на автомобильную трассу, и тут увидела мужчину с мальчиком лет девяти, приближавшихся к ней. Мужчина поздоровался, сказал какую-то дежурную фразу насчет хорошей погоды, располагающей к прогулкам, посмотрел на полупустую корзинку и протянул Ольге шикарный подосиновик. Ольга поблагодарила. Было в этой парочке что-то до боли знакомое. Она всмотрелась в веснушчатое лицо мальчишки, в его поразительно синие глаза, и вдруг поняла, что это – Сашка. Сашка Ястребов, с которым они несколько лет просидели за одной партой, а мужчина – его отец Анатолий Борисович. Они жили в одном дворе, и вот эта семья всегда казалась Ольге идеальной. Анатолий Борисович часто ездил по работе в Германию, естественно, у сына всегда были лучшие игрушки и лучшая одежда. Он никогда не играл с ними во дворе, был исключительно начитан, воспитан и высокомерен. Но ни Саши, ни Анатолия Борисовича уже давно не было среди живых. Ольга посмотрела на удаляющихся вдоль берега путников. «Сашка, Саша!» – закричала она, но они уже исчезли за поворотом. «Вот, значит, зачем меня сюда принесло», – подумала женщина, вертя в руках гриб. Честно говоря, она рассчитывала на какой-нибудь кристалл горного хрусталя или хоть кусок змеевика, но понятно было, что подарок, именно гриб. Вот что с ним делать было совсем неясно. «Ладно, – подумала она, – заморожу, а там разберемся». Она пошла вслед за призраками, хотя в этом мире они, возможно, вполне живые люди. У нее не было ни тревоги, ни страха, это была какая-то удивительно доброжелательная реальность. Завернув за поворот, где исчезли Саша и Анатолий Борисович, Ольга наткнулась на речку Багоянку, которую она так хотела показать Паше, но не могла найти в силу своего неумения ориентироваться в лесу. Она села на мостик, сложенный из толстых бревен, сняла кроссовки и опустила ноги в студеную воду, и тут же выдернула их как из кипятка, все-таки на дворе стоял сентябрь. Ни о чем не думая, Ольга слушала веселый шум воды, на душе было спокойно, уходить не хотелось. Вдруг в зарослях кустов раздался треск, женщина вскочила, но к речке подошла косуля. Не обращая внимания на Ольгу, она стала пить, потом посмотрела ей в глаза и грациозно мотнула головой, как будто приглашая следовать за ней. Ольга поняла, что это ее проводник. Они медленно побежали вдоль реки, минут через двадцать косуля перепрыгнула поток, женщине пришлось идти вброд. Пробежав еще немного, они оказались у глубокого оврага. Ольга помнила его, он был рядом с дорогой, ведущей домой. Косуля спустилась в него и исчезла в зарослях ивняка. Женщин сначала хотела его обойти, как делала это всегда, но потом решила, четко следовать за проводником, и не ошиблась. С трудом взобравшись по крутому склону, она поняла, что вернулась. За время своих необычных путешествий они с Пашей научились безошибочно определять родную реальность, это были незаметные, едва различимые нюансы, что-то неуловимое в воздухе, в освещении, в звуках. Ольга пошла по дороге, которая проходила через маленькую турбазу. Ее окликнул Никитич, сторож, а может и хозяин, нескольких фанерных домиков: «Твои-то уже давно прошли. Заблудилась что ли?» «Ну да», – ответила женщина, с облегчением подумав, что муж и собака уже дома. Никитич бесцеремонно заглянул в ее корзинку. «Однако немного набрала, – констатировал он, – а ты бы мне их отдала. Я тут тоже столько же насобирал, ни туда, ни сюда, а так на жареху хватит». Ольга с сомнением поглядела на мужика, решая как поступить. Тот, как будто невзначай, закатал рукав застиранной тельняшки, на задубелой, почти черной от солнца и грязи коже красовалась изумительно тонкой работы татуировка ангела. Ольга с облегчением протянула ему корзинку. «Вот и ладно, вот и хорошо», – подмигнул ей Никитич, извлекая заветный гриб. С легким сердцем она пошла дальше. Дома ее ждал встревоженный Паша, уставшая Беня, едва вильнула хвостом и снова «отрубилась». Ольга рассказала о своем приключении, в целом нестрашном, и даже приятном. «А может мы просто начинаем привыкать», – подумала она, засыпая под мелодичное урчание Тимофея.