Читать книгу: «Сеть Сирано», страница 9
Тетка
Вот уже целых одиннадцать дней прошло, а от Марата ни слова. На сайт выходит по несколько раз в сутки, а нас, бедных игнорирует. Нас! Всех из себя венценосных! Обремененных замками, поместьями и многочисленными акрами земли в нескольких лье от долины кроликов и виноградников. А еще рыцарь! Колено, блин, преклоненный! Так бы и послала его на гильотину за злостное неисполнение своих рыцарских обязанностей. Или в пастухи разжаловала. Пусть себе резвится с какой-нибудь одноразовой, если счастья своего не распознал. Нам на это наплевать. Мы все это проходили. Не так давно, каких-то тридцать лет назад. И что, Тюльпан, ты до сих пор не утомился? Все ищешь, не пойми кого.
Неудивительно. И мы не поумнели. Опять мы терпим и чего-то ждем. Разбрасываемся и этим же гордимся. Нам, типа, всем таким из себя распринцессам, по уставу не положено. А может, хрен с ним, с уставом? Кто нам может запретить? Мы сами себе церемонемейстеры. Пора бы уже научиться учиться хотя бы на своих собственных ошибках. Если Марат не идет к Джоанне, то она вполне может себе это позволить. В лучшем случае он промолчит, в худшем – пошлет куда подальше. И пусть пошлет. Нам только этого и надо. Чтобы кончилось, наконец, это сумасшествие.
Тетка влезла в черные списки и вскрыла свою тайную переписку.
Я, посмотрю, хотя б одним глазком.
Любовь моя, я по тебе скучала. Вся истомилась, соком истекала. Но верность сохранила ненапрасно. Каких-то тридцать лет! Какая малость пред вечностью в твоих глазах. Теперь я своего не упущу. Уж не такая я и дура.
Тетка открыла серое окно и застучала по клавишам:
Джоанна – Марату. 11 часов, 32 минуты.
– Сир! Не так давно я имела неосторожность пригласить вас к своему шалашу. «Вэлком», сказала я, на что вы ответили – «Форева!» Оказанная вам честь еще не дает вам права так вероломно распоряжаться нашим гостеприимством. Чу! Как вы резвитесь с неугодными нам пастушками на наших же припойменных лугах. Если это будет продолжаться впредь, то мы, Николай второй, будем вынуждены отказать вам от дома и растрезвонить по всему румбовскому околотку, что вы никакой не рыцарь, а обыкновенный пастух, потерявшийся в трех телках. За сим – прощаюсь. Пока еще вся не ваша — Джоанна.
Вполне довольная собой, тетка развернулась, чтобы уйти, но, увидев на экране долгожданные красные буковки, извещающие о выкате из кустов рояля, решила на минутку остаться. И не пожалела об этом, буквально через мгновенье запылало желтое окно.
Марат – Джоанне. 11 часов, 39 минут.
– Не покидай меня, долгожданная! Не оставляй наедине с моими печалями! Тоска по тебе разрывает мое сердце. Я так измучен, обескровлен, изможден… (целую край твоих одежд). Разве я мог подумать, что ты еще не забыла меня? (ладонь у сердца, горячий взор) Какие нафиг пастушки! За один твой мимолетный взгляд я готов отдать все радости своей неугомонной плоти. (здесь я лукавлю! Строже бди!) Скажи мне лишь, чем заслужил я столь высокое доверие, и что могу я предложить взамен?
Джоанна – Марату. 11 часов, 46 минут.
– Довольно вольностей! Я – неподкупна! Что ты, мой бойкий, можешь предложить владелице немыслимых сокровищ?
Марат – Джоанне. 11 часов, 51 минута.
– Аленький цветочек! Жемчужин черных доверху рюкзак! Рубинов пьяных, изумрудов кучку… И шелк, и бархат на трусы! Сафьяновых сапожек пару, и джинсы новые притом! Алмазов тазик! Ванночку для ног! Для рук! Джакузи для заливки тела. И благовоний стройный ряд, что в виде разноцветной соли стоят на полке у меня и все мечтают раствориться! Вскипеть и жаром опалить мою уснувшую принцессу, чтоб ожила она и распалилась и бдительность утратила свою!
Джоанна – Марату. 12 часов, 02 минуты.
– О нет! Благодарю! На дачи, сауны, квартиры не выезжаю я без надобы, мой друг. Лишь ради светлой и большой, нежнейшей и златокрылой любви могла бы я оставить свой чертог, а так мараться неохота.
Марат – Дожоанне. 12 часов, 6 минут.
– О, как подумать ты могла! Что я, как пошлую пастушку, использую тебя в тот день и час, когда твои божественные ножки вдруг осчастливят мой ковер? Я лишь приму тебя и буду любоваться и почести, как надо там бла-бла, и все такое в полном шоколаде, надеюсь, ты меня превратно поняла? И что ты скажешь на мои старанья?
Джоанна – Марату. 12 часов, 10 минут.
– О нет! Благодарю! Ответ отчаянным безумцам уже начертан ранее в письме, и если б тверже вы хотели, смогли б придумать лучше как-нибудь!
Марат – Джоанне . 12 часов, 12 минут.
– Куда уж тверже, дорогая!
Джоанна – Марату. 12 часов, 12 минут.
– Мой милый друг, я предупреждена!
Марат – Джоанне. 12 часов, 13 минут.
– Какого я осла послушал, наговорив вам дерзостей про то, чего пока вам знать не надо, чтоб не сбежали вы вдруг под шумок! Но как без твердости мне быть с шалуньей дерзкой, играющей не на одних лишь нервах мне? Я не мертвец, Джоанна! Во мне все живо так трепещет, и страсть моя не плачет, а кричит!
Джоанна – Марату. 12 часов, 16 минут.
– Безумец гордый! Похоть ваше имя! Вы разучились кружева плести, а это древнее искусство не мы придумали, а вы! Или положим, вот другой пример вам. Не может вкусен быть обед, когда он нифига не приготовлен. Прикинь, чтоб насладиться, надо предвкушать!
Марат – Джоанне. 12 часов, 19 минут.
– Кто был бы против, но не я. Я для тебя на все согласен. Не в обладанье, в общем, счастье. Я поимел его, о, мама, не горюй! Сейчас ищу я родственную душу, и кажется, что я ее нашел?
Джоанна – Марату. 12 часов, 22 минуты.
– Не оскорблю я вас отказом… Но все-таки…, пастушки…, о! Они опять мне не дают покоя!
Марат – Джоанне. 12 часов, 23 минуты.
– Принцесса, смилуйся! Прости мое невольное вторженье в той кроткий, полудетский мир. Подумай! Пораскинь мозгами? Как эти глупые доярки сравниться могут с милкою моей?
Джоанна – Марату. 12 часов, 27 минут.
– Не проведешь меня, мой хитропопый рыцарь! Но я почти готова ждать тебя из всех твоих походов. Сравненье лишь на пользу мне. На том прощаюсь, и машу платочком белым интенсивно из безупречной башни. Сир?
Марат – Джоанне. 12 часов, 30 минут.
– О боги! Боги! Она покинула меня…
Тетка сделала над собой последнее усилие и нажала на «выход». Сердце вылетало из ушей. Она вытянула вперед руки и напрягла пальцы. Они все еще дрожали. Было непонятно, как еще пару минут назад ей удавалось попадать по маленьким и юрким буквицам, которые как мухи-дрозофилы то расползались под ее непослушными пальцами, то вспархивали и опускались вновь, то нагло снимались со своих насиженных мест и дружно уплывали в неизвестном тетке направлении. Растерянная и оглушенная она жмурила глаза, откидывалась в кресле, считала до десяти, двадцати, тридцати и быстрей, быстрей обратно, уже более собранная и деловая возвращалась на круги своя и приступала к тщательному изучению карты местности. ФЫВАПРОЛДЖЭ – так стильно, так волшебно звучала средняя строка клавиатуры. ЯЧСМИТЬБЮ – отзывалась нежным хрустальным звоном нижняя. Верхняя, самая длинная совсем не поддавалась произношению, и тетка разбивала ее на отдельные фрагменты и пропевала эту абракадабру жалостно, навзрыд: ЙЦУ-КЕН-ГэШа-Ща-ЗэХа. Получалось нечто китайское, пряное, приторное, острое и очень оригинальное на вкус. ЙЦУКЕНГэШа – безобидный шарик кориандра, ЩаЗэХа – красный жгучий перец и вдруг «ОП» – так тетка прозвала тупой, совершенно лишний, невкусный, зуболомный, твердый спотыкучий знак.
И снова ЯЧСМИТЬБЮ – звучало как музыка, как первое робкое признание.
Я ЛЮБЛЮ, – прошептала тетка.
ФЫВАПРОЛДЖЭ, – ответило послушное эхо.
Я ТЕБЯ ТОЖЕ! – поняла тетка, – я тебя тоже очень-очень-йцукенгэша, щазэха-щазэха-оп…
Где-то в желудке, нет ниже, в животе, нет ниже, непонятно где-то расслабилась, разлилась и быстро распространилась по всему телу нечаянная сладостная томность, которая уже окончательно, без права на помилование обезножила, обезручила, а заодно и обезглавила бедную тетку. Перед ее усталыми глазами медленно поплыли рваные розовые тени и последние буквенные косяки. Где-то за углом беспардонное солнце, наконец, попало в плотный облачный капкан, и вся комната мгновенно погрузилась в муть и закружилась вокруг тетки в оригинальном этническом танце.
«Форева», милый, что значит навсегда! Наши чувства, как рукописи, не горят. Они лишь отлетают ненадолго, в музейные запасники вселенной, и хранятся там до поры до времени под толстым-толстым слоем нафталина, чтоб однажды ненароком проявиться и ошеломить. Куратором этого события, как правило, выступает весна, с ее привычным набором ключей и отмычек. Кто не захочет – заставим, кто не сумеет – научим. Сказала – сделала, и пошли гулять, проказить вернисажи. Под ее талантливым руководством даже старики прониклись, повлюблялись сдуру в своих законных сумрачных старух, но чаще – в девочек-соседок еще недавно так ловко прытких, а сегодня так вероломно плавных, резко сменивших гольфы и сандалии на тонкие лайкровые чулки и гвоздеобразные шпильки. На что старухи, доселе вечно заспанные и ледяные, превратились в малых и капризных детей, требующих попеременно валокордину, лимонаду и укропной слабительной воды.
А юным и сам бог велел. На то она и весна – молодость мира. Но какое тонкое, какое расчетливое, какое несправедливое коварство! Свежие, сочные, полные зеленых хлорофилловых сил растения, полюбив, превращаются в древних старцев, тяжело страдающих, душевно болеющих и неумолимо, необратимо взрослеющих. Их робкие, еще незрелые сердца, гордо затвердевают на ветках, так и не успев буйно и празднично расцвести. На то она и первая любовь, чтобы быть вполне и достаточно несчастной.
А где-то посередине этих двух крайностей мы – золотая молодежь, подумала тетка. У нас еще есть шанс исправиться, наверстать и воспользоваться. Когда, если не сейчас? Мне нечего терять. Что мне осталось, кроме светлой грусти? Воспоминаний бедных и тоски? Хотя бы понарошку, хотя бы виртуально почувствовать себя немножко, но живой.
Мой милый рыцарь, я не безупречна. И ты, подняв забрало, разглядишь, бессовестность и ложь моей затеи. Но ведьма беспардонная твоя порой так сладко укусить умеет, что вмиг ты позабудешь свой великий гнев. И этот взгляд, взрывающий смятенье, преследовать тебя повсюду норовит, лишая сна, покоя, аппетита. Мой ангел, ты, пожалуй, знаешь сам, чем вылечить такое нездоровье. И я б тебе всем телом помогла, но вряд ли ты захочешь это тело, давно небезупречное, увы. А что по мне, то я на все согласна. Не виновата я, ты сам пришел. И перламутровых ракушек ряд на этих праздничных одеждах своей рукой так жадно расстегнул, что я остановить тебя в запарке не посмела. И сколько б ни продлилось волшебство, столь верным зрителем твоим останусь. Сколь ни смертелен страсти яд, сыта я буду даже малой дозой, как кот Матвей, мой пес сторожевой от запаха невинной валерьяны теряет робость и пленительный покой, вдруг превращаясь в сумрачного зверя. Все невпопад ему тогда, все вызывает гнев, и слезы выступают, и раздраженье весело дрожит на кончике его хвоста. По потолку гуляет он как ловкий опытный лунатик, и мне оттуда знаки подает. И я! И я смогу теперь вот так же ловко, чисто, без страховки! И не такие только чудеса мы делать научаемся в запале, когда от страсти в двух шагах мы корчимся от своего бессилья. И, кажется, лишь руку протяни, и будешь обладать всем миром безраздельно. Любовь моя, благословенна будь, когда так хорошо ты сохранилась.
Тапок на теткиной ноге слабо покачивался в такт ее немудреным стихоплетениям. Часто слова не помещались в строки, еще чаще они были короче выбранного размера, маета несовпадающих ударений раздражала, языковая палитра была слишком однородна: все это вместе не могло ни разрушать изначально выбранного ритма. И тогда теткина нога нервно вздрагивала и растерянно зависала в воздухе, но, услышав знакомую мелодию, вновь подскакивала, оживала и с еще большим энтузиазмом приступала к своим привычным дирижерским обязанностям.
Все-таки вычитка Олюшкиных черновиков не прошла для меня даром, подумала тетка. Как и любой, вначале бесполезный труд, когда-нибудь полезным обернется.
Ольга
В ночь с тридцатого апреля на первое мая покончила жизнь самоубийством тетя Вита Чмух.
Позвонила Соня, ее младшая дочь и, рыдая, рассказала, что они все утро не беспокоили маму, чтоб она хоть в праздники выспалась, но она и к полудню не проснулась, и только тогда они заподозрили что-то неладное… И вот… Скорая еще не приехала, папа, то есть дядя Паша, пошел ее встречать, а они остались одни в такой пустой квартире и теперь не знают, что делать. И не могли бы вы, то есть мы, то есть, моя мама прийти…
Мама тут же подорвалась, и я, естественно, за ней.
На самом деле оказалось, что тетя Вита хоть и отравилась, но не до конца. Врач скорой помощи сказал, что того количества таблеток, которое она проглотила, оказалось недостаточно для достижения желаемого результата. Вот если б она не пожалела денег и купила две упаковки, тогда б другое дело, можно б было увозить. А если в таком, полуживом состоянии забирать ее в больницу, то после всех очистительных процедур, психушки ей не миновать. Самоубийство, хоть и неудавшееся, вещь почти криминальная и требующая долгих психотерапевтических разбирательств.
Короче, тетю Виту решили лишний раз не травмировать. Очистить желудок можно и на дому. Дело-то совсем пустяковое, если умеючи. Доктор искренне обрадовался лишней возможности подзаработать. Из ванны доносились точные командные распоряжения и деликатные тетивитины порыгивания. Проделав все положенные процедуры, доктор загнал дядю Пашу в угол и, получив положенное вознаграждение, еще раз поздравил всех с праздником и бодро убыл восвояси.
Тетю Виту дружно транспортировали в спальню, уложили на постель, укрыли одеялом, и через десять минут она уже спала. Дядя Паша сидел на стуле рядом с тетей Витой, держа ее за руку. Чуть поодаль живописным полукругом стояли их дочери – Вера, Надежда, Любовь и сестра их Софья. Мы с мамой решили оставить их наедине с их горем и тихонечко вышли на кухню заваривать чай.
Меня душил смех. Я села на стул и укусила себя за кулак.
– Чего ты гримасничаешь? – спросила меня мама, разыскивая по шкафам чай.
– Я не гримасничаю, – ответила я.
– Нет, ты гримасничаешь! – настаивала мама.
– Просто мне смешно, – не в силах больше сдерживать, раскололась я.
Мама внимательно на меня посмотрела, а потом сказала, что мне тоже хорошо бы принять что-нибудь успокоительное.
– Зачем? – пожала я плечами, – мне и так хорошо.
– Вот это и плохо, – сказала мама.
В прихожей раздался звонок. Мама пошла открывать. Я издали узнала возбужденный и радостный голос тети Нади.
– Как же здорово, – тараторила тетя Надя, – что все мы здесь сегодня собрались! Такой праздник, такой праздник!
Мама усадила ее за стол и молча на нее уставилась.
– Как «Борис»? – спросила мама.
– Феерично, Таня! – просияла тетя Надя, – такие декорации! Такие костюмы богатые! Вся массовка поголовно в соболях! Теперь я точно знаю, куда уходят деньги налогоплательщиков.
– А как оно вообще? – тупо поинтересовалась мама.
– Не спрашивай, Таня, – махнула рукой тетя Надя, – почти пять часов! Думала, что не вынесу. В конце я уже решила, что если он сам не сдохнет, то я влезу на сцену и добью его к чертовой матери!
– Кого? – не поняла мама.
– Бориса! Годунова твоего долбанного, – и тут же, без перехода: – чаю мне налей.
Мама молча налила ей чаю. Я вынула изо рта кулак.
– А чо вы такие мрачные? – вдруг спохватилась тетя Надя, – или умер кто?
– Витка таблеток наглоталась, – тихо сказала мама, – еле откачали.
На этот раз пришла очередь тети Надя засовывать в рот кулак. Но через минуту она достала его обратно и запричитала:
– Это я во всем виновата, – раскачивалась на стуле тетя Надя, – это я ее погубила! Это меня надо добить, гадину подколодную! Это я убийца! Это все я!
– Что ты выдумываешь, глупая, – странно улыбнулась мама, – ты не могла так с ней поступить…
– Смогла, Таня, еще как смогла! – не унималась тетя Надя.
И тут она поведала нам, что не далее как вчера, она сама напросилась к тете Вите на огонек и в течение трех часов делилась с ней своими девичьими секретами. И как она с Епифановым встретилась, и как она с ним целовалась, и как он ей в любви объяснялся, и как в оперу пригласил, и как жениться обещал, и в гости напрашивался, а она не отказала. И ночь любви фееричная была.
И тоже платья из баула доставала, и трясла ими перед глазами у тети Виты, и туфли новые показывала, и бриллианты на шею накручивала, и волосы то убирала в узел, то распускала вновь – короче, поиздевалась над любимой подругой от всей своей необъятной души.
– Сука, ты Надя, – тихо сказала мать, – и не лечишься.
– Ой, сука, – вновь зарыдала тетя Надя, – какая же я сука, Таня!
– Ладно, не реви, – сказала мама, протягивая ей полотенце, – даст бог, все обойдется.
Из комнаты вышел белый дядя Паша. Тетя Надя тут же бросилась ему на шею:
– Пашечка, как же так, родимый ты наш! На кого же она нас оставила?
Дядя Паша молча снял со своих плеч цепкие тетинадины пальцы и преувеличенно спокойно обратился к маме:
– Чай есть? Она вроде бы проснулась…
– Да, Паш, не беспокойся, я сейчас все сделаю…
Дядя Паша снова вышел. Мама засуетилась у плиты.
– Мам, может, я пойду? – спросила я, – раз тут все более-менее нормально?
– Конечно, Олюшка, иди, – махнула полотенцем мама, – подыши воздухом, какая-то ты бледная сегодня.
Я поднялась со стула и направилась к выходу. Тетя Надя проскочила мимо меня в ванную. Я накинула ветровку, тихо прикрыла дверь и вышла на улицу.
Сразу на улицу. Поездка в лифте почему-то целиком выпала из моей памяти. Весь тот день был как лоскутное одеяло, некоторые фрагменты которого мне запомнились, некоторые безвозвратно покинули мою голову. И потому, что она была скорее наполовину пуста, чем настолько же полна, мне было легко и даже радостно.
Еще помню, что я собиралась идти домой, но через некоторое время с удивлением обнаружила себя где-то на подходе к самому центру. Мимо прошла молчаливая демонстрация пенсионеров со свернутыми красными транспарантами. Интересно, подумала я, что на них написано? «Мир, май, труд»? Или «Долой акул империализма»? Или «Отдайте нефть народу»? Или просто – «Зажрались!» Спрашивать побоялась. У всех старух были такие тихие, такие просветленные лица. На что ушла их жизнь? На что она уходит? Даже не уходит, а уплывает прямо из-под рук. «Обнищалые всех стран объединяйтесь!» Зачем? Ничего не понимаю.
Взять хотя бы моих теток, еще ни настолько старых, чтобы заниматься общественной деятельностью, но уже и ни настолько молодых, чтобы упиваться личной. Но они ж у меня особенные! Им эту личную деятельность только и подавай! Причем, одну на всех. Добрый молодец Саша Епифанов стоит у трех дорог. Вправо пойдешь – тетю Надю найдешь, влево – маму Таню, прямо – тетю Виту, дай ей бог здоровья. С ума сойти и больше не вернуться.
В небе наперегонки с птицами носились воздушные шары. На каждом шагу торговали мороженым и напитками. Редкие москвичи и частые гости столицы бродили по улицам с преувеличенно счастливыми лицами. Через каждые пятьдесят метров стояли дяди Степы постовые с одинаково голубыми глазами. Мимо промаршировала компания молодых людей одетых по моде восьмидесятых. У девочек на головах еле помещались громадные белые банты, у мальчиков на лацканах пиджаков тоже были бантики, только маленькие и красные. И улыбки до ушей, хоть завязочки пришей.
Как они могут, думала я, как они могут, вот так легко, так просто прогуливаться по жизни? Собрались в кучку и вперед. Вперед – нас ждут великие открытия. Идут, никого не замечают. Под ногами дети валяются, старики, раненые, самоубийцы, а эти тимуровцы жарят себе налегке к светлому будущему, и все им трын-трава.
Нашла, кому завидовать, единица неприкаянная. И ты была когда-то в кучке. В кучке, состоящей из двух, максимум из трех человек. Я и Илюшенька. Я и Илюшенька, и еще Илюшенькина супруга. Слово-то какое, тугопроизносимое. Су-пру-га. Что-то среднее между су-гробом и ту-го натянутой петлей. И холодно и душно одновременно. Хотела бы я стать петлей? Кем угодно, только не ей. Женой, любовницей, подругой – за милую душу, но удавкой – ни за что! Я – свободная женщина! Пусть другие, законные терпят, изворачиваются, делают вид, что все замечательно, тишь, гладь, благодать. Лишь бы веревочка не перетерлась, лишь бы мыльце не сошло, крючок в потолке не заржавел, табуреточка не поломалась. Никакой гордости, никакого достоинства, один только страх и вредность.
А я-то чем лучше? Такая же, в общем, на помойке найденная. Как это Ирка Чигавонина сказала? С женатыми мужчинами встречаются только те убого-сирые особы, уровень самооценки которых ни разу в жизни не поднимался выше плинтуса. Поздравь меня, Ирка, я уже чуть-чуть приподнялась. И даже немножечко изменила моему любимому Илюшеньке. Как ты там, поживаешь, дорогой мой? Горячи ли еще сосиски в нашем славном буфете? Аппетитны ли слушательницы подготовительных курсов? И которая из них тебе больше нравится?
Разве можно так сильно ненавидеть, и одновременно продолжать любить? «Кака така любовь?» – удивлялась Ирка. Это не любовь вовсе, а элементарная любовная зависимость. Диагноз такой. Как наркотическая зависимость или алкогольная. Знаешь, что для здоровья вредно, и вообще, умереть можно, но и жить без этого нельзя. Бессмысленно жить.
А разве я живу? А я и не живу. Вот бы как тетя Вита… Таблеток наглотаться и все. Зато потом как стыдно-то будет! Если ничего не получится. Вот как она проснется? Как посмотрит дяде Паше в глаза? Девчонкам, что скажет? Как стыдно, боже мой! Как мне за нее стыдно! Подготовиться не могла. В энциклопедию лень было заглянуть. Сейчас столько всякой литературы популярной, справочников, словарей. Полной идиоткой надо быть, чтобы так облажаться. Или застрелиться, например? Чего проще? В себя-то вряд ли промахнешься.
Господи! Что я говорю! Что я думаю! Как не стыдно! Стыдно, стыдно, очень стыдно, а еще жалко. И жалко, наверное, больше. Какая любовь, боже мой! Больше тридцати лет прошло, а она все как новая. Также мучает, душит, измывается…
Какое тяжелое, какое звериное чувство! Сколько в нем темного, воровского, подлого. Для чего оно нам? Чтоб жизнь малиной не казалась? Ну и так все в порядке. Мне, по крайней мере, не кажется. Так зачем настаивать на этом? Вдалбливать сознание таким жестоким, таким настойчивым образом? «Тетя Вита Чмух покончила жизнь самоубийством». Мама как сказала, я чуть не родила. А потом, конечно, смешно. Дремучая тетка, давно пятый десяток разменяла, о душе уже пора, о душе… О внуках там, правнуках, праправнуках мечтать… Так ведь нет! Старая перечница – и туда же!
А тетя Надя какова! Вот бы никогда не подумала… Правильно Ирка из дома ушла. От такой мамочки на край света убежишь. Я бы тоже так сделала. А потом еще и папочка объявился. Супруг, блин… Не запылился. Золотом осыплю, серебром засеребрю! А где тебя, папуля драгоценный, столько лет носило? Вспомнил о дочуре под старость, рассиропился? А как она жила без тебя все эти годы, ты думал? Башкой своей породистой соображал? Куда там! Такие красавцы у нас нарасхват. И на земле обетованной, и в Европе, и даже в Америке. Для одинокого ковбоя всегда найдется в сердце женском уголок.
А с другой стороны посмотреть, так может, все и к лучшему? Полная семья – счастливые дети. Но и до этой счастливой встречи на Эльбе Ирка тоже неплохо жила. Я, по крайней мере, никакого такого особенного надрыва в ней не замечала. Жила веселая такая девочка, красивая, заводная… Вот только с мужиками что-то ей не везло. А кому сейчас везет? По пальцам одной руки пересчитать можно. Вот взять хотя бы меня. Я тоже на какой-то другой руке считанная. Господи! Неужели ничего нельзя исправить?
Я подумала, что только так подумала. На самом деле я произнесла эту фразу вслух. И видимо достаточно громко, судя по реакции двух женщин, которые спокойно шли мне навстречу и вдруг неожиданно шарахнулись в сторону.
И буквально через секунду дал о себе знать мой мобильный.
Я посмотрела на номер и обмерла. Соображение еще не подключилось, но мой палец автоматически нажал кнопку приема вызова. И тут же из какой-то дальней дали до меня донесся знакомый до боли голос:
– Оленька, привет, это – Илья. Ты куда, родная моя, запропастилась?
Вот и не верь после этого в знамения.
