Читать книгу: «Павлик», страница 8

– Ага! – смеющийся Игорь Сергеевич торжествующе щелкнул пальцами. – Вы же сбили меня! У нас ведь разговор про людей и человеков зашел изначально! Давайте-ка с людьми разбираться и с человеками вашими, а меньшинства эти… Пусть их… – он с интересом уставился на разгоряченного Павлика.

– А чего с ними разбираться? – тот, казалось, внезапно потерял к разговору интерес. – Люди – это люди, человеки – это человеки. Тут смысла разбираться нет, любому разумному существу все и так ясно должно быть…

Игорь Сергеевич, однако, так просто отступать не собирался:

– А мне вот не очевидно! Я разницы вообще не улавливаю. Объясните!

Павлик тяжело вздохнул.

– Знаете, что я вам скажу? Подумайте сами на досуге, почему для одного и того же явления – хомо сапиенса, имеется в виду, который есть разумное прямоходящее млекопитающее, – у наших предков два разных слова имелось? Почему яблоко – это яблоко, апельсин – это апельсин, ручку пишущую именно ручкой, а не карандашом обозвали? Почему для каждого предмета или явления наши предки всегда одно конкретное слово выбирали? А тут – с прямоходящим и разумным млекопитающим – два разных названия случились? – он ехидно улыбнулся. – Они, предки наши, что, совсем идиоты были? Запутать хотели себя и нас? Сомневаюсь…

– Так почему же пословица такая есть? Это же русская пословица-то: «Все мы люди, все мы человеки»? – допытывался Игорь Сергеевич удивленно.

Молодой человек опять вздохнул и почесал щеку.

– Вас мое мнение интересует?

– Ваше, конечно, – его собеседник рассмеялся. – Если бы Азиза мнение интересовало, спросил бы его при удобном случае.

– А и спросите! Мне, кстати, очень интересно было б узнать, что он на это ответит. А если мое мнение вам интересно, – Павлик снова призадумался, – я вам так скажу: это все для того делается, чтобы тень на плетень навести. Чтобы шансы у нас у всех отобрать, – он нахмурился и убежденно кивнул. – Тут ведь история непростая очень и даже мрачная выходит из-за подлога этого смыслового. Да, есть такая пословица, что мы все и люди, и человеки вроде бы как. Но вот вопрос: откуда пошла она да кто и когда понятия подменить успел? Я вам уже на нестыковку эту указал ведь: для каждого явления есть свое собственное слово, обозначение. Так язык, вообще-то, любой устроен, если вы сами никогда над этим вопросом не размышляли. Чтобы путаницы не было, люди для конкретного явления не менее конкретное обозначение применяют. И еще для того, чтобы одно с другим не путать и друг друга в блуд не вводить. А тут хрень какая-то налицо! Явление-то одно – хомо сапиенс, двуногое прямоходящее млекопитающее, а слова два в русском языке: «люди» и «человеки». И не нужно семи пядей во лбу быть, чтоб сообразить: раз слова два, значит между этими понятиями – «люди» и «человеки» – разница хоть какая-то да есть! Мы-то сейчас знак равенства ставим между ними, даже пословицу вон кто-то придумал, чтобы подлог этот скрыть, а вот для предков наших очевидной разница была! И, кстати, все просто очень, – Павлик торжествующе поднял вверх указательный палец, – если внимательно разбираться. Людьми мы рождаемся – это факт, а вот человеком только стать можно, им родиться нельзя! Еще недавно часто так и говорили: тебе, дескать, человеком стать нужно! Сейчас уже не скажут – другие тренды в приоритете. Но ведь для тех, кто так говорил, разница-то была между людем и человеком. Не было б ее, значит и стать нельзя было б человеком, коли это одно и тоже изначально.

Собеседник Павлика попытался что-то вставить, но тот лишь снисходительно отмахнулся, отсекая еще не высказанный аргумент:

– Я ваши доводы, если хотите знать, на сто шагов вперед вижу! – Игорь Сергеевич усмехнулся и промолчал, а Павлик между тем, разгорячившись, продолжал:

– Вы мне сейчас скажете, что в русском языке такого слова – «людь» – нет, правильно? – его оппонент лишь улыбнулся и неопределенно повел плечами, на что Павлик торжествующе вскинул голову. – Молчите – значит, правильно! Так я вам сейчас вот что скажу, – он погрозил указательным пальцем. – Вы такое русское слово – «нелюдь» – слышали? Правильно, слышали, – он снова покивал, подтверждая собственную правоту. – Вот и объясните мне теперь, как это у нас слово «нелюдь» образовалось, если такого понятия – «людь» – не было? Я про такие чудеса в первый раз слышу, чтобы от несуществующих слов противоположные по значению образовывались! А раз так, следовательно и слово «людь» в языке русском было, и значение у него вполне определенное имелось. И с таким словом и понятием, как «человек», все точно так же обстоит! Разные это по смыслу понятия, нравится вам такое положение дел или нет…

– А разница-то в чем? Ну, допустим, есть логика в рассуждениях ваших, эфемерная, но все же есть. А в чем же разница тогда между людьми и человеками, как вы их называете?

– Так я вам сказал уже, в общем-то, все, – Павлик выдохнул и устало пожал плечами. – Людьми мы рождаемся, и это как бы данность общая. А вот человеками нам еще стать предстоит. Человек, если хотите, – это потенциал. Потенциал роста, если вам так понятней будет. Но коли с самого рождения в голову вдолбить, что вы уже человек, то к чему вам потом стремиться-то? Раз вы уже человек, получается, что ни роста для вас нет, ни потенциала! Вот подмена понятий свою злую шутку и сыграла: шанса у вас, даже чисто теоретического, нет! Для роста этого нет, я имею в виду. И нет его потому, что кто-то специально подлог сей преднамеренно осуществил, и через пословицу ту, которую вы упоминали, в том числе…

– Рептилоиды? – с провокационной улыбкой немедленно отреагировал Игорь Сергеевич.

– Вот ведь, – хмыкнул Павлик, – вам только скажи… Да какая разница, кто? Это вот как раз черта людей характерная очень: их в клетку заперли, а они все выясняют, кто же запер? То ли рептилоиды, то ли аннунаки какие-нибудь.

– Господи, а это еще кто? – с усмешкой качая головой, встретил новых персонажей его собеседник.

– Да пес его знает! Я специалист по неземным формам жизни, что ли? Говорят, что и такие еще есть, – Павлик устало усмехнулся и пожал плечами. – Может, правда, может быть, и есть. Только копаться начни – все что хочешь есть, и чего не хочешь – тоже, кстати. Тут у нас вообще место интересное. За что ни возьмешься – все есть…

Неслышно возник кальянщик и начал колдовать со своими приспособлениями. Игорь Сергеевич потянулся к графинчику и налил Павлику текилы.

– Странный день, кстати, – оживился тот. – Я ж говорю: слаб на спиртное – хмелею быстро. А тут – на тебе! У вас «Людовика» засадили бутылку, тут уже – грамм по триста! И ни в одном глазу же! Как будто ситро пьем. Бывает ведь…

Игорь Сергеевич улыбнулся и плеснул себе граппы.

– Ну ладно – люди, человеки, рептилоиды… Это все, конечно, невероятно интересно и увлекательно. А что дальше у вас-то было? Чем история та закончилась?

– Закончилась? – молодой человек что-то с великой задумчивостью изучал в тарелке и некоторое время молчал. Потом тряхнул головой и поднял отрешенный взгляд. – Такие истории не заканчиваются, Игорь Сергеевич, если хотите мое личное мнение на этот счет знать. Тут конца никакого нет и быть не может. Я же на чем остановился? А, шестой сон, – он махнул рукой. – Четвертый сон Веры Павловны, шестой сон Павлика Андреева, как в народе говорят, – он скривил рот в кислой полуулыбке. – Я же потом, после снов этих, которые один за одним зарядили, еще к тому же на форуме том сновидческом полаялся – как чувствовал, что дальше только хуже будет… – он снова посмотрел вверх, на ночное небо и тряхнул головой. – Знаете, как говорят: задом чувствовал! Вот точно так и вышло. То ли цифры меня с панталыку сбили, – он смущенно улыбнулся, – эзотерика эта… Семь – число особенное, священное… Вот я этого сна седьмого и боялся, с одной стороны, а с другой – вы не поверите! – ждал! И срусь, как котенок маленький, и тянет что-то: а что там, дескать, будет-то? А кто ждет, – Павлик хмыкнул, – тот, как известно, дождется. Вот и я дождался… Я же смирился тогда почти. Раз такое дело, думаю, пусть уж оно все своим чередом и идет. Хотя это от безнадеги все, а не от смелости какой. Говорю же: психика устала совсем, видать, вот и расслабился… А сон этот – седьмой – тут уже, на подходе. Только зря я его боялся: ничего в нем особенного не было, в седьмом сне том. Все, как раньше: поле, очередь, грохот, ужас… Короче, я даже заснул почти сразу тогда! Сам говорю, что нет привычки, мол, каждый раз, как впервые, но, видимо, уже психика на пределе была – будто смирился организм со всем этим! Заснул я, значит, после этого сна седьмого и спал до утра спокойно. Встал помятый малость, на встречу съездил, а потом решил на Покровку выбраться, в магазин один книг поискать… Вот там все и случилось, – он надолго замолчал, только кальян булькал, потом вздохнул и посмотрел Игорю Сергеевичу прямо в глаза. – Я же до этого себя уже опытным считать начал: живу ведь как-то, справляюсь со всем этим! Даже гордость, не поверите, легкая появилась. Ну с испугом вперемешку, не без того, да… – Павлик криво улыбнулся. – Тут наружу и полезло махом, в один короткий и, что называется, ослепительный миг. Я по Покровке как раз шел…

Он рассказывал все медленнее, погружаясь в далекие воспоминания и словно теряя связь с окружающим его пространством: маленьким зеленым двориком под ночным небом и напряженно слушавшим собеседником. У Игоря Сергеевича на миг возникло ощущение, что его оппонент прямо вот сию минуту растворится, сгинув без остатка в тех самых безднах загадочного старика Юнга, о которых он упоминал до этого.

– Вот, значит, там это все и случилось, – Павлик выговаривал слова очень медленно, почти по слогам. – Вначале – мужик этот ненормальный. Идет – я бы и не обратил внимания: мужик как мужик. Одет вроде бы вполне себе ничего… А он, когда два шага уже до меня осталось, навстречу мне кинулся, глаза – блюдца чайные! На губах – пена какая-то, – он поежился, – рубаху свою – белую, как сейчас помню – одним махом до пупа как рванет! И орет мне в лицо: «Броня дымит и плавится песок!» Я тогда чуть со страху и не обгадился, уж больно неожиданно… А этот оглашенный как давай опять орать! Да и не орать даже, а петь, скорее. Или выть, если уж так-то, начистоту. Вот он мне в лицо прямо то ли поет, то ли воет… Я слова, не поверите, наизусть до сих пор помню!

Павлик пожал плечами, как поежился, и помотал головой.

– Хоть и хорошая у меня память с рождения, но, один черт, дикость это. Один раз единственный услышал, а запомнил на всю оставшуюся жизнь:

«Броня дымит и плавится песок,

Прессуется он траками в стекло.

И силой пули, пущенной в висок,

Я прорываюсь, всем смертям назло.

А остальное – суета и тлен,

Не рвется лишь преемственности нить,

Я вновь горю на плато Агадем,

Пытаясь в жизни что-то изменить!»

Он прочитал эти строки с совершенно застывшим лицом, а после оба долгое время молчали. Павлик прикурил, затянулся, и с силой запрессовал окурок в пепельницу.

– Душа уже не принимает, – невесело усмехнулся он, – а руки все тянутся! Короче, я тогда спиной об столб фонарный шарахнулся – до искр из глаз! А этот тип на коленях елозит, и от контраста такого мне еще страшнее стало! Он, тип-то этот, как нормальный ведь выглядел, а тут с катушек в один момент слетел! Я от столба еле отлип, спина гудит, в глазах – искры, а этот черт ко мне на коленях ползет, глаза – в пол-лица, и тихонько так выть начинает: «Ты знаешь, как пахнет жареным мясом?!» Он вопрос-то вроде бы и безобидный задает, только я-то знаю: он мясо человеческое в виду имеет! Я столбом соляным застыл, а он меня за руку хватает, – лицо Павлика побелело и стало почти цвета скатерти, – и в лицо прямо тихонько так: «Спаси Сережку!»

Его начало ощутимо трясти. Некоторое время оба сидели молча. Игорь Сергеевич напряженно молчал, рассказчика поколачивало крупной дрожью. Спустя некоторое время он взял себя в руки, вытер вспотевший лоб и немного виновато улыбнулся:

– Я потом ничего толком и не помню… Только что вырвался от него да давай ломиться по Покровке, к прудам… Метров на триста отбежал – малость успокоился. Самому стыдно: ну мало ли психов в Москве? А там, на Покровке, магазин еще эзотерический один, так там этих странных – через одного, но в основном-то мирные они. Думаю: а этот, значит, совсем с катушек слетел, от эзотерики-то с кем не бывает? Отдышался, уже к бульвару подхожу, тут и началось! Как граната под ногами рванула, если ощущения свои передавать правильно! А может, и не как граната, – он устало пожал плечами. – Хрен его знает, как оно, гранатой-то… Факт, что поплыла у меня земля под ногами, я даже не помню, как на корточки присел. Ноги не держат, в ушах – звон стоит… А вокруг, – Павлик понизил голос и неуверенно посмотрел на собеседника. – Я сейчас вам расскажу, конечно, что случилось, но вы точняк подумаете: либо гонит, либо дурак полный, а нормальным прикидывается только для виду!

Игорь Сергеевич молчал. В глазах его застыло странное напряжение.

– Короче, – Павлик прикурил очередную сигарету и досадливо поморщился, – если уж начистоту говорить, то я как будто в какое-то совсем другое место попал… Бульвар исчез, и город привычный… А фишка в том, – он понизил голос, – что вокруг – тоже Москва, только другая! Как в фильмах старых показывают, про довоенные годы-то! Я вот рассказываю сейчас долго, а на деле, может, пара мгновений и промелькнула всего… Знаете, как включили и выключили картинку быстро: словно меня из этой Москвы выдернули и на миг в ту – старую, довоенную – бросили! Это я потом, конечно, уже себе объяснил, когда закончилось все. А в тот момент – просто как взрыв какой-то и картины туманные города старого. Все через завесу как будто, – Павлик немного оживился. – Я почему тезку-апостола-то люблю так цитировать? Да потому что вот это его «как через стекло мутное!», оно знакомо мне! И понятно сразу, что человек про свой опыт писал, а не поллюции это умственные! Вот со мной точно так – как через стекло мутное картина Москвы предвоенной! И я – там. Людей мало, и другие они… Одеты, в смысле, совсем по-другому, – он махнул рукой. – Тут до морковкина заговенья можно рассказывать, но если так, ретроспективно, то меня как перенесло на несколько мгновений туда, в Москву старую. Но ужас не в этом даже. Ужас в том, что я будто бы один в двух лицах получаюсь! И та Москва мне знакома, куда перебросило меня, и память об этой осталась! Получается, я раздвоился, что ли: себя и как Павлика Андреева помню, но и тот, который в старой Москве живет, и он мне родной! – он махнул рукой. – Да что там – родной! Он и есть я, или наоборот: я – это он. Вот он на миг в своей Москве и очутился, а еще он каким-то макаром меня помнит, Москву нашу, современную! Вот от этой двойственности весь мой шок и случился! – Павлик потянулся к своей рюмке и допил остатки текилы. Он снова закурил, тяжело вздохнул и посмотрел на Игоря Сергеевича. – Можно много еще чего сказать, но я только одно добавлю: вот тут-то я и подумал, что реально с концами пропал! Знаете, сон, какой бы он там ни был, сновидение или обычный сон, – это все-таки одно. А когда вдруг среди бела дня тебя в какой-то другой город кидает, а потом – назад, тут – все, реально пиздец котенку!

Игорь Сергеевич даже не улыбнулся. Лицом он закаменел давно, и теперь безучастно помешивал соломинкой в пустом бокале, уставившись в пепельницу, где дотлевала его сигарета.

– Ну а потом такое началось: словами не опишешь! После случая этого, – Павлик продолжал, – я даже успокоиться не успел, буквально день-два прошло… Подхожу к подъезду своему вечером – и та же самая хрень! Пустырь какой-то, бараки… И дома нет! Потом – бах! – и опять: дом, Москва, подъезд, люди… Я на пятый этаж, где квартиру снимал, – пулей, шкафчик открываю, там – «Мартини» пузырь литровый, я его – залпом почти! К дивану сначала ломанулся, потом – в ванну… Налил кипятка почти, залез, а самого дрожь бьет, согреться не могу! Вылез из ванной – к ларьку бегом еще за бутылкой. Меня литр тот вообще не вставил! А из подъезда-то и выходить страшно, – он отмахнулся от воспоминаний. – Да я вообще уже всего бояться начал, если честно. Иду – трясет! Мысль одна: сейчас это исчезнет все, – он сделал округлое движение рукой, – а потом опять ХЗ, где окажусь. Но нет, нормально прошло: литр еще взял «Мартини» да «Абсолюта» ноль пять… Дома смешал и за час все это хозяйство-то и уговорил…

Игорь Сергеевич комментировать не стал, только поцокал языком.

– Угу, – Павлик согласно кивнул. – Вам втираю, что слабый я на это дело, – он усмехнулся, – а по своим же рассказам – алкаш форменный. Однако же, верите, нет ли, но спать-то я трезвым почти пошел. Перед сном впервые молиться попробовал! Хотя это и не грех даже – смех один: стоит здоровый конь на коленях и бормочет: «Господи, Иисусе Христе!» И хоть страшно мне, а чувствую: нелепость сплошная… Кого прошу, о чем? Плюнул, под одеяло забился, и – как в яму черную! Ни городов других, ни поля того, с кирхой и пулеметчиком!..

Он опять замолк. Игорь Сергеевич терпеливо цедил из рюмки граппу, но долго не выдержал:

– А дальше?

– Дальше? А дальше я лучше покороче, хотя тут покороче и не расскажешь, как ни старайся. Со снами у меня как в колею вошло: почти каждую ночь на поле том оказываюсь. Я и со счета уже сбился. А еще временами, редко правда, вот эта хрень творится стала – с городом! И не сказать, что я попадаю куда-то там, – Павлик неуверенно повертел головой. – Но и, как описать, не знаю. Cловно вспоминаю что-то. Как другая жизнь через эту, – он широким жестом обвел вокруг себя, – проступает! Через этот вот город – современный – я другую Москву будто бы видеть начинаю. Но именно что как сквозь стекло мутное! Словами не передать, тут видеть нужно! Хотя видеть такого врагу не пожелаешь, ежели честно. И на фоне этой дурной свистопляски еще и бизнес крутить приходилось, – он фыркнул, – на автомате, конечно. Я в командировки ездить перестал, ребят посылал… Реально страшно было: а если в командировке такая хрень случится, думаю? Вроде никакой разницы, в каком городе дураком станешь, но – я себя так успокаивал – в доме родном и стены помогают. А воспоминания мои, или видения, правильнее сказать, все идут и идут… Дома какие-то, дворы, каток вот перед глазами встает, – Павлик задумчиво покивал, – музыка играет… Знаете, каково это – с ума-то сходить? Идешь вечером по центру или в машине едешь, вокруг – вот она, Москва! А через миг – как дымка: тени непонятные, дворы чужие, лица людей, которых и не видел никогда вроде бы, а чувствую – знакомые. Но рассказывать-то долго можно, а словами здесь все равно передать ничего толком нельзя. Я тогда о Фредди очень много думал…

Игорь Сергеевич непонимающе взглянул на Павлика, и тот принялся с присущей ему горячностью объяснять:

– Ну группа была Queen, «Королева» то есть, солиста Фредди Меркьюри звали. У меня роман в институте был, – он усмехнулся и покачал головой, – самая первая и самая большая любовь моя. Такая, что аж до стен вертикальных, до боли жуткой… Влюбчивый я очень, как оказалось. А подруга моя – моложе меня на несколько лет, второкурсница – все меня к этим «Квинам» приучить пыталась. Очень уж она от Меркьюри млела, но я – ни в какую! Про него же, про Фредди Меркьюри, тогда слухов море ходило: педик, то, се… А у меня к этой теме с юности с самой неприятие! – Игорь Сергеевич на эти слова отреагировал понимающей чуть заметной улыбкой. – Вот я ей и говорю: «Ну его на хрен, педика твоего!» А она мне, – Павлик засмеялся, – «Тебе что, – говорит, – в постель с ним ложиться, что ли? Он же певец!» А я ей в ответ талдычу: «Он педик!» Чуть не до скандалов доходило с ней из-за этого, а потом, через какое-то время, она уже и ставить его песни бросила при мне. Да, видимо, от судьбы своей не уйти, как мудрые люди говорят… Вот я как-то раз по радио эту песню его и услышал – Show Must Go On. Шоу должно продолжаться вечно – если на наш, на русский, переводить. Не слышали?

Игорь Сергеевич согласно кивнул:

– Кто же не слышал! Хороша песня!..

– Хороша?! – Павлик возмущенно фыркнул. – Да она великая! Я как услышал – так ощущение, будто кожу с живого сдирают! А это, как потом я выяснил, последний альбом его, Меркьюри то есть, перед смертью… Вот я весь альбом тогда и проглотил одним махом. Потом еще книга попалась про него: как жил, как умирал, – он опять осунулся лицом. – Я тогда впервые, наверное, по мужику-то и заплакал… Читаю, как он этот последний альбом записывал, а в ушах – рев его этот: «Шоу должно продолжаться вечно!». Читаю – и слезы ручьем! Да не ручьем – рекой! Он же от СПИДа умирал – медленно, но верно. И вот я, – Павлик совсем заледенел лицом, – себя на его место поставил! Я давеча сказал, что о смерти после снов этих впервые задумался по-серьезному, выходит, врал. Вот тогда я о ней задумался в первый раз, наверное. Денег – тонны, все красавицы мира, все красавцы – твои, а ты уходишь медленно… В черную ночь Гамлета… Другой бы – оргии там напоследок, зажечь как-то, конец свой неизбежный хоть чем скрасить, а этот, – губы у него задрожали, – альбом последний записывает! И какой!.. – он в упор посмотрел на собеседника и покачал головой. – Мне тогда так стыдно стало, что впору – в петлю. Что ж я языком-то своим поганым про него молол чушь всякую: педик, еще что-то… А теперь вот слушаю песню эту про шоу вечное, по кругу ее пустил – и слезы градом! Я себя представил на его месте, и понял, что мне не до песен было бы, не до альбомов… А он, – Павлик потянулся за салфеткой и вытер подозрительно заблестевшие уголки глаз, – а он – такое! Знаете, как говорят: назло смерти, дескать? Так вот тот альбом не назло смерти, а вопреки! Какая там смерть, когда дух такой! Через всю смерть, через ужас этот – людям последнее, так сказать, послание. Человек! И с такой большой буквы, что я сам себе мерзостью показался. Ни хрена в жизни не сделал, кроме говна разного, а туда же! – он тяжело вздохнул. – Мы вот давеча про этих как раз говорили, которые с ориентацией нетрадиционной, и вы сказали, что больной это вопрос у меня. Нет, я вам точно скажу: нет у меня тут никакого больного вопроса! Если Фредди Меркьюри – Человек, так мне пох абсолютно, с кем он спит, как, почему… Он – Человек, а остальное не важно: педик он или гетеросексуал обычный…

Игорь Сергеевич едва заметно улыбнулся:

– Так что, я не понял, можно и человеком быть, и э-э-э… – он замялся, – нетрадиционной сексуальной ориентации, что ли, по-вашему?

– А почему нет-то? – откровенно удивился Павлик. – Запросто! Тут проблем нет, да и сбои бывают разные в природе. Если он вообще педиком был, Фредди Меркьюри-то! Со свечкой же никто не стоял. Вот пидором и человеком одновременно быть нельзя, это нонсенс! А геем-то и человеком одновременно – да запросто! Опять же, – он искоса взглянул на Игоря Сергеевича, – вы вот спросили: чем людь от человека отличается? Так я вам сейчас просто скажу, сразу поймете. И пример, кстати, лучше некуда – Фредди Меркьюри, я имею в виду. Для человека смерть – не проблема, – Павлик на миг задумался. – Да, страшно быть ему может, сраться он может от испуга, это все – пожалуйста. Смерть же сейчас, в ресторане ночном и уютном – абстракция! Пусть и вы, и я знаем, что и нас она ждет, но это все далеко! Это ведь не сейчас и даже не близко! А вот когда эта абстракция в конкретику превращается, вот тут совсем другой коленкор, – он откинулся на стуле, – можете уж мне поверить на слово! Когда смерть к нормальным людям приходит, они цепляться за жизнь начинают: в поле врываться с травкой зеленой или в койку больничную вцепляются. «Спасите, – кричат, – помогите: любые деньги, все отдам, только не это!» А человек в такой ситуации превосходит смерть, если по-умному выражаться. У него, у человека то есть, есть кое-что такое, над чем смерть абсолютно не властна! «Дух» это называется, – он покивал, – и лучше и не скажешь! Вот этот-то дух сильнее не только смерти, он всего вообще сильнее! Над ним ни время не властно, ни ужас животный, ни пытки, ни боль… А вообще-то, я так думаю: у кого дух есть, тем уже очевидно, что смерти нет. Есть переход, смена ролей, если хотите, пусть и мучительная, болезненная, но смерти нет. И когда человек умирает, – Павлик шмыгнул носом, – он свою смерть использует… В назидание всем остальным, как пример, если хотите. Смотрите, дескать, люди! Это не страшно! Это просто одно из событий, через которые пройти нужно, не более! Вот и песня та, про шоу вечное, которое продолжаться должно… Я вам так скажу: пророческая она! Там же и слова – я почти наизусть помню – такого обычный персонаж не то что не напишет, не задумается даже о подобном! Его же к альбому последнему гримировали с трудом… Там лизии в пол-лица, говорят, были, – он поежился, – ну от СПИДа следы… Все, труп, казалось бы, ходячий, а он – нате, возьмите! Ему ведь, на первый взгляд, уже ничего и не нужно было, – губы Павлик снова предательски задрожали, – ни денег, ни славы! В гроб ведь ни первого не возьмешь, ни второго… Только я так думаю: там и не было уже его, Фредди, в смысле, – один дух остался! И дух это пел через тело человеческое! Вот вам и ответ, – он коротко глянул на притихшего собеседника, – про разницу-то… Если в теле дух проснулся – это человек! Если спит дух, не помнит себя, то людь. А с людьми все просто: это же животные почти, просто говорящие да думающие чуть по-другому! Так вот, когда момент критический приходит, то инстинкты рулить начинают, потому что больше-то нечему, духа-то нет! Отсюда и тряска эта, цеплянье – «помогите, дайте еще пожить!» А дух до такого опуститься никак не может, – Павлик сопроводил тираду уверенным кивком и даже рукой по столешнице похлопал для пущей убедительности. – Впрочем, я почему про него вспомнил-то, про Фредди? У нас разговор про глюки те мои был, что чувствовал я, будто бы с ума схожу медленно, а у него в последнем альбоме точно такая же песня есть – I’m Going Slightly Mad – «Я медленно схожу с ума», если по-нашему… Вот точно так я тогда и начал себя чувствовать: медленно схожу с ума. И вроде бы все ничего, а чувство такое – крыша уже сдвинулась, и не вернуть назад ее, ну никак не вернуть… Медленно, постепенно отъезжаю я в темную бездну, и зацепиться мне абсолютно не за что…

В дальнем конце дворика послышались возбужденные голоса: там толпились несколько крепких кавказцев, и разговор промеж них шел на откровенно повышенных тонах. Павлик подался вперед:

– Сейчас, похоже, кипиш какой-то будет!

– Нет, – Игорь Сергеевич усмехнулся и позвонил в колокольчик. – У Азиза кипиша не бывает. Тут все чинно-благородно всегда.

Павлик недоверчиво усмехнулся и осекся: около спорщиков, один из которых уже чересчур бурно жестикулировал, возникла фигура Азиза. Шум моментально стих. Хозяин коротко кивнул горячим парням, что-то сказал, и они покорно потянулись к выходу.

– Однако! Круто! – он восхищенно посмотрел на собеседника.

– А то! – тот улыбнулся и повернулся к вошедшему в кабинку официанту. – Заверните, Рамзан, что мы тут не осилили, с собой! А нам, – он повернулся к своему гостю. – чай, кофе, десерт?

– Чайку бы, – попросил Павлик, – и меду еще, если есть.

– И текилы еще? – Игорь Сергеевич лукаво улыбался.

– Так ночь же уже! – молодой человек бросил взгляд на часы. – Мама моя родненькая!

– Но мы же еще здесь? – собеседник искушал с библейской настойчивостью.

– Пока здесь… – поддался его гость. – Лучше коктейля тогда, что приносили… Он полегче, на сон-то грядущий…

Рамзан выслушал заказ, кивнул и вышел.

– Знаете, Павел, – Игорь Сергеевич задумчиво прищурился, – а ведь так, действительно, как вы выражаетесь, с катушек слететь недолго! Мне – слушателю – и то неуютно, – он повел плечами, – Хотя и не со мной это происходило. Как же вы выдержали-то?

– Выдержал как? С трудом, если честно. Я все-таки стараюсь покороче эту одиссею рассказывать, без лирики излишней. А тогда точно начал отъезжать. Медленно, но неотвратимо… Да я и сам это чувствовал, – Павлик потер рукой загривок. – Хорошо, жил не дома – мимо мамы все прошло. Хотя и общались ведь, и приезжал я к ней. Но она по любому что-то чувствовала, только я ей втирал все по работу да про загруженность адскую, – он вздохнул. – Тут правды ведь сказать нельзя – она вместе со мной отъезжать бы начала от тревоги. Да вообще никому ничего не скажешь, если уж откровенно говорить. Я себя на место любого поставлю – реакция ясна: либо гонит товарищ, отчаянно, причем гонит, либо псих уже, а нормальным прикидывается только для блезиру, так сказать, чтобы из социума не эвакуировали в заведение лечебное. Вы не поверите, но мысли все чаще и чаще в голове появляться стали, что сдаваться надо идти. Эскулапам, я имею в виду, сдаваться. Одно останавливало – чуйка внутренняя. Сердцем знал: к этим только приди с такой историей – они уж начнут сразу клятву Гиппократа в жизнь претворять – биться за пациента до кровавых пятен на халате! А пятна, конечно же, мои будут, – Павлик криво усмехнулся и развил мысль. – Я потом как-то задумался над целями и задачами врачебными. Что же выходит?

Игорь Сергеевич развел руки в стороны и шутливо пожал плечами.

– А выходит, – продолжал вдохновленный юноша, – что у них изначально уже задача неверно сформулирована! Смотрите сами: целители – исцеляют, врачи – лечат. Однако у каждого процесса обязательно результат должен быть! У целителя результат понятен – исцеление. Тут ведь тень на плетень навести сложно – исцелился ты или нет… Вот, к примеру, – он радостно хлопнул в ладоши, – энурез! Ну ссытся там в постель кто-то… Пришел он к целителю, курс прошел, а результат-то от курса однозначный: либо ссышься ты, как прежде, либо нет, третьего не дано! Ведь не бывает так, чтобы ты ссался, но немного! Точнее, бывает так, конечно, но не после целителей. Такое только после врачей может быть или в процессе лечения. «Раньше, – к примеру, скажут, – ссался часто и как из брандспойта, а теперь – прогресс налицо!» То есть тоненькой струйкой и реже – вот и весь результат лечения, – Павлик коротко хохотнул. – А у целителя все кардинальнее, прямее, без экивоков двойственных. Если перестал ссаться совсем, тогда – исцеление! Если ссышься по-прежнему, то уж неважно, как именно ссышься ты: хоть тоненькой струйкой, хоть, как лошадь Александра Македонского, – результат-то один! Ты же как ссался, так и продолжаешь! Значит нет результата никакого, и целителю этому можно простыню, тобой испорченную, на лоб намотать, чтобы жил теперь с результатом деятельности своей!