Читать книгу: «Город и псы», страница 24

Генерал Шаромов не только не поверил своим глазам, которые расширились настолько, что сделали выражение его лица почти трагикомичным, но и отказывался верить даже своему здравому рассудку, который, буквально, вопил о том, что всё происходящее здесь и сейчас, – не что иное, как галлюцинация. Он мог допустить существование любой пандемии психоза или эпизоотии бешенства, которые могли бы поменять местами людей и животных, что, в принципе, и происходило. Он мог бы поверить в любые байки Плеханова о психических сверхэнергиях, в любые сказки про живую и мыслящую материю, но только не в измену Рэкса. Это просто не укладывалось в его голове, ибо там не было для этого ни одного свободного местечка, ни одной свободной ниши. Ведь его любимец был создан и запрограммирован институтом биофизики мозга министерства обороны, и обладал непробиваемым иммунитетом к любого рода аномалиям. Он был ни чем иным, как опытным образцом суперсобаки, могущей, в одночась выполнять такие трюки, которые и не снились самым дрессированным и могучим представителям пёсьих пород. И, вдруг, такое! Шаромов был так потрясён, что не успел сработать на опережение. Пистолет, так опрометчиво положенный им на стол, вследствие непростительной бравады, теперь находился в трёхшаговой доступности и вряд ли бы мог стать полезен. Между тем, короткое «фас!» и последующее «охраняй!» были выполнены так безупречно быстро и тихо, что находящимся за дверью бойцам, и в голову не пришло, что здесь пошло что-то не так. Словно бесшумно сработал старый, добрый Шаромовский «Велрод», убивший полковника Друзя, с той лишь разницей, что от смерти жертву отделяло не расстояние до пули, а считанные сантиметры до клыков, нацеленных на горло. Генерал уже чувствовал на своём лице горячее дыхание собаки. Это было вопреки всем канонам дрессуры, но диапазон команд, предназначенных для Рэкса, в десятки, а то и сотни раз, превосходил все типичные и уже известные команды. Поэтому команда на уничтожение противника столь экзотическим способом, как перекусывание горла, не являлась чем-то из ряда вон выходящим. Порой даже, казалось, что пёс понимает живую, человеческую речь. – Так, значит, я, действительно, обладаю какой-то неведомой силой, – подумал Сергей. – И, значит, не зря за мной идёт охота, и прав был старый шаман. Но почему я? Как это могло случиться? Неужели и, вправду, всё началось после того, как я избил тех отморозков, на комбинате. Неужели, и вправду, всё дело во мне?! – Ронин вплотную подошёл к лежащему на полу генералу.

– Считайте, что я не поверил ни в Ваше благородство, ни в Вашу красноречивую искренность, – сказал он. – Моих друзей рано или поздно, по команде или без таковой, убьют так же, как и всех остальных. Живыми они из города, точно не выберутся. Что же касается меня и Риты, то, думаю, что нам вряд ли безвозмездно даруется жизнь, и вряд ли за всеми этими Вашими намерениями стоят благородные цели. Поэтому, останься мы с Ритой здесь, или полети с Вами, это для нас было бы одинаково равносильно гибели. Так что Вы сильно ошибаетесь, генерал, когда говорите, что в нашей гибели здесь нет никакого смысла. Тогда его нет нигде и ни в чём, что касается данной ситуации. Но мы то, по крайней мере, знали, зачем шли сюда, и чем это могло кончиться. Нас осталось мало, но теперь появился шанс, и мы им воспользуемся. А, вот, Вы? Готовы ли Вы умереть? Только не как солдат на поле битвы, а от клыков самого верного друга и боевого товарища, как Вы изволили выразиться. Вот и посмотрим сейчас, где ложь, а где правда. Только условия теперь ставлю я. Короче, срочно звоните своему Плеханову, а я звоню «Хохлу» и мы разводим их по углам. – Шаромов, почти лишённый дара речи, весь сам не свой, дрожащей рукой приложил к ушам свой оперативный коробок и что-то невнятно пробормотал. Ответа не последовало. Рэкс продолжал держать минимальную дистанцию, ни на секунду не отвлекаясь от объекта охраны, который мог мгновенно превратиться в объект нападения. У Сергея также связь отсутствовала. Ни прямой, ни обратной. – Видать, плохи дела у Васьки, – подумал он.

– А сейчас Вы дадите команду, тем, кто за дверью, чтобы немедленно доставили сюда Риту Мухину и, безоружные, проводили нас на крышу, к вертолёту. О нашей безопасности в воздухе, надеюсь, Вы также позаботитесь. Теперь слушайте внимательно. Всё то время, что мы будем в полёте, Ваш телефон будет включён, чтобы я слышал, что здесь происходит. Рэкс не даст Вам сделать ни одного лишнего движения. Ты меня слышишь, Рэкс? – Тот, словно в подтверждение сказанного, коротко фыркнул, не меняя своего положения. – Все команды я буду осуществлять по телефону. Одно моё слово и он порвёт Вам глотку. Это, надеюсь, ясно? Если кто-то из ваших попытается в него стрелять, то даже умирающий и истекающий кровью, он всё равно, докончит начатое. Вам должно быть это известно лучше меня. Теперь дайте знать, что Вы поняли меня. – Шаромов, молча, кивнул. – Если же с Рэксом, по Вашей ли вине или вследствие случайности, что-то случится, то я по телефону просто пошлю сигнал на радиомаячок, и здание взлетит на воздух. Это тоже понятно? – Последовал очередной кивок. – Когда я посчитаю, что мы находимся на безопасном расстоянии, то по телефону же произведу дезактивацию заряда и дам отбой Рэксу. После этого он совершенно не будет для Вас опасен, и Вы спокойно сможете встать. – Если всё понятно и ясно, тогда сейчас же звоните. Время пошло. – И пока бригадир невнятным и прерывистым голосом человека, находившегося по общим признакам, в предынсультном состоянии, отдавал распоряжения, Ронин ходил по кабинету, разминая затекшие части тела и напряжённо обдумывал сложившуюся ситуацию. Голова по-прежнему гудела и кружилась, хоть и не так сильно, как прежде. Но больший дискомфорт доставляла не сама боль, а эта слепая неопределённость: прежний план не работал, «Хохол» на связь не вышел. Ещё не ясно, что, там, с «Лусисом». Не поторопился ли он авансировать существование «красной» кнопки на его телефоне и её связи с радиомаячком? И, вообще, куда лететь, к кому? Думай, Сергей, думай. Конечно, радовало и обнадёживало то, что в самом финале драмы возникла эта не просто счастливая, а нереально счастливая случайность с Рэксом. Но, с другой стороны, это только добавляло вопросов. Ронин, вдруг, поймал себя на мысли, что в последние двое или трое суток он совсем не думал о Рите. Бедная, любимая Ритка! Дорогая моя муха. Скоро мы будем опять вместе. Я всё смогу, любимая, я всё преодолею ради тебя. Иначе, зачем я здесь? Он снова вспомнил о шамане. – Где ты, мой добрый старик, дорогой наш Сойжин, в каких сейчас измерениях? Отзовись! Ты же так много сделал для нас. Помоги хоть ещё разок. – Он вспомнил его шепелявый, шелестящий, как сухая листва, голос, и в ушах, будь-то невзначай, прозвучало услышанное им когда-то в юрте: «Сайзин делать для русский хоросо». Это можно было бы принять за звуковые ассоциации, подогретые воображением, если бы в ушах снова, словно наваждение, не раздался этот знакомый шелест, смысл которого складывался в одну лишь фразу: «Езай улус». В какой-то момент Сергею даже показалось, что из угла комнаты на него с улыбкой смотрит это, будь-то вылепленное из жёлтого воска и лучащееся паутинками морщин, лицо старого бурята.

* * *

«Лусис» лететь отказался сразу. К моменту прихода Ронина он сидел в углу коридора, возле колонны, к которой был приторочен цельный пак пластита с мигающим маячком, и держал палец на кнопке мобильника. Он был ранен, и кровь успела заметно пропитать его камуфляж в области грудной клетки, продолжая расползаться бурым пятном, по окружности, в разные стороны. Заложники лежали на животах, с заведёнными за голову руками, и тревожно следили за его действиями. Рита тихонько плакала. По указанию Ронина один из безоружных бойцов, выражая всем своим видом явное неудовольствие и брезгливость, достал индивидуальный пакет и обработал рану «Лусиса» перекисью, наложив на неё тугую повязку.

– Все свободны, – сказал Ронин, когда заложники и провожатые были больше не нужны. Сейчас они выполняли приказ своего командира, жизнь которого и их собственная находились в опасности, и поэтому просто не могли причинить реального вреда, даже если бы очень этого хотели.

– Нам надо лететь, Янис, – настоятельно произнёс Сергей, тщетно пытаясь ухватить его подмышки. – Над крышей – вертолёт. Слышишь, гудит? Это по нашу душу. Вставай, я помогу. – И он вновь протянул к нему руки в надежде оторвать от пола семь пудов тренированного мышечного мяса, но Янис безвольно сполз с его рук и тихо рассмеялся.

– Не тужься, «кинолог», – всё равно не поднимешь. Говорю же, не долететь мне. Пока лечу, – окачурюсь на этой трясогузке. Рана летальная: пуля под сердцем ворочается, – значит, скоро будет там. Я, ведь, в медицине трохи шарю. Ты лучше скажи, как тебе это удалось, чертяка? Чем ты их купил?! Чтобы трое безоружных бойцов ФСБ дружно проводили бандита до самого чердака, как почётного гостя, да ещё и вертолёт подали в придачу. Ты что, заколдовал их? – Янис засмеялся, морщась от боли. – То-то я слышу: что-то загромыхало над головой. Думал – небеса разверзлись. Ну, Ронин, ну, «кинолог», перещеголял ты меня. Жаль «Хохол» не увидит, – вот бы позлорадствовал. Самому-то слабо меня сделать. Но нет больше «Хохла», Серёга. Убили нашего Ваську. Последний раз полчаса назад выходил на связь и сообщил, что его убили. Так прямо и сказал: «Меня убили». Просил, чтобы, если кто останется живой, то пусть позаботится о нашем курятнике. Там, в схроне, все наши награды и мешочки с землёй, с Малой Родины. Ты наш уговор знаешь. Стало быть, и знаешь, что с этим делать. А если что, – Петька Глызин поможет. Теперь летите, я пока подержу их на кнопке. Надеюсь, ты им похвастал, что у тебя есть такая же на «мобиле»? Но сперва скажи: чем ты их всё-таки прикупил? – Ронин грустно улыбнулся.

– Я слова волшебные знаю.

– Какие?

– «Спасибо», «пожалуйста».

«Лусис», ойкая, и, держась рукой за левый бок, попытался рассмеялся. – Да как же я, блин, забыл-то совсем: в школе же проходили. – После этого ему понадобилась минута, чтобы отдышаться, так как воздуху уже не хватало. – Ну, всё, давайте прощаться. – Он с трудом приподнялся с места и обнял сначала Сергея, затем Риту. – Любите и берегите друг друга! И помни о просьбе «Хохла». – Его голос был по-прежнему весёлым, но в глазах стояли слёзы. Сергей, обнимая «Лусиса», слегка отвернул в сторону лицо: по нему стекали слёзы, которых он не мог и не хотел сдерживать. Рита тоже плакала.

– Что делать с кнопкой? – спросил он. – Ну, когда всё закончится… И мы будем далеко…

– А ничего. Нет никакой кнопки.

– Как нет?!

– Да так. Эта взрывчатка – муляж. Пластилин, а не пластит. Короче, развёл я их по полной, Серый. Ты сам подумай: я, что, дурак, – хоронить всех в общей могиле. Но, ведь, повелись же! Вот, видишь, я тоже волшебные слова знаю. – Теперь уже смеялись оба, в обнимку, не вытирая слёз. – Как учил нас в своё время майор Головин: «хороший понт дороже денег», – Янис был явно доволен произведённым эффектом. – Ну ладно, давайте, топайте, а то лётчик уже заждался, – спокойно сказал он на прощание, и, продолжая улыбаться, присел в угол, откинувшись спиной на стену коридора.

Поднимаясь с Ритой по винтовой лестнице чердака на крышу, Ронин услышал, несущийся вдогонку, громовой голос «Лусиса»:

– А всё – таки здорово, Серёга, что у нас всё получилось! Ведь, здорово, а?!

– Здорово, Янис, здорово! Ещё как здорово! – что было мочи, крикнул Сергей в пролёт лестницы. – Никто кроме нас!

Глава 30
Наследники «Аненербе»

– А ты неплохо дерёшься для профессора научного заведения, – отдышавшись, произнёс Коляда, накладывая тугую повязку поверх резаной раны на своём плече. Рядом, прислонившись спиной к стене, вполоборота к нему, в луже собственной крови лежал Плеханов и руками зажимал распоротый живот.

– Закрытого научного, – назидательно поправил он Коляду. При этом, профессор прерывисто и часто дышал, а его глаза, с огромными, словно получившими изрядную порцию атропина, зрачками, неистово блестели. Наркотик делал своё дело, не смотря на обильную кровопотерю и огромную рваную рану живота, которая, выражаясь языком судебных медиков, была несовместима с жизнью. Правда, боли не ощущалось совершенно. Чувствовалось лишь лёгкое покалывание в конечностях, свидетельствующее об их онемении, да в голове висел звенящий туман. Если бы не естественная анестезия, да не сильнейший энергетический стимулятор наркотического зелья, – лежать бы доктору давно без сознания. Плеханов понимал, что умирает, но эта мысль почему-то не только не вызывала у него отчаяния или страха, но, напротив, даже приносила необъяснимое душевное спокойствие и удовлетворение. «Лишь бы не было больно», – только и пришло ему в голову.

– Закрытого научного… – недовольно передразнил его Васька Коляда. – Какого чёрта вы, вообще, там делаете, в этом вашем закрытом институте? Зачем охотитесь на Серёгу Ронина, и за что хотите его убить? Хоть сейчас-то, перед смертью, можешь сказать мне всю правду, профессор? – Коляда, вдруг, почувствовал, что ему стеснило грудь, несмотря на неглубокую и вполне безобидную на вид рану. Он даже с удивлением взглянул на место её локализации, которое по всем медицинским канонам не должно было представлять никакой серьёзной опасности.

– Да, ладно тебе. Мы оба не жильцы, – спокойно и в тон ему ответил Плеханов.

– А я – то тут причём? – вырвалось у «Хохла».

– А притом, что ножичек у меня не простой был, а с секретом: проточное канальце у него по вдоль клинка имеется. Во время любого физического контакта, даже самого минимального, из его рукояти поступает инъекция, ничтожной доли которой достаточно, чтобы… Ну, ты меня понял?

– Понял. Ну, прям, как при укусе кобры. Тогда, почему я ещё жив – Сам удивляюсь, – пожал плечами Плеханов. – Может, особенности твоего организма такие: бывает, что он сам для себя антидот вырабатывает. А, может, рана слишком мала, – в кровь ещё толком не попало. В любом случае, – это вопрос времени.

– А, может, просто инъекция твоя прокисла или испарилась? Ты когда последний раз в ножички-то играл? – усмехнулся «Хохол». Скажи, как, хоть, яд называется?

– Тебе не всё ли равно? Ты, ведь, даже названье его не выговоришь, – усмехнулся в свою очередь Плеханов. – Может, тебе ещё и формулу его начертить? – Он говорил это вполне беззлобно и даже весело. Вожделенные кубики, введённые им себе недавно в вену, на грани допустимой дозы, отодвигали всякую мысль о неизбежной смерти и наполняли оставшуюся жизнь эйфорией и смыслом. Ему давно не было так легко и хорошо. Наконец-то, скоро все его мученья закончатся. Закончатся просто и безболезненно.

– Ну, тогда, тем более, мы оба теперь не в накладе, – сказал «Хохол». – А, посему, сделай, хоть напоследок доброе дело, подполковник – покайся. Глядишь, – и зачтётся! А я, выходит, так и так, по – любому, никому и ничего не расскажу.

– Зачтётся, говоришь, – задумчиво повторил Плеханов. – А ты знаешь, в этом что-то есть. Раскрыть государственную тайну перед смертью, – всё равно, что облегчить свою душу на исповеди.

– Во – во, и я про тоже, – с фальшивым энтузиазмом воскликнул «Хохол».

– А, вообще это интересное состояние, – не в тему заговорил Плеханов, – физическое тело умирает, а сознание работает на полную катушку… Мысли, словно оловянные солдатики, послушно и чётко выстраиваются в ряд…Очень интересно… Может, и вправду, есть Тот Свет, с его переходным тоннелем и провожатыми ангелами. А, хохол? Так, кажется, тебя кличут свои. – И он снова тихо засмеялся. – Кажется, Павлов описывал своим ученикам процесс умирания на самом себе…

– Не отвлекайся, доктор: у нас мало времени.

– Ладно, слушай, если, конечно, успеешь дослушать. – Его губы опять скривила саркастическая усмешка… – Ты первый и последний, кому я это сейчас скажу, ибо Там… – он поднял палец вверх и театрально закатил глаза, – Там это никому не будет интересно.

– А, что, разве твой шеф или твои коллеги ничего не знают об этом? Разве ты им ничего не говорил?

– Бывшие коллеги, – уточнил Плеханов, – Один я остался. Да и то, видать, не надолго. А шеф?.. Шеф, он знает только то, что потребно лично ему, да и то лишь в рамках конкретного задания или операции. Это насквозь прожжённый циник – материалист, сознание которого не воспринимает никакой информации эзотерического характера: оно просто сблёвывает её обратно. Поэтому, он всегда только делал вид, что понимает меня, но на самом деле, смеялся за глаза над всеми моими научными выкладками. В глаза же называл то романтиком, то сказочником. А с разработками нашего института просто вынужден был считаться, чтобы лишний раз не ссориться с ГРУ.

– А разве ты не из Конторы?

– Нет. Этим вопросом изначально занималась военная разведка, но по ряду направлений мы тесно сотрудничаем с ФСБ, как, например, в данной ситуации. Так что мы с тобой коллеги, «Хохол». Ты, ведь сам гэрэушный прапор, да ещё с таким боевым опытом, что я, целый подполковник, снимаю перед тобой шляпу. Но, думаю, что и ты ничего в этом не поймёшь…

– Куда уж нам, прапорам.

– Ладно, не обижайся. Поздно обижаться, когда мы, считай, что уже убили друг друга…

Эти слова могли бы показаться зловещей и неудачной шуткой, если бы не были так близки к истине.

– Ещё в годы войны, – между тем, начал Плеханов, – нашей разведке удалось перехватить секретные архивы «фрицев». Не напрямую, конечно, а посредством американцев. Проще говоря, перекупили у них материалы из института «Аненербе», которыми немцы не успели воспользоваться. Потом лет двадцать эти папки пылились на полках. А в разгар холодной войны на базе этих разработок создали закрытое научное заведение с условным названием: институт биофизики мозга. Правда, ваш покорный слуга тогда ещё пешком под стол ходил. – Плеханов повернулся на другой бок, думая, что так ему будет легче. Но с каждой минутой дышать и говорить становилось всё труднее, так как даже этот мощный наркотик уже не мог перебороть естественной слабости обескровленного организма. – Ты спрашиваешь про Ронина… – продолжал он, – Так, вот, к рониным, вообще, и к Ронину, в частности, все эти события ровным счётом не имели бы никакого отношения, если бы не его родители. Что удивлён? Да, да, родители… Они как раз работали в одном из филиалов нашего института, в закрытом военном городке, в самом начале «лихих» девяностых. Работали в паре. И именно им, как никому другому, удалось максимально близко подобраться к практической реализации неизвестных нам видов энергий, которыми может управлять человек без посредства приборов техногенного характера. Но вся штука в том, что они не санкционированно подключили к этим экспериментам своего сына. Кстати, первые ласточки в виде последствий от этих экспериментов появились уже, когда пацану было девять лет. Его тогда, как раз, изымали из семьи – для передачи в детский дом. Это случилось вскоре после смерти его родителей. Впрочем, это были вовсе не ласточки, а целая птичья армия, состоящая из ворон, дятлов, коршунов, сов и ещё, чёрт знает кого. Даже голуби и воробьи там приняли участие. Вся эта птичья армада чуть не стала угрозой для безопасности и боеспособности целого закрытого городка. Пришлось даже поднимать по тревоге роту охраны для отстрела птиц… Об этом феномене тогда долго и много шумели в прессе, спорили учёные – орнитологи и даже сняли документальный фильм. Но объяснения, как и следовало ожидать, не нашли. Наши, конечно, догадывались о причинах. Ведь, об экспериментах четы Рониных было известно из агентурных источников ещё задолго до всех этих событий. Тогда эту версию верхушка ГРУ, в бытность свою ещё генштабом, и руководство ФСБ взяли в разработку, но потом почему-то благополучно похоронили в архивах под грифом ещё лет на тридцать. Так что ваш Ронин никого больше не интересовал, вплоть до известных нам событий. О нём вспомнили лишь тогда, когда начались вся эта катавасия с собаками… Впрочем, мы и сейчас достоверно не знаем является ли Ронин аккумулятором или просто проводником. И, вообще – закончится ли всё это с его смертью или разгорится с новой силой… Короче, чтобы узнать, – нужно убить…В любом случае, от него сейчас точно не отстанут…

– Я только не понял: при чём тут птицы, вообще?

– А при том же, что и собаки. Этот Ронин, выходит, был запрограммирован родителями в ходе их преступных экспериментов ещё в раннем детстве, но в отличие от киношного Халка, сам при этом сильнее не стал, в чём и была их главная ошибка. Зато он стал проводником мощной, неконтролируемой энергии, приводящей к непредсказуемым аномалиям в живой природе. В истории было много подобных живых проводников, которые переворачивали эту самую историю. Но она, сама эта история, их и выбирала. А этот, – он, точно, искусственный эмбрион. То есть, получается, что причиной любых возможных социальных, природных и иных корреляций здесь является не какая-то причинно-следственная связь конкретных явлений, а просто сильнейший эмоциональный фон отдельного человека, но на фоне каких-то неординарных социальных явлений, чаще всего – негативных. Тогда, в девяностых, кстати, такого социального негатива, сам понимаешь, хватало с избытком, просто зашкаливало. Все, словно, с ума посходили: повсеместный кровавый криминал и всеобщее «кидалово». Ну, в общем, это долго и сложно объяснять. Я просто не успею… – Плеханов грустно вздохнул.

– А что случилось с его родителями? Сергей рассказывал, что они погибли в авиакатастрофе.

– Так оно и есть. Только сама авиакатастрофа была подстроена… Ну, что ты на меня так уставился? Обычное дело для нашего ведомства. Тебе ли не знать, как убираются ненужные свидетели или любые потенциальные источники утечки информации. Я же говорил уже, что они слишком близко подобрались к пониманию этого феномена… – Какого феномена?

– Феномена сверхчеловека, если тебе это о чём-то говорит. Ты что думаешь, практичные и жмотистые немцы зря что ли выбрасывали миллиарды марок на свои Тибетские экспедиции. Они, как это ни странно, первые поверили в то, что мы, простые смертные, используя знания древних, которыми владели монахи, можем стать проводниками сверхмощных космических энергий. Дескать, когда-то боги и люди мало чем отличались друг от друга и даже сотрудничали между собой, пока крупно не повздорили. За это наши неземные «кураторы», выражаясь современным языком, заблокировали все наши тайные знания, и мы, фактически, начали всё с нуля, то есть с пещерного огня и шкур. Ты думаешь, что означает библейский постулат о том, что человек создан по образу и подобию божьему? Что он, мол, похож на него чисто анатомически: пара рук, пара ног и так далее? Нет, приятель. Это означает, что человек или тот, кто им был когда-то, обладал колоссальными внутренними возможностями, данными ему от рождения высшими силами. Иначе говоря, был подобен Богу. Сейчас лишь изредка происходят отдельные и случайные вбросы этих энергий в мозг тех, кого называют экстрасенсами. Да, и то, когда их предварительно перед этим либо ударит молния, или кто-то или что-то сильно шваркнет по башке, либо произойдёт ещё что-нибудь в этом роде.

– Ну, и в чём тут государственная тайна? Я это ещё в школе знал, – разочарованно пробормотал «Хохол».

– Я знал, что ты так скажешь, – довольно заулыбался Плеханов. – Примерно тоже самое мне говорил и Шаромов. Впрочем, вы оба, наверное, правы: никакой тайны здесь нет. Как в той сказке про мальчиша-Кибальчиша, помнишь. Не было там никакой главной военной тайны, которой от него добивались «буржуины». Вот, так и здесь. В это можно либо верить, либо нет. Просто у нас в руках оказались, совершенно необъяснимые, с точки зрения современной науки, технологии древних: их мидитативные практики, звуковые мантры, всевозможные телесные пассы, рунические знаки и ещё много, чёрт знает чего такого, что может привести в движение силы, в сравнении с которыми ядерный взрыв покажется вспышкой простой серной спички. А как всё это работает мы не знаем, и не то, что с позиции здравого смысла, – с позиции квантовой механики и ядерной физики, – объяснить не можем. Да и вряд ли сможем в ближайшее время. Физические формулы здесь не работают вообще, а весь парадокс в том и заключается, что теоретически это объяснить нельзя, а эмпирически, то есть опытным путём, продемонстрировать можно. Обычно бывает наоборот. Но Ронины чересчур увлеклись этими экспериментами и порядком заигрались, сделав их чуть ли не собственной монополией в рамках своей, отдельно взятой, лаборатории. Да ещё и сына приплели сюда. Наверное, хотели сделать его самым могущественным и счастливым человеком на Земле. Впрочем, какой бы родитель не хотел этого? – Лицо Плеханова на секунду погрустнело: у него никогда не было семьи и детей. – Но, как говорится, нет ничего тайного, что бы когда-то не стало явным, – с важным видом произнёс он насмерть избитую фразу. – Поэтому ими, наконец-то, всерьёз заинтересовались представители натовских спецслужб и, прежде всего, американцы. Подозреваю, что нашлись, как всегда, очередные перекупщики секретов. К сожалению, торговля ими в разведке процветала всегда и всюду, – был бы только богатый и щедрый заказчик. Но проблема состояла даже не в этом. Ронины были честными и преданными рабами науки. Проблема была в том, что они, увидев, во что могут вылиться их исследования и какими последствиями могут грозить, откровенно засомневались в нравственных, так сказать, аспектах своей деятельности. Такое бывало уже не раз. Например, история с академиком Сахаровым. Тот так усомнился в нравственных аспектах создания водородной бомбы, что публично отказался от всех своих званий, регалий и золотых звёзд героя. Но было уже поздно: бомбы были созданы и размещены по ангарам. Поэтому этот старый маразматик больше не интересовал никого настолько, чтобы ставить вопрос о его физическом устранении. Здесь же дело обстояло совсем иначе. У ГРУ не было никакой гарантии, что эти сверхсекретные наработки не уплывут за кордон, причём с их же, Рониных, невольной подачи.

– Сергей знал об этом?

– Разумеется, нет.

– А твой шеф и те, с кем ты работал до недавнего времени?

– Это абсолютно не входило в их компетенцию… – Плеханов неожиданно замолчал, словно в ожидании рецензии на свой доклад.

– М-да-а, интересно, – произнёс Коляда и, вдруг, почувствовал себя нехорошо: в глазах побелело, словно вокруг повалил густой снег, а дыхание перехватило так, что дышать стало трудно и больно. Окружающее пространство неестественно качнулось, точно, пол под ногами, и поплыло куда-то вдаль. «Неужто и вправду не блефанул профессор? Неужто и вправду пришёл «кирдык»?» – с каким – то спокойным и бесшабашным любопытством подумал он, прислушиваясь к пляшущим ритмам сердца. – Похоже, не обманул чернокнижник, а жаль! Пожить бы ещё хоть малость! Дел – ну, просто невпроворот…Позвоню – ка я «Лусису», если он ещё жив, да скажу ему всё, как есть. – «Хохол» набрал Яниса и накоротке переговорил с ним, начав разговор с нелепых и обескураживающих фраз: «Братишка, меня тут убили…Кто останется жив, – пусть помнит о нашем уговоре… Ну, ты знаешь… Мешочки с землёй…, наши награды и т. д.… Короче, всё – по адресам.» – Затем он с трудом повернул голову к лежащему рядом собеседнику.

– Эй, подполковник, чего молчишь? Скис что ли? Рассказал бы ещё чего-нибудь. Я такой интересной лекции, как сейчас, отродясь, не слыхивал. – Сквозь мучнисто-белый туман, застилавший Ваське глаза, он едва различил по-детски умиротворённое, почти блаженное лицо Плеханова. Тот лежал на боку, слегка согнувшись, и, скрестив на груди руки. Его ясные и выразительные глаза немигающим взглядом смотрели куда-то вверх, а губы улыбались…

– Ну, вот, ты и отправился в свой тоннель с провожатыми ангелами, – вслух произнёс он. – Интересно, догоню я тебя там или нет?..» – Он потусторонним взглядом посмотрел в никуда и увидел, как мама подтягивает колки своей семиструнки, которая уже порядком поизносилась за столько лет: дека её рассохлась, и с неё местами сошёл лак, а струны потеряли первоначальный блеск. Но зато звук этих струн по-прежнему оставался певучим и сочным. Мама той порой закончила настройку инструмента, и её пальцы уверенно обхватили гриф. В те незапамятные, советские времена, когда Васылю был ещё совсем ребёнком, в компаниях любили петь украинские песни. Любили за их залихватскую, задорную удаль или же за тягучую, мелодичную грусть. И «Хохол» вдруг почувствовал себя маленьким, совсем маленьким. Вместо него на маму слезящимися глазами смотрел тот русоголовый мальчуган, который особенно любил одну из таких песен, выплывшую откуда-то из глубин памяти:

 
«Ой, не свити, мисяченьку,
Не свити никому.
Тильки свити миленькому,
Як идэ до дому».
 

– Я йду, мамка! – во всю оставшуюся силу лёгких крикнул Васька Коляда. На самом деле, это был просто шёпот, рвущийся наружу из неподвижных губ, но сейчас он звучал громом в его угасающем сознании. – Я йду до дому, нэнька! – снова «крикнул» он. – Я йду!