Читать книгу: «Тест на графоманию», страница 3
Мечта
Семён аккуратно извлёк из середины журнала разворот с большой фотографией, бережно поместил его в рамку и повесил над кроватью. Сделав несколько шагов назад, он внимательно посмотрел на своё творение, отошёл сначала к окну, затем к двери, и, убедившись, что изображение из любой точки комнаты смотрится хорошо, сел на стул напротив фотографии и замер в священном трепете.
Неожиданно в комнату ворвался Митя.
– Ух ты! – воскликнул он, увидев на стене фотографию, – вот это я понимаю! Вот это красавица!
В свои пятнадцать Митя знал толк в красоте.
– А корпус какой… – восхищённо всхлипнул Семён.
– Новая модель? – уточнил Митя.
– Ага. До ста двадцати разгоняется, – нараспев ответил Семён.
– При вертикальной посадке? – спросил Митя на всякий случай.
– Ага, – Семён довольно кивнул.
Митя одобрительно свистнул, но потом не удержался и съязвил:
– Не то, что твой «Дед».
Семён, не отрывая взгляда от фотографии, усмехнулся:
– Небось, не дождёшься, когда в армию уйду.
Митя промолчал. Сделал вид, что не понял, о чём идет речь.
– Через два месяца меня проводите, и забирай «Деда» себе, – миролюбиво сказал Семён. – Да смотри – не разбей. И сам не убейся.
Семён любил свой старенький мопед, но мечтал о настоящем мотоцикле по имени «Ява» и по фамилии «350/638». Иллюзий на сей счёт Семён не питал: мотоцикл появился в Советском Союзе меньше года назад, в восемьдесят четвертом, цена для простых людей типа Семёна была заоблачной, да и продавались эти красавицы только в больших городах.
Он забрался на кровать, нежно провёл указательным пальцем по красно-черному силуэту Явы и проворковал:
– Красавица ты моя… хоть бы разок прокатиться…
– Ну ты, брат, размечтался, – вернул его на землю Митя. – Попроси агронома – он тебя на своём «Урале» прокатит. Хошь в коляске, хошь за спиной. А может, и порулить даст.
– Эх, Митька, не понимаешь ты, – Семён упал в подушки и глубокомысленно произнёс: – четыре колеса везут тело, а два колеса – душу…
– Так «Урал», вроде, на трёх колесах, – усомнился Митя. – Он душу везёт или тело?
– Тело, конечно, – махнул рукой Семён. – Я же тебе толкую: душу два колеса везут.
– Ух ты! – удивился Митя. – Мою душу, значит, велик возит, а твою – «Дед»? Дедовщина какая-то получается.
– Иди отсюда, – рассердился Семён, вскочил с кровати и швырнул в Митю подушку.
Митя увернулся и, разогнавшись, запрыгнул брату на спину. Семён закружил на месте, пытаясь освободиться от цепких Митиных объятий.
За окном послышался нарастающий рёв мотора. Семён замер, стряхнул Митю на кровать и прислушался. Он знал голоса всей колхозной техники: тракторов, грузовиков, председательской «Волги», мотоцикла с коляской главного агронома и даже мопедов из окрестных деревень. Звук, который приближался к дому, чуткому уху Семёна был совершенно незнаком.
Братья выбежали за калитку и застыли в изумлении: по деревне мчался красный мотоцикл – точь-в-точь как на фотографии. На мотоцикле гордо восседал смуглый кудрявый парень в красной рубашке и чёрном жилете. Промелькнув перед Семёном и Митей, мотоцикл исчез в пыльном облаке. Братья, остолбенев, ещё некоторое время смотрели вслед чудесному видению, а когда шум мотора затих, побежали в сарай.
Быстро выкатив мопед, Семён запрыгнул в седло, Митя уселся на багажник. «Дед» крякнул, затарахтел, сдвинулся с места и поехал так быстро, как позволяли его тщедушные лошадиные силы. Семёну казалось, что они едут по селу целую вечность.
Наконец добрались до околицы. На большой лужайке, метрах в пятидесяти от крайних домов, обустраивался цыганский табор. Среди лошадей, запряжённых в кибитки, Семён сразу увидел тот самый мотоцикл. Молодой цыган заботливо очищал его красно-чёрные бока от деревенской пыли.
Семён и Митя с детства боялись цыган. Бабушка частенько пугала братьев: «Будете себя плохо вести, отдам вас цыганам!». На поведение мальчишек эта угроза не влияла, но страх в душе укоренился. Истории о цыганских кознях, ходившие по селу, подливали масла в огонь детских страхов. Семён чему-то верил, в чём-то сомневался, но, когда по телевизору показывали выступления цыганских ансамблей, на всякий случай уходил из дома – опасался, что через экран цыгане его загипнотизируют. Живых цыган, да ещё так близко, Семён видел впервые.
– Ну-ка, Митька, придержи «Деда», – велел он брату.
– Ты чего удумал? – обеспокоенно спросил Митя.
– Такой шанс раз в жизни выпадает, – ответил Семён. – Я загадал: если прокачусь сегодня на этом мотоцикле, то всё у меня сложится – и служба, и вся жизнь вообще. А ты домой езжай. Если через два часа не вернусь, «Деда» забирай, а матери скажи, что не успел я сарайку в порядок привести. Пусть не обижается. А ты доверши начатое, Митяй.
Братья обнялись, и Семён направился к табору.
Табор встретил его приветливо. Старый цыган, в котором Семён распознал главного, предупредил, что гаданием женщины его рода не занимаются, и спросил, с чем пожаловал гость.
Семён постеснялся сразу сказать, зачем пришёл, и решил начать издалека. Восхищённо поглядывая на мотоцикл, он рассказал о том, что в колхозе всегда рады приезжим, что селяне интересуются жизнью цыганского народа, а его лично давно мучает вопрос – есть ли у цыган прописка.
Старый цыган одобрительно потрепал Семёна по плечу и сказал, что они готовы выступить перед колхозниками, ответить на все вопросы и, если надо, спеть и станцевать.
Не ожидая такого поворота, Семён, однако, быстро сообразил, что этим грех не воспользоваться. Он предложил съездить с кем-нибудь из табора в правление и договориться о встрече цыган с колхозниками. Конечно, лучше, если с ним поедет старший, а Семён, со своей стороны, готов отвезти его на мотоцикле – он выразительно посмотрел на Яву – туда и обратно. Старший цыган сослался на неотложные дела по обустройству табора и пообещал подъехать к председателю на следующий день.
Семён решил действовать напрямую, но как только он подошёл к молодому цыгану, смелость его мгновенно испарилась.
– Слушай, – ухватившись за руль, смущённо начал Семён, – тут такое дело…
Цыган удивлённо поднял брови.
– Я давно мечтаю, – промямлил Семён, – мечтаю…
– О чём, друг? – цыган облокотился на руль и внимательно посмотрел в глаза Семёну.
«Гипнотизирует», – тревожно подумал Семён, задержал дыхание и выпалил:
– Узнать, есть ли у вас прописка.
– Ну ты даёшь! – рассмеялся цыган. – Кто ж нам без прописки талоны на масло и колбасу даст!
– Значит, есть, – грустно сказал Семён.
– И паспорта есть, и прописка! – весело сказал цыган.
Семён побрел в село. Всю дорогу он сокрушался о своих пустых хлопотах и думал о том, что за цыганскую самодеятельность получит от председателя «на озимые».
Вернувшись домой, Семён немного успокоился и, усевшись на скамейке, принялся разрабатывать более надёжный план: вечером, когда стемнеет, пробраться к табору, тихо откатить мотоцикл на безопасное расстояние, проехать на нём километров десять – не больше – и вернуть на место. «Главное – успеть прокатиться до полуночи», – загадал Семён, закрыл глаза и задремал.
Ему приснилось, что красавец-цыган под звуки милицейской сирены заводит во двор мотоцикл и отдает его Семёну – дескать, негоже цыганам на мотоциклах разъезжать, кони – вот цыганский удел и цыганское счастье, а если вдруг нужно будет что-нибудь срочное, так ведь Семён не откажет, доставит куда надо. «Доставишь?» – спрашивает молодой цыган. «Конечно, друг!» – отвечает Семён и дрожит от нетерпения.
– Так доставишь? – разбудил Семёна громкий голос.
Он открыл глаза и увидел перед собой того самого молодого цыгана.
– Поможешь, брат? – встряхнул цыган Семёна. Тот, не понимая в чём дело, ухватился за край скамейки, испуганно заморгал и прохрипел:
– Что случилось?
– Матери плохо стало. Скорую вызвали, – взволнованно протараторил цыган, – отец с ней поехал, а я дороги не знаю. Доставишь?
Они мчались по просёлочной дороге, подпрыгивая на колдобинах и объезжая глубокие ямки. Временами Ява взбрыкивала, словно лошадь под чужаком. «Всю душу вытрясет, пока до райцентра доберёмся, – с досадой думал Семён, впиваясь пальцами в руль. – Лучше бы на «Деда» сели».
Когда выехали на грунтовку, Ява успокоилась, пошла ровнее, увереннее. Семён прибавил скорости, и они полетели, рассекая волны теплого июльского воздуха. Впервые в жизни Семён почувствовал себя единым целым с мотоциклом: руль был словно продолжением его рук, а руки – продолжением руля. Он полностью доверился Яве, а она поверила ему.
Из больницы вышли рано утром. Матери цыгана стало легче, но её оставили на несколько дней под присмотром врачей, отцу разрешили побыть с ней до вечера.
– Поехали, брат! – позвал цыган, запуская двигатель.
– Поехали! – радостно откликнулся Семён. Теперь он знал точно: всё у него сложится – и служба, и жизнь вообще.
Запеканка
Елена вошла в квартиру, устало присела на пуфик, стянула ботильон с правой ноги и принялась за левый, когда из гостиной появился Борис. Он опустился перед Еленой на корточки и обхватил крепкой молодой ладонью её левую лодыжку:
– Ну что?
В ответ она нежно потрепала его кудри:
– Как мой Бося время коротал?
– Понятно. Значит, плохо, – вздохнул Борис, снимая ботильон с изящной ноги Елены. – По телеку слышал, госаппарат сокращать начали.
Он легко поднялся, поставил ботильоны на полку и протянул Елене руки. Она радостно откликнулась на приглашение, вспорхнула с пуфика и устремилась к поцелую:
– Может, пронесёт, и меня не автоматизируют. Поймут, что я самая незаменимая из всех незаменимых.
Борис чмокнул Елену в губы и, медленно высвобождая пуговицы из петель её плаща, соблазняюще зашептал:
– Конечно, зая. Но этим вопросом нужно заниматься. Петрова уже все ресурсы подключила.
Игриво поправив волосы, Елена защекотала длинными ухоженными ногтями упругий торс Бориса:
– Что нам Петрова! Даже если…
– Никаких если, – прервал Елену Борис, разводя её руки в стороны.
Она замерла на мгновение, встрепенулась и, сбросив плащ, весело продолжила:
– А что – пойду бухгалтером. В детский сад. Рядом с домом, рабочий день и отпуск как у людей, питание диетическое.
– Зарплата тоже диетическая? – съязвил Борис.
– Фи, Бося! Не в деньгах счастье! – Елена всем телом прижалась к Борису.
– Ясное дело – в их количестве, – хмыкнул Борис.
– Буду в клювике приносить тебе запеканку. Ужас как любила в садике.
– Я так понимаю, что твой предел мечтаний устремился к запеканке? – холодно спросил Борис.
Елена удивлённо посмотрела ему в глаза:
– Ты что, Боря?
– Лично я больше любил сникерсы, – зло ответил Борис, – и запивал их Колой. А ты чем свою запеканку?
– Компотом из сухофруктов, – промямлила Елена, – и киселём…
– Вкусно было?
– Вкусно…
– Вот и отлично! О вкусах, как известно, не спорят. Ты, если хочешь, лети в свое прекрасное детство, а у меня вся жизнь впереди. Чемодан верну, не переживай.
Елена беспомощно присела на пуфик.
Открытая дата
На девятый день, как положено, пришли на кладбище. Цветы на венках уже обмякли, земля подсохла, хлеб с гранёного стаканчика исчез, а водка то ли испарилась, то ли выпил кто-то. Анна поправила на венках ленточки, молча постояла у могилы и принялась раскладывать на маленьком столике поминальную снедь. Тоска по мужу ещё не улеглась – девять дней не срок.
– Ушёл братец, и у сестрицы старшей не спросился, – запричитала у могилы золовка Анны Татьяна, – на кого же ты меня покинул, сиротой оставил! Как же буду я теперь одна-одинёшенька век свой горький доживать без тебя, братец дорогой!
Татьяне недавно исполнилось семьдесят пять лет, у неё были дети и внуки, поэтому её причитания о сиротстве никого не тронули. К тому же Татьяна много лет занималась в Ансамбле народной песни местного Дома культуры, и в её рыданиях чувствовался профессионализм.
Отработав ритуал, Татьяна поправила платок, промокнула набежавшую от ветра слезу и присоединилась к Анне.
– Я что решила, – сказала Татьяна, – меня полóжите рядом с матушкой.
– Как это? – удивилась Анна. – Это, вроде, моё место. Ты вон к своему ближе ложись, а я к своему.
– Мне мой при жизни нервы трепал, что ж я буду с ним вечно маяться? Я лучше к матушке. Оно надёжнее.
– А меня куда ж? – Анна начала испытывать смутную тревогу.
– Не переживай, Нюра. Ляжешь прямо под боком у своего ненаглядного. Видишь – могилка слева от Петра. Я её давно для тебя присмотрела. Вот все рядком и упокоимся: ты, Пётр, матушка и я.
– Так то ж чужая могила, – растерялась Анна. – И участок чужой, и оградки разные.
– Не следит за ней никто. Вишь, заросла, да оградка облупилась. А из-за оградки вовсе не переживай: на том свете она не помеха, – подвела черту Татьяна.
– А вдруг там мужчина лежит, – с надеждой сказала Анна. – Как я с чужим мужиком-то лягу?
– Ну ты, Нюрка, даёшь, – рассмеялась Татьяна, – тебе уже семьдесят стукнуло, а ты про всякие глупости!
Услышав смех Татьяны, Анна с облегчением подумала, что золовка шутит. Татьяна любила дразнить Анну. Ей нравилось, как та терялась, краснела и не находила нужных слов. Она всю жизнь пользовалась своим неписаным правом старшей сестры – говорила брату и невестке, что хотела, и делала то, что считала нужным. Анна с ней никогда не спорила – переплачет обиду и забудет. Родня всё-таки. В этот раз Анна плакать не стала. Хоть и не к месту и не ко времени шутка Татьяны была, но жизнь-то продолжалась.
Когда все собрались на кладбище на сороковой день, Анна поняла, что Татьяна не шутила. Могилка незнакомого соседа была расчищена, оградка выкрашена, а на калитку повешен замок.
– Смотри, какую красоту для тебя навела, – гордо сказала Татьяна и, придав голосу немного умиления, добавила: – Будете с Петром рядышком лежать веки вечные. Как в первую брачную ночь.
Вернувшись с кладбища, Анна дала волю слезам. Она плакала об ушедшем муже, о том, что всю их долгую жизнь Татьяна встревала между ними, а он терпел. Он многим был обязан сестре, и Анна это понимала. И тоже терпела. Она плакала о том, что даже сейчас Татьяна может вот так запросто задвинуть её, поместить за чужую оградку, пребывая в полной уверенности, что так и должно быть.
Выплакав слёзы обиды, Анна уснула.
На следующий день она встала на удивление бодрой и решительной. Впервые в жизни Анна почувствовала, что готова бороться. Правда, пока не знала, как.
Для начала она решила позавтракать.
«Может, занять место первой? – подумала она, помешивая в маленьком ковшике овсяную кашу. – Наложу на себя руки, лягу поближе к Петру, а Танька потом пускай сама к тому мужику пристраивается!».
От этой мысли ей стало сначала смешно, а потом страшно: «Такой грех на душу брать нельзя. Ни за что. Жить буду столько, сколько Бог даст».
Каша запузырилась, забулькала крохотными гейзерами.
«Или завещать, чтобы ещё одним этажом меня к Петру подзахоронили?», – Анна повозила в ковшике деревянной лопаткой. Пузырьки исчезли.
«Да нет… там и без того три жильца – один над другим», – она машинально повернула ручку на плите. Огонь весело забился в дно ковшика. Анна ухватила ковшик полотенцем, быстро переставила на другую конфорку и, заворожённо глядя на сине-розовый полупрозрачный огонь, вдруг вспомнила, как несколько лет назад она ездила в Москву на похороны троюродного брата.
«А если кремироваться? С урной я много места не займу, – подумала Анна, но тут же усомнилась: – А вдруг Танька не захочет меня к Петру подкладывать… С неё станется».
Она выключила газ, переложила кашу в тарелку, поставила ковшик в раковину, села за стол. Ложкой зачерпнула вязкую овсянку, подула на неё, машинально стряхнула на тарелку и погрузилась в размышления:
«Да и не по-христиански это – в огне гореть. В Москве-то земли на всех не хватает, там деваться некуда. Вон кладбище Кунцевское, где брата схоронили, ведь и так народу там покоится видимо-невидимо, а сколько еще прибудет… куда ж их всех девать? И народ ведь там какой – артисты, генералы, начальники разные. Памятники – один лучше другого. Что значит – учёные люди: всё умеют продумать…».
И тут её словно озарило. Облегченно вздохнув, она принялась за кашу.
Через год родственники вновь собрались на кладбище помянуть Петра. Участок украшал широкий памятник с портретами, высеченными в ряд: Пётр, его мать и Анна. Каждый над своим последним пристанищем. Анна на портрете держала в руках чашку и сияла счастливой улыбкой, будто приглашая всех на чаепитие. Под фотографией была высечена только дата её рождения.
