Читать книгу: «Будничные жизни Вильгельма Почитателя», страница 36

Она не сдержалась, вздрогнула.

– Многие платформы восстали против Эльгендорфа, те, кто поверил. Они пришли к Великой Академии и сожгли памятник Эльгендорфу. Бросали камни в стекла, жгли перекрытия, пытаясь пробиться в здание, но силы, защищавшие Академию, не впустили бунтовщиков. По всем каналам рассказывалось о зверствах Эльгендорфа, весь Альянс к вечеру знал, что за бесчинства творил новый Почитатель… Вильгельм так и не вышел к митинговавшим. Он сидел в своем кабинете и сбрасывал звонки, а к бунтовщикам спустился только Ульман. Все бросили всю ненависть на Ментора Эльгендорфа, чуть не уничтожили его. Ульмана вернули в Академию, около часа было тихо. А после сообщили, будто Вильгельм приказал разогнать бунтовщиков. Прислужники выкатили огненные машины. – Она вновь замолчала. – Огонь поглотил мятежников. По всей территории Альянса подавляли восстания – сила Академии несравнима даже с мощью Альбиона. Огонь и смерть окрасили тот вторник. Сотни невинных погибли… Этот день был назван кровавым вторником из-за жидкости, которой Вильгельм хотел наполнить своих существ… Не все, конечно, поверили в бесчинства Почитателя. Были и те, кто остался ему верен. Но…

– Он не отдавал этих приказов. Я был там, он не говорил этого. – Норрис стиснул бутылку в ладонях. – Я не помню, чтобы он говорил это. Он хотел остановить этот кошмар, он хотел закончить вражду… Я не помню, чтобы ему дали сказать хоть что-то.

– Ты был там, – прошептала Лилиан, даже не посмотрев в его сторону. – Ты являешься стороной конфликта. Ты не можешь помнить, как было на самом деле.

Повисла тишина. Норрис кусал губы и уже даже не смотрел в сторону Лилиан и Кати. Лилиан тяжело вспоминать уже забытый за тысячи лет ужас, но с каждым словом она будто возвращалась во времена кошмаров. Катя молчала. Никто не мог сказать, что творилось в ее голове, но одно было ясно без труда – ничего светлого в мыслях не осталось.

– После рокового вторника он пробыл здесь недолго. Были даже слухи, что Эльгендорф сам прошел тот самый эксперимент по получению этой «anima», а иные говорили, что всего-то расстроился и пролежал под капельницами много дней. Но вскоре, когда Альбион подчистил исторические справки, понадеявшись на благоразумие Вильгельма и на его дальнейшие успехи, Эльгендорф улетел на свою Планету. Только Альбион в него и верил – под конец даже Академики отвернулись от своего предводителя.

– Тогда и ты верила в него, – хмыкнул Норрис.

– Верила. Но простить себе этого не могу. – Лилиан потрясла головой. – Вильгельм стал самым бессмысленным Почитателем за всю историю Почитательства. Он почти ничего не делал. Вильгельм лишился поддержки Ульмана, которого посадили в тюрьму, и Академии, с которой оборвал все связи. Его работу почти не показывались в прямом эфире, как это было раньше, просто потому что жители не хотели видеть его на экранах. Последней каплей стал отказ Эльгендорфа отдавать Землю под заселение Шаттлом. Он подписал этот приказ собственноручно, в этом нет сомнений…

У входа вдруг раздался стук, никто даже не услышал приземления космолета. Дверь распахнулась, тело, замотанное в черные одежды, сделав пару тяжелых шагов, ввалилось в гостиную и упало на пол. Норрис вскочил с места и подбежал к упавшему. Схватил его за плащ, приподнял. Это был Вильгельм. Все лицо Почитателя исчерчено голубыми линиями сосудов, а глаза его были красными, кожа будто окрашена белилами. Он мелко дрожал, руки его не могли сжать даже трости, безвольно валявшейся у входа.

– Вельги, Вельги, что случилось? Где ты был? – прошептал Норрис, пытаясь усадить друга. Тот с трудом поддавался, будто тело вдруг окаменело.

– Я принял слишком много, – проговорил Вильгельм, захлебываясь в словах.

– Интоксикация, – хмыкнула Лилиан и отвернулась к окну. – Жаль, что ты все-таки долетел, а не разбился по дороге.

– Прости, что я нагрубил тебе вчера, – прошептал Вильгельм, не поднимая глаз на Норриса. – Я не хотел обидеть.

– Да какой обидел! Сейчас нужно тебя вылечить! – воскликнул Норрис и попытался поднять друга. Он подтянул его за подмышки и поставил на ноги. Вильгельм простонал.

– Я отправил письмо в Альбион. Они, они будут проводить эксперимент. Президент… Я попросил его, – заплетавшимся языком говорил Вильгельм, держась за локоть Норриса, чтобы не упасть. – Они еще верят в нас, представляешь, Норрис? После всего… Он верит в меня.

Норрис дернул Вильгельма, почти взвалил себе на плечо и потащил в сторону спальни. Эльгендорф посмотрел на Катю. Бледность ее кожи ослепила его. Хрустальные глаза, покрытые толстым слоем стекла, сразу же разъяснили ситуацию. Грустная и озлобленная Лилиан объяснила еще лучше.

– Вижу, вы уже поговорили, – прохрипел он, пока Норрис тащил его мимо Лилиан. – Спасибо, что облегчила мне задачу, Лилиан. Могу не переживать, что Катя чего-то не знает.

Катя молчала. Ей было нечего сказать незнакомцу, вдруг натянувшему на себя костюм когда-то любимого мужа.

– Завтра. Мы улетаем завтра, – прошептал Вильгельм, а Норрис чуть не уронил его от неожиданности.

– Да ты еле на ногах стоишь! Какой Альбион?!

– Чем быстрее начнем, тем быстрее закончим. Я долго не протяну, – выдохнул Вильгельм и обмяк в руках друга.

Норрису ничего не оставалось, кроме как быстро лечить Вильгельма, вспоминая все мыслимые и немыслимые методы. Почитателя не переубедить. Лилиан улетела в Альбион тем же вечером. А Катя молчала и не знала, как смотреть на прежде любимого мужа, и ощущала тяжесть беспомощности перед жестоким миром Вильгельма, вдруг ей открывшегося.

Глава сорок вторая

На коже оставались липкие прикосновения мрака. В помещении не было сквозняка, но влага, застывшая на неприкрытой накидкой коже, замерзала. Катя вытянула руку перед собой, в непроглядную тьму, покрутила сжатым кулачком. Услышала какие-то комментарии, сказанные на непонятном языке. Что-то клацнуло, брякнуло и хлопнуло. Она почувствовала кислый запах. Горячий пар проплыл над головой, обжег кожу на лбу, но Катя не могла поморщиться. Присоски оттягивали кожу на лице так, что даже улыбнуться или сузить глаза не получалось. К плечам прикоснулись щупальца – женщина поежилась. Склизкая присоска приклеилась к сонной артерии, высчитала пульс и исчезла. Снова комментарии, странные звуки. Катя могла только всматриваться в горевшие в черноте лиловые глаза напротив, которые не могла скрыть мгла. Прежде они так не светились.

В этом отделе Альбиона они провели уже несколько часов, а работники, прятавшиеся во тьме, никак не могли собрать нужную им информацию. Список обязательных анализов, расчетов и ответов на вопросы значился на нескольких длинных свитках (документы Альбион хранил исключительно на жаростойких носителях, а не на электронных. Впрочем, из чего сделаны свитки, никто сказать точно не мог, но в пожаре они не гибли). Работники лабораторий Альбиона спорили, огрызались, ругались, мирились, но продолжали касаться то пальцев Кати, то колена, то носа. Иногда они проверяли ее рефлексы, просили высунуть язык. Говорили существа на очень странном языке, сильно отличавшимся от того, который она слышала на улицах. Этот был будто недоразвитым, с кучей хлюпающих звуков, смешивавшихся с понятными ей словами и превращавшими разговор в какофонию криков.

– Вытяни… Рук… – прохлюпали сзади.

– Руки говорит тебе вытянуть, – снова перевел Вильгельм. Весь день он работал переводчиком.

Катя нехотя повиновалась.

Эльгендорф настаивал на присутствии при проверках – хотел убедиться, что Тутси не обманул и проблем не будет. Он сидел в кресле, не моргая и не двигаясь. Голова уже болела от криков существ, которые в Альбионе делали всю черновую работу. Их визги слышно даже через стены – комнаты сделаны так, чтобы не слышно было только происходящее внутри. Вильгельм тихо посмеивался. Существа напоминали ему слонов – с такими же хоботами, ногами-пеньками и черными глазами, которые у слонов казались все-таки более умными.

– Почитатель… Подойдите… – прожевало одно существо.

Эльгендорф поднялся с твердого, холодного кресла и смог сделать только один шаг – спина затекла. Он почувствовал, как под обтягивающим костюмом Почитателя пробежали острые мурашки боли. Накидка, пристегивавшая к воротнику, натерла шею, но Вильгельм не мог поднять руку и отстегнуть ее – каждое движение должно быть согласовано. Ему разрешалось ходить и сидеть. За остальное заплатил недостаточно.

Медленно, чуть пошатываясь, Вильгельм подошел и остановился на расстоянии – он был на три головы выше.

– Да, что вы хотели? Что показывают опыты? – холодно отчеканил Почитатель и поднял голову так, чтобы беспокойства в глазах работники не заметили. – Надеюсь, я не зря отсидел здесь пять часов?

– Нет… Не зря… Результаты интересные… Мы не может разглашать их… Вы можете идти… – хлюпало существо и длинными, похожими на дополнительные хоботки, руками убирало инструменты для опытов в ящик.

– И вы ничего не расскажете?

– Не дозволено, Почитатель.

– Даже не намекнете?

– Вот это, – шепнуло существо и тихонько вытащило из кармашка халата сложенную в маленький квадратик записку, – все, что я могу вам дать.

Вильгельм, поморщившись, принял из руки существа сверток, запихнул в потайной карман. Если бы Генрих Ульман все еще работал в Академии, может, помог бы и в Альбионе – он говорил, что знал некоторых работников. Но Генрих далеко, может, на заслуженном отдыхе, связаться с ним никак нельзя. Остается довольствоваться тем, что есть. Вильгельм медленно, почти вразвалочку, подошел к Кате, стараясь выглядеть менее испуганным, и протянул руку.

– Вставай. Здесь мы закончили.

Катя сжала его локоть. Поднялась, опираясь на спинку стула. Ноги ее ослабли от непрерывного сидения с прямой спиной, руки уже не поднимались. Они медленно вышли в коридор, освещенный странным тусклым желтым светом. Катя долго моргала, привыкала к свету.

– А завтра? Куда-то надо? – бесцветно спросила она, а Вильгельм безмолвно кивнул.

Должен состояться последний эксперимент – интервью с Президентом Альбиона. Во всяком случае интервью обещали, и, несмотря на то, что ответа от Президента так и не пришло, Вильгельм верил, что оно состоится.

Иногда Кате казалось, что кроме Альбиона она ничего в жизни не видела. Солнце вспоминалось ей небольшим кружочком света лампа, падавшим на поверхность стола в ее комнате. Просторы сузились до ширины длинных, уходящих по кругу и вниз, и вверх коридоров Альбиона, утопавших в полутьме. Даже о Шаттле Катя не вспоминала – там пространству даже можно поверить, хоть оно и очень старается обмануть. На Шаттлах даже трава ненастоящая – слишком много воды нужно, чтобы поддерживать газоны. Норрис, кажется, говорил, что неба на Шаттле можно коснуться. Небо холодное, пупырчатое, без единой царапинки. К концу дня небо нагревается, и на ночь его отключать, чтобы не перегрузить генераторы. Ветер на Шаттле – всего лишь результат работы машин. Катя даже себя чувствовала себя ненастоящей. Может, уже умерла и попала в Преисподнюю. Катя не отгоняла этой мысли. Может, она все-таки в Чистилище и когда-то заслужит право перебраться в Рай.

С обрывочных слов Вильгельма она слышала, что существа этого места в обязательном порядке уродуют себя, подвергают тела мукам, чтобы измениться до неузнаваемости. Только через страдания заслужить место в Альбионе, потому что их лица не должны узнавать на улицах. Альбионщики не прощались со знакомыми – молча улетали в огромный спиралеобразный космический корабль и жили там вечность. Их дома и вещи постепенно растаскивали, а иногда увозили за ночь, словно и не было когда-то гражданина. Многие работники Альбиона не имели права даже выйти. Обход по платформам и мирам совершали только шпионы, охранные компании и главари. Остальные не имели права даже покинуть свой этаж.

Тогда Катя спросила, зачем они шли на подобное. Вильгельм поправил воротник накидки Почитателя, которую обязали носить во время проведения испытаний, оттянул рукава, еще холодные, с какой-то особенной грустью ответил:

– Нам дана вечность, в которой все доступно. За бесконечность мы можем сделать что угодно. Но вечность приедается. Кому я говорю? Ты ведь даже представить вечность не можешь. Это не сто лет, даже не тысяча, не миллион. Это дольше, чем можно помыслить. Вы так помыслить не можете. А мы мыслить так вынуждены. Единственным способом вырваться из пустоты и найти хотя бы что-то, за что уцепиться, становится возможность лишить себя права выбора. Поэтому многие, испившие благ жизни, прилетают сюда, превращаются, по большей части, в мусор. Они запирают себя в клетку, лишают прежнего лица и страдают, наслаждаются своими мучениями. Муки будто дарят смысл в их бесконечную жизнь, будто уродование себя становится главным наслаждением. Ведь мы, по сути, одинаковые. Каждый из нас считает, что страдания возвышают. Только у вас есть поиск смысла жизни, а нам нужно наоборот о жизни забыть. Не бывает ее в вечности.

Катя молчала.

Они проводили в Альбионе уже вторую неделю, за которую Катю успели проверить на сотнях непонятных и странных аппаратах. Их названия для нее были набором непонятных звуков, как, впрочем, и все, что она слышала. Как-то лежала в стеклянном гробу и смотрела, как он загорается синим. Видела свои внутренности на прозрачной панели, сканируемых и отправляемых туда специальным лучом. Полдня смотрела на воду, чтобы какой-то каменный увалень, похожий на муху, смог детально рассмотреть ее глаза. Он иногда выныривал из бассейна, от которого женщине нельзя было отрывать глаз, и щупал ее нос мокрыми клешнями. Помнила она и очень уж странный эксперимент, при котором ее заставили есть какую-то бесцветную кашу, а потом, в течение пары часов, слушали процессы в ее животе через специальную трубочку. Ей было стыдно и неприятно, а Вильгельм, присутствовавший на всех опытах, в тот момент спал. Ее и бросали в воду, и подвешивали над землей. Был опыт, для которого ей пришлось надышаться какого-то газа, сделавшего ее голос очень тонким и звонким. Десятки существ, размером не больше ребенка, бегали вокруг нее и записывали ее разговор с каким-то жабоподобным, который, по сути, был монологом, потому что она почти ничего не понимала. После каждого дня она выпивала какой-то сироп, горький и противный, чтобы забыть имена и разговоры, услышанные в кабинетах. Но это не нужно – она все равно не понимала их странного языка.

Она жила одна, в темной комнате с минимумом мебели. Утром к ней заходили, приносили завтрак и одежду. Возвращались через час и уводили в новый кабинет, к новой проверке. Она бы давно сошла с ума, но таблетки Норриса помогали не думать. Женщина чувствовала, будто бы все с ней происходившее было сном, хоть Катя и понимала, что не спала. От осознания не легче. Она проводила в экспериментальных капсулах целый день, чтобы ночью, ведомая под руку мужем, отправиться в комнату. Он оставлял ее там, не проронив ни звука. И так повторялось вновь, каждое утро.

Сам же Вильгельм с трудом, но поправился. Он прихрамывал, часто ходил, опираясь на трость, а шрамы на спине и шее саднили от контакта с жесткими Альбионскими простынями.

Тяжелее всего пришлось его голове – с ней произошли какие-то неописуемые изменения. Помимо вдруг открывшейся любви к еде, которую он поглощал в огромных количествах, хотя до этого с трудом мог съесть блюдо обыкновенного размера, помимо вернувшейся боязни белых помещений, Вильгельму вдруг резко захотелось ощутить тепло чужого тела.

Граждане Единого Космического Государства не испытывали физического влечения, но так говорили только о чистых. Бракованных же не исследовали. Возможно, что-то происходило с теми бракованными в кварталах отшельников, которые принимали брошенных, еще не успевших вырасти, брошенных граждан и помогали им окрепнуть. Может, Академии стоило обратить внимание на возросшее число отшельников, которые жили парами. Ученые предпочитали закрывать на очевидное глаза. Даже полицейские разгоняли сожителей неохотно.

Около недели это желание лишь немного щекотало его горло. Мысли в голове путались, и перед глазами все чаще представали образы жизни среди людей, в которой он пробовал куда больше, чем могут додуматься некоторые граждане Единого Космического Государства. Он вспоминал прикосновения к теплой коже, покрывавшейся мурашками, чувствовал, как в тишине его комнаты, в темном углу, казалось, раздавались тихие стоны, но стоило Вильгельм подбежать и посветить фонариком, шепот и вздохи смолкали. Он все чаще ронял стаканы и ложки. Иногда ему приходилось останавливаться во время ежедневных обязательных прогулок в сопровождении охранника из Альбиона и прижиматься спиной к холодной стене.

– Я все еще не привык к атмосфере, – врал он, стараясь не улыбаться и не выводить из себя серого, как сама печаль, охранника.

Охранник обычно отворачивался, а Вильгельм делал глубокий вдох и чувствовал, что в груди приятным жаром тяжелело. Вильгельм боялся закрывать глаза в темных, освещенных только развешенными через полтора метра тусклыми лампами, коридорах – думал, что уснет и провалится в фантазии уже навсегда, потому что в логове страха и подчинения ему не найти доверчивого и податливого тела, которое бы согласилось поделиться с ним теплом.

– Или все-таки найти, – выдыхал он себе под нос, когда выпрямлялся и шел дальше. В каждом дверном проеме чудилась ему карательная охрана – посадить в тюрьму они могли даже за неугодные мысли. Но Вильгельм все еще Почитатель. Пока он еще имел право мыслить немного не так, как обязаны граждане. Хотя бы в пределах допустимой нормы отклонения от нормы.

И все же о Кате ему думать совсем не хотелось.

Вильгельм старался угомонить тело таблетками, но они скоро кончились, а выехать на Шаттл за новой дозой нельзя – даже Норриса за ними не послать. Порошки, которые Альбион запрещал, конечно, Вильгельм брать побоялся.

Но каждую ночь, сколько бы он ни пытался думать перед сном о чем-то отвратительном, гадком, склизком, как те работники Альбиона, которые охраняли его комнату, во снах к нему приходили люди с нежной, мягкой кожей. Стоило прикоснуться к их сияющим во тьме телам, как в месте прикосновения появлялся фиолетовый, налившийся запекшейся кровью синяк. Острые ногти Вильгельма проводили по рукам, животам, ногам линии и оставляли за собой тонкие, почти незаметные розовые полосы, но стоило надавить, сжать кожу по обе стороны, и на коже, освещавшей лицо Почитателя, выступали маленькие капли крови, похожие на окрашенные закатом росинки на лепестках подснежников. Казалось, их кровь сияла сама по себе. Руки Вильгельма, подрагивая, тянулись к шеям. Под сильным, цепким, собственническим прикосновением ладони Вильгельма шея человека казалась тонкой, как стебелек весеннего цветка. Сонная артерия дрожала, кровь ускоряла бег, и Вильгельм чувствовал, что еще немного, еще немного надавить, коснуться кончиком ногтя нежной, почти прозрачной кожи человека, за которой все равно не скрыть ничего, что так желанно, и кровь брызнет на лицо, обожжет огненным прикосновением убегающей жизни, а дыхание человека останется спокойным. Казалось, Вильгельм даже видел улыбку человека – умиротворенную, блаженную, словно он тоже воспринимал это как игру и не переживал, что цену ее не возместить. Казалось, Вильгельм даже видел, как светлые волосы коснулись его руки, как голубые, как украденное с Земли небо, глаза взглянули на него и закрылись.

Он просыпался со сдавленным стоном, хоронил его в подушке, прижимаясь к холодной и мокрой постели. Грудь его сжимал застрявший в легких громкий и преступный выдох. Артоникс горел, и когда Вильгельм переодевался, видел красные пятна на груди – напоминание о ночном преступлении. Каждое утро его трясло, но он молчал так долго, как только мог, проглатывал судорожные выдохи и стирал горячие слезы о подушку. Охранники бы услышали и позвали за медиками. Цепочка вызовов бы только началась.

И в конце концов Вильгельм сдался.

Артоникс на груди разгорался каждый раз, когда лиловые глаза видели ставший почти прозрачным облик жены. Вильгельм хотел вновь почувствовать безудержную тягу чужого, принадлежавшего ему, тела.

Когда обязательная череда дней на Альбионе кончилась и Вильгельм получил разрешение на вылет, Почитатель сбежал так быстро, как только мог. О Кате, на очередной день оставшейся в одиночестве, думать совсем не хотелось.

На стоянке в темном и отдаленной от выезда углу Вильгельм долго сидел и сжимал в потных руках руль. Лететь к Норрису рискованно – Тутси настоял на том, чтобы во время проверок Вильгельма не видел никто, кто мог быть причастен к проекту Земли. Почитатель дышал, дышал так часто, что быстро пожалел – окна в космолете открывать нельзя. Он отстегнулся, распахнул дверь и вывалился на порожки. Удержался только за не успевшие выдвинуться перилла.

– Слишком много глупостей ты делаешь в последнее время, – прошептал Вильгельм в тишину и тьму, которая ни тишиной, ни тьмой не была, и сжал в руке теплый Артоникс. – Ты должен меня на правильный путь направлять, правильный! А ты куда ведешь меня? Куда? Я так себя отлично проведу к гибели и без твоей помощи.

Артоникс продолжал теплеть, отвечая на вопрос хозяина. Казалось, он говорил, что Вильгельм совершал множество глупостей не только в последнее время, а всегда, но камень говорить не умел. Даже привычного знакомого голоса Вильгельм не слышал – только свой.

В клубе района отшельников на одном из самых отдаленных Шаттлов он провел всю ночь. Так далеко не залетал ни один из Почитателей и ни один, наверное, не хотел залетать. У здешних отшельников не было уже ни радио, ни самых простых средств связи. Даже газет им не достать. Ни один из отшельников не обратил на него внимания – не зря Вильгельм купил у проходимца накидку подобную той, что носили жители района. Даже выглядывавшие из-под доходившей до колен накидки белые брюки не замечали. Вильгельм снова чувствовал себя на Земле, где никто из окружавших его не знал, что за великая сила находилась с ними плечом к плечу.

В окружении тихих и громких разговоров он провел ночь, поглощал стакан за стаканом лимонную настойку, но так и не нашел утешения. Выкупив у одного из торгашей лекарство от потери памяти и выпив таблетку еще на подлете к висевшему во тьме Альбиону, он вернулся. Охранник принял его без слов, даже не спросил, где Почитатель был. Несколько часов ходил взад-вперед по комнате, шептал, рычал на себя, но не смог успокоиться. Жаркое желание, хранившееся уже не только в нем, не только в Артониксе, а, кажется, в каждом шорохе комнаты, поработило его.

Через пару дней все случилось. Он напоил Катю растворенным в кислой воде порошком, Артониксом внушил ей другие воспоминания. Стер ужасные рассказы Лилиан, содержание которых представлял так ярко, что мог пересказать их слово в слово. Обман, который нужен им обоим. Кате тоже нужно почувствовать хотя бы еще раз, что ее муж – не чудовище.

В тот свободный от экспериментов день она вновь посмотрела на него сверкающими глазами. Она говорила с ним так, словно они все еще были в Италии, сидели на берегу моря и чистили апельсины блестящим ножиком. Ветер трепал заплетенные в косу волосы Кати, а она не пыталась заправить выскочившие прядки за уши, чуть красные, словно от смущения. Но Вильгельму и Кате нечего смущаться. Душная комната превратилась в прежние просторы, которые казались Кате бескрайними и маленькими – ни один человек не представлял, что такое бесконечность. Некоторые люди думали, что понимают, когда поднимали голову к небу, но некоторые не верили в силу небес. Вильгельм не считал правыми ни тех, ни тех. Бесконечность – понятие относительное. Проживающие вечность ее не замечают. Но в тот день ему хотелось, чтобы вернувшаяся жизнь, аромат сладкой кожи, мягких волос, аккуратные, словно первые, прикосновения и взгляды, которых так не хватало, не исчезали.

«Так, наверное, ощущается любовь», – думал Вильгельм. Во всяком случае любовь давно умершая, любовь, за которой приходят к могильному камню и смотрят на угасшие, но застывшие в мраморе глаза.

И все-таки прикосновения Кати и тихие, словно украденные у заблудшего в комнате ветра слова, казалось, пугали его сердце, и оно начинало биться быстрее.

Тем вечером, последним перед заключительным экспериментом, он вдруг потащил ее в другую сторону, стоило им дойти до темного перекрестка. Шли быстро, почти бежали. Катя спотыкалась и упала бы, если бы не крепкая хватка Вильгельма. Мимо мелькали черные двери с такими же черными кабинетами. Весь Альбион, похожий на огромную спираль, погружен в вечную дымчатую тьму. Не сказав ни слова, он затащил ее в какую-то комнату, закрылся.

Времени мало – порошок действовал бы еще пару часов, по истечении которых правда взяла бы верх.

Он включил свет – это была его капсула. Его книги, исчерченные маркерами, изорванные листы и блокноты – он что-то готовил, вычерчивал и расписывал. В углу валялись запчасти, какие-то палочки, измазанные маслом. На столе стоял Связистор.

– Катя, Катенька, я… Должен… – зашептал Эльгендорф, усевшись на край кровати. Он стянул с себя мантию, остался в рубашке. Его руки в синих подтеках, царапинах, следах от ногтей.

– Ничего не говори! Ничего! Просто молчи, – прошептала она, присела рядом.

Вильгельм боялся посмотреть на нее, страшился встретиться с осуждающим, ненавидящим взглядом. Все разговоры, невинные прикосновения вдруг превратились в ничто, когда привычный жар вновь отравил его тело. Казалось, ему все-таки придется расплачиваться перед кем-то, но кому – Вильгельм не знал. Рассыпавшаяся дыра внутри крошилась, кусочки тела падали в бездну внутри и царапали. Вильгельм почувствовал, что слезы застыли в уголках глаз.

– Не надо, Катенька, прошу тебя, – прошептал он и закрыл глаза, – не смотри на меня.

Но Катя лишь обняла нежно и крепко, как тогда, в Италии, бывшей, кажется, миллионы лет назад.

– Катенька, – выдохнул Вильгельм, взглянул на нее. Она вновь казалась ему теплой, живой. Это был его последний обман.

– Я знаю. Я все знаю. Давай помолчим вдвоем. – Улыбнулась она, может, механически, но ему достаточно.

В коридоре совершали обходы, молча обходили пустые капсулы, бесшумно проходили по черному каменному полу, но им было все равно. Никто не посмеет зайти в комнату Почитателя в выходной. Хотя бы до тех пор, пока не сломают замок, который Вильгельм привез из квартала отшельников.

Когда Вильгельм очнулся, от жары было не скрыться – окон в комнатах нет, а циркулятор воздуха нужно было включать, нажав на кнопку пульта, валявшегося где-то под кипой бумаг на полу. Им не было дела до этого. Вильгельм что-то бубнил себе под нос, раскручивая сверток, отданный в кабинете. Катя лежала, закрутившись в простыню, и смотрела на него, сияющего бледностью в темноте комнаты.

Вильгельм не знал, сколько они были вместе, но глаза Кати уже покрывались пленкой тумана. Время на их песочных часах счастья ссыпалось на черную подставку реальности, забирало последний шанс на исцеление. Вильгельм старался не смотреть на нее. Ему все чудилось, что обман рассыплется. Катя вспомнит все, что он так старательно пытался помочь ей забыть, и она уйдет. Пусть кричит, бьет его, кусается. Лишь бы не молчала. Тишина – знак поражения, а проиграть сейчас было бы невыносимым ударом. Но Катя молчала, и Вильгельм боялся оборачиваться. Но она любовалась им, не в силах оторвать глаз. Наконец, он заметил. Вымученно улыбнулся, отложил бумажку и обнял ее. От нее, казалось, пахло розами.

– Я так боялась, что ты забыл. Что ты отказался от меня, – шепнула она, уткнулась носиком в его исцарапанную шею. Голос ее становился тише, действие порошка ослабевало. Скоро она должна была упасть, чтобы стать Катей, на которую больно смотреть.

– Я никогда от тебя не откажусь, – прошептал он, коснувшись губами ее уха.

Она погладила его по щеке, холодной, жесткой. Скулы его острые, а уши будто забрали весь жар тебя в себя и теперь горели. Женщина села на мягкой перине, обняла колени.

– Ты любишь меня? – прошептала она, а глаза ее становились раскосыми.

– Да, – сказал Вильгельм, зажмурившись, и обнял, прижал к себе. – Прости меня, – шепнул он ей на ушко и погладил по обнаженной спине.

Катя засыпала. В глазах ее медленно засыпала и любовь. Засыпала уже навсегда, а Вильгельм смотрел на нее, забирал хотя бы воспоминания, хотя бы те осколки, что Катя смогла уберечь. Эти осколки принадлежали ему. Все в Кате принадлежало ему.

– Я выиграю. Мы сделаем это вместе. Завтра последний рывок, мы победим. Ты будешь свободна от меня, я тебе обещаю. Хочешь вернуться к маме и папе? Брат? Ты же любила своего брата? Саша? Его ведь так звали? – Вильгельм улыбнулся и продолжил шептать. – Помнишь ваш дом? Помнишь свою собачку, которая всегда гавкала на меня? Ты вернешься к ним. Я придумаю, как тебя вернуть. Ты ведь все еще их любишь? Любишь ведь, Катенька?

Катя улыбалась, когда засыпала. Медленно закрывала глаза, словно старалась запомнить Вильгельма. А он молчал, гладил ее по щеке и шептал чушь, повторяя заветные слова, уже не имевшие смысла.

Эльгендорф одел ее. Поправил воротник серой мантии, которую выдавали образцам, поцеловал ее в успевшие потерять алый блеск губы. На руках он донес ее до ее капсулы, прячась во тьме коридоров. Несколько раз он почти сталкивался с надзирателями, но прятался в ответвлениях ходов, сумасшедшим коридором покрывавших затерянную в космическом тумане спираль Альбиона. Вильгельм прижимал к себе Катю и вдыхал ее аромат чистоты. Он создал ее такой.

– Завтра. Завтра все решится. А я все еще буду помнить тебя, клянусь. Когда-нибудь все вновь будет хорошо, – прошептал он, прежде чем выйти из капсулы в черноту коридора. Напоследок он вдохнул аромат ее волос и отшатнулся. Артоникс больше не отзывался на прикосновения жаром.

Тем вечером Вильгельм так и не вернулся в свою капсулу.