Читать книгу: «Марк Талов. Воспоминания. Стихи. Переводы», страница 10

Бард с омраченною душой

Тебя, как ящика Пандоры,

Страшился в час тоски глухой.

Себе избрать бы долю зверя!

Забыть событий календарь,

Не знать того, что было встарь,

Жить, истинам людским не веря, —

Того ль хотел природы царь,

И жалкий в горе, и великий?

Он пеньем дивным чаровал

Толпу насупившихся скал

И к тени бедной Эвридики

Тоскующий Орфей взывал.

Лет приснопамятных волненье

Растаяло ль, как дым во мгле?

Или от мира отчужденье

Печатью выжгло на челе?

Но за какое преступленье?

Мир необъятный страшно пуст,

И лишь дубовых сучьев хруст

Напоминал в глуши пустынной

Обрывки фраз, перед кончиной

Слетевших с бледных слабых уст!

Должно же что-нибудь остаться

В увядшей памяти певца!

Изгладились черты лица

И сетованиям святотатца,

Как и проклятьям, нет конца.

Пустынник звал к себе Давида,

Как мира страждущий Саул.

Он в плечи голову втянул,

Грудь жалила иглой обида.

По выступам аскетских скул

Впервые слезы побежали,

Когда он вспомнить не сумел,

Как нежные слова звучали,

Как задушевный голос пел!

Впишите за него в скрижали

То, что он сам вписать хотел:

«Забвенье – смертного удел».

Тогда-то он в тисках печали

Повесил арфу на скале.

И поступью неслышной парда

Прошли века, и имя барда

Забыто всеми на земле.

Его же арфа и поныне,

Под грохот бури, на стремнине

В час утра иль на склоне дня,

Все плачет, жалобно стеня,

О чей-то горестной кончине.

И, звук таинственный кляня,

Ездок испуганный, коня

Сильней пришпорив, весь трясется.

Но почему же он застыл

И сердце маятником бьется?

Иль это плещется и льется

Звон вышний серафимских крыл?

                                          1947

ЗАМОРЫШ⁵³

Вот муза стала надо мной.

Нет, не Эвтерпа, не Эрато!

И не с цевницею двойной,

Не с лирой, томною когда-то.

О, нет! Заморыш, краше в гроб

Кладут: бедна, проста, несчастна…

Бьет по ночам ее озноб.

Сует перо мне в руку властно.

Я говорю: «Да пожалей,

Намерена ль ты долго хныкать,

Стоять над головой моей

И в сердце вдохновеньем тыкать?»

                                                1949

ИСКУСИТЕЛЬ⁵³

Поэма

            I

Я прислонился слабым телом

К витрине. Стал, как дуралей.

Стекло, начищенное мелом,

Полощет лепестки огней,

В нем отраженных.

Их разливы

Мешают лучше рассмотреть

С ума сводящий вид красивый:

Всю эту булочную снедь,

Наваленную сдобной горкой,

А посредине – круассан

С поджаристой румяной коркой —

Рожок любимый парижан.

Там – все! Печенье, пачки чаю,

Пирожные, черт знает что!

И слюни в спазмах я глотаю,

А ветер полы рвет пальто.

            II

Ночь. Поздний час. Автобус гулкий,

Вдруг выросший из-под земли,

Сам облизнул огнями булки:

Огни иль слюни потекли?

Оцепенелый, не шелохнусь.

Бросает то в озноб, то в жар,

И, чувствую, вот-вот я грохнусь

На этот мокрый тротуар.

И уж какая мне охота

Собраться с силами, уйти,

Иль поскорее сделать что-то,

Задуманное по пути…

Тогда похабный искуситель,

Который все за мной следит,

Как провокатор, как мучитель,

Над ухом вкрадчиво трубит.

            III

– «Ну! Будешь долго ли ты, ляля,

(Я слушаю и все стою!)

Глазеть, часами бельмы пяля,

На эту выставку мою?»

Он из витрины тычет палкой,

Мое движенье повторив,

А я, растерянный и жалкий,

Я слушаю его призыв.

– «Ты брел сюда, должно, недаром?

Ну, вспомни же, зачем! Смелей!

Вот палка, на, одним ударом

Витрину вдребезги разбей!»

Он повторил мое движенье.

Смотрю упорно на него.

«Э, думаю, ты – отраженье,

Соблазн и больше ничего!»

            IV

Припомнить силюсь, где же прежде

Его встречал? Иль не встречал?

В подобной же худой одежде

На набережной он торчал

И вглядывался в воды Сены,

Когда с душою, полной слез,

Ответа требовал, смятенный,

На мучивший его вопрос.

И необыкновенно юркий,

Когда без табака сидел,

Он жадно подбирал окурки

Заплеванные. И краснел.

Старательно и с отвращеньем

Он оттирал их рукавом,

Потом с огромным наслажденьем

Затягивался под мостом.

            V

Закралось в сердце подозренье.

Припоминал я: – «Это чье

Расплывчатое отраженье?

Лицо – мое иль не мое?!.

Сгинь, пар! Ты – порожденье склепа!

Себя в тебе не признаю!»

И с бранью матерной свирепо

В стекло зеркальное плюю.

Одновременно (что за чудо?)

На горке сдобной, невзначай,

Как бонза, может быть, сам Будда, —

Вдруг вырос новый каравай…

С живою булочною рожей,

С улыбкой лунной во весь рот,

На круглую луну похожий,

Ко мне навстречу он плывет.

            VI

Потом над рожею звериной

Вдруг чья-то вскинулась рука,

И в тот же миг перед витриной

Я от пинка и тумака

Упал на землю, растянулся

Во всю длину, лобзая прах…

Бессмысленно я улыбнулся,

Ожог почувствовал в руках.

Сперва чего-то я не понял.

Меня свалили. Это так.

Дождь. Глаз враждебный. Голод пронял

Нутро, и как-то я размяк.

В двух-трех шагах от магазина

Очнулся. И на мостовой

Вмиг заслонила пелерина

Сорбонны купол золотой.

            VII

– «За что?» – прошевелили губы.

Я приподнялся, еле встал

И тут-то облик зверя грубый,

Вглядевшись пристально, узнал.

Витрины, булки вспоминая,

В нем сразу память признает

Тот самый образ каравая

С улыбкой лунной во весь рот.

Передо мной сверкнула пряжка:

– «Ты кто? Ты – русский? Большевик?!

Твой документ!..». Вздыхаю тяжко

В ответ на полицейский зык.

И из кармана Бокового

Разодранного пиджака

Бумагу достаю без слова,

А в сердце ширится тоска.

            VIII

Пью молча стыд… От униженья

И боли точно к сердцу кровь

Прихлынула! И отраженья,

В стекле кивающего вновь,

Я словно слышу, удаляясь,

Крик провокаторский: – «Эй, раб!

Зачем, по городу слоняясь,

Ты весь согнулся, духом слаб?»

Уже не чувствую озноба,

Но сыро на душе моей.

Внезапно закипела злоба.

А ливни городских огней

От ветра морщились, желтели,

И отражения домов

В стеклянных омутах панели

Разбрызгивались от шагов.

            IX

Дождь моросит. Бич ветра хлесткий

Крупою изморози бьет.

С трудом взбираюсь на подмостки

Строенья, как на эшафот.

Вдали от полицейской бляхи

Собраться с мыслями опять,

Развеять призрачные страхи,

Сосредоточиться, понять!..

Мне на подмостках не стоится,

Во мне суставы все трещат,

И пестрых мыслей вереницы,

Как листья, в голове шуршат.

А ветер за ворот бросает

Мне горсти ледяной крупы,

И в дыры башмаков вползает,

И сводит холодом стопы.

            X

Но уж в сыром тумане тощем

Чуть зори брезжили, клубясь:

– «Вот только площадь прополощем

И смоем городскую грязь!»

На горизонте сизо-рыжем

Заполыхали пламена:

– «Дурные плевелы мы выжжем,

Ночь нами будет спалена!»

Там, за свинцовою завесой,

Там, на восточной стороне,

Лучи, вдруг вспыхнув из-за леса,

Переливались в вышине.

Здесь новые рождались звуки,

И трубы, небо взяв в тиски,

Как угрожающие руки,

Уже сжимались в кулаки.

                                    1949

ЩЕПА, ПРИБИТАЯ ВОЛНОЮ

В Париж толкнул его призыв

Свободы. Эмигрант и русский,

Поэт, во Францию прибыв,

Не объяснялся по-французски.

К тому ж карман его был тощ

Не меньше, чем его желудок;

И сеял частый мелкий дождь.

Как тут не потерять рассудок?

Он растерялся. Ночь и мгла.

Куда пойдешь порой ночною?

И оказался без угла,

Прибитый, как щепа волною,

К чужому берегу, где он

Шатался, никому не нужный.

Так, жизнью вышвырнутый вон,

В садах встречал рассвет жемчужный.

Есть сад в Париже. Тюильри.

Там иногда в тени укромной

Располагался до зари

Поэт, голодный и бездомный.

Не то, что Люксембургский сад,

Спокойный – за оградой длинной,

Оберегающей Сенат

Своей чугунною щетиной!

Менял он часто адреса,

Без адресов слонялся чаще.

Что ж, кто – куда, а волк – в леса:

Не худо и в булонской чаще.

Имей поэт хоть двадцать су,

Не трепеща, зубов не скаля,

Ночь он провел бы не в лесу,

А в кабачке рабочем На11е’я:²⁶*

Тепло, и на сердце покой,

Тарелка супа, булка с салом…

И почему б часок-другой

Не промурлыкать за бокалом

Не слишком кислого вина?

Откуда взять? Он – безработный!

Давно прошли те времена,

Когда дымился завтрак плотный Пред ним…

                                                1949

ИЮЛЬСКАЯ СТУЖА

Когда без денег жизни нет,

И денег нет платить по счету

В кухмистерской, тогда, поэт,

Стучись в фабричные ворота!

Не раз он тратил юный пыл

На пивоваренном заводе,

В подвалах ежедневно стыл

С изголодавшимися, вроде

Него, в цех вечной мерзлоты

Спускался…

      В холоде сугубом

Заиндевелые цветы

Лепились к пухлым снежным трубам…

Стучал зубами фантазер

В предвиденьи минуты дремы,

Чаны немилосердно тер

Глубокие, как водоемы.

Спускался же туда, на дно,

По лестнице. Когда фаланга

Руки застынет, заодно

В тот миг обдаст его из шланга

Сопляк, мальчишка озорной…

Обдаст струею ледяной!

Поэт проклятьем разражался

И дергался, как сумасброд,

И воздух он рубил руками,

Как дервиш: то его трясет,

То заскрежещет он зубами,

Тогда как на дворе – жара,

Лоб как у негра, смугл затылок,

И прячутся в углу двора,

В тенечке мойщики бутылок.

«Когда же прогудит гудок?» —

Мечтает он.

      Будь он пролаза,

Наверх взобрался б на часок

И до гудка вздремнул вполглаза!

А в час обеденный свой пай —

Полдюжины хмельного пива —

Отдаст товарищу: – «Хлебай!»

И улыбнется как-то криво…

Он видит радужные сны.

Вздремнет, на самом пекле лежа,

И не прогрев еще спины

Гудок уж слышит.

      Снова – то же.

Вновь – область мерзкой мерзлоты.

Бежит по трубам воздух сжатый.

Заиндевелые цветы

Мозги морозят до заката.

И все же счастлив был поэт

И сыт. Ведь, до того (еще бы!)

Жил впроголодь немало лет

И даже не имел трущобы!

Поставим точки все над «i»:

Да есть ли те заводы, где бы

Кто добывал за все труды

На все насущные потребы,

И ночью выспался бы всласть,

И хлеба пожевал бы вволю?

Зияющая зверя пасть

Его проглатывала долю.

Так средь цистерн студеных он

Перемерзал до полугода,

Пока не выставит патрон

Его на улицу с завода.

                                          1949-1968

УЖИН У ВЛАДИМИРА ПОЛИСАДОВА

Я – один. Кому я нужен?

Предоставлен сам себе.

Если набредешь на ужин,

Благодарен будь судьбе.

И в панической тревоге

Я к Владимиру хожу,

Сочиняя по дороге

То, что я ему скажу.

Слово может много значить:

Что сказать? И каждый раз,

Чтобы речь переиначить,

Я жую мочалку фраз.

Это он меня устроил

У ваятеля Шарлье,

Но меня не успокоил

Угол в грязном ателье.

Чем глухая полночь тише,

Тем ужасней слышать мне

Писк неугомонной мыши

В темноте и в тишине.

Писк пронзителен и тонок.

Мой испуг необъясним:

Видно, голоден мышонок.

Голодаем вместе с ним.

Ох, уж и напасть Господня!

Просыпаюсь поздно днем.

Друг мой, сердце, а сегодня

Мы куда с тобой пойдем?

И в панической тревоге

Я к Владимиру хожу,

Сочиняя по дороге

То, что я ему скажу.

С пересмяглыми губами

И с тяжелой головой,

Осторожными шагами

Пробираюсь, сам не свой.

Ну, придешь. Стучишься. Он-то

Парень-золото. С душой…

Взял же в жены мастодонта

Слабый, щупленький такой!

Вот, он, брови сдвинув хмуро,

Крестится на образа,

А на темени тонзура

Так и блещет мне в глаза.

Вот с улыбкою презренья

За спиной встает она,

Это взбалмошная Ксенья,

Барынька, его жена.

На хозяйку в оба глаза

Смотришь – ниже муравы —

И затверженная фраза

Выскочит из головы.

Оттого ли, что в столовой

Пошучу я невпопад,

Иль не так скажу я слово,

Ужину не будешь рад!

Рассмеялся-ль как-то глупо

Иль нечаянно чихнул —

Поперхнулся ложкой супа,

В плечи голову втянул.

Уж она кусает губы (Значит – злится!) и встает,

Багровеет и сквозь зубы

Произносит: «Ид-ди-от!»

Быть беде! Что, сам не знаю,

В извиненье бормочу,

Под гипнозом замираю

И уж есть я не хочу.

С мелкой судорогой в теле

Поднимусь, а в сердце – страх!

И стою я еле-еле

На расслабленных ногах.

                                          1952

ЗАЗДРАВНЫЕ СТИХИ

Пью за здравие Мери,

милой Мери моей.

А.С. Пушкин

Как длинной тенью горной хижины

В минуту алого заката

      Долина вся поглощена, —

На годы прошлые, что выжжены,

На жизнь, веселую когда-то,

      Простерла крылья тень одна.

Пусть звезд ярчайших зерна крупные

Просеяло по небу сито,

      А ярче их румяный день.

Их коромысла недоступные

Поднять не смогут что изжито,

      Что тихо отступает в тень.

Но даже к пропасти толкаемый,

Вползая в топкое болото,

      Еще хватаюсь я за гать.

Меня перед зарею чаемой

Как будто подпирает кто-то,

      На суше тщится удержать.

О миг, ни разу не испытанный!

У широко открытой двери

      Я песню лучшую спою.

Мне годы новые отсчитаны.

Пью за твое здоровье, Мэри!

      За наше счастье, Мэри, пью!

                                    16 мая 1951

                                    16 мая 1968

НОЧЬ НА 10 (23) НОЯБРЯ 1913 ГОДА

Уже осталась за Карпатами

Россия темная, как ночь,

С ее верстами полосатыми,

Из глаз исчезнувшими прочь.

Уже и ливнем лакированный

В два ночи Цюрих миновал,

И провожал меня взволнованный,

Огнями залитый вокзал.

А я, в испуге, озабоченный

Безвестностью моих судеб,

С палящей на щеке пощечиной

Жевал в вагоне черствый хлеб.

А поезд гулкими колесами

О чем то в уши все бубнил

И песенками безголосыми

Мне раны сердца бередил.

                                          1952

НИКО ПИРОСМАНИ⁵⁵

Кириллу Зданевичу,

открывателю гения грузинского народа

Рождались гении не по капризу

Судьбы и не по щучьему веленью.

Что, если б Слава получала визу

К художнику-творцу являться Ленью?

О нет! Прибавить к четверти таланта

Три четверти труда… Такого сплава

Достаточно, чтобы родить Атланта,

Чтоб увенчала живописца слава.

О ком я говорю?

            О Пиросмани.

Он вывески расписывал, малярил,

Писал картины допоздна в духане,

Пока последний рупь не разбазарил.

Я вижу пред собою Сакартвело.

Тут захмелевшие кинто. Ашуги.

Коней строптивых укрощают смело

Наездники лихие – княжьи слуги.

Над пенистым потоком – мост упругий.

А медвежата!

            Подойдут вразвалку

И корчат уморительные хари,

Когда вожатый

            даст понюхать палку, —

И пир гремит под звуки сазандари.

Гостей обходит рог вина заветный

И «мравалжамиер» в час предрассветный,

Теснясь глубоко в сердце человека,

Вдруг вылетает голосом дрожащим,

Пока пугливо

            в горы

                  через чащи

Уходит лань,

заслыша дровосека…

То – Картли девятнадцатого века,

Которую оставил Пиросмани…

И он, всю веру вылив безотчетно

Пусть во встревоженное бегство лани,

Заставил полюбить свои полотна.

                                                1963

ТИЦИАН ТАБИДЗЕ⁵⁶

Он шествовал богом Халдеи

По улицам ранним Москвы,

Когда в нем мешались идеи

С шуршаньем осенней листвы.

Когда мы надеждами жили,

В моем рисовалось уме,

Как буду ему и Яшвили

Читать своего Малларме.

А раньше еще, в Ананури,

Задумчив он был, как пророк.

Он был уже пленником гурий

И видел, как взводят курок,

Как в саван спеленутый, мертвой

Звездой он зашел за туман…

Очей-звезд сияющих взор твой,

О, кто погасил, Тициан?

Нашелся ль недремлющий ратник,

Чтоб руку злодея скрутить,

Когда в свою жертву стервятник

Хотел уже когти вонзить?

И разве прочтем мы в рассказе,

Как душу свою ты терзал,

Когда в свой реестр Саакадзе

Двадцатым в безумьи вписал!

                                          1963

ДО̀МА

(На улице Жозеф Бара в три часа утра)

Во глубине – овал оконца,

И во всю ширь стены – кровать.

Любил ты пыльный конус солнца

На коже рук в студь ощущать.

Сперва под паутиной серой

В углу блеснет, бывало, луч,

Осветит полочку с Венерой

И в скважине замочной ключ.

От двери слева – стол со стулом

Трехногим, но сидеть нельзя.

Сел, в положении сутулом

Съезжаешь, ерзаешь, скользя…

Но, вдохновеньем опаленный,

Ты слезы сердца изольешь,

Пока, работой изнуренный,

В бессилии не упадешь…

                                          1965

МИРНОЕ ЛЕТО

Не твоя ль свирель сыграла Песню мне?

Слушал я: листва дрожала

В тишине.

Я не понял на рассвете,

Что со мной.

Засвистал ли это ветер

Снова в бой?

Или лес многоголосый

Нас позвал?

Башмаком с травинок росы

Я сшибал.

Задыхался вновь спросонья

Я от мук.

Раздавался под ладонью

Сердца стук.

Встал, увидел из-за веток:

На устах

У тебя свирель, и лето —

В волосах.

                                          1967

КУТЕЖ⁵³

Кутеж в разгаре самом. Кислинг

(Он – с челкой) бьет бокалы о-стол.

Картину продал. – «Глезу – рислинг!» —

Орет. С ним Пикассо, апостол

Кубизма, но его по свету

Пустил Жакоб, создатель школы.

– «Гарсон, дать кальвадос поэту!» —

Вин золотых текут пактолы²⁷*.

Ржет с беззастенчивостью Пабло,

Высмеивая Модильяни:

– «Полотна мажет кистью дряблой

Жрец бахусовых возлияний…

Подумать можно, что иного

Для свинства нет в Париже места,

Как эта площадь… Эх, корова!..

Пьян в стельку с одного присеста…»

Глазами злыми василиска

В Малевича²⁸** впилась Диана,

Швырнув бокалом, и хоть близко,

Да, к счастью, не попала спьяна.

Зал буен и гостеприимен.

Фон-Эссен, Цадкин и Маревна

Уж тянут «Аlle Fische schwimmen»

С надрывом, хрипло и напевно.

И вскоре в облаке сигарном

Весь зал гремит, шатаясь пьяно,

Рефрен с наддачею ударной

Подтягивает: «О, Сусанна».

Наваливаясь друг на друга,

Поют, а кажется – рыдают.

Забыв обиды, голод, ругань,

Все стены громом сотрясают.

Они как бы в фелюге зыбкой

Качаются между волнами,

Меж тем, как золотою рыбкой

Бокал плывет над головами.

Так, до зари, в кафе затихшем,

Не думая о катастрофе,

Мы горло обжигали киршем

И по-бразильски крепким кофе.

                                                1968

РЕМБРАНДТ ДВАДЦАТОГО ВЕКА

Детина рослый, грязный Сутин

Глазеет, как пред ним кутилы

Пьют, чавкают. А он – беспутен.

Последние теряет силы.

Как Фауст, продал бы он душу,

На человека непохожий.

Таща со свалки боен тушу,

Горит и пишет, страшный с рожи.

Не кровь ли каплет с натюрморта? Кермес!²⁹* —

      От туши так воняло, —

Кусок отведай лишь, и черта

С души сопрет!

            Нутро кричало

О голоде. Уж двое суток

Во рту ни маковой росинки,

Так корчило. Тут не до шуток.

Взвыть волком! И, куском грудинки

Завороженный, рвет этюды,

Юродивый и бессловесный…

Один серебреник Иуды —

И попадет он в мир чудесный…

Взять, одолжить, ограбить! Узкий

Не пустит вход. Рембрандт застенчив.

Ни по-французски, ни по-русски

Не говорит… А сколько женщин!

Так их и целовал бы в плечи.

Вон ту помять, другую, третью…

Да нет! И впрямь он – сумасшедший.

Опутан он коварной сетью

Телес фламандских…

И у входа

В минуту головокруженья

Он утопает, как колода,

В ужасной проруби затменья.

                                                1968

ПЕРЕВОДЫ

Из Пьера де Ронсара (1524-1585)

ИЗ ЦИКЛА «КАССАНДРЕ»

О, Дама, жду пера и благодати,

Насколько волей дух мой окрылен!

Моим стихом ты будешь побежден,

О, чарователь аргонавтской рати!

Пиндар, Гораций до меня – лишь сон.

Мой том по дару песен и заклятий

Так полн следов орфеевой печати,

Что Дю-Беллэ – и тот им восхищен.

Пускай Лаура торжествует в мире,

Пускай она прославлена на лире,

И ею лишь звенит тосканский стих, —

Что ж, именем своим пленя народы

И королей, как честь французской оды,

И ты взлетишь на крыльях рифм моих!..

НА СМЕРТЬ МАРИИ

Мы видим в месяц май на тонких ветках розы

В их нежной прелести, в расцвете первом их,

Когда с восходом дня на лепестках живых,

Росинки свежие трепещут, словно слезы.

Эрот и Грации, порхая в мире грезы,

Дыханьем полнят сад, когда он свеж и тих.

Но вянут розы те среди ветров сухих,

Лишь опалит их зной, и обожгут их грозы…

Так, в первой юности, когда небесный свод

Почтил твою красу, твой пепел урны ждет.

Убита Паркой ты… Прими же в дар и слезы,

И кринку молока, и свежие цветы:

Я их принес тебе затем, чтоб плотью ты —

Живой иль мертвою – напоминала розы!..

* * *

Как только чуточку росы вкусишь ночной

Иль утренней, в кустах, встряхнув крылами нежно,

По прихоти своей игриво, безмятежно

На деревенский лад заводишь песнь порой.

Увы, не менее настроен голос мой,

Чтоб в этой чаще петь и чисто, и прилежно,

Но переходит в плач мотив мой неизбежно,

И отуманен взор горючею слезой.

Превосхожу тебя. Поешь ты наудачу

В году три месяца, а я год круглый плачу

Из-за красавицы, меня в цепях держащей.

Ах, если ты томим любовью, соловей,

То звуки сладкие с моими либо слей,

Иль дай мне одному грустить и плакать в чаще.

Из Стефана Малларме (1842-1898)

ЛАЗУРЬ

Насмешка ясная лазури вечной, в лени

Цветам подобная, беспечностью своей

Гнетет бессильного поэта; он свой гений

Сам проклял средь пустынь безжалостных Скорбей.

Бегу, смежив глаза, но с силой угрызенья

В пустой мой дух, его не в силах превозмочь,

Глядит. Куда бежать? На стрелы уязвленья

Какую кину ночь, лоскут, слепую ночь?

Туман, вздымись! Пролей свой пепел монотонный,

Холстами мглы густой обволоки ты высь,

Всю затопи ее пучиной вод бездонной,

Безмолвным пологом безбрежно развернись!

Ты ж из летийских струй, любимый призрак Скуки,

Восстань и собери тростник засохший, ил,

Дабы замазали твои стальные руки

Те дыры синие, что голубь наследил.

Еще! В печи треща, пусть вспыхнет хворост, сажей

Пускай валит из труб, и дыма черный зонт,

Раскрывшись, заслонит, как дух бродячий, вражий,

И солнце желтое, и мертвый горизонт!

– Твердь умерла. – Бегу к тебе, хочу забыть я

Жестокий Идеал и Грех, о вещество!

Дай мученику сон, постель хочу делить я

С людьми, познавшими блаженное скотство,

И так как мозг мой пуст, как банка, что, белея,

Валяется в плевках белил там, под стеной,

И неприкрашена стенящая идея,

Хочу средь их скотства зевать пред смертью злой. ..

Вотще! Злорадствует Лазурь; о сердце, ведай!

Она кричит уже в колоколах, и встал

Тот крик, чтоб нас пугать жестокою победой,

И синим angelus ее исторг металл!

Она, старинная, и съежившись в тумане,

Как верный меч, сразит тоску душевных бурь;

Куда бежать в тщете дерзающих восстаний?

Я одержим. Лазурь! Лазурь! Лазурь! Лазурь!

Из Джона Китса (1795-1821)

ОДА ПРАЗДНОСТИ

            «Не трудятся и не прядут».

            I

Три девы как-то утром мне предстали,

Обнявшись, с наклоненной головой.

Втроем они в сандалиях ступали

И в белых одеяньях предо мной.

Они прошли, как образы на вазе;

Я восхитился красотою жен

      И ваза, повернувшись, в прежнем виде

Явила их. Еще раз, как в экстазе,

Они прошли, и был я поражен

      Их странностью, как их создатель – Фидий.

            II

Как, Тени, вас я не узнал случайно?

Как вы могли под маской скрыть черты?

Иль меж собой условились вы тайно

Мне дни оставить, полные тщеты

И праздности? Настало время дремы,

Блаженный облак лета в этот час

      Мне веки отягчил сквозь сон туманный.

У мук нет жала, у цветов – истомы.

О, почему вы не исчезли с глаз,

      Оставив мне лишь области Нирваны?

            III

И в третий раз прошли, ступая мимо,

Ко мне свой обратили взгляд на миг

И скрылись. К ним влекло неодолимо

Меня: я тайну девушек постиг.

Любовь узнал в прекрасной первой деве

И Гордость угадал я во второй,

      Усталой, бдительной и бледнощекой.

А третья – та, которую во гневе

Всегда бранят – была любима мной:

      Поэзия! То – демон мой жестокий.

            IV

Растаяли! За ними – без оглядки!

Безумец! Что – Любовь? И где она?

А Гордость? Ах, в порыве лихорадки

Из мелочных сердец встает, одна!

Поэзия? Мне с нею нет отрады

Столь сладкой, как вечерней лени мед

      Иль как насыщенные сном полудни…

О, если бы весь век не знать досады,

Не знать, как месяц по небу плывет,

      Предать забвенью мелочные будни!

            V

И вновь прошли. Зачем? Мечтами вышит

Был сон. В глазах неясно мельтеша,

Сны реяли. Лужайкою, где дышит

В просветах тень, была моя душа:

Заря вся в облаках, но дождь не лился,

Хоть взор ее был полон майских слез.

      Олиствененные сбивались лозы

В окне, раскрытом для дроздов и гроз.

Час пробил, Тени! С вами я простился.

      Мои не пролились над вами слезы.