Читать книгу: «Михаил Юрьевич Лермонтов. Тайны и загадки военной службы русского офицера и поэта», страница 6

Эти нюансы приводили к тому, что военнослужащие местных полков привыкли осознавать себя, по сути, отдельным племенем, именуя себя «кавказцами», а части, недавно пришедшие из центральных губерний, называли с некоторым оттенком пренебрежения – «российскими». Собственно говоря, их таковыми воспринимали и горцы: известны случаи, когда они привозили одежду убитых казаков и продавали их на местных рынках. Когда их арестовывали, то они просто не понимали за что – убили они ведь этих казаков очень далеко от места продажи. Поэтому, как справедливо отмечено в повести Е. Хамар-Даба-нова «Проделки на Кавказе», – различие веры, нравов и понятий приводило к тому, что русские не понимали горцев, и они их тоже не понимали – даже «в самых лучших намерениях наших».

Происходящая таким образом своеобразная «варваризация» действующей армии имела своим следствием, что многие русские офицеры отмечали соперничество и даже вражду «кавказских» и «российских» частей. Доходило до того, что «кавказцы» не считали обязательным оказывать поддержку «российским» войскам, когда те попадали в трудное положение в боях с горцами. В то же время, между собой части «кавказцев» поддерживали тесные отношения, именуя сослуживцев на кавказский манер «кунаками», – выручка «кунаков» в бою считалась святым делом.

Практически все современники писали, что длительно воевавшие на Кавказе войска по форме, вооружению, быту и тактике резко отличались от остальных частей русской армии. Специфика кавказской войны изменила и отношения между солдатами и офицерами, она требовала большей самостоятельности и инициативности от каждого военнослужащего. Возник и свой сленг, отличный от общеармейского жаргона, в котором было много слов из кавказских языков.

Кроме того, в условиях хронического недофинансирования кавказские полки старались вести собственное хозяйство – при отдельных полках, батальонах и ротах существовали свои «артельные» стада овец и лошадей, «артельные» хлебные поля и т. п. и это обстоятельство еще больше превращало кавказские полки в своеобразные отдельные «племена». Поэтому многие предписания и регламенты, обязательные в остальной русской армии, а тем более в гвардии, в условиях кавказской войны не соблюдались. «Нас, гвардейских офицеров, с первого взгляда поражали в кавказских войсках видимая распущенность, неряшество в одежде, даже казавшееся отсутствие дисциплины и точного отправления службы, – писал будущий военный министр Д. А. Милютин. – Но вместе с тем не могли мы не подметить во взгляде каждого солдата какой-то отваги и самоуверенности, чего-то особого, отличавшего эти войска от всех других. Видимо, это были войска боевые, а не парадные».

Что касается военной формы, то по традиции, идущей от Ермолова, здесь наблюдалось ее полное разнообразие. Генерал Г. И. Филипсон писал, что кивера в войсках никто не надевал, а вместо форменной шпаги или сабли офицеры носили черкесскую шашку через плечо. «Кавказские войска, – указывает он, – имели очень своеобразное и отчасти смутное понятие о форме» [58], что, впрочем, вполне объяснимо. Как справедливо указывает Лапин в «Истории Кавказской войны»: «Представляете себе эти кивера с султанами – такими перьями над головным убором? Как в этих шапках карабкаться в горы, ходить по лесам? Никуда не годились и ранцы, которые были приняты для ношения припасов и всего необходимого солдату». Военную форму, принятую в русской армии, обычно хранили только для парадов и смотров. С этим вынужден был считаться и сам Николай I. Когда в 1837 году во время своего посещения Кавказа он производил смотры, «ему, привыкшему во всем к педантической точности, на каждом шагу бросались в глаза отступления от принятых форм и правил…» [59, с. 83].

Декабрист А. П. Беляев, служивший рядовым на Кавказе в 1840 году, отмечал, что это подражание горским народам в военной одежде было обусловлено вполне объективными обстоятельствами, – она в большей степени соответствовала местным условиям. «Нет ничего живописнее казака или горца (так как отличить одного от другого незнающему трудно) на своем лихом коне…. Мчится он, обыкновенно пригнувшись к шее лошади, на которой сидит так же свободно и покойно, как бы сидел на мягком диване» [60, с. 374–375].

Это описание объясняет отмеченное Лермонтовым пристрастие героя его романа Печорина к горскому костюму, наиболее пригодному в горной местности. Взяв за образец кабардинцев, Печорин просто следовал общепринятому мнению. Представители этого народа, как отмечал полковник А. Л. Зиссерман, считались «в некотором роде кавказскими французами, именно они диктовали на Кавказе моду на платье, на вооружение, на седловку, на манеру джигитовки» [61, с. 382]. Это увлечение военной одеждой горских народностей было повальным и одежда горцев, – констатирует генерал Филипсон, – «была в большой моде у всех русских». Многие офицеры, особенно приезжие, часто одевали этот костюм. Кроме этого, «черкесское оружие носили всегда и все офицеры». Безусловно, это подражание обуславливалось еще и тем, что, по мнению многих офицеров, в частности фон Торнау, горцы были прекрасными кавалеристами. «Одежда черкеса, начиная от мохнатой бараньей шапки до ноговиц, равно как и вооружение, приспособлена как нельзя лучше к конной драке» [62]. Молодецким видом кабардинцев восхищается и лермонтовский «кавказец».

Из кавказских боевых отрядов особую опасность для русской армии представляли абреки – на Северном Кавказе и в Дагестане это были горцы, по каким-либо причинам скрывавшиеся от своего народа и вынужденные заниматься набегами. Абреком именовался «отчаянный горец, давший срочный обет или зарок не щадить головы своей и драться неистово; также беглец, приставший для грабежа к первой шайке» [63, с. 2]. Адыгейский писатель Ю. Кази-Бек (Ахметуков) объяснял: «Абреком назывался тот джигит, который дал клятву не сидеть дома и делать как можно больше вреда предмету своей мести» [64, с. 185]. Во время кавказской войны отряды абреков прорывались через границу к русских поселениям и, проявляя крайнюю жестокость, жгли дома, угоняли скот и лошадей, убивали любого встречного, захватывали детей и женщин. «Для десяти или двадцати абреков ничего не значило в долгую осеннюю ночь переправиться тайком через Кубань, проскакать за Ставрополь, напасть там на деревню или на проезжающих и, перед рассветом, вернуться с добычей за реку». Казаки, в свою очередь, одетые и вооруженные как горцы и хорошо знающие их тактику, столкнувшись с ними, истребляли их до последнего человека. В отрядах абреков были разные люди, но чаще всего такие набеги совершались ими с чисто корыстными целями. Так, в 1830-е гг. они часто нападали на кубанские станицы, поскольку «дали обет, пока живы, мстить русским», но за этим благовидным предлогом часто скрывался обыкновенный разбой [62].

Особую опасность для русского командования представляли также свои дезертиры и перебежчики. Вначале их было немного, так как перебежавших к ним солдат горцы превращали в рабов, а самых молодых и здоровых продавали в Турцию. В 1837 году Дж. А. Лонгворт доносил в Лондон, что у черкесских племен насчитывается несколько сотен рабов-поляков из дезертиров и средняя цена такого раба составляла 4 ливра за голову (примерно 25 рублей серебром, то есть в три-четыре раза дешевле средней цены на русского крепостного тех лет). Но уже в 1830-е гг. имам Шамиль постепенно начал отказываться от такой практики и стал охотно принимать перебежчиков в свои отряды. В 1844 году он писал: «Знайте, что те, которые перебежали к нам от русских, являются верными нам…. Явившись к правоверным, они стали также чистыми людьми».

Его новое отношение к дезертирам весьма обеспокоила русское командование. Именно поэтому в январе 1842 года начальник левого фланга Кавказской линии генерал-лейтенант М. М. Ольшевский, поляк по происхождению, докладывал начальству об изменении политики Шамиля и предупреждал, что последствия этого могут быть самыми неблагоприятными для кавказского корпуса. Он указывал, что ранее «дурное обращение чеченцев с нашими военными дезертирами удерживало многих неблагонадежных солдат и в особенности поляков от побегов, но если теперь они узнают, что Шамиль дает свободу дезертирам, то я боюсь, что побеги увеличатся» [65].

Такая политика Шамиля, скорее всего, диктовалась Турцией, генералиссимусом которой он стал, как об этом писали в западной прессе, по решению султана. Турция, в свою очередь, покровительствовала полякам, боровшимся с Россией – так во время Крымской войны они создавали на ее территории свои вооруженные формирования. Бывший министр иностранных дел Российской империи (1804–1806 гг.) при Александре I, а в период польского восстания 1830 года глава национального правительства – князь А. Чарторыйский считал необходимым «превращение Кавказа в плацдарм и поставщика людских сил для крупной военной экспедиции вглубь России…». В результате такого вторжения, по его мнению, должно образоваться независимое польское государство в границах 1772 года, в которое должны быть включены также и территории черноморских и донских казаков. На Кавказе, по его плану, предполагалось создать три государства: Грузию, Армению и Федерацию мусульманских народов под протекторатом Османской империи. И это были не просто фантазии – князь Чарторыйский в эмиграции поддерживал тесные отношения с руководителями и политическими деятелями многих европейских государств и его точка зрения часто находила поддержку в широких кругах антироссийски настроенной западной элиты и общества [66].

Поскольку на Кавказе было много ссыльных поляков, иногда занимавших высокие государственные должности, то их контакты с горцами представляли серьезную угрозу стабильности в этом регионе империи. Русский публицист конца XIX века В. Л. Величко характеризовал данную ситуацию следующим образом: «На Кавказ разновременно было вызвано или принято на службу довольно много поляков, не примирившихся с русской государственностью и не останавливавшихся перед самыми иезуитскими средствами, чтобы вредить русскому делу» [66].

На пике численности количество русских дезертиров в имамате Шамиля (под русскими имеются в виду представители всех народов Российской империи) доходило до четырех сотен – речь идет именно о перебежчиках и пленных, согласившихся воевать на стороне противника. Естественно, что их всех стремились повязать кровью, и когда Шамиль весной 1845 года приказал расстрелять картечью в ауле Дарго 37 пленных русских офицеров и солдат, то у орудий поставили именно дезертиров. Горцы называли их – «свои русские». Те же, кто был пленен в бою и не шел на сотрудничество с врагом, оставались на положении рабов или живого товара для выкупа и обмена [67].

Осложняло ситуацию в кавказском корпусе также и то обстоятельство, что в нем существовал острый антагонизм между кавказскими офицерами и офицерами, прикомандированными из других областей России и, особенно, из гвардейских полков. В упоминавшемся уже выше романе Е. Хамар-Дабанова «Проделки на Кавказе» один из таких «гастролеров» утешает другого, опасающегося, как бы им не уменьшили наград, к которым их представило благосклонное начальство: «Как это можно! Уменьшат награды лишь фронтовых офицеров. И в самом деле, на что им так много получать? Для них все хорошо».

Старый кавказец, как вспоминал генерал М. А. Ливенцов, рассказывая о предстоящей экспедиции, жаловался: «Скоро, вот, понаедут к нам целые легионы гвардионцев, человек шестьдесят прискачет, наверно… шестьдесят наград отнимутся у наших многотерпцев-строевиков для украшения этих «украсителей» модных салонов» [68, с. 698].

Из центральной России офицеры уезжали на Кавказ по разным мотивам: из-за стремления сделать карьеру, по причине служебных проблем, в конце концов, из-за несчастной любви и т. д. и т. п. Генерал-лейтенант Д. Г. Колокольцев, служивший на Кавказе с 1831 по 1846 гг., писал: «Странное дело, что такая за страна был тогда Кавказ! Всякий, кто только начинал ощущать невзгоду в жизни, спешил на Кавказ; тот, кто безнадежно влюбился, летел на Кавказ; тот, кто в Петербурге, бывало, наделает каких-либо глупостей, избирает местом жительства все тот же Кавказ» [18]. Попасть на Кавказ стремились многие гвардейские офицеры – служба там позволяла быстро сделать карьеру и многие даже не скрывали этого как, например, Мартынов – будущий убийца Лермонтова. Это обстоятельство подчеркивал в своих воспоминаниях полковник К. К. Бенкендорф: «Наградные дела породили на Кавказе тот особый сорт людей, которых честные люди окрестили прозвищем «штабных крыс»».

Кроме добровольно прикомандированных гвардейских и армейских офицеров на Кавказе было много военных, переведенных или разжалованных за различные нарушения или «шалости». Для того чтобы вернуть чины (многие были разжалованы в рядовые до выслуги), им нужно было отличиться в бою, и это тоже подталкивало армию на активные боевые действия.

С 1829 года в Отдельный кавказский корпус стали прибывать в качестве рядовых солдат декабристы из Сибири: с 1829 по 1840 гг. было переведено 20 человек. Последним из декабристов в 1848 году в Кубанский егерский полк прибыл солдатом 46-летний А. Н. Сутгоф – бывший поручик лейб-гвардии Гренадерского полка. В целом в рядах этого корпуса числилось около 100 разжалованных офицеров-декабристов, при этом пятая часть из них (21 чел.) не дожила до выхода в отставку, погибнув в сражениях и в дальних экспедициях.

Не лучше была судьба и обычных кавказских офицеров. Дружеские и общественные связи, которые установились на Кавказе, трудность и дороговизна сообщений с Россией, часто лишали кавказского офицера даже гипотетической возможности посещать те места, где он родился и где жили его родные. Хроническое безденежье, тяжелые условия службы приводили к тому, что они чаще всего оставались до конца своих дней холостяками. Эту особенность быта кавказских офицеров отметил Лермонтов в очерке «Кавказец»: «Он женится редко, а если судьба и обременит его супругой, то он старается перейти в гарнизон и кончает дни свои в какой-нибудь крепости, где жена предохраняет его от гибельной для русского человека привычки», то есть от пьянства. Таким образом, на холостяцкую жизнь обычных офицеров обрекали неустроенность кавказской жизни и плохая материальная обеспеченность. Декабрист Н. И. Лорер вспоминал «грустную, но обыкновенную у нас на Руси повесть» о семейном старике офицере, дошедшем до «вопиющей нищеты». Известный кавказский офицер Н. П. Колюбакин писал своему боевому товарищу И. Ф. Хлопову о том, как офицерам, для того чтобы содержать свои многодетные семьи, приходилось прибегать к незаконным поборам и взяткам. При этом превращение отдельных полков кавказского корпуса в своеобразные «племена», часто приводило к тому, что у горцев перенимались и самые отрицательные обычаи. Особенно это относилось к казакам, – склонность к грабежам и насилиям у которых была нередким явлением. Русское командование по вполне понятной причине закрывало на это глаза, воспринимая их поведение как некую «экзотическую особенность» с лихвой искупавшуюся высокими боевыми качествами этих лихих кавалеристов.

Эти противоречия внутри действующей армии приводили к тому, что стратегия покорения или умиротворения Кавказа в Российской империи колебалась между двумя крайностями. Одно направление этой стратегии, которого придерживалась достаточно влиятельная часть российского правящего класса, предполагало возможным ведение войны на полное уничтожение восставших народностей, подобно тому, как это делали европейские государства на колонизируемых территориях.

Наиболее яркую иллюстрацию такого подхода оставил в своей поэме «Герзель-аул» убийца Лермонтова Мартынов:

 
…На всем пути, где мы проходим,
Пылают сакли беглецов:
Застанем скот – его уводим,
Пожива есть для казаков,
Поля засеянные топчем,
Уничтожаем все у них
И об одном лишь только ропщем:
Не доберешься до самих…
На них ходили мы облавой:
Сперва оцепим весь аул,
А там, меж делом и забавой,
Изрубим ночью караул.
Когда ж проснутся сибариты,
Подпустим красных петухов;
Трещат столетние ракиты
И дым до самых облаков;
На смерть тогда идут сражаться,
Пощады нет… Изнемогли,
Приходят женщины сдаваться,
Мужчины, смотришь, все легли…»
 

Удивительно, что эти сцены и эти бездарные строки некоторые наши современники пытаются объявить вполне «созвучными солдатскому фольклору» [69].

Да, кавказская война порождала жестокости с обеих сторон, но воспевать их это уж слишком – в русской армии никогда таких традиций не было. Более того – за них сурово наказывали. Впрочем, очень часто российская власть поступала по отношению к своим солдатам и офицерам гораздо хуже, чем к противнику В «Записках из мертвого дома» Достоевским упоминается бывший офицер, которого приговорили к смертной казни, замененной потом длительным заключением, за то, что он расстрелял одного из горских князей, который сжег русскую крепость. При всем желании таких примеров в колониальных войнах европейских государств найти невозможно.

Рубо Ф. Штурм аула Гимры в 1832 году. 1891 год.

Иногда на Кавказской войне происходили и просто вопиющие случаи. Так в 1855 году двумя казаками станицы Урупской была продана горцам казачка этой станицы Марья Зеленская. Женщина пробыла в плену 12 лет и только после окончания боевых действий на Северном Кавказе смогла вернуться в родную станицу. Как оказалось, ее продал свекор по уговору с другими казаками, поскольку, как она заявила потом по возращению из плена, он «подбивался ко мне, чтобы я с ним жила, на что я не согласилась» [70].

Рубо Ф. Казаки у горной речки. 1898 год.

Как показывают материалы дела, эти казаки получили за женщину желтую черкеску, пистолет и шаровары. Что касается приставаний свекра, то это так называемое «снохачество» было достаточно распространенным явлением среди казаков.

В конечном счете стремление некоторых высших сановников империи решить кавказскую проблему чисто европейским способом, то есть путем ничем не ограниченного насилия, при все их желании не могло быть реализовано. Понимая, что силовым путем умиротворения Кавказа не достигнуть, многие представители российской правящей элиты попытались ее решить традиционным русским образом – включить эти территории в состав империи на правах автономных и вассальных областей. При этом верхнему социальному слою гарантировались права дворянства со всеми вытекающими отсюда последствиями. Трагическая судьба старшего сына имама Шамиля поручика лейб-гвардии Уланского полка Джамалуддина Шамиля, является ярким примером, что такой путь был вполне возможен. Он в 1839 году в возрасте 9 лет был выдан русскому командованию в качестве заложника (аманата) и, возвратившись к отцу, уговаривал его прекратить войну с Россией. Вероятно, применение такой стратегии позволило бы достаточно быстро достичь целей войны, если бы в ее бесконечном продолжении не были заинтересованы внешние силы и их, если говорить современным языком, «агенты влияния» в Петербурге.

Как следствие реальная политика империи в отношении Кавказа колебалась между двумя этими крайностями. В значительной степени способствовала окончательному покорению этого края не столько стратегия русских войск, сколько внутренняя политика имама Шамиля, предоставившего своим ставленникам (наибам), как уже указывалось выше, неограниченную власть в отдельных районах Кавказа. После Крымской войны прекращение финансовой помощи со стороны Османской империи и Великобритании, упадок работорговли привели приближенных имама к мысли, что лучше покориться русским за определенную мзду. Как справедливо указывает Ш. М. Казиев, «золотые ослы» князя Барятинского делали то, чего не могли сделать целые армии. Наибы и даже родственники предавали Шамиля, ворота крепостей легко открывались, а «колеблющиеся отрекались от имама, не успев пересчитать сребреники». Книга сподвижника последнего имама Гаджи-Али «Сказание очевидца о Шамиле» заканчивается словами: «Власть Шамиля была уничтожена коварством и изменой наибов и его приближенных, русским войском и золотом». Он приводит слова главнокомандующего кавказской армией князя Барятинского, что Шамиль ездит с палачом, а он с казначеем. В сущности, такой стратегии всегда придерживались англичане. Русский историк М. П. Погодин в 1827 году утверждал, что главным рычагом их политики являются деньги, – иногда они средство, иногда и цель.

Необходимо отметить, что император Александр II поступил по отношению к Кавказу достаточно дальновидно – он сохранил на начальном этапе традиционную систему отношений среди горских народностей. Подобный рациональный подход доминировал на Кавказе вплоть до 1917 года. В частности, наместник Кавказского края (1905–1915) граф И. И. Воронцов-Дашков был категорическим противником «управления Кавказом из центра, на основании общих формул, без напряженного внимания к нуждам и потребностям местного населения, разнообразного по вероисповеданиям, по племенному составу и по политическому прошлому». Эти местные особенности, по его мнению, нельзя было игнорировать, «насильно подгоняя их под общеимперские рамки…».

Лермонтов, безусловно, хорошо знал и понимал ситуацию на Кавказе. Рассказы о набегах, сражениях и схватках с горцами, о нападениях, подстерегавших русских солдат и офицеров он слышал еще в детстве, когда был гостем в имении своих родственников Хастатовых на границе Чечни.

Великий поэт прекрасно знал и понимал также традиции и обычаи горских народностей. В поэме «Измаил-Бей» он писал:

 
…И дики тех ущелий племена,
Им бог – свобода, их закон – война,
Они растут среди разбоев тайных,
Жестоких дел и дел необычайных;
Там в колыбели песни матерей
Пугают русским именем детей;
Там поразить врага не преступленье;
Верна там дружба, но вернее мщенье;
Там за добро – добро, и кровь – за кровь,
И ненависть безмерна, как любовь…
 

Во время второго периода военной службы на Кавказе он сообщает в письме А. А. Лопухину (крепость Грозная, октябрь 1840 года): «Мне тебе нечего много писать: жизнь наша здесь вне войны однообразна; а описывать экспедиции не велят. Ты видишь, как я покорен законам. Может быть, когда-нибудь я засяду у твоего камина и расскажу тебе долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все картины военной жизни, которых я был свидетелем».