Читать книгу: «365. Сказки антарктических писателей», страница 7
МАЛЬВИНА СЕРЬГА. РЕЗИНОВЫЙ ЧЕЛОВЕК. ДЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРОЙ
Всякие люди рождаются на Земле: и глупцы, и мудрецы, и урологи, и энтомологи, и душегубы, и лесорубы, а то и просто личности с подвохом.
Выпало как-то жить на нашем свете резиновому человеку, у которого всё было резиновым: руки, ноги и даже мысли, а берцовую кость он легко мог свернуть бубликом. Очень кичился человек сей собственной резиновостью и часто говаривал:
– Жалок мудрец, ибо границы мудрости его определены. Жалок глупец, ибо разум его ограничен глупостью. Жалок уролог, ибо мир его ограничен слизистой мочеиспускательного канала. Жалок энтомолог, ибо инсекты своими габаритами жалки изначально. Жалок душегуб, ибо количество душ, кои он способен сгубить, исчислимо. Жалок лесоруб, ибо не вхож он в заповедные леса, охраняемые министерством экологии и природопользования. Жалки и сомнительные личности, ибо значимость их личностей вызывает сомнения.
При этом резиновый человек прыгал по тротуарам над толпами людскими, отскакивал от столбов волейбольным мячом и под звон разбитых фонарей кричал:
– А я! Я могу распластать себя гуттаперчей по вселенным, ибо эго моё резиново! И могу мыслить четырёхмерно, ибо мысли мои резиновы! – и так разошёлся, распалился, что задымился весь, закоптил. Почернела резина, пошла трещинами, да и осыпалась в труху.
– Что-то палёным запахло… – заметили глупцы и мудрецы, урологи и энтоломоги, душегубы и лесорубы.
– Так пахнет резиновый человек! – воскликнули было сомнительные личности, но тут же притихли под тяжестью чьих-то внимательных взглядов.
РЮРИК САТУРН. ОРДЕН. ДЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ
Он родился под злобный гнет темных сил, родился под вой враждебных вихрей, родился в парче, родился в ноябре.
Он ложился костями в русло Беломорско-Балтийского канала имени семинариста, изгнанного за неявку на экзамен, ложился костями в байкало-амурский грунт, ложился костями в тоннели московского метро.
Он лежал и мёрз в камере следственного изолятора, лежал и мёрз под ногами уходящих по этапу, лежал и мёрз, кутаясь в колючую проволоку, лежал и мёрз ни за что, ни про что.
Он кидался животом на амбразуру, лез с гранатами под танки, таранил самолёты, гнил в концентрационных лагерях, а после был посажен в тюрьму за то, что не сгнил.
Он бороздой вспарывал сибирские равнины, вспарывал чернозем, вспарывал ракетой космос и возвращался, сгорая в стратосфере.
Он хоронил детей на горных перевалах Гиндукуша, хоронил детей у реки Припять, хоронил детей в больницах и школах.
Он верил продавщицам в продуктовых магазинах, верил дикторам на телевидении, верил будущим олигархам.
Он собирал окурки, собирал пустые бутылки, собирал жестяные банки, собирал обрывки рекламных листовок с подоконников.
А умер он от холода, голода и тоски в пустой квартире с протекающим потолком и щелями в стенах.
А румяный чиновник в кабинете выписал ему посмертный орден.
А внуки орден тот продали скупой немчуре из Берлина.
И скупая немчура взошла на трап самолёта, стирая с подошв своих грязь.
МАРКИЗ ДЕ СТОЕВСКИ. КОНТАКТНЫЙ ЗООПАРК. ДЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЁРТЫЙ
Сего тринадцатого января текущего шестьдесят пятого года, в половине первого пополудни, Фёдор Михайлович Достоевский, непутёвый брат известного русского журналиста, коего за крамолы оченно не любили в тайной канцелярии, прознав вдруг об том, что в Пассаж привезли зверей заморских и кажут люду зажиточному за их зажитки, вышел из дому, кликнул ваньку и помчался, звеня и подпрыгивая по мостовой, глядеть на тех зверей, стало быть, так вот и так. По причинам нам не совсем понятным, а по чести будет сказать – совершенно непонятным, хотя и вполне вероятным, впрочем, судить об том читателю, коего угораздит об том судить, встретил вдруг Фёдора Михайловича у ворот Пассажа задиристый усач в красном мундире и как бы хлыстом в одной руке, а в другой руке без как бы хлыста, потому как как бы хлыстов было не более одной штуки, встретил, значит, и подхватив под локоток, в зверинец уволок, приняв по скудомию, коим страдал сызмальства, будучи покусан дворовою собакою, за купца некой гильдии из Твер-ой губернии, где, ежели верить тамошнему бурмистру, один помешанный помещик в околоточном кабаке поставил стол с рулеткою, до которой я, признаюсь вам, охоч – ставлю копеечку, а беру алтын, а бывало, без портков уходил. Повели Фёдора Михайловича помеж клетиц, диковинных зверей показывают, хлыстами в неповоротливые туши тычут, дабы те ерзали на потребу зевакам по дощатому с прорехами полу, посыпанному как бы песком, но не песком, а как бы песком, а может и мелом, коим крупье доски маркирует.
– А что это за звер сидит? – спросил вдруг Эф Эм, глядя на зелёное бревно, неподвижное, аки бревно, совершенно, крестясь украдкою, что твоя петербуржская старушка у Чёрной речки на мятежном льду кронштадтском
– Сей звер, барин, коркордил! – отвечал ему красномундирный усач, поправив норовивший сползти под брюхо ремень. – Он может без разбору слопать хоть графа, хоть мужика.
– И православного съесть может? – удивился вдруг Эф Эм, вытянув из правого кармана штанов псалтирь и перепрятав оный в левый карман сюртука
– Так то ж звер! – надул щёки усач, свистяще махнув хлыстом, и добавил, – Тварь же ж неразумная…
Стушевался вдруг Эф Эм, попятился речным раком, да и кинулся прочь бежать бегом до самой Божедомки, дабы написать о страшном живоглоте рассказ, а после отнести сей рассказ брату в журнал и получить грош, а грош прокутить в кабаке с рулетками, но из уважения к уважительно относящимся к писателю господам, скажем, что на грош были куплены пельмени и съедены без единого остатку четырнадцатого января текущего шестьдесят пятого года, в половине первого пополудни, в некой харчевне, о местоположении которой заведомо умолчим.
ГЕРАСИМ НАРВАЛ. ПЁС И ЯЙЦА. ДЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЫЙ
Показали мне, друзья, одного рябого типа. Показали и говорят, дескать, человек сей ненадёжен, неблагонадёжен и пропащ.
– Куда ж он пропащ? – спросил я, разгрызая орех ёлочным щелкуном.
И порассказали мне тогда истории – одна другой хлеще.
Один раз сей тип устроил непотребную спектаклю на проспекте, вырядился павлином и вертелся под ногами добропорядочных граждан. Граждане шарахались, а ведь средь них cлучаются, знаете ли, грудные женщины и беременные дети!
Другой раз высыпал на голову килограмм жмыха, поправ известный добропорядочным гражданам закон, запрещающий маячить в присутственных местах лицом в пачкающей одежде.
– А вот скажите мне, пожалуйста, – остановил я рассказчиков. – Чем вообще занимается тип сей?
– О! Тип сей ввиду вопиющей необразованности прочищает канализационные трубы.
– А если бы не прочищал? Интересно, куда бы в противном случае делись ваши образованные говны? – спросил я каверзно и, не дождавшись ответов, заключил, – Что же касается рябого типа, так будь он хоть пёс, лишь бы яйца нёс.
АГНЕССА АПНОЭ. КОШЕЛЬ. ДЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ
Когда-то я был весёлым и беззаботным мальчуганом, лепил в песочнице куличи и бегал босой за стрекозой. Так и бегал, пока не пришёл Умный и не сказал:
– Не к лицу Вам, мальчик, такое поведение. Вам следует исправляться и взрослеть, а то умрёте весёлым и беззаботным. А для взрослений требуются деньги. А для денег – кошель.
Послушался я Умного, вознамерился стать взрослым и купил кошель. В кошеле стали появляться разные деньги, а сам я превратился из весёлого и беззаботного мальчугана в хмурого мужчину с кошелём. С утра до ночи я только и думал об том, где и как приобрести столешницу, кастрюлю и кондиционер таким образом, чтобы хватило на гарнитур. Когда же клал в кошель ещё больше денег, то с гарнитура оставалась сдача, и нужно было думать, на что потратить её. Я думал, думал, думал. И мрачнел с каждым днём, подобно марлевому ситечку, сквозь которое процеживают черничный компот. А кошель обжигал карманы, разгоряченно шепча:
– Купи коврик! Купи тахту! Купи комод!
И тут я, раскрыв причину своей хандры, швырнул кошель в форточку.
И снова мне стало весело и беззаботно. Снова я запрыгал по лужам и затявкал собакой из-под лавок, пугая старушек. И ничто не могло усугубить мою экзистенцию, если бы опять не пришёл Умный и не сказал:
– Не к лицу Вам, гражданин, такое поведение. Вам следует…
– Не охай дядя, на чужие достатки глядя! – так ответил я Умному, отчего тот растаял снегами и потёк ручьями в дальние моря.
КОРНИЛИЙ БУМБАРАШ. АРБИТР. ДЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ
Футбольный арбитр Евстратий Витальевич Шип славился своей порядочностью. Порядочностью, что называется, хрестоматийной, как из рассказов, по которым детки учатся читать.
Явились как-то к нему в кабинет футболисты и предложили:
– Во втором тайме наш левый полузащитник снимет штаны и покажет филей, а ты ему – красную карточку. Мы тебе за это заплатим сто тысяч деньгами!
– Я честный судья! – гордо ответствовал им арбитр – Никогда я на такую сделку не пойду.
Во время матча левый полузащитник действительно снял штаны и показал арбитру филей. Арбитр стиснул зубы, но, памятуя о своей порядочности, карточку из кармана не вынул.
И снова явились к нему в кабинет футболисты и предложили:
– Когда во втором тайме к тебе подойдёт наш форвард и влепит шелобан, ты покажешь ему красную карточку. Мы тебе за это заплатим двести тысяч деньгами!
– Я честный судья! – заплакал арбитр, и сдержался, когда во время матча форвард подошёл к нему и нагло выписал звонкий шелобан. Стадион хохотал. Хохотали потом и газеты, обзывая арбитра слюнтяем, половиком и гомосексуалистом, а какие-то шутники подменили в его тумбочке флакон с гигиенической помадой на руж буржуа пари.
Решил арбитр проучить насмешников и придумал каверзный план. И когда явились к нему в раздевалку футболисты, он уже их поджидал:
– Во втором тайме наш голкипер снимет бутсу и швырнёт оной тебе в нос, – заявили футболисты, – а ты покажешь ему красную карточку! Мы за это заплатим тебе миллион денег!
– А давайте! – согласился арбитр и взял мешок с миллионом.
Когда от удара бутсой он потерял сознание и упал на газон. Когда затрещали от хохота стены стадиона, и хохот сей подхватили газеты, телевизоры, радиоприёмники, плакаты на фонарях… хитрый арбитр, подхихикивая, уполз с поля в раздевалку, собрал чемоданы и уехал на Таити к золотокожим нимфам.
НОННА АСТРОЛЯБИЯ. СКУМБРИЯ. ДЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ
Мы сидели на песчаном речном бережке и нюхали стиральный порошок, когда вылез из воды водолаз с багром и объявил:
– Налим идёт на нерест!
Наши рты непослушно расползались по щекам, но сами мы промолчали.
– Налим! – повторил водолаз. – Налим идёт на нерест! На нерест! На нерест! Налим идёт на нерест! Налим! Налим! Налим!
Тут вылез из воды ещё один водолаз.
– Стерлядь! – объявил он и едва увернулся от страшного удара багром. – Стерлядь! – он выхватил из-за пояса кортик и набросился на первого водолаза.
Наши ноги растекались горячим вареньем по песку, и мы оставались на месте.
– Налим! – вопил первый водолаз, размахивая багром.
– Стерлядь! – возражал второй водолаз, поигрывая кортиком.
– Скумбрия! – раздалось вдруг из воды. Водолазы разом обернулись, совершив тем самым роковую ошибку. Две тяжёлые корабельные цепи со свистом обвили их шеи и опрокинули их туши.
Наши сердца стучали всё медленнее и медленнее, пока вовсе не остановились. И мы умерли, пожалев напоследок о том, что порошка оставалось достаточно для того, чтобы долететь до Магелланова облака.
ВОЛЬФ ГОЛЬФ. ВЕЧНЫЕ ДЕТИ. ДЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЫЙ
В детстве я боялся повзрослеть, потому что взрослые люди казались мне сошедшими с ума. Они ходили в скучные магазины, обсуждали тряпки, запирали ягоды в банки вместо того, чтобы эти ягоды класть в рот, заклеивали стены бумагой, дарили друг дружке кусты с шипами, завидовали соседям, пили мразотные жидкости, обсуждая при этом их вкусовой букет.
– Вот когда подрастёшь, тогда и поймёшь – назидательно увещевали взрослые.
Но с годами росло только моё непонимание.
– Ах, как же мы устали! – говорили взрослые люди, возвращаясь с работ и заламывая руки.
– Зачем же ходить на работу, от которой устаёшь? – смеялся я.
– Вот когда пойдёшь на работу – узнаешь! —запугивали меня взрослые люди.
Я вырос окончательно и стал работать. На работах делать было нечего, поэтому я стал писать книги, картины и симфонии.
– Вот если б тебе настоящую работу с настоящими деньгами, тогда б ты узнал, почём нынче фунт! – говорили мне взрослые люди.
– Но денег, коих мне выдают, вполне достаточно. Даже представить не могу, куда их потратить, ежели их станет больше! – смеялся я.
– Денег никогда не бывает много! – говорили взрослые люди, и даже самые богатые из них глотали при этом ибупрофен. Чем старше становились взрослые люди, тем сильнее их раздражала детская праздность. Они ругали детей за непослушание, неуважение и невоспитанность.
– Почему вы мстите и завидуете тем, кто ещё не утратил утраченное вами? – спрашивал я у взрослых людей.
– Когда состаришься, тогда узнаешь! – говорили взрослые люди и умирали один за другим.
Состарился и я. И умер прямо там, на краю пропасти, глядя на вечных детей, игравших в ржаном поле.
ОГАНЕЗ БАКЛАЖАН. ГАМАК. ДЕНЬ СЕМИДЕСЯТЫЙ
В полуденном саду средь сонных вязов висел гамак, а в гамаке лежал господин и играл с облаками. Ватные хлопья шуршали по синеве, гонимые ветром на восток, плавно меняя свои очертания. И вот уже из бесформенных хлопьев вытягивал шею белый жираф, у ног которого застывал в порывистом прыжке кролик, за кроликом катилась карета с кучером – его плеть огибала небосвод до линии горизонта, где…
– Что за грязь! – заворчал кто-то рядом. Господин обернулся и увидел на крыльце дома женщину в фартуке, которая согнувшись подобно поросёнку, жующему комбикорм из корыта, вытирала линолеум половой тряпкой. Покончив с уборкой, она ушла в кухню звенеть сковородками и кастрюлями:
– Сколько же это будет продолжаться! – заплакала она, сняла фартук и пропала.
Господин снова направил взгляд в небо. Жирафа с зайцем след простыл – на их месте теперь возвышалась белая башня с флагами и колдуном, простиравшим руки к солнцу. Над башней кружил крылатый дракон, а где-то у линии горизонта…
– Как не стыдно тебе лежать и ничего не делать?! – заворчал кто-то над ухом.
Господин обернулся и увидел другую женщину, которая, будучи удостоенной вниманием, принялась колотить стеклянную посуду.
Один из осколков попал ей в ноздрю, и она заплакала.
– Больше ты меня никогда не увидишь! – топнула каблуком женщина и пропала.
Господин пожал плечами и собрался было продолжить игру в облака, которые перисто разбегались павлиньим хвостом, как окружающий мир резко качнуло и повело в стороны, потому что третья женщина, сладострастно воя, норовила залезть в гамак, но не удержала равновесия и брякнулась о булыжники. И санитары увезли её в жёлтый дом.
А мужчина так и остался лежать в гамаке, играя с облаками.
УНДИНА ЖЕРЕХ. ТАРАКАНЫ. ДЕНЬ СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ
Третий день кряду город тонул в непрекращающемся ливне. Меж домов бурлили реки, а в квартирах текло по обоям. Когда миллиардная падающая с потолка капля пробила кухонный плинтус, образовав дыру, из той дыры выполз таракан-лазутчик. За ним – таракан-советчик. За советчиком – тараканы из отряда по зачистке территории, потом – тараканы-поселенцы, а уж после них тараканы-министры вынесли толстого императорского таракана
– Дай нам жильё! – попросил тараканий народ, молитвенно подгибая лапки.
Министры зашептались, императорский таракан кивнул, и принесли народу радиоприёмник.
– Дай нам еду! – заверещал тараканий народ, шевеля усами.
Министры зашептались, императорский таракан кивнул, и принесли народу мешок крупы.
– Дай нам гадить где ни попадя! – запрыгали тараканы.
Разозлился императорский таракан и повелел он своим солдатам проучить тараканий народ:
– Приказываю всех посадить в спичечные коробки, а коробки с особо буйными – поджечь!
Но тараканьего народу оказалось больше – солдаты императора позорно бежали под плинтус, а царственная особа была свергнута и предана казни путём смыва в ржавый рукомойник.
– Вы теперь свободный народ! – закричал тараканам новый вождь – Теперь вы можете гадить где попало и где ни попадя! Ура!
– А крупа? А жильё? – зароптал тараканий электорат, угрожающе щёлкая челюстями, однако вождь невозмутимо продолжал о добром, разумном и вечном.
В момент назревания бунта кухонный космос озарился ярким потусторонним светом. И явился над тараканьим полчищем помятый дядя Юра в трико, который случайно раздавил вождя резиновым тапком.
– О, великий! – воздел лапки к потолку тараканий электорат – В сей смутный час пришёл ты к нам, чтобы дать новый радиоприёмник и новый мешок с крупой!
Дядя Вася уныло осмотрелся, почесал пузо и потравил всю эту дрянь.
МАКАР КОЗЛИК. ВОЛЫНЩИК И ГУСЛЯР. ДЕНЬ СЕМЬДЕСЯТ ВТОРОЙ
Бродили как-то по земле два друга-музыканта. Один играл на волынке, а другой – на гуслях. Днём они плутали по лесным чащобам, собирая грибы да ягоды, а к ночи, выйдя в поле, разводили костёр, доставали из мешков инструменты и начинали играть. О, как они играли! В тёмных лесах замолкали соловьи, тихо плакали невидимые ветры, резвившиеся на лугах, и даже звёзды подбирались ближе, становясь ярче и заливая поле белым светом, чтобы услышать, как два музыканта мычат свои бессловесные песни.
Но вот пришла зима. Грибы да ягоды ушли под землю, птицы улетели к южному океану, звёзды потускнели, лишь озлобившиеся от нахлынувшего одиночества ветры срывали с деревьев последнюю листву.
В лесу стало холодно, голодно и пусто. Запечалились музыканты, закручинились, пробовали было поиграть музыки – пустое; лишь мёртвое эхо вторило им. И пошли они тогда куда глаз глядит, а глядел их глаз в сторону зарева алого на горизонте – то был город-городок, в котором они никогда ещё не бывали.
Пришли музыканты на городскую площадь, уселись на бордюр, и давай играть. Час играют, другой. Тут уж толпа понабежала разномастная: ребятишки малые, гусары удалые, нищие с кружкой, бабы с кадушкой, попы с бородой, купцы с мошной, праздные зеваки и пьяные гуляки. На музыкантов глядят, а денег давать не хотят. Подходит к музыкантам местный бакалейщик и говорит:
– Господа трубадуры, сделаем так – вы мне пастурель про бублики, а я вам – алтын!
Смутился волынщик, не хочет про бублики играть, а гусляр, завидев алтын, кивает, за струны дёргает и кричит на всю площадь:
Коль есть тугрики,
Будут бублики!
А без тугриков —
Дыры от бубликов.
Отошёл волынщик в уголок, прислонился к стенке и, скрестив руки, стал наблюдать за гусляром. А тот всё распинается, что твоя гуттаперча. И поросём на потребу свинарю визжит, и грязью на потеху зевакам умывается, и голый зад газетчику кажет, и монетки в шапку собирает, и волынщику подмигивает:
– Смотри, дружище, талант мой люди уважают! Даже мой зад в газетке напечатали!
Плюнул волынщик и побрёл прочь. А гусляр – в кабак.
Проснулся на утро гусляр средь уличных мусоров – спина болит, голова трещит, в животе урчит, в кармане ветер свистит. Отправился он в кабак, где прошлым вечером гулял напропалую и попросил халдея налить ему опохмельную. Покрутил ус халдей и спрашивает:
– А кто ты такой, чтоб тебе опохмельную давать?
– Я гусляр! – стучит по прилавку гусляр и замечает гантельного молодчика.
– Слышь ты, композитор! Чапал бы отсель, пока твоему баяну мехи не поотрывали – говорит тот, хлопая музыканта по плечу.
– Какой же я боянщик? – плаксиво возмущается гусляр – Я гусляр! Про меня даже в газетке написали!
– Часом, не в той газетке, что в отхожем месте в рулон скатана? – хохочет молодчик, затем хватает гусляра за шкирку, волочит к дверям и пинком под зад выталкивает на улицу. Полетел горе-музыкант аки птах, ударился головой о мостовую и душа из него вон. Лежал он так недолго, потому что вскоре дворник вымел бренную тушку за городскую черту, где её обнаружил друг-волынщик.
Загрустил волынщик, поднял на музыканта на руки и отнёс в поле. Там и похоронил, а сам сел подле могилки, достал волынку и замычал безмолвную песнь. Песнь о том, как в тёмных лесах замолкали соловьи и тихо плакали невидимые ветра, ползущие средь трав, и о том, как звёзды подбирались поближе, становясь ярче и заливая поле белым светом, чтобы услышать, как два музыканта пели земле свои песни.
ОТТО ФРУКТ. МУХИ. ДЕНЬ СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ
Весёлый поэт стоял у окна, глядел, жмурясь, на белое солнце, и сочинял стихотворение о том, как хорошо на белом свете живётся поэту, как радует его солнушко, небушко, пташко и деревошко. Вдруг в форточку влетела муха, мелкая, вертлявая, надоедливая. Закружила по комнате и зажужжала так противно.
– Вжжж! – насмешливо сказала муха, спикировав на подоконник.
– Где плагиат? – возмутился поэт. —Может, мой поэтический дар и не ахти, но всяко явление радует меня, щекочет темечко и льётся ручейком весенним песнь по камушкам рифмованных слогов.
Тут в форточку влетела вторая муха и нагло устроилась у поэта на ладони
– Вжжж! – раздражительно сказала вторая муха, покрутив вспученными глазами.
– Кто невежа? – поэт соскочил с подоконника и зашагал по комнате, размахивая руками. – У меня образования имеются! Я книги умные читаю! И представьте себе, пишу! А вы? Вот вы, мухи, чем можете похвастать? Только жужжать и способны. Покажите хотя бы стишок, который сами написали! Али мыслишку какую, только чтобы свою? Нет и нет. Нет у вас ни стишков, ни мыслишек.
Третья муха влетела в форточку, подобралась к поэту и уселась прямо на его поэтический нос.
– Вжжж! – угрожающе сказала третья муха.
– Да как вы смеете обвинять меня в равнодушии, мухи?! – заплакал поэт. – Злые, гадкие мухи! Я вам сейчас покажу всю бесчувственность своей души!
С этими словами поэт снял с пояса ремень, скрутил оный в петлю, закинул на дверной косяк и повесился.
И мухи принялись за дело.
