Читать книгу: «Михаил Юрьевич Лермонтов. Тайны и загадки военной службы русского офицера и поэта», страница 3

Таким образом, офицерский мундир в определенной мере олицетворял государство, они были единым целым и эти понятия нельзя было разделить. Эту мысль ясно выразил знаменитый генерал граф А. И. Остерман-Толстой, когда сказал одному из иностранцев на русской службе: «Для вас Россия мундир ваш – вы его надели и снимите, когда хотите. Для меня Россия – кожа моя». Как вспоминал в эмиграции Ю. В. Макаров, служивший до февральской революции в чине капитана в лейб-гвардии Семеновском полку: «Старое Российское государство офицеров своих содержало полунищенски, но внешнее уважение офицерскому мундиру оказывалось всюду, и на улице и в частной жизни».

Эти традиции и ценности, передававшиеся из поколения в поколение, немало способствовали тому, что высокие боевые качества русская армия, и особенно гвардия, демонстрировали вплоть до падения Российской империи. Так, лейб-гвардии Сводный полк, сформированный в 1826 году из причастных к восстанию декабристов гвардейских солдат и офицеров и отправленный в том же году на Кавказ, проявил себя там с наилучшей стороны. За два года боевых действий в упорных и кровопролитных боях полк потерял почти половину своего личного состава [21, с. 92].

В период службы Лермонтова в Петербурге командиром Гвардейского корпуса (с 1826 по 1849 гг.) был младший брат Николая I великий князь Михаил Павлович.

Крюгер Ф. Портрет великого князя Михаила Павловича.

Начало 1830-х гг.

Как вспоминали современники, его требовательность и строгость внушали страх многим военным, но вместе с тем любовь к военной службе, а также справедливость и отзывчивость, чувство юмора у Михаила Павловича были общепризнанными.

Для гвардии великий князь был вторым лицом после императора, несмотря на то, что военный министр граф А. И. Чернышев был выше его по должности.

Долгое время руководивший военно-учебными заведениями Российской империи, он особое значение придавал воспитанию будущих офицеров. Его напутствие им ясно доказывает, насколько великий князь был предан своему призванию: «Военная служба, сия благороднейшая служба, сколь представляет она вам в будущности славы!… Помните всегда, что настоящая честь военного человека состоит в благородном поведении» [22].

Михаил Павлович охотно прощал подчиненным офицерам различного рода проделки, если при этом они проявляли находчивость, наблюдательность и острый ум. Его любимцем был друг Лермонтова офицер лейб-гвардии Преображенского полка К. Булгаков, легенды о проказах которого передавались гвардейскими офицерами из поколения в поколение. Вот, например, одна из них: во времена Николая I офицерам запрещалось носить галоши, а Булгаков в один из дней нарушил это требование и вышел в них на улицу. Это заметил великий князь и приказал: «Булгаков! Галоши?! На гауптвахту!». На следующий день Михаил Павлович приехал освободить Булгакова, но, к своему удивлению, нашел на гауптвахте только его галоши. Послали за Булгаковым и когда тот прибыл, то великий князь гневно спросил его, как он посмел не исполнить его приказание. «Исполнил, ваше высочество, – ответил Булгаков, – вы изволили сказать: «Галоши на гауптвахту», вот я и отнес их».

В этой, казалось бы, анекдотической истории заложен глубокий смысл – любой приказ должен иметь однозначное толкование, в противном случае неизбежна путаница, что в условиях боевых действий может привести к бессмысленной и напрасной гибели личного состава.

Обратной стороной привилегированного положения гвардии был, как уже упоминалось выше, растущий антагонизм с армией и необоснованное продвижение многих гвардейских офицеров. «Дело уходило далеко на задний план в погоне за карьерой, которая делалась связями, протекцией, знакомствами, угодливостью, формой и внешностью» [14, с. 141].

Больше всего во времена Николая I раздражал солдат и офицеров как в армии, так и в гвардии упор на внешнюю сторону военной службы, своеобразная «парадомания», «шагистика», «фрунтомания», «наука складывания плаща». Вот как об этом писал генерал-фельдмаршал И. Ф. Паскевич, которого еще Александр I называл лучшим генералом в армии: «После 1815 года, фельдмаршал Барклай-де-Толли, который знал войну, подчиняясь требованиям Аракчеева, стал требовать красоту фронта, доходящую до акробатства, преследовал старых солдат и офицеров, которые к сему способны не были, забыв, что они недавно оказывали чудеса храбрости, спасли и возвеличили Россию».

Прославленный партизан, генерал и поэт Д. В. Давыдов связывал расцвет «акробатства» напрямую с царствованием Николая I: «Он и брат его великий князь Михаил Павлович не щадит ни усилий, ни средств для доведения этой отрасли военного искусства до самого высокого состояния… Как будто бы войско обучается не для войны, но исключительно для мирных экзерциций на Марсовом поле. Прослужив не одну кампанию и сознавая по опыту пользу строевого образования солдат, я никогда не дозволю себе безусловно отвергать полезную сторону военных уставов; из этого, однако, не следует, чтобы я признавал пользу системы, основанной лишь на обременении и притуплении способностей» [19].

Эти, во многом справедливые, суждения со стороны выдающихся и образованных офицеров того времени отражают их достаточно взвешенные подходы к подготовке и воспитанию войск в мирное время. Понятно, что соотношение между строевой и чисто боевой подготовкой во времена Николая I менялось в пользу первой. Но несомненно также и то, что строевая подготовка необходима не только для создания показного блеска, как в этом пытались убедить всех либеральные мыслители, но и для других целей. Каких, возникает вопрос? Во-первых, в строю и солдат, и офицер ощущают себя частью чего-то большего, чем просто обычное собрание людей. Они ощущают себя единым целым, когда отдельная взятая личность растворяется в личности других воинов, и каждый готов пожертвовать собой ради другого, порой даже не осознавая этого. Во-вторых, в строю каждый понимает друг друга без слов, иногда просто по взгляду или жесту. То есть воинское подразделение действует как единый механизм, а это одно из главных условий победы в бою. Недаром во время Египетской кампании Наполеон сказал: «Десять мамелюков всегда победят десять французов, сто мамелюков и сто французов будут сражаться на равных, тысяча французов всегда побьют тысячу мамелюков».

Ну и, наконец, в-третьих, а разве внешняя красивость не имеет значения? Нет ничего непригляднее распущенных военных, а гвардейские офицеры тем и славились, что в любой обстановке они поддерживали свой внешний вид на высоте. Всегда элегантные, невозмутимые, физически сильные – они невольно внушали уважение всем, кто с ними сталкивался. Это были те качества, которые они сохранили вплоть до революций 1917 года, уничтоживших русскую императорскую гвардию. А отношение к ней в начале XIX века ясно выразил Грибоедов в своей комедии «Горе от ума»:

Предубеждения Москвы

К любимцам, к гвардии, к гвардейским, к гвардионцам; Их золоту, шитью дивятся будто солнцам!

1.3 Быт, психология и мировоззрение русских офицеров гвардии

Быт гвардейского офицера определялся во многом воинскими традициями и близостью к великосветскому обществу и императорской фамилии.

В целом общественные взгляды гвардейского офицера очень точно выразил Толстой в своем знаменитом романе «Анна Каренина», когда описывал отношение графа Вронского к женщинам: «В его петербургском мире все люди разделялись на два совершенно противоположные сорта. Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, и разные тому подобные глупости. Это был сорт людей старомодных и смешных. Но был другой сорт людей, настоящих, к которому они все принадлежали, в котором надо быть, главное, элегантным, красивым, великодушным, смелым, веселым, отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным смеяться» [23, с. 88–89].

Такое отношение, в сущности, поощрялось в высшем свете. Но все-таки интересы службы и, конечно, карьеры у гвардейских офицеров всегда стояли на первом месте. Толстой подчеркивает это обстоятельство, когда рассказывает о реакции матери Вронского на роман ее сына с Анной Карениной: «В последнее время она узнала, что сын отказался от предложенного ему, важного для карьеры, положения, только с тем, чтоб оставаться в полку, где он мог видеться с Карениной, узнала, что им недовольны за это высокопоставленные лица». Отсюда и ее негативная реакция на поведение сына. Старший брат, – пишет далее Толстой, – по этой же причине был недоволен младшим. «Он не разбирал, какая то была любовь, большая или маленькая, страстная или не страстная, порочная или не порочная (он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен на это); но он знал, что это любовь, не нравящаяся тем, кому нужно нравиться, и потому не одобрял поведения брата» [23, с. 134]. Эти суждения родных Вронского вполне можно понять – ранее по такому поводу Пушкин писал:

 
…Но свет… Жестоких осуждений
Не изменяет он своих:
Он не карает заблуждений,
Но тайны требует для них…
 

Возможно поэтому, чтобы избежать громких скандалов, гвардейские офицеры часто увлекались женщинами, имевшими более низкий социальный статус, как правило, актрисами императорских театров. Для этого сложились вполне благоприятные обстоятельства – во времена Николая I возникла мода на балет и поэтому в балетные труппы отбирали, как правило, исключительно красивых, одаренных и обаятельных девушек из низших сословий. Состоятельные гвардейские офицеры прекрасно знали самых красивых актрис и достаточно часто брали их на содержание. Фактически женские театральные труппы того времени были своего рода гаремом для мужской части императорской семьи и высшей аристократии и, конечно, для самого императора. Будущих актрис к этому готовили с начала их поступления в театральное училище, и сам Николай I подавал своим подчиненным пример, прямо скажем, не лучшего отношения к будущим балеринам – он называл эти увлечения «васильковыми дурачествами».

М. Ю. Лермонтов. Бивуак лейб-гвардии гусарского полка под Красным Селом. 1835 год.

На переднем плане акварели – группа из одиннадцати человек, поименно перечисленных на медной дощечке, прикрепленной к старинной раме: «1. Корнет князь Николай Сергеевич Вяземский лежит. 2. Ротмистр Григор. Витт с вахмистром Докучаевым вдали. 3. Штаб-ротмистр Алекс. Григорьевич Ломоносов сидит на ковре. 4. Ротмистр Ив. Ив. Ершов стоит слева руки позади. 5. Посланник в Бразилии Сергей Григорьевич Ломоносов. 6. Поручик Яковлев сложа руки на груди. 7. Флигель-адъютант ротмистр Ираклий Абрамович Баратынский. 8. Корнет князь Витгенштейн, с трубкой в руке. 9. Корнет князь Александр Егорович Вяземский, рассказывающий полковнику князю Дмитрию Алексеевичу Щербатову, который сидит на складном стуле, о похищении из Императорского Театрального училища воспитанницы, танцовщицы, девицы Кох». Источник Акварели и рисунки Лермонтова. URL: http://feb-web.ru/feb/lermont/texts/selected/k80/k80-015 – .htm.

Впрочем, и до него богатые и знатные вельможи не отличались строгостью нравов, так при Екатерине II князь Безбородко взял на содержание балерину Ольгу Каратыгину, которая родила ему дочь, после чего он выдал ее замуж за правителя своей канцелярии [24, с. 25].

Вследствие такого положения имена многих выдающихся актрис хорошо знали в высшем свете. Одну из них – балерину Е. И. Истомину прославил Пушкин в своей поэме «Евгений Онегин». С ней была связана нашумевшая история с дуэлью между кавалергардом графом В. В. Шереметевым и камер-юнкером графом А. П. Завадовским, в результате которой Шереметев был тяжело ранен и скончался через сутки после поединка.

Летом 1835 года в Петербурге в великосветских салонах оживленно обсуждали историю с исчезновением актрисы Софьи Кох, которая имела несчастье понравиться самому императору. Но к этому времени она уже имела молодого возлюбленного – корнета лейб-гвардии Гусарского полка князя А. Е. Вяземского, который с помощью своего друга офицера-преображенца Васильева выкрал ее из театрального училища и переправил в Данию. После этого «дерзкого» поступка по распоряжение императора они оба были отправлены на Кавказ. Лермонтов запечатлел главного героя этой скандальной истории в своей акварели «Бивуак лейб-гвардии Гусарского полка под Красным Селом».

Можно отметить, что соперничество из-за женщин и даже похищение чужих жен не было таким уж редким событием в офицерской среде, поэтому сюжет поэмы Лермонтова «Тамбовская казначейша», скорее всего, был взят из реальной жизни. Прославился такой историей уже на пике своей карьеры одноклассник Лермонтова по гвардейской Школе – генерал-фельдмаршал князь А. И. Барятинский, о чем будет рассказано ниже.

Хороший знакомый великого поэта и его возможный секундант на дуэли с Мартыновым князь С. В. Трубецкой в 1851 году похитил замужнюю барышню – Л. А. Жадими-ровскую, пытался сбежать с ней за границу, но был задержан, арестован и разжалован в солдаты. И другие, похожие на этот, события иногда оборачивались глубокой душевной трагедией – вспомним замечательный рассказ И. А. Бунина «Солнечный удар», главный герой которого – безымянный поручик не может забыть свою случайную подругу. Такого рода романы были обыденным явлением среди офицеров, поскольку жениться они могли только после получения разрешения полкового командира и офицерского собрания. В гвардейских полках к тому же собирали сведения о семье и происхождении невесты, и если ее кандидатура не устраивала по каким-либо причинам офицеров полка, то претенденту на ее руку предлагалось либо отказаться от женитьбы, либо подать в отставку.

Кроме великосветских развлечений обычным времяпровождением в офицерской среде была карточная игра. Это увлечение подробно описано в «Капитанской дочке» Пушкина, в повести «Фаталист» Лермонтова, в романе «Война и мир» Толстого и в других произведениях классиков русской литературы. В своей поэме «Тамбовская казначейша» Лермонтов отмечает, что ее главный герой штаб-ротмистр Гарин – «отцовское именье еще корнетом прокутил», после чего поддерживал свое материальное положение исключительно игрой в карты. Для определенных представителей разоряющегося дворянства и офицерства это занятие становились постоянным «промыслом», неверным, но легким и поэтому зачастую весьма привлекательным способом обогащения. Неудивительно, что вследствие этого отмечались многократные случаи шулерства, но в случае выявления таковой склонности виновного навсегда исключали из дворянского общества, а офицеров вынуждали уходить в отставку. Убийцу Лермонтова Мартынова подозревали именно в этом пороке.

Вместе с тем эти увлечения и «шалости», как было принято называть в то время различного рода экстравагантные поступки молодых офицеров, не препятствовали им свято соблюдать принципы чести и долга вплоть до падения Российской империи. Несомненная храбрость, ответственность за жизни своих солдат, военная элегантность всегда отличали многих из них, и вызывали невольное уважение у всех, кто соприкасался с ними или на поле боя, или в мирной жизни [25, с. 218]. Отсюда и их высокое положение в обществе, отсюда и неравнодушное отношение женщин, которые, по образному выражению Грибоедова, – «к военным людям так и льнут, а потому, что патриотки». Эти чувства весьма точно выразил А. А. Блок в своей поэме «Возмездие». Напомним читателям, что детство Блока прошло в казармах лейб-гвардии Гренадерского полка, поскольку его отчим Ф. Ф. Кублицкий-Пиоттух был его офицером.

 
…Идут, идут… Едва к закату
Придут в казармы: кто – сменять
На ранах корпию и вату,
Кто – на вечер лететь, пленять
Красавиц, щеголять крестами,
Слова небрежные ронять,
Лениво шевеля усами
Перед униженным «штрюком»,
Играя новым темляком
На алой ленточке, – как дети…
Иль, в самом деле, люди эти
Так интересны и умны?
За что они вознесены
Так высоко, за что в них вера?
В глазах любого офицера
Стоят видения войны.
На их, обычных прежде, лицах
Горят заемные огни.
Чужая жизнь свои страницы
Перевернула им. Они
Все крещены огнем и делом…
 

Обратим внимание на последние слова – «крещены огнем и делом». «Делом» в русской армии традиционно называлось участие в боевых действиях.

Но в обществе далеко не всегда любят тех, кто, неважно по каким причинам, занимает в нем более высокое положение. Отсюда и презрительное отношение к военным со стороны штатских или «штрюков», как их называли в офицерской среде, не столь заметное, но уже проявлявшееся во времена Лермонтова и достигшее своего апогея в конце XIX – начале XX века. С их точки зрения офицеры – это не только люди, не блистающие интеллектом (это стало уже устоявшимся штампом, вспомним полковника Скалозуба), но они еще и «цепные псы самодержавия», задача которых уничтожить «свободу» в обществе. Такие, как раньше говорили, «благоглупости», тиражировались постоянно, и только у немногих русских мыслителей хватало духу признать привилегированное положение военных естественным порядком вещей в российском государстве.

Известный русский философ К. Н. Леонтьев писал: «Хорошо нам, штатским гражданам, писать о политике и войне, позволительно нам подчас и желать даже этой войны…для пользы отчизны и даже человечества; но недаром же спокон веку ценились и чтились особенно те люди, которым выпадает на долю нести за всех нас труды, болезни и все тягости походов и подвергаться всем ужасам и опасностям битв… Военные (при всех остальных равных условиях личных), выше штатского по роли, по назначению, по призванию. При всех остальных равных условиях – в них и пользы и поэзии больше….» [26, с. 125–126]. Это мнение Леонтьева, как нам представляется, продиктовано простым обстоятельством – война требуют слитности в одно целое «слова и дела», их нельзя разорвать пополам без ущерба для воюющей стороны. Представим себе такую картину – отдано неправильное приказание в результате исполнения которого погибли тысячи солдат и офицеров, а генерал потом начинает оправдываться, что, мол, его не так поняли. Такое сложно представить в период боевых действий, поскольку приказы не должны допускать двусмысленности. Но в повседневной гражданской жизни это обычное и заурядное явление – редко у кого хватает смелости признать, что он сказал если не глупость то, по меньшей мере, неправду. Более того – сознательной ложью часто начинают кичиться и представлять ее как добродетель, забывая о том, что изолгавшееся общество, как и государство, неизбежно обречены на гибель.

Поэтому офицер должен быть немногословен, краток и точен в отдаваемых им приказаниях, особенно в период боевых действий, поскольку словом можно погубить дело, погубить людей. Именно поэтому ни одна сфера человеческой деятельности не требует такого напряжения умственных способностей как военная, выразить многое в немногом – величайшее искусство.

Сакральность слова проявлялась и в дуэльных историях, которые были распространенным явлением среди дворян и офицеров не только русской, но и многих европейских армий вплоть до XX века. Иногда, правда, возникали обстоятельства, когда дуэль была «пробочной», то есть ее участниками заранее оговаривалось, что никаких последствий, кроме «выстрела» пробки шампанского в потолок, у нее не будет.

Но оскорбление словом, если оно носило публичный характер, как правило, вело к настоящему поединку, если, конечно, не последовало извинений. В Дуэльном кодексе В. Дурасова (1912 год), являвшимся своего рода итоговым документом, регулировавшим проведение дуэлей в России, в и. 2 было зафиксировано: «Оскорбление есть посягательство на чье-либо самолюбие, достоинство или честь. Оно может быть нанесено на словах, письменно или действием». Именно угроза неизбежной расплаты за каждое обидное, пусть и нечаянно произнесенное слово, заставляла дворянина и, в первую очередь, офицера тщательно взвешивать свои слова и не допускать грубости и бестактности не только на словах, но и в мыслях. Это, конечно, не относилось к шуткам или неосторожным высказываниям, без которых невозможно нормальное человеческое общение. Поэтому каждый русский офицер обязан был так вести себя в обществе, чтобы своими действиями, словами и образом мыслей не только не совершить ничего оскорбительного, но и не допустить даже малейшего намека на это. Он должен был относиться ко всем «лицам других сословий с уважением и свое чувство собственного достоинства не должен выражать надменностью пред этими лицами» [27]. В первую очередь, это требование касалось их отношения к своим подчиненным.

Отношение к солдатам. В целом в гвардии отношение к нижним чинам было намного гуманнее, чем в армии, что обуславливалось более высоким образовательным и культурным уровнем офицеров. Так, генерал-лейтенант А. Н. Марин, рассказывая о своем брате – полковнике и поэте Сергее Никифоровиче, подчеркивал, что главной чертой его характера было «природное дарование снискивать любовь и доверенность как начальников, так и подчиненных». Старые солдаты помнили его и спустя много лет при встречах с его братом, часто говорили о нем. Полковник Марин был смертельно ранен в сражении при Бородино. В одном из своих стихотворений он передал атмосферу всеобщего обожания, которая окружала тогда военных в России:

 
…Их вид и поступь всех прельщает;
Их подвиг – души восхищает!
Спасителей всяк видит в них.
Велит им долг – умреть готовы!
Велит им честь – прервут оковы!
Избавить царство – нужен миг!… [19].
 

Нельзя отрицать того очевидного факта, что солдатская служба в то время была очень тяжелой, за малейшую провинность солдат могли подвергнуть тяжелым телесным наказаниям. Впрочем, они были характерны для армий всех европейских государств, кроме Франции, – и в Пруссии, и в Австрии, и в Великобритании они сохранялись вплоть до середины или даже до конца XIX века.

Во Франции они были отменены сразу после революции, а в России только в 1863 году.

Самым тяжелым было наказание шпицрутенами, которое представляло большую опасность для жизни и здоровья провинившегося солдата. В словаре Брокгауза и Эфрона указано, что по Своду военных постановлений 1839 года, осужденный должен был идти сквозь строй за унтер-офицером, держась за приклад ружья, штык которого был направлен против него, что мешало ему произвольно ускорять ход, чтобы избегать ударов. При экзекуции должны были находиться доктор и фельдшер для приостановки наказания в случае опасности его для жизни провинившегося. Учитывая большую смертность в русской армии от такого рода наказаний, последовало секретное (!) распоряжение великого князя Михаила Павловича об отмене шпицрутенов, которые были заменены розгами, а также о запрещении любых телесных наказаний на морозе. Розги, которые представляли собой тонкие гибкие прутья, были более мягким вариантом наказаний и ими секли за провинности даже дворянских детей как в семьях, так и в учебных заведениях.

Конечно, процветало и рукоприкладство. В «Воспоминаниях неизвестного», опубликованных в «Русской старине» в июле 1894 года, отмечалось, что чаще всего били солдат их непосредственные начальники – унтер-офицеры и фельдфебели. Гораздо реже к этому способу наказания прибегали офицеры. Но если это и происходило то, как правило, в армейских полках и некоторых непрестижных гвардейских, где офицерский состав пополнялся в основном из нижних чинов.

Нельзя сказать, что такие карательные меры по отношению к солдатам были только прихотью или самодурством начальников, их жестоко наказывали за дезертирство, трусость в бою, мародерство и другие воинские преступления. Часто это позволяло им избежать расстрела. Л. Н. Толстой в своем раннем произведении «Рубка леса. Рассказ юнкера» писал: «В России есть три преобладающие типа солдат, под которые подходят солдаты всех войск; кавказских, армейских, гвардейских, пехотных, кавалерийских, артиллерийских и т. д. Главные эти типы, со многими подразделениями и соединениями, следующие: Покорных, Начальствующих, Покорных и Отчаянных». Естественно, что во многом императивы их поведения определялись принадлежностью к указанному Толстым типу.

Наказания наказаниями, но в реальной действительности гораздо чаще наблюдалась обратная картина: офицеры заботились о своих солдатах и помогали им после службы найти достойное место в гражданской жизни. В период боевых действий стремление русских офицеров заслужить уважение своих солдат и личным примером вдохновить их на подвиги было повсеместным явлением. Так, например, в августе 1914 года в сражении под Каушеном (Пруссия) тяжелораненый поручик Кавалергардского полка князь Д. П. Кильдишев был вынесен под огнем неприятеля своими подчиненными с поля боя. Умирая, он на французском языке обратился к своему командиру полка генерал-майору князю А. Н. Долгорукову с просьбой наградить солдат, которые спасли его от плена. Обратите внимание – последняя просьба в его короткой земной жизни (ему было всего 27 лет) касалась не родителей, не любимой женщины, а солдат, которые воевали с ним рядом. И это далеко не единичный случай: в истории России много таких примеров.

Религия. Военные, как и все люди, которые часто сталкиваются со смертью, не могли не думать о Боге, хотя в повседневной жизни русских офицеров религия в ту эпоху не занимала сколь-нибудь значимого места.

Как вспоминал о своей службе в Кавалергардском полку декабрист князь С. Г. Волконский: «Вовсе не было ни в ком религиозности, скажу даже, во многих безбожничество». Безусловно, это явление было связано с пропагандой атеизма, получившего широкое распространение после французской революции в среде русского дворянства и аристократии. Граф Ж. де Местр, живший в России в начале XIX века и одно время достаточно часто беседовавший с Александром I, писал в своих воспоминаниях, что при русском дворе даже думали об полном упразднении церкви [28, с. 34].

Ситуация резко изменилась в Отечественную войну. Русские солдаты и офицеры перед Бородинской битвой, по веками освященной традиции, надевали чистые рубахи и исповедовались, потому что, как вспоминал впоследствии поручик Н. Любенков – «молитва для русского есть уже половина победы» [29].

Накануне Бородинской битвы солдатам и офицерам русской армии представили икону Смоленской Божьей матери, спасенную из горящего Смоленска. «Теперь, накануне великого дня Бородинского, главнокомандующий велел пронести ее по всей линии…. Везде творилось крестное знамение, по местам слышалось рыдание. Главнокомандующий, окруженный штабом, встретил икону и поклонился ей до земли» [30].

После бегства Наполеона из России, Александр I издал Манифест об окончании войны в котором, предписывалось ежегодно проводить молебен в память об этом событии. Таким образом, день окончания войны стал своеобразным религиозным праздником, символизировавшим победу православной веры над атеизмом. Императором было принято решение – «в ознаменование благодарности Нашей к Промыслу Божию, спасшему Россию от грозившей ей гибели, вознамерились Мы в Первопрестольном граде Нашем Москве создать церковь во имя Спасителя Христа». Но строительство этого храма, являвшегося коллективным кенотафом русских воинов, погибших в войне с Наполеоном, по целому ряду причин было завершено только к концу XIX века.

Молебен накануне Бородинского сражения.

Цветная литография с рисунка Н. Самокиша

Просуществовал он недолго – его взорвали и уничтожили в 1931 году.

После взятия Парижа во время празднования православной Пасхи 10 апреля 1814 года, по решению российского императора армии всех государств, включая французскую, собрались на военный парад и православный молебен на площади Конкорд, чтобы принести благодарность Богу за окончание войны. На месте казни французского короля Людовика XVI установили алтарь, и Александр I назвал это действие «очистительной молитвой и духовным торжеством России в сердце Франции».

Благодарственный молебен союзных армий на площади Людовика XV в Париже 10 апреля 1814 года.

Игнатий Себастьян Клаубер с оригинала Джузеппе Бажетти.

Он не без гордости написал обер-прокурору Святейшего синода князю А. Н. Голицыну: «Торжественной была эта минута для моего сердца; умилителен, но и страшен был для меня момент этот… Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели… Мне даже было забавно тогда видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских теснилась возле русского православного креста и друг друга толкала, чтобы иметь возможность скорее к нему приложиться».

Невзирая на то, что атеистическое мировоззрение постепенно проникало в верхние слои общества, в том числе и в офицерский корпус, многие русские мыслители понимали, что отрицание христианства разрушает корневые основы воинского служения, лишает его сакрального смысла. Эту мысль замечательно выразил Достоевский в своем знаменитом романе «Бесы»: «Об атеизме говорили и, уж разумеется, Бога раскассировали. Рады, визжат. Кстати, Шатов уверяет, что если в России бунт начинать, то чтобы непременно начать с атеизма. Может, и правда. Один седой бурбон капитан сидел, сидел, все молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если бога нет, то какой же я после того капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел» [12, с. 180].

Атеизм, который открыто культивировался в это время во Франции и других европейских странах, оказал значительное воздействие на культуру и быт русского дворянского сословия. Проникал он в Россию, как и другие идеологические концепции и учения, в основном через масонские ложи.

Масоны. Как и многие представители высшей аристократии России, некоторые гвардейские офицеры в начале XIX века были членами многочисленных масонских лож. Офицер лейб-гвардии Конного полка и одновременно член петербургской ложи «Соединенные друзья» Ф. Я. Миркович вспоминал: «Здесь я должен еще упомянуть об одном замечательном обстоятельстве, – об учреждении масонской ложи в полку».

Далее он отметил, что в масонстве всех офицеров привлекало правило – «во всех случаях, помогать один другому, без различия народности и вероисповедания, так как все масоны считались между собою братьями». Он указывал, что в традициях масонства было оказание помощи всем, кто был ранен, попал в плен или ограблен. Для этого «стоило ему только, посредством условных знаков, встретить брата масона между врагами, тот должен был ему оказывать помощь». Именно поэтому, по мнению Мирковича, Александр I негласным образом разрешал и даже поощрял учреждение масонских лож во всех гвардейских полках. Учитывая то обстоятельство, что российский император имел, как считают некоторые историки, одну из самых эффективных личных разведок в Европе, можно предположить, и этому есть косвенные подтверждения, что участие гвардейских офицеров в деятельности масонских лож осуществлялось по его прямому указанию.