Читать книгу: «Человек», страница 3

11

От голода живот уже не просто урчал, он бестактно грозился на самопоедание. Состояние было такое, что человек уже не мог понять от чего ему плохо. Но сосновая чаща не предоставляла ничего съедобного, и, не имея выбора, он просто плёлся вперёд, держась реки по левую руку. Солнце прошло половину пути от зенита до заката. Вроде не так много, но голод, заставляющий от отчаяния выть волком, мучительно растягивал время. Каждая мелочь такая как назойливые москиты, заставляла нервы пылать в бешенстве, а нога, что хладный кусок мяса, заставляла черепную коробку реветь в ярости от невозможности взорваться тысячами багряных ошмётков. Слезы заполняли глаза от беспомощности, от бессилия. Но он шёл, плывя в тёплом осеннем мареве, и, не придавая значения своим действиям, начал петь… тихо, скорее нашёптывая старую солдатскую кричалку, сложенную каким-то старым забулдыгой, мурлыкая сквозь ком в горле:

«Он шёл из далека,

При свете маяка,

Не зная от чего,

Не зная почему,

Но сердце паренька,

Гонимое тоскою,

Гонимое никем,

Ведомое судьбою,

Летело по стезе,

Не ведая куда…»

Безмерная сосновая чаща всё же закончилась, внезапно переходя в пышущую зеленью прогалину. Сбитые корнями сосен ноги будто поплыли, ступая на нежную почву высохшего болота. А среди великого множества трав здесь были: впечатляющие высотой дельфиниум и валериана; едва заметные ветреница и мышиный горошек, но больше всего здесь было клевера, усыпавшего свободную от деревьев почву фиолетово-изумрудным ковром. Именно здесь он и решил сделать привал после долгого путь, никого не стесняясь, упав на самую нежную перину в своей жизни, утонув в аромате последних осенних цветений, забивавшихся в ноздри и рот, раздражая рецепторы своим разнообразием… Но и на этом подарки оазиса не закончились. Нежась в траве, он обнаружил прекрасно знакомые листки мокрицы, без которой не обходилось ни одно застолье в его большой семье, не пропускавшей ни один праздник.

Руки жадно впились в траву, вырывая и выпуская соки. И с ещё большей жадностью и алчностью он стал заталкивать каждый листочек в рот, прижимая ладони к губам, будто боясь, что найдётся храбрец отобрать у него кость. Он рвал и заталкивал мокрицу в рот, едва успевая её прожевать, чем вызывал поток тёмно-зелёного пенящегося сока, текущего по губам и бороде и, в конце концов, капающего на панцирь. И, лишь утолив жажду после столь желанной трапезы и взяв небольшое количество мокрицы про запас, человек отправился вперёд. Но, без доли сомнений, каждый шаг давался легче чем, любой такой же до привала.

Всё так же держась реки по левую руку, он шёл и шёл, перекатываясь по холмистому прибрежному валу, наблюдая за кричащей осенними красками природой, за заросшими камышом и ивой берегами, наблюдал то за необъятно расширяющимися водами реки, то сужающимися до размера меленького ручейка и галопирующими снова и снова. Он наблюдал за тем, как стайка воробьёв проносилась в каких-то жалких миллиметрах от водной глади, вышибая дух из, вероятно, заспавшейся в тяжёлом оранжевом вечернем сумраке стрекозы. Позже, в этом же сумраке, он наблюдал, как по воде и берегу, нежно переливаясь в лес, расходится плотный серый непроглядный туман, но нос не даёт обмануть себя, а туман на поверку оказывается дымом.

Он упредил дурную мысль о том, что он заплутал и начал ходить кругами, вернувшись на поле боя, где гореть могли лишь его собратья и враги. Нет, он явно шёл вперёд, хоть и с трудом. Дым могли напустить селяне, сжигая поля после сбора урожая, коим он был бы только рад. И эта мысль даже подняла дух человека, заставив упорнее передвигать посохом. Но пришла и другая – черная и обезнадёживающая. Тогда он терял всякую надежду. Но и сдаться он не мог, просто не мог. Он помнил ту мысль, кольнувшую его стыдом, когда он хотел остановиться и ждать смерти от рук всадника. И больше человек не мог вынести такого укола от собственного сознания и совести. И поэтому шёл, пробиваясь через дым, теперь уже достигавший высоты верхушек берёз, прикрывая нос остатками импровизированного бинта.

Сердце упало в желудок, когда он увидел остов некогда моста, соединяющего деревушку на левом с правым берегом, а на нём половину тела, явно пригвождённую тремя стрелами через ноги, вторая же половина, с головой, была в воде, иногда выталкиваемая из неё из-за пружинящего позвоночника. От моста бы ничего не осталось, если бы его опоры вовремя не догорели, уронив его в воду. Именно по нему и перебрался человек, держась также за остатки обуглившихся перил, засунув посох за пояс на спине, и даже пару раз чуть не присоединялся к тому вечному стражу, теряя остатки моста под водой, чему способствовал и стелящийся по воде плотный дым, ловко выгибаясь назад из-за смещённого панцирем центра тяжести и из-за ноги, вдруг разгоревшейся ещё большей болью после того как стопа скользнула в дыру меж досок и столь же неловко вырвалась из оков. Наконец, оказавшись с горем пополам на противоположном берегу, человеку предстала ещё более печальная картина. Нет, слово печальная – это тушить водой из ведра полыхающую адским пламенем избу. Нет, картина предстала душераздирающая, до того чудовищная, что поверить в то, что боги могут допускать такое… вряд ли возможно. Разве могут могущественнейшие и справедливейшие божества допускать такие ужасные свершения, от которых кровь в жилах перестаёт течь, всё нутро выворачивает, чтобы хоть как-то очиститься от увиденного.

Нежданный ветер, после целого дня полнейшего штиля, раздул серую, даже скорее аспидную мглу дыма, представив человеку картину: в кровавом закате остовы небольшой деревушки на пару десятков домов. От некогда процветающей стройной деревни остались лишь обгоревшие брёвна, но в большинстве случаев оставалась лишь полуразвалившаяся печь и больше ничего, даже плетёный из веток забор и тот сгорал от разбушевавшегося пламени, прошедшего кровожадным маршем по сухой осенней траве, не говоря уже о сарайках и хлевах для скотины, о не завидной судьбе которой не хотелось бы даже думать. А поселенцы… тот что был «пришит» к мосту был лишь первым среди десятков, но здесь явно были не все, кто-то точно выжил, но вряд ли они утешатся, узнав свою грядущую судьбу.

Вцепившись обеими дрожащими крупной дробью руками в посох, он поднялся по деревянным ступеням, вбитым в землю, где обнаружил лежащим на этих же ступенях лицом, судя по телосложению и росту, ещё совсем мальчугана со стрелой в спине. От моста и ступеней в деревню вела удивительная дорожка, выложенная вдоль сосновыми дощечками. Поселенцы вели на реке рыбный промысел и постоянный, независимый от стихии путь был необходим всегда, тем более, что река была вообще жизнеобразующей. Если бы не крутой и холмистый правый берег, то вполне вероятно селяне заняли бы оба берега. На середине дорожки он обнаружил очередной труп, напоминавший страшное подобие паука из безумного кровавого месива с рёбрами наружу, лежащего, в собранных собственным телом, дощечках. Над этим произведением искусства Смерти постарался мастер-всадник, использовав в качестве кистей копыта собственного жеребца. Позже поселенцы не попадались до самого входа вовнутрь деревушки, который пролегал меж двух тесно прижатых домиков, теперь же жалких обугленных печных труб и навевающего тоску простора, заваленного углями. Первый лежал лицом в землю, в паре шагов левее от дорожки, головой к реке по диагонали, с ровной расщелиной от затылка до лопаток, с руками, закинутыми за голову после падения. Второй лежал ровно на дорожке, ноги заплетены – бежал, после попадания стрелы меж лопаток, теперь же торчащей из груди, запнулся и в процессе падения перевернулся на спину; глаза же полуприкрыты, рот разинут, а губы, подбородок и щеки в легочной нежно-розовой крови. Третий же встречал гостя у границы сгоревших дворов выпученными в каком-то сумасшедшем удивление глазами, вылезающими из орбит и порядком побелевшими, и остекленевшими, голова набок, рот раскрыт, язык наружу, грудь привратника была замечательно прошита парой белопёрых стрел к широкому стволу берёзки, растущей близ сгоревшего забора, отчего пообгорели и почернели низко свесившиеся ветви, а серое полотно шерстяной рубахи в высохшей крови по пояс. И он до сих пор сохранял свою твердую стойку. Четвёртый лежал на выходе из обхватывающих по бокам дворов, поначалу человеку было не понятно, что заставило поселенца лечь, но позже он увидел причину: из ровненько обрезанного черепа слегка выглядывает желтовато-розовая улитка, верхушка которой была в чёрной кровавой корочке, вокруг самой головы же небольшое пятно, так же уже запёкшейся на дощечках крови. Именно здесь и не выдержали нервы человека, вызвав поток зелёной рвотной массы, едва не на тулово трупа.

Приведя гостя внутрь деревни, дорожка не заканчивалась – круто разветвлялась и шла ко всем дворам и по всему поселению. Справившись с рвотными позывами, человек решил несколько углубиться, изучить поселение. Дальнейшие же описание увиденных человеком остатков от поселенцев не имеет смысла, ведь их было много, здесь были старики и взрослые, и совсем дети, они были везде и в различных позах, с множеством ужасающих ран, но ещё не тронутые вороньём, ибо погибли совсем недавно, о чём говорили и раны, и ещё играющий местами огонь, не говоря о дыме.

В деревушке не было ни одной живой души, ни одной ободранной кошки, ни одной бродячей собаки, кои были обычны в местах скопища людей. Скот же, скорее всего, увели, здесь его точно не было, ни в каком виде. Человек медленно продвигался по деревне, дрожа перебирая посохом. Рвотные позывы ещё раза три подплывали комом в горло, но после первого раза во рту остался желчно-травяной вкус, а в желудке ничего, что могло бы снова выйти. Сознание, наглядевшись на окружающие пейзажи, было как в тумане, оно отказывалось воспринимать всё то, что было под ногами, все эти невинные забавы Смерти, сводящие с ума. Да, если кто-то и существовал сравнимый с человеком по разумности, но всемогущий аки Бог, то это Смерть. Доказательства её существования были налицо, человек видел их прямо сейчас, он чувствовал их гниющий запах, настырно пробивающийся в ноздри, а его разум вёл с ними борьбу, которая сотрёт воспоминания об увиденном. Только Смерть – ничего больше не существовало. Она существует и будет существовать, будет тешить себя своими забавами, которые по вкусу лишь ей, будет создавать свои необыкновенные произведения искусства, не переставая удивлять пытливый человеческий ум.

Человек передвигался, но наблюдаемая картина перестала им восприниматься, погрузившись в туман, подобный тому дыму, дрожь прекратилась, пульсирующая боль в ноге перестала чувствоваться, он взялся за посох одной рукой, а обсохшие уста раскрылись, втягивая воздух, чтобы не ощущать носом ароматов, навязчиво кружащих рядом. И было удивительно тихо, будто с этой деревней умер и весь окружающий мир, даже потоки ветра прижались к земле и стихли. Он бы так и плыл в бессознательном потоке, если бы не удивительное явление среди всей однообразности картины. Борьба за жизнь. Жизнь, живущая плодами труда Смерти. Он не помнил, как оказался перед ними, но коричневато-серые волки, ещё совсем переярки, были увлечены обгладыванием пары трупов, поэтому абсолютно не заметили и не обратили никакого внимания на живого представителя людей. Внезапные уколы страха привели человека в панику, внутри похолодело. Он понимал, что бежать не стоит – медленно идти, тихо переступать с ноги на ногу. Но у него не вышло в сознательном состояние провернуть то, что он совершил бессознательно. Паническое состояние сделало его движения рваными и чересчур быстрыми, поэтому, не рассчитав силу, он громко стукнул по сосновым дощечкам, оказавшимся так не к случаю под его ногами.

Тупой звук удара о дерево заставил повернуться узкие морды волков в рубиновом оскале. Укол паники прошиб всё тело человека, а боль в ноге так неожиданно напомнила о себе, что слёзы выступили на глазах горячей росой. Пять пар волчьих глаз взирали на человека с каким-то почти людским интересом. Одна из тварей, ровно посередине между собратьями, смотрела на человека с неподдельным интересом. Волк задёргал носом вверх, яро принюхиваясь, пытаясь уловить запах нежданного гостя и свидетеля их интимной трапезы, их пышного пира, так любезно предложенного всё теми же людьми. Пять пар жёлтых и серых глаз не отрываясь смотрели в глаза человека, ни на секунду, не отпуская нарушителя покоя. Их взгляды вгрызались в самую глубь его рассудка, не позволяя страху покинуть его измотанный разум.

Самый крайний справа волк начал низко рычать, издавая грозные клокочущие, даже скорее мурлыкающие звуки, не предвещающие ничего хорошего. Зубы животного заблистали кроваво-белыми красками, иногда исчезая за губами.

Страх и паника, ужас и боязнь неожиданного. Бьющаяся боль в ноге, уже успевшая вогнать человека в жар, но несмотря на это, он был светлее неба.

Не испуская ни единого звука и лишь оскалив зубы, тварь ровно посередине сделала первый шаг на встречу. Собратья поддержали намерение лидера: их морды низкого склонились, а будто стреляющие самим ужасом глаза взирали на человека исподлобья. Вожак сделал второй шаг.

Взявшись двумя руками за конец посоха уже вспотевшими ладонями, человек выставил посох вперёд, будто копьё. Быстрые три шага, первые после столь долгого ожидания. Тяжёлое, сбитое, глубокое дыхание. И только сейчас он заметил, что в глазах тварей чёрно-оранжевый закат, отражавшийся в их зрачках рубиновым оттенком.

Волк, что посередине, также опустил морду к земле. Передняя лапа слегка подёргивалась, оставляя борозды от когтей на мягкой почве. Снова шаг. Рычащие, уже гавкающие звуки, сопровождающиеся клацаньем зубов и щёлканьем мокрого языка о зубы.

Глаза человека безостановочно перемещались от волка к волку. Ноги судорожно вслепую пытались нащупать ход к отступлению.

Твари пошли вслед за вожаком, ощетинившись шерстью и клыками.

– Ар-р! – зарычал человек, дергая посохом из стороны в сторону и колотя ею по дощечкам, чтобы напугать наступающих животных. Он рычал словно медведь и колотил со всей силы, какая могла быть от страха и паники перед неминуемой смертью.

– Нет! – грохотал человек, будто пытаясь от чего-то отказаться, но кто скажет от чего, – Нет! Не-ет, Боги!

Услышав воинственный рёв и видя готовую пойти в ход палку, волки остановились, но угрожающего рычания не прекратили, шерсть на их загривках только стала объёмнее. Кровь должна пролиться и будет пролита. Зубы щелкали, словно ножи мясника, готовящегося приняться за добротную тушку. Жертву не взять с наскока. Но за громом всегда следует гроза и удары неистовой силы…

Он отходил всё дальше, метр за метром с каждым шагом, с каждым ударом бешено бьющегося сердца. А они всё так и стояли на месте, не решаясь напасть. А человек шёл, неловко переступая. Боковым зрением он замечал, как проходят один за одним черные остовы – дворы, но различить их уже не было возможности, потому как постройки в глуби поселения пострадали сильнее всего. Волки не пошли вслед за ним. Их спины распрямились, и они уже скорее просто провожали взглядами неудавшуюся жертву. И даже не сдвинулись с места, когда человек запнулся о некогда селянина, лежащего лицом вниз, и распластался на сосновой дорожке в засохшей крови.

Ногами он лежал на чьём-то трупе, но не позволяя себе расслабляться, тут же подскочил, опираясь на посох и ковыляя, легко побежал, но бег этот напоминал скорее прыжки или подбрасывание снаряда катапультой, где в роли рычага была старая обглоданная течением палка. Но паника и страх гнали его вперёд, а вкачанный в вены в неистовых количествах адреналин уже не позволял чувствовать страшную рану в ноге. И ни разу его взгляд не ушёл за спину. Яростное и даже в какой-то мере брезгливое желание покинуть это место жизни людей обуяло его и придало сил. И лишь оставив между собой и поселением порядочное расстояние он остановился, нет, даже скорее упал. Он упал на колени и тут же рухнул в буйно растущий бурьян, в коем преобладала осока и пушица. Он сжался в позу эмбриона, засунув руки под колени, а грудь его сотряслась от беспорядочного дыхания.

– А-а! – вместе с криком его покинула и надежда на спасение и помощь.

Тело человека бросало то в жар, то в холод. Сознание пыталось скрыться, спрятаться, уйти поглубже от реальности. Он не знал куда теперь идти и что делать, но и думать об этом не было сил. Энергия оставила его тело. Дыхание пришло в норму. Глаза приобрели ту же отречённость, что глаза «привратника», встретившего его у входа в селение. Чёрные точки зрачков упали на отцветшую ромашку и больше не двигались. В тело пробралось прохладное чувство спокойствия, веки сомкнулись, оставив ещё безлунный мрак ночи, черную мглу прибрежных чащ, берёзы и тополя, ивы и заросли камыша.

Кто помог ему сбежать от тварей, готовых его зарезать без всяких зазрений совести? Старуха Фортуна? Может призванные боги? А может собственная сумасшедшая ярость, смешанная с паникой и страхом смерти в ещё более гремучий коктейль? Об этом человек уже не будет думать. Он погрузился в сонные грёзы. Его руки иногда подрагивали, а мышцы правой ноги ещё в течение всей ночи играли под кожей будто струны. Прозрачная, как стекло, струйка слюны стекла на бороду и в ней и осталась. Он утонул во сне.