Читать книгу: «Михаил Юрьевич Лермонтов. Тайны и загадки военной службы русского офицера и поэта», страница 2
1.2. Русский офицерский корпус. Армия и гвардия
Как уже отмечалось выше, российское государство длительное время находилось в условиях постоянного и мощного внешнего давления и вело практически непрерывные войны на своих границах. Основным объединяющим фактором в нем была православная вера, в средние века быть русским – это означало быть православным. Но по мере расширения государства и присоединения других народов, имеющих иную конфессиональную принадлежность, понятие «русский» трансформировалось и приобрело цивилизационное и имперское звучание. Быть русским означало быть подданным российского императора или Белого царя, как его называли неправославные народы империи. Отсюда следует простой вывод – русское общество и русская армия всегда были неоднородными по своему этническому составу. Следовательно, и само звание «русский офицер» носило наднациональный характер, хотя в период существования Российской империи, как убедительно показывает С. В. Волков в своей работе «Русский офицерский корпус», подавляющее большинство офицеров составляли русские и православные [9, с. 273–279.].
И это естественно, поскольку русские, а к ним в России было принято относить и белорусов и малороссов, по численности доминировали в империи. Иностранцы, пришедшие на русскую военную или гражданскую службу, постепенно или ассимилировались, или уезжали из России. Так, начальник Школы юнкеров и гвардейских подпрапорщиков, в которой учился Лермонтов, генерал К. А. Шлиппенбах, вел свою родословную от шведского офицера, которого после Полтавской битвы приняли на русскую службу. Безусловно, среди иностранцев были разные люди и это обстоятельство необходимо иметь в виду при характеристике русского офицерского корпуса того времени. Все дело в том, что длительное время миф о засилье иностранцев в государственном аппарате использовался для расшатывания устоев империи, хотя, несомненно, некоторые из них служили отнюдь не новому Отечеству. Недаром ведь канцлера Российской империи при Николае I графа К. В. Нессельроде1, относившегося к Лермонтову, мягко говоря, не лучшим образом, с легкой руки князя П. В. Долгорукова называли «австрийским министром иностранных дел в России» [10].
Но в большинстве своем русские офицеры иностранного происхождения честно выполняли свой долг. Так, в 1788 году во время русско-турецкой войны капитан второго ранга X. И. фон Остен-Сакен, осознавая угрозу захвата своего корабля (дубель-шлюпки) неприятелем, приказал команде покинуть ее, после чего лично взорвал его и себя вместе с турками. С этого времени турецкие военные суда перестали подходить к русским кораблям на короткую дистанцию и, уж тем более, пытаться взять их на абордаж. Картины и гравюры, на которых был запечатлен подвиг фон Остен-Сакена, висели в кают-компаниях многих кораблей российского императорского флота вплоть до революций 1917 года.
Другой пример. Зять М. И. Кутузова штабс-капитан и флигель-адъютант (то есть офицер, состоявший в свите императора и выполнявший его особые поручения) граф Ф. И. Тизенгаузен получил тяжелое ранение, когда со знаменем в руках поднимал своих солдат в битве при Аустерлице. Через несколько дней он умер. Считается, что его подвиг лег в основу аналогичного эпизода в романе «Война и мир», когда князь Андрей Болконский едва не был убит в этом сражении.
Между тем, доля немцев, абсолютное большинство которых принадлежало к остзейскому дворянству (а это фактически русские немцы), даже среди генералитета за весь период существования империи не поднималась выше 30 %. Что касается национальной и религиозной принадлежности гвардейских офицеров – участников Бородинского сражения, то доля русских и православных, среди которых было много ассимилировавшихся иностранцев, составляла более 90 % [10, с. 273].
Очень часто в литературе того времени можно прочитать о соперничестве между офицерами русского происхождения и офицерами из немцев, в частности, на так называемой Кавказской войне. Как утверждается некоторыми современниками, эти офицеры-немцы группировались преимущественно около выдвинувшегося в 1830-х гг. генерала Г. X. фон Засса, который в 1840 году был назначен начальником правого фланга Кавказской линии. Это был талантливый генерал, но не особо щепетильный в вопросах личного обогащения. В романе Е. Хамар-Дабанова (это псевдоним – настоящая фамилия автора Е. П. Лачинова) «Проделки на Кавказе» (1844 год), о котором сам военный министр сказал, что в нем «что строчка, то правда», большое место отведено фон Зассу. Такое его поведение подтверждает и А. И. Дельвиг в своих воспоминаниях. Аналогично, в рассказе «Набег» Толстой дает резко отрицательную характеристику поручику из Саксонии Каспару Лаврентьичу. Объясняется это тем, что великий писатель не любил офицеров немецкого происхождения и не считал нужным это скрывать.
Но разве некоторые генералы русского происхождения вели себя иначе? Таковыми пристрастиями отличались и генералы из великороссов, как, например, знаменитый покоритель Западного Кавказа граф Н. И. Евдокимов, которого не без оснований обвиняли в склонности к незаконному обогащению.
Поэтому если и существовали трения и противоречия в офицерской среде, а они были неизбежны как и в любой закрытой корпорации, то менее всего они обуславливались национальными причинами. Русские офицеры, и это нужно подчеркнуть, всегда были носителями имперской идеи и поэтому скрытая ненависть к ним «революционных демократов» вызывалась именно этим обстоятельством.
При этом необходимо отметить, что главным фактором, определявшим социальный статус офицера, была не его национальность, а принадлежность к дворянству. Получение первого офицерского чина со времен Петра I автоматически означало причисление к дворянскому сословию, что открывало возможность продвижения по военной службе и рядовым солдатам, что было нередким явлением в периоды многочисленных войн, которые вела Россия. Принадлежность к благородному сословию даже в начале XIX века, как в Западной Европе, так и в России, определяла социальный статус гораздо больше, чем национальность или даже вероисповедание. Поэтому французский, русский, немецкий или любой другой дворянин из европейской страны по мировоззрению и ценностям часто были намного ближе друг к другу, чем к своим крестьянам одной с ними национальности.
В русской армии в начале XIX века все офицеры были личными и потомственными дворянами, но постепенно добиться потомственного дворянства на военной службе становилось все более затруднительным – с 1856 года его можно было получить лишь, дослужившись до чина полковника или капитана 1 ранга.
Немаловажным был вопрос о финансовом и экономическом положении русских офицеров. Увы, усилиями многолетней советской пропаганды в общественное сознание внедрен миф об их якобы баснословном богатстве. Между тем в XIX веке дворян, имеющих несколько сот крепостных крестьян, даже среди офицеров гвардии было очень мало. Напротив, было много тех, кто крестьян и имущества не имели совсем, как, например, штабс-ротмистр лейб-гвардии Уланского полка С. П. Муравьев. В армейских полках это было обыденным явлением, так, к примеру, 90 % офицеров Ямбургского полка вообще не имели крепостных крестьян [11].
Необходимо также учитывать, что на протяжении всего XIX века материальное положение дворянства постоянно ухудшалось, и доля дворян, не имевших какой-либо собственности, неуклонно возрастала. По данным 8-ой ревизии (1834 год), которые приводит С. В. Волков в уже упоминавшейся книге «Русский офицерский корпус», 14 % дворян были беспоместными, 45,9 % дворян-помещиков имели менее 20 душ крестьян, а к 1850 году таковых стало больше половины.
Несмотря на то, что в начале XIX века все офицеры были дворянами, положение армейского офицерства было полунищенским, иногда хуже, чем обычного мастерового или торговца в каком-либо крупном городе. «Повесть о капитане Копейкине» Гоголя, включенная им в 10 главу «Мертвых душ» является наглядной иллюстрацией такого положения дел. Впоследствии Достоевский рисовал крайне неприглядные картины унизительного материального положения офицерского корпуса после окончания Крымской войны: «Майоры и полковники, смеющиеся над бессмысленностию своего звания и за лишний рубль готовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу; генералы, перебежавшие в адвокаты» [12, с. 354]. Он их не выдумал этих офицеров – денежная аристократия к этому времени окончательно победила военную, и «великий немой», как называют армию во Франции, была отодвинута на вторые роли в обществе и государстве. О ней теперь вспоминали только в случае возникновения непосредственной военной угрозы или войны.
Отношения между русским офицерством и обществом, включая дворянскую его часть, всегда были достаточно неоднозначными. Офицеры имели некоторые преимущества по службе, которых не имели штатские чиновники – «подьячие», по выражению великого князя Михаила Николаевича. Они пользовались определенными привилегиями и в повседневной жизни, хотя некоторые из них, с современной точки зрения, носили откровенно анекдотический характер. Так, например, при Николае I только офицерам разрешалось носить усы, а чиновникам, в том числе и дворянам, это запрещалось.
Русские офицеры традиционно, как и в любой монархической стране, считались опорой существующего политического строя. Это обстоятельство способствовало росту отрицательного отношения к офицерам вестернизированных представителей русского образованного общества. Яркой иллюстрацией этого тезиса является случай, описанный в романе «Бесы» Достоевского: «Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов… ужасно боявшийся атеизма, заспорил на одном из вечеров Варвары Петровны с одним знаменитым юношей. Тот ему первым словом: «Вы, стало быть, генерал, если так говорите», то есть в том смысле, что уже хуже генерала он и брани не мог найти. Иван Иванович вспылил чрезвычайно: «Да, сударь, я генерал, и генерал-лейтенант, и служил государю моему, а ты, сударь, мальчишка и безбожник!» Произошел скандал непозволительный. На другой день случай был обличен в печати, и начала собираться коллективная подписка против «безобразного поступка» Варвары Петровны, не захотевшей тотчас же прогнать генерала» [12, с. 22].
Ввиду тяжелого материального положения многие офицеры уже в царствование Николая I старались перейти на гражданскую службу, потому что хотя чиновники получали гораздо меньшее жалованье, но возможностей для личного обогащения за счет фактически узаконенных взяток у них имелось гораздо больше.
Вследствие этих обстоятельств русский офицерский корпус, как уже указывалось выше, был неоднороден во всех отношениях. Его численность в начале XIX века колебалась в пределах 20–30 тыс. человек.
Отдельно, и во многом изолированно и от армии, и от гвардии находились морские офицеры. Они, без сомнения, были одними из самых высокообразованных представителей русского офицерского корпуса и самыми высокооплачиваемыми – их жалованье в полтора-два раза превышало жалованье офицеров и армии, и гвардии. Фактически по своему статусу они приравнивались к гвардейским офицерам и, как правило, были потомственными дворянами, хотя представителей высшей аристократии среди них было намного меньше, чем в гвардии. Но среди этой категории офицерского корпуса была сильно распространена преемственность – фамильные династии среди них не являлись чем-то необычным. Абсолютным рекордсменом по числу получивших чин контр-адмирала и выше в императорском флоте являлся род дворян Зеленых – 10 человек. Также известны династии Бутаковых, Римских-Корсаковых, Тыртовых, князей Путятиных и ряд других [13].
Но морские офицеры, хотя и пользовались уважением в обществе, никогда не считались завидными женихами. Эту ситуацию в начале XX века отчетливо отразил князь В. Н. Трубецкой в своих «Записках кирасира»: «При своем бесконечном оптимизме я никогда серьезно не задумывался над тем, во что же превратится наша семейная жизнь, когда я стану моряком и каково будет моей женушке сидеть на берегу у синего моря в постоянной разлуке со мной…. Ведь собственно жить вместе мы будем с женой только урывками. Хороший моряк должен быть в море. Хороший муж должен быть на берегу у семейного очага. Совместить же море с семейным очагом невозможно, а женушку на крейсер взять нельзя… А до чего сильны были мои симпатии ко всему морскому!». Поэтому он и выбрал, в конечном счете, службу в лейб-гвардии Кирасирском полку.
Безусловно, лейб-гвардейские полки в России, как и во многих европейских армиях, пользовались особыми привилегиями, поскольку на службу в них солдаты и офицеры отбирались самым тщательным образом. Приставка «лейб» (нем. – тело) означала, с одной стороны, что данное подразделение непосредственно охраняет монарха и его семью, а с другой, – указывала на особую близость царствующих лиц к данным воинским формированиям. По традиции, идущей от Петра I, мужские представители рода Романовых причислялись к гвардии и обязаны были проходить в ней службу. Сами царствующие императоры или императрицы являлись полковниками и шефами гвардейских полков, в первую очередь, Преображенского, и числились в нем в 1-м батальоне. Поэтому этот батальон всегда называли «государевым».
До начала Отечественной войны в гвардию входило 12 полков (6 пехотных и 6 кавалерийских), но в 1813 году ее состав расширился: туда дополнительно включили два гренадерских и один кирасирский полки. Новые полки, по аналогии с наполеоновской армией, стали называть «молодой гвардией», отличая ее от «старой», более привилегированной (у той преимущество в старшинстве перед армейским офицерами было в два чина, а у «молодой» – только в один). Это различие сохранялось вплоть до царствования Александра III. Иногда в шутку солдат и офицеров «молодой гвардии» называли «гвардионцами».
Естественно, что выделение особых привилегированных полков, офицерами в которых были в основном представители высшего дворянства, резко усиливало трения между ними и обычными армейскими полками. Как вспоминал барон Н. Е. Врангель: «Русское офицерство после проигранной Крымской кампании стало пасынком самодержавного правительства и мишенью клеветы и ненависти нашей близорукой интеллигенции. Правительство держало офицеров (за исключением гвардии) в черном теле, впроголодь. Будущности у армейских офицеров не было, в старости им грозила нищета…». Такое положение сохранялось вплоть до падения империи. Вот как немецкий офицер Г. фон Базедов описывает социальный аспект службы в русской гвардии в начале XX века. Его наблюдения интересны тем, что многое из этого описания соответствовало и реалиям начала XIX века: «В петербургском обществе встречаешься только с офицерами гвардейских полков или с пользующимися особыми служебными преимуществами. Армейский офицер не имеет в обществе никакой роли… Выражение «армейский» имеет почти презрительный оттенок. Только пехотные полки больших городов, отдельные кавалерийские полки и офицерский корпус артиллерийских и инженерных частей пользуются большим уважением». Это пренебрежение усиливалось еще и тем обстоятельством, что армейских офицеров, как правило, не допускали в великосветские салоны, где собиралась в основном высшая аристократия.
Необходимо отметить, что служба в гвардии была престижной не только потому, что та была близка к императорской фамилии, но и потому что исторически она выполняла важнейшие политические функции, в частности, обеспечивала порядок престолонаследия. Весь XVIII век в России был эпохой дворцовых переворотов, осуществляли который гвардейские полки. Вне всякого сомнения, они в этих переворотах были лишь инструментом в руках часто безымянных и не всегда дружественных России сил. Так убийство императора Павла I, как известно, было подготовлено и совершено гвардейскими офицерами при участии английского посла лорда Ч. Уитворта. Если вспомнить, что одним из главных предводителей этого заговора был последний фаворит Екатерины II и выходец из гвардии князь П. А. Зубов, который, как язвили современники, благодаря «постельной отваге» к 29 годам получил все высшие награды Российской империи – чин генерал-адъютанта и генерала от инфантерии, начальника Черноморского флота и т. д., – то становится понятным, что служба в гвардии использовалась как трамплин для последующего занятия важнейших государственных и военных должностей.
Эта традиция, конечно, не в такой форме, как при Екатерине II, продолжалась вплоть до 1917 года и привилегии гвардии, в том числе преимущество в чинопроизводстве, сохранялись, невзирая на постоянную критику такого положения дел со стороны многих военных писателей. Как отмечает историк С. В. Волков, даже в начале XX века гвардейские офицеры достигали чина полковника гораздо быстрее, чем армейские (в среднем 21 год службы и 28,2 года соответственно).
Служба в гвардии позволяла делать карьеру и на гражданском поприще. Так белоэмигрант генерал П. И. Залесский в своих воспоминаниях писал, что министр финансов граф Е. Ф. Канкрин представил Николаю I кандидатом на пост товарища, то есть своего заместителя, одного из гвардейских офицеров. На резонный вопрос императора – знаком ли тот с финансовыми делами и служил ли он в министерстве, Канкрин ответил – «нет, не служил, но он из Конной гвардии». После такого «убедительного» ответа император принял кандидатуру представленного офицера [14, с.146].
Во многом такое повышенное внимание к гвардейцам объяснялось тем, что, по выражению императора Александра I, каждый офицер гвардии – это член императорской семьи. И это его утверждение относилось ко всем сторонам жизни гвардейских офицеров, в том числе и личной. В узких аристократических кругах было хорошо известно о романе жены Александра I императрицы Елизаветы Алексеевны с кавалергардским офицером А. Я. Охотниковым. Дочь, родившаяся от этой связи, умерла, не достигнув возраста двух лет, причем об этом романе знал император, но дал согласие признать родившуюся девочку своей. Такая же ситуация повторилась и в начале XX века, когда сестра царя Николая II великая княгиня Ольга Александровна вступила в интимные отношения с офицером лейб-гвардии Кирасирского полка Н. А. Куликовским, поскольку ее брак с принцем П. А. Ольденбургским был фиктивным. Во время Первой мировой войны в 1916 году она официально узаконила отношения со своим любовником.
Но такая близость переплеталась и с определенными опасениями по отношению к гвардии со стороны царствующего императора, поскольку традиции дворцовых переворотов сохранялись достаточно долго. Особенно явственно это проявилось в восстании декабристов в 1825 году, которое организовали и в котором участвовали многие гвардейские офицеры – примерно 100 человек из около 800–900 их общей численности. При этом офицеры одного из самых престижных кавалерийских полков – Кавалергардского, были наиболее активными его участниками – почти все они или участвовали, или были связаны с заговором. Его нити, как и случае с убийством Павла I, вели в Европу. После очередных допросов декабристов Николай I написал брату Константину в Варшаву: «Дело становится все более серьезным вследствие своих разветвлений за границей и особенно потому, что все, здесь происходящее, по-видимому, только следствие или скорее плоды заграничных влияний» [15].
Рисунок К. Кольмана. Восстание 14 декабря 1825 года на Сенатской площади. 1830-е гг.
Отчасти данные факты объясняются тем обстоятельством, что многие декабристы, в том числе офицеры, были масонами, о чем будет изложено ниже.
Но, невзирая на эти непростые отношения с правящей династией, гвардия свято оберегала свои традиции и сохраняла определенную независимость от императора в своих внутренних делах. В первую очередь, это касалось права полковым офицерским собраниям самим принимать в свою среду и самим исключать из нее офицеров. На данные решения не мог повлиять даже император. Это же положение относилось и к порядку продвижения по службе. Известен случай, что когда в начале 1850-х гг. Николай I хотел назначить адъютантом лейб-гвардии Конного полка своего протеже М. И. Черткова, а его командир генерал-майор П. И. Ланской был против. Император вынужден был согласиться с ним. «Взялся поинтриговать, и не выгорело, – сказал царь, – я люблю, чтобы мне так служили».
Поэтому представлять российских императоров, в частности Николая Павловича, только примитивными солдафонами, как это делали многие представители либеральных кругов, повторяя, в сущности, все то негативное, что печаталось о них в европейских изданиях, по меньшей мере, неверно. Кто-кто, а правящий класс европейских стран был един в своих оценках российских самодержцев, начиная от печальной памяти маркиза А. де Кюстина до основоположников «самого передового учения» – К. Маркса и Ф. Энгельса. И дело, конечно, не в личности того или иного российского монарха – проблема гораздо глубже.
Этот традиционный дух независимости немало способствовал тому, что, хотя гвардия постепенно лишилась политического влияния, но, тем не менее, оппозиционные силы постоянно пытались использовать ее против действующей власти. Эта тенденция значительно усилилась в начале XX века. Так, в конце мая 1906 года среди солдат лейб-гвардии Преображенского полка распространялись слухи, что их хотят заставить усмирять революционные мятежи. Но они не хотели выполнять полицейские функции, а старослужащие выражали недовольство тем, что им в связи с этим задерживали увольнение. Была составлена, не без помощи агитаторов, соответствующая петиция императору, после чего первый «государев» батальон вместе с офицерами был переведен в армию, а зачинщики этого действия отданы под суд [16].
Невзирая на то обстоятельство, что в гвардии служили, как правило, состоятельные дворяне, экономическое положение ее офицеров очень сильно различалось. Уже в начале XIX века среди них было много лиц, живущих только на жалованье, и к тому же обремененных долгами. От их финансового положения во многом зависел выбор и гвардейского полка, и досуг, который был сопряжен с выполнением светских обязанностей. Представители самых знатных аристократических родов, как правило, служили в Кавалергардском и Преображенском полках, самым дорогим полком считался лейб-гвардии Гусарский, в лейб-гвардии Конном полку стремились служить в основном представители остзейского (прибалтийского) дворянства. Но даже в самых престижных полках далеко не все офицеры были богатыми. Так, например, офицер Преображенского полка Д. Г. Колокольцев, служивший в нем с 1831 по 1846 гг., вспоминал: «Материальное положение не позволяло офицерам снимать дорогие квартиры в центре города». Но не только младшие, то есть обер-офицеры были стеснены в средствах. Так с 1839 по 1847 гг. командиром Кавалергардского полка был генерал-майор барон И. А. Фитингоф, не имевший состояния и живший исключительно на жалованье. В 1841 году он писал своему другу и бывшему сослуживцу отставному полковнику Бобоедову: «Еще могу тебе сказать, что служба моя идет не дурно, но дурно то, что не остается копейки на черный день, а о детях надобно подумать. Но Бог и царь помогут, и ежели было бы только прежнее здоровье, то и далее служба покормит. Завидую вам всем, которые дома живете, как бы и я желал, но рано еще, нечем без службы жить».
Генерал К. Ф. Багговут, служивший в лейб-гвардии Московском полку с 1828 по 1842 гг., приводит такой пример: «В мое время были офицеры в полку и крайне бедные. У нас была одна квартира, где жили трое очень исправных офицеров; свое небольшое жалование они почти все употребляли на то, чтобы быть чисто одетыми… так что зачастую им было не на что пообедать» [15].
Картины и рисунки знаменитого русского художника П. А. Федотова показывают бедность и офицеров лейб-гвардии Финляндского полка, в котором одно время служил и сам художник. Отсюда и браки по расчету, которые были нередким явлением в офицерской среде.
Федотов П. А. Сватовство майора. 1851 год.
Таким образом, русская гвардия в целом представляла собой достаточно неоднородные воинские соединения. Одни полки Гвардейского корпуса были элитными, другие несколько ниже по статусу, а относящиеся к «молодой гвардии» считались непрестижными. Отдельные привилегированные полки встречались с остальной гвардией в исключительных случаях, как правило, на маневрах и парадах и, конечно, на войне.
Безусловно, это различие, хотя и не столь резкое каким оно представляется со стороны, иногда оказывалось роковым для офицеров, принадлежащих к разным полкам и имевшим разный социальный статус. Это подтверждает известная история с дуэлью поручика лейб-гвардии Семеновского полка К. П. Чернова и флигель-адъютанта В. Д. Новосильцева в сентябре 1825 года и закончившаяся смертью обоих. Причиной дуэли стал отказ Новосильцева под влиянием своей матери жениться на сестре Чернова – Екатерине, которой он предварительно дал это обещание [17]. Необходимо подчеркнуть, что поручик Чернов случайно оказался офицером гвардии, он был переведен в нее после нашумевшего «семеновского дела» 1820 года, закончившегося расформированием этого полка.
Поскольку секундантом у Чернова был его двоюродный брат и один из руководителей декабристов – поэт К. Ф. Рылеев, то этой дуэли было мгновенно придано политическое звучание. Друг Пушкина декабрист В. К. Кюхельбекер написал стихи «На смерть Чернова», в которых политическая составляющая этой дуэли выражена достаточно четко:
…Клянемся честью и Черновым!
Вражда и брань временщикам,
Царя трепещущим рабам,
Тиранам, нас угнесть готовым!..
Особенно, конечно, забавляет тирада Кюхельбекера «о тиранах нас угнесть готовым», как будто ее написал не дворянин, окончивший привилегированное учебное заведение – Царскосельский лицей, а самый последний забитый крепостной крестьянин.
Эта дуэль, отчетливо характеризующая противоречия между ценностными понятиями в ранее, казалось бы, единой среде дворянского служивого сословия, была не первой и не последней в России. Большой шум наделала в 1807 году аналогичная по причинам дуэль между полковником лейб-гвардии Преображенского полка Д. В. Арсеньевым и польским графом И. Хребтовичем. Арсеньев имел безупречную светскую репутацию, дружил с будущим генерал-фельдмаршалом и светлейшим князем М. С. Воронцовым, а также с сыном великого русского полководца генерал-адъютантом А. А. Суворовым и офицером лейб-гвардии Преображенского полка известным поэтом С. Н. Мариным. Как вспоминал декабрист князь С. Г. Волконский: «Арсеньев был уже давно влюблен и искал руки фрейлины…. девицы Ренни. Его желания были увенчаны успехом, и он был объявлен ее женихом… Эта помолвка получила полную гласность. Едва несколько дней по оной граф Хрептович, богатый помещик польский, влюбленный также в девицу Ренни, не принимая в уважение бывшую помолвку, себя предложил в соискатели руки этой молодой девушки. Мать ее, прельщенная богатством гр. Хрептовича, уговорила свою дочь отказать уже в данном с ее согласия обещании Арсеньеву отказать ему в своей руке и принять предложение Хрептовича».
На дуэли Арсеньев был убит, что не помешало графу Хребтовичу через некоторое время жениться на фрейлине Ренни.
Такого рода события не являлись редкостью не только в офицерской, но и в целом в дворянской среде.
Вместе с тем корпоративная солидарность и определенная независимость русского офицерства обеспечивалась еще и тем, что как в гвардии, так и в армии полк был не просто воинским подразделением, а своего рода «полковой семьей». В ней солдат и офицеров объединяли воинские традиции, подвиги предков-однополчан, мундиры, по которым всегда узнавали своих, главные святыни – знамена (или кавалерийские штандарты), литавры, иконы и другие реликвии, отношение к которым было «трепетным и высоким» [18]. Поэтому в «Заповедях товарищества», которые генерал-инспектор военно-учебных заведений великий князь Константин Константинович в 1913 году разослал от своего имени по всем кадетским корпусам и военным училищам, укреплению традиций войскового братства, войскового товарищества, основанных на доверии и готовности к самопожертвованию, было уделено первостепенное внимание.
По прибытии в полк новых офицеров им объяснялось, что, имея честь носить военный мундир, офицер всегда и везде должен помнить, что по его действиям составляется общественное мнение о достоинстве всего полка. То есть он должен заботиться не только о своей личной чести, но и о чести своей воинской части.
Очень многие солдаты и офицеры даже после ухода в отставку всегда помнили о своей военной службе. Для примера можно привести воспоминания одного из ветеранов лейб-гвардии Кексгольмского полка: «Двигаясь в походной колонне по улицам местечка… батальонный командир заметил почтенного старика, который при виде наших мундиров снял шапку и вытянулся. – Ты что, дед? – спросил батальонный командир. – Почему стоишь смирно? – А как же, – ответил старик, – ведь это же мой родной полк. В таком вот мундире я, батюшка мой, еще на туретчину ходил. Батальонный повернул коня и помчался к полковому командиру. Генерал приказал развернуть все 16 знамен, и мы торжественным маршем, под музыку, с развернутыми знаменами прошли перед ветераном…».
Распространенным заблуждением является мнение, что гвардейские части выполняли только чисто церемониальные функции при дворе императора, хотя парады, войсковые смотры, маневры, полковые праздники являлись неотъемлемой и очень важной частью культуры русского общества начала XIX века [19]. В этих частях, как правило, отрабатывались и современные способы ведения боевых действий, и испытывалось самое новое оружие. Поэтому состав, вооружение, обмундирование и степень подготовки российской императорской гвардии всегда были на уровне лучших европейских армий.
Форма русской армии, а тем более гвардии, по признанию французских военных историков, считалась красивейшей в Европе. Грибоедов поэтически отразил этот факт в своей знаменитой комедии «Горе от ума»:
Мундир! один мундир! Он в прежнем их быту
Когда-то укрывал, расшитый и красивый,
Их слабодушие, рассудка нищету;
И нам за ними в путь счастливый!
И в женах, дочерях к мундиру та же страсть!
Я сам к нему давно ль от нежности отрекся?!
Теперь уж в это мне ребячество не впасть;
Но кто б тогда за всеми не повлекся?
Когда из гвардии, иные от двора
Сюда на время приезжали, —
Кричали женщины: ура!
И в воздух чепчики бросали!
Отношение к мундиру в России часто имело почти сакральный смысл – отсюда и выражение «честь мундира». Известен исторический факт, что когда в 1821 году во время торжественного ужина полковник лейб-гвардии Московского полка Г. А. Римский-Корсаков, вопреки существующим правилам, расстегнул мундир, то этого нарушения устава оказалось достаточным для его вынужденного ухода в отставку. Император Александр I приказал: «Мундира (т. е. права его ношения. – Авт.) Корсакову не давать, ибо замечено, что оный его беспокоит». И это была отнюдь не прихоть самодержца, а знак уважения к мундиру как символу армии и государства. Сам Александр I всегда подавал личный пример своим офицерам – по воспоминаниям современников и в обычной жизни, и в походе он отличался безукоризненной военной выправкой. Военный историк А. И. Михайловский-Данилевский писал, – глядя на императора всем казалось, что он «был не на войне, но поспешал на какой-нибудь веселый праздник» [20].
