Читать книгу: «Сеть Сирано», страница 10
Тетка
Ближе к вечеру Витка окончательно пришла в себя и даже имела наглость попросить бульону. Надька, мечтая как можно скорей загладить перед ней свою вину, подорвалась домой. Мол, у меня как раз есть, совсем свеженький, с утра приготовленный. Совсем легонький, из одних цыплячьих грудок, а еще морковочка, лучок и всякая другая петрушка.
Тетка заскрипела зубами. Если бы она могла в ту же секунду убить Надьку, она бы непременно это сделала. Но и без нее нашлись умельцы. На все руки мастера.
Прошло минут сорок, а Чигавонина все не возвращалась. Тетка даже забеспокоилась. Вдруг и этой в голову что взбредет? Комплекс вины, муки совести… Да и стыд Надька еще не потеряла. А потом это беспардонное, наглое счастье! Надо же его как-то скрыть, успокоить, замаскировать?
По истечении часа, теткиному терпению пришел конец. Она отпросилась у Паши и, накинув на плечи шарф, побежала искать Надьку. А где ее искать, как не дома?
Надька впустила ее не сразу. Пришлось довольно долго звонить и стучать в дверь. И только после того, как тетка прокричала в замочную скважину: «Надя, пусти меня, это я, Таня!», сезам соизволил открыться.
– Заходи, – просто сказала Надька, и тут же скрылась в ванной.
– Ты, что там, моешься? – спросила тетка, услышав шум воды.
Чигавонина выскочила из ванной, как чертик из шкатулки, и радостно прокричала:
– Да! Представь себе, моюсь!
При всем том, Надька была одета, и лишь немного растрепана.
Перед носом тетки снова захлопнулась дверь, и она, так и не дождавшись приглашения, сама прошла в комнату.
Бардак вокруг был еще тот. Шкафы раскрыты, тряпки разбросаны, книги на полу.
– Ты что, генеральную уборку затеяла? – прокричала тетка, не надеясь быть услышанной.
Из ванной вышла спокойная и какая-то даже присмиревшая Чигавонина.
– Ты знаешь, Таня, – сказала она, – теперь я точно знаю, что за все в жизни надо платить.
– Надя, что случилось? – забеспокоилась тетка, – на тебе лица нет!
– Да хрен с ним, с лицом, Таня, – улыбнулась Надька, – у меня только что сердце вынули.
Она вдруг сморщилась, как-то неестественно, театрально заломила руки и только потом завыла в голос:
– Таня, он меня живьем закопал! Таня, он меня…, – Надька закатила глаза, тщетно пытаясь подобрать слова, которые с наибольшей достоверностью могли бы передать степень ее отчаянья.
– Кто он, Надя? Кто? – тетка сама не на шутку испугалась и стала трясти Чигавонину за плечи.
– Как? Разве ты не знаешь? – вдруг начала ржать Надька, – я тебе смеюсь! Я над тобой – не могу! Какая же ты курица!
Тетка поняла, что Надька в истерике. Опять, что ли, скорую вызывать? Или попробовать подручные средства? Недолго думая, тетка залепила Надьке пощечину, а сама отскочила на пару метров в сторону. За Чигавониной ведь не заржавеет.
Подручные средства оказались на редкость действенными. Надька бросилась тетке на грудь и запричитала:
– За что мне все это, Таня! За что это все нам? Ой, бедная Витуся! Как же я про бульон забыла? Она ж там голодает! Надо же к ней!
– Надя, успокойся, – сказала тетка, гладя ее по волосам, – с Витой все в порядке. Ты о себе подумай. Может тебе прилечь? Может надо врача вызвать?
– Мне уже ничего не поможет, – Надька оторвалась от тетки и, покачиваясь, поплелась на кухню.
Тетка двинулась за ней.
– Бульон в холодильнике, – прошептала Чигавонина, – забирай и уходи.
– Никуда я не пойду, – твердо сказала тетка, – пока ты мне все толком не расскажешь.
Надька закурила и отвернулась к окну. Потом как-то боком села на подоконник и обняла руками колени.
– У меня пропало десять тысяч долларов, – почти весело сказала она, – и все бриллианты.
Тетка, где стояла, там и села:
– Милицию же надо, Надя!
– Зачем милицию? – пожала плечами Чигавонина, – я тебе прямо удивляюсь.
– Вора же надо найти! – настаивала тетка и, немного погодя, добавила: – и обезвредить.
Чигавонина загадочно улыбнулась и выпустила в сторону тетки пару безупречных никотиновых колец:
– Ты что, до сих пор ничего не поняла?
– Нет, – просто сказала тетка, – а что я должна была понять?
– Это Епифанов, – Надька лукаво посмотрела на тетку и, в очередной раз не найдя в ее глазах понимания, членораздельно добавила: – это он меня обокрал.
Тетке понадобилось еще какое-то время, чтобы переварить услышанное. Слишком богат был сегодняшний день на разнообразные события. Так прямо и фонтанировал, так и салютовал.
В подтверждение теткиных мыслей с улицы донесся свист и грохот взрывающихся петард.
– Ура! – прокричали где-то, совсем рядом.
– Ура…, – радостно подхватили вдали.
– Ура…, – вяло проблеяла тетка.
Но тут же спохватилась и замолотила пальцами по губам:
– Это я ненарочно, Надя.
Чигавонина только слабо улыбнулась и понимающе закачала головой.
Потом спустилась с подоконника, трижды ударила пяткой об пол, по-цыгански задрожала плечами и вдруг во всю глотку заорала:
– Все ждала и верила, думала – рожу, а когда проверила – с триппером хожу!
На улице кто-то громко заржал и зааплодировал. Воодушевленная теплым приемом Надька вспомнила еще пару-тройку матерных частушек, песню про «буйну черемшину», с которой очень гармонично перешла на «Тбилисо».
– Расцветай под солнцем, Грузия моя! – с каким-то туркменским акцентом завывала Надька.
Тетка ей вежливо вторила, а про себя думала: когда же, наконец, кончится этот светлый день поголовной солидарности трудящихся.
Но Надька только набирала обороты. Гимн когда-то братской республики сменился «оренбургским пуховым платком», и на словах: «Ты накинь, моя мама, на пле-е-чи», – Чигавонина изо всей силы ударила себя кулаком в грудь и, некрасиво оскалив зубы, вновь разрыдалась.
– Надя, ну разве так можно? – пыталась успокоить ее тетка, – давай, еще что-нибудь спой, а? Или давай к Витоньке нашей сходим. Проведаем больную подругу.
– Давай, Таня, давай, – вдруг оживилась Надька, – я такая перед ней виноватая…
Еще минут двадцать ушло на упаковку бульона и приведение Надьки в божеский вид. И только часу в одиннадцатом вечера они предстали пред воспаленные очи Пал Палыча.
– Не обижайтесь, девки, не пущу, – сказал Паша, закрыв весь проем двери своей крупной нескладной фигурой.
– Еще чего! – возразила Надька, надавив на него колесом выпяченной груди.
– Мы бульон принесли! – вставила свой аргумент тетка, – Витусе сейчас в самый раз.
Из глубины комнат донесся слабый Виткин голос:
– Паша, пусть заходят! Я сейчас выйду!
Подруги прошли на кухню и принялись там хозяйничать.
Вскоре пришла Витка, бледная и какая-то возвышенно-прозрачная. Она зябко поежилась и еще крепче завернулась в пресловутый оренбургский платок. На Надьку он подействовал как красная тряпка на быка. Она снова заревела и бросилась на шею Витке:
– Прости меня, Вита! Это все я! Все я! Сука года!
– Заткнись, – совершенно спокойно сказала Витка, – не дай бог Паша услышит.
– А он что, ничего про Епифанова не знает? – искренне удивилась Надька.
– И не узнает, – шепотом сказала Витка, – если ты, конечно, не растрендишь…
– Да я – могила! – вновь забарабанила по своей многострадальной груди Чигавонина, – слон не проскочит!
– Ладно, девки, – встряла тетка, – праздник, все-таки! Давайте встретим его и проводим.
Из вежливости позвали Пашу. Он отказался, мол, вы тут лучше сами. Надька обрадовалась, одним ртом меньше. Что касаемо Витки, то на общем консилиуме решили, что водка ей не повредит, и даже наоборот, лишний раз продезинфицирует.
Выпили по первой, налили по второй. После третьей Надьку неожиданно развезло. Сначала она минут десять стояла на коленях перед Виткой, обзывая себя самыми последними именами. Витка успокаивала ее и слезно просила встать. Чигавонина встала, отряхнулась и вдруг выдала:
– И вообще! Ты благодарить меня должна!
И понеслось! Хорошо, что Паша спал. Или не спал. Уже значения не имело. Вспомнили, и что было, и чего не было. Тетке тоже досталось. Если б не она, то б и не они. Витка чуть жизни не лишилась, Надька – десяти тысяч долларов. Тетка не оправдывалась, сколько уже можно?
Кстати, весть о пропаже Чигавонинских миллионов не произвела на Витку должного впечатления.
– В банке надо было деньги держать, а не под подушкой, – спокойно сказала она.
– А я их там и держала, – поскучнела Надька, – только за день до кражи забрала. У меня партия платьев из Англии пришла, надо было расплатиться.
– А кто мог знать о том, что деньги у тебя дома? – предприняла попытку частного расследования Витка.
– Тебе сказать или сама догадаешься?
Витка догадалась.
– Ну и что тогда мы тут сидим? В милицию не идем?
– А зачем туда идти? – пожала плечами Чигавонина, – когда и так все ясно.
– Ясно – это одно, но наказать-то надо! – настаивала Витка.
– Возмездие само найдет своего героя, – вдруг выдала Надька, – а я его сегодня за все простила.
– Как простила? – не поверила Витка, – он тебя всю ночь пользовал, наутро обобрал, как липку, и ты его простила?
– Да не было у нас ничего! – вдруг призналась Надька, – Сашка меня еще в театре бросил…
– Как бросил? – не поверила тетка.
– Очень просто, – усмехнулась Чигавонина. – Ему после первого акта кто-то позвонил. Он извинился и сказал, что ему надо отлучиться ненадолго. А ты, Надя, типа, жди меня. Жди меня! И я вернусь. Только очень жди!
– И ты осталась ждать? – возмутилась Витка.
– А что мне оставалось делать? – пожала плечами Надька, – сижу, на сцену смотрю, слезами обливаюсь. Там у одного нищего копеечку отобрали. Копеечку, представляете! Рыдаю – не могу! И невдомек, дуре, что у самой в это же самое время десять тысяч долларов уводят.
– А утром, как же ты? – спросила тетка, – такая веселая пришла?
– А я не сразу недостачу обнаружила, – вздохнула Надька, – а только, когда за бульоном вернулась. Сердце что-то так нехорошо сжало. Полезла в аптечку, а я деньги, как раз там, под лекарствами спрятала, ну и все. Подайте юродивой копеечку.
– А я бы на твоем месте не простила, – тихо сказала Витка.
– Ты и на своем не простила, – усмехнулась Надька. – Посмотри на себя, на кого ты похожа? Вся твоя жизнь – сплошное мщение. Только вот кому мстим? Ему? Или, может, себе любимой?
– Перестаньте! – крикнула тетка, – это уже невыносимо! Нашли из-за кого! Сашка Епифанов – негасимый свет! Один звонок в милицию и все – вопрос мести отпадает за ненадобностью. Его тут же через интернет вычислят и посадят!
– Не надо, – тихо сказала Надька. – Не надо никакой милиции. А то он сядет, а я виноватой себя считать буду. Начну его жалеть, передачи в тюрьму носить. Адвокаты, опять же. Тоже задаром не работают. А так я, можно сказать, обошлась малой кровью. Что такое десять тысяч? Месячный оборот. Зато у меня теперь никакой надежды не осталось. С легким сердцем помирать буду.
– Еще одна засобиралась, – заволновалась тетка, – ты еще всех нас переживешь! Посмотри, жизнь хорошая какая!
– А что в ней хорошего, Таня? – усмехнулась Чигавонина, – сама подумай… Зачем мы живем? Надеемся на что-то, замки воздушные строим… Если не сегодня, то завтра. А если не завтра, то на следующей неделе обязательно. А если не на следующей неделе, то лет через пять наверняка что-нибудь хорошее случится. Коммунизм, например, наступит, или рай на землю сойдет. Или просто так, без всякой причины все друг друга, наконец, полюбят.
Но проходит пять лет, а потом семь. И потом еще двадцать. И ты оглядываешься вокруг себя и понимаешь, что нирваны как не было, так и нет. И вокруг тебя все та же пустыня. Только фонарь посередине торчит. И ты одна около этого фонаря километры накручиваешь. И чувствуешь, что силы не те, и морда не та, и фигура почти вся сносилась… А на горизонте – ни души. И вокруг только кладбище выкуренных сигарет. И тут ты понимаешь, что вся твоя хорошая жизнь мимо прошла. И ничего другого не остается, как сесть на корточки и написать на асфальте губной помадой: Забудь надежду всяк ко мне входящий.
– И ко мне тоже, – зашмыгала носом Витка.
У тетки столь несвойственно-красноречивый Надькин монолог вызвал скорее восхищение, чем сострадание.
Налили. Выпили. Налили.
– Девки! – встрепенулась Надька, – а давайте мы Сашку отпустим!
– Как отпустим? – не поняла Витка.
– Очень просто! – загорелась Чигавонина, – мне одна невеста брошенная рассказывала. Платье пришла сдавать, а сама такая веселая! Я ее спрашиваю, как же вам удалось с ума-то не сойти? Ну, она и поделилась. Взяла, мол, воздушный шарик, выдохнула в него все свои обиды и отпустила в небо. Так сразу легко на душе стало, свободно!
– Ага, воздушный шарик, – усмехнулась Витка, – только где ты его в два часа ночи найдешь?
– Можно и не шарик, – прыснула Надька, – можно, что повеселей.
Продолжая ржать, она рылась в своей сумке. Потом плюнула и вывернула на стол все ее содержимое. В куче знакомого хлама она почти сразу обнаружила инородный серебряный пакетик.
– Чем это вам не шарик? По назначению использовать не удалось, так хоть так, – Витка эротично вгрызлась в упаковку, и тут же по кухне распространился пьянящий земляничный аромат. – Резиновое изделие №2, улучшенное и усовершенствованное!
Что у Надьки не отнять, так это оптимизма. Тетки развеселились. Но потом сосредоточились и дружно приступили к выполнению намеченных планов. Сначала у них плохо получалось. Противно было, смазка скользкая. Но потом они догадались ополоснуть «это» под струей горячей воды, и дело пошло куда лучше. Подышав по очереди в шарик, они завязали у его основания бантик и остались вполне довольными результатом своего труда. Надутый презерватив чем-то напоминал олимпийского мишку. Два смешных уха и пузо торчит.
– Ну, теперь на балкон! – скомандовала Надька.
И вся компания немедленно переместилась в гостиную.
На балконе Чигавонина резко поскучнела. Она прижала мишку к груди, явно не желая с ним расставаться. Тогда Витка аккуратно вывернула его из Надькиного тесного грудного пространства и, ласково пощекотав у медведя за ухом, передала его тетке.
– Все простились? – скорбно спросила она.
Девки молча закивали головами.
Тетка перекрестилась, зачем-то трижды плюнула через плечо и подбросила мишку к небу:
– Лети, Епифанов, лети!
Мишка на мгновенье завис, словно все еще не веря в реальность происходящего, потом испуганно дернулся в сторону, запетлял, путая по-заячьи следы, и, наконец, подталкиваемый снизу потоками теплого воздуха, стал быстро набирать высоту.
– До свиданья, Москва, до свиданья! – заголосила Надька.
– Олимпийская сказка, прощай! – вторила ей Витка.
Тетка провожала свою юность в последний путь молча.
Ольга
Я не ответила ему. А для надежности отключила на время телефон, чтобы у самой не возникло соблазна.
Илья звонил еще трижды. Второго мая два раза, и один раз третьего.
Четвертого – был сильный дождь. Я, естественно, под него попала. Шла из булочной, а дождь мне навстречу. Такой молодой, а уже такой наглый. Всю меня облапал. До самых трусиков. Иду, матерюсь, жизни радуюсь. Лужи такие теплые! Босоножки в руках. Ура! Скоро лето.
За угол заворачиваю, смотрю – Илюшина машина. И ладно бы я еще сухая была! Можно было развернуться и убежать. А я мокрая, как курица. А в стране, как назло, свирепствует птичий грипп.
Илюшенька меня тоже сразу заприметил. Выбежал из машины и навстречу. А в руках зонт, большой такой и надежный. И сам Илюшенька такой родной и повелительный:
– Садись скорей в машину, простудишься!
Хвать за локоток и поволок. А я послушная, как промокашка. А он дверь в машину открыл и меня внутрь затолкал. А я сижу, зубами клацаю, хотя нехолодно совсем. А он мне под ноги газетку подкладывает, чтоб с меня в его стерильный салон воды не натекло. А я послушно ноги поднимаю, чтоб ему удобней. Черт! Если б не эта газетка…
– Ты меня избегаешь? – спросил он.
– Избегаю, – сказала я.
– На звонки не отвечаешь?
– Не отвечаю.
– В университет не ходишь?
– Не хожу.
– Почему?
Только теперь я решилась посмотреть ему в глаза.
Глаза были все те же. Только, может быть, немного более усталые.
Зато галстук новый.
– Классный галстук, – сказала я, – тебе идет.
– Прости меня, Олененок, – он положил мне руку на колено и попробовал продвинуться выше.
Несовпадение слов и действия произвело на меня какое-то странное, новое впечатление. Как будто было произнесено слово не из той песни. Или не из той оперы? Еще каких-то пару недель назад я бы на это не обратила внимания. А еще эта газетка!
Я молча переложила его руку со своего колено на его.
– Там ее и держи, – сказала я.
И тут он на меня как набросится!
Олененок! Олененок! Типа: как это все случилось? В какие вечера? Три года ты мне снилась, а встретилась вчера! Не знаю больше сна я, мечту свою храню. Тебя, моя родная, ни с кем я не сравню…
Конечно, вся его пурга была ни разу не в стихах, но смысл от этого не поменялся и дошел до меня довольно четко.
– А как же супруга? – не выдержала я.
Илюшенька умолк на полуслове, как сбитый летчик. Но на то она и пуля, чтоб вся в меня. А я никогда особым умом не отличалась. Думать же надо, прежде чем говорить. А вот думать-то мне как раз и не хотелось. Опять же газетка. Сильно раздражала.
– Ну я, пожалуй, пойду? – сказала я.
– Это твое окончательное решение? – спросил Илья.
И тут я поняла, что от моего ответа, в общем-то, ничего не зависит. Все будет так, как он захочет. Так было всегда. А что сейчас изменилось?
Окна машины были закрыты, стекла изнутри покрылись плотным туманом. Вот уже целых десять минут мы дышим с Илюшенькой одним и тем же воздухом. Буквально изо рта в рот. Из носа в нос. Из уха в ухо. Еще чуть-чуть и нафиг сдамся. Силы у меня не железные. Вот-вот растают.
Я собираю остатки воли в кулак и пробкой выскакиваю из машины.
– Газетку убери! – находясь в безопасности, кричу я, – супруга увидит, заругает!
А сама бегом в подъезд и мимо лифта на второй этаж. Там из окна весь двор, как на ладони. Илюшина машина еще минут пять стояла на приколе, а потом забурчала еле слышно и тронулась. Илья красиво обогнул клумбу, выехал за ворота и поплыл в пелене дождя грозе навстречу.
Над крышей соседнего дома на секунду выглянуло солнышко и тут же пропало. Где-то далеко загремело, где-то совсем близко засверкало, и тут же дождь вырвался из-под небесного контроля и с удвоенной силой принялся отбивать по лужам свою жизнерадостную чечетку.
Тра-та-та-та… Тра-та-та-та… Это уже не дождь, это моя мама ему в такт молотила по клавишам. Я неслышно открыла своим ключом дверь и тихонько заглянула в ее комнату.
Пианистка, блин. Первый концерт Чайковского. Подсела, старушка, на «Румбу» по полной. Знакомится с мальчиками с утра до вечера. Скоро ее с работы выгонят. Но, кажется, это ее мало волнует. Просто перейдем на хлеб и воду. Но ее и хлебом не корми, дай только с пацанами пообщаться. О чем? Я не понимаю, о чем с ней можно разговаривать? А они, как пчелы на мед! Тучами! Тучами слетаются!
– Мама! – заорала я, – я хлеб принесла! Пойдем чай пить!
Мне показалось, что она вздрогнула. Нет, она не вздрогнула так, как это бывает, когда кто-то подкрадывается из-за спины. Она стушевалась! Причем так явно, что даже я, знатная тугодумка, это заметила.
– Иду, Оленька, иду! – мама моментально прикрыла свою лавочку и повернула ко мне свое раскрасневшееся лицо.
Какие интересные новости! Буквально тайны мадридского двора!
– Что там на улице? Кажется дождь? – спросила она, заходя на кухню.
– Нет, снег! – почему-то вспылила я.
– Да ты вся промокла! – заметила мама, – иди скорей переоденься, а то заболеешь!
– Пожалуй, я душ приму – сказала я, – что-то действительно познабливает.
Снова попав под дождь, на этот раз домашний, уютный, я не могла ни вспомнить об Илюшеньке. Хотя надо признаться, что за все время нашей разлуки я ни на минуту о нем и не забывала. Опаньки! Оговорочка по Фрейду, надо же так сказать – «нашей разлуки». Разлука, милая моя, предполагает встречу впереди. И какую встречу! Нежданную! Волнующую! Незабываемую! Признайся, ты именно этого хотела?
Да, я этого хотела. Но я никак не могла на это рассчитывать. Я честно рассталась с ним на всю оставшуюся жизнь. Ушла, хлопнув дверью, в полную вакуумообразную пустоту, и если бы не мама со своими глупыми затеями, неизвестно, чем бы все закончилось.
Мама! Дорогая моя и любимая. Спасибо тебе за все. Я недурно развлекалась последние две недели, и только благодаря тебе поняла, что мир оказывается большой. Гораздо больше одной взятой наугад квартиры. И даже больше дома. И района. И города. Мир – он громадный! И, как ни странно, круглый. И если я сейчас нахожусь в одном из его клинообразных секторов, где полновластно царствует единственный мой человек, то это еще не фатально. На то он и клин, что его можно вышибить другим клином. Если, конечно, не лениться. А самое главное, не поддаваться на уловки хитрых и многоопытных автомобилистов.
Помню, как сейчас: рубашечка на нем розовенькая, галстучек в элегантную крапинку, костюмчик с оттенком утреннего безнадежного тумана, и сам – благоуханен, пылок, свеж, ну просто сакура в цвету. Сижу, любуюсь. Глаз отвести не могу. Это сейчас. Через душ. Закрытыми глазами. А в машине даже поднять их не решилась. Может быть только один раз. На прощанье.
С чего это он вдруг решил, что ему все можно? Хочу – отдаляю, хочу – приближаю, метроном хренов. Думает, пальцем поманил, и она, дура невезучая, сразу и побежала? Нет, теперь мы ученые. Ученые, хоть и без диссертации. Сапожница без сапог. Влюбленная без любимого. Шило без мыла. Редька без хрена. Лучше сразу б пристрелил, чтоб я не мучилась так.
Нет, надо что-то делать! Надо спасаться! Надо бежать на другой край света, где пустыня, где кактусы, где яблони не цветут. Нагнать жбан тыкилы, нажраться и уснуть. И хорошо бы не одной. А, скажем, с доктором Димой. Приятное, так сказать, с полезным. Или даже не с Димой, а с каким-нибудь другим врачевателем моей приболевшей души. Алё, пацаны, кто на новенького? Налетай, пока даром. Рекламная акция в самом разгаре. Ударим сексонабегом по наглой и рыжей морде! Чтоб лепестки все облетели. И крапинки заодно.
Объявляю тебе войну. Теперь ты мне за все заплатишь. Ты даже представить не можешь, на что я ради тебя способна. Пройду через огонь, воду и медные трубы. Все во мне сгорит и оплавиться. Что не оплавится – смоется водой. Где не справится вода, там задуют, завоют, заплачут трубы.
Ветер! Неужели ты не оставишь мне даже надежды?
