Читать книгу: «Дай мне шанс всё испортить», страница 8
– Ваш агент Олег желал с вами поговорить. Что-то срочное. Он был настойчив.
«Речь бракованного робота, вот что это мне напоминает!»
– Нет! – чуть ли не крикнул Платон. – Я с ним сегодня не изъявляю желания вести беседу. Скажите ему, пусть идёт в топку, где ему самое место.
– Вы чем-то расстроены?
– Да, Альберт Львович, я ещё переживаю его утрату.
– Я слышала, что вы тяжело перенесли смерть брата. Давайте поговорим о нём!
– Нет. Я не хочу сейчас о нём разговаривать.
– Но так мы с вами не сдвинемся с места.
– Я сегодня расстроен. Может, перенесём встречу на другой день?
– Да, конечно, как скажете.
Платон выскочил из кабинета, чтобы она не передумала и не продолжила разговор. А на лице Анжелики Викторовны застыло выражение «что это было?»
«Если я сейчас усну, то потом всю ночь буду смотреть на потолок и пытаться устроить на нём театр теней. Если начну новый сезон сериала, то буду весь следующий день квёлый и сонный, потому что долго спать мне всё равно не позволят: разбудят из-за таблеток или завтрака», – подумал Платон и взял книгу «Сидхартха». Он открыл случайную страницу и прочёл: «Сидхартха шёл лесом, уже далеко от города, твёрдо зная только одно, та жизнь, какую он вёл много лет, иссякла, кончилась, он высосал её, упился ею до омерзения. И он был до отказа полон досады, полон безысходности, полон смерти, в мире не существовало более ничего, что способно было привлечь его, порадовать, утешить». Платон понял, что готов заплакать, прочитав лишь короткий отрывок произведения Гессе. Он словно нашёл что-то близкое и родное в его герое, хотя раньше он подобного за собой не замечал. Последнее время он во всём видел какие-то знаки, предсказания, аллегории с собственной жизнью. Он пытался найти ответ во всём, что, так или иначе, возникало в неспешном течении его жизни. Платон цеплялся за любую возможность как-то прояснить собственное помутнение рассудка.
– Эспрессо, он – гений! Нужно было назвать тебя Гессе. Но предсказание мне не понравилось. Перегадаю!
Он ткнул указательным пальцем во фразу: «Мой путь не ведёт никуда. Я просто в пути. Просто странствую». Платон был готов разрыдаться, но его отвлёк стук в окно. Он решил, что ему кажется и продолжил читать. Стук не прекращался. Платон решил, что слышит своё сердцебиение и снова погрузился в чтение.
– Платон! – услышал он.
Дальше игнорировать чьё-то присутствие он не мог. Это была Альбина.
– И какого лешего ты здесь?
– Приморозило в кои-то веки, решила прогуляться, а ты единственный адекватный мужик в округе. Из-за снегопада мы не смогли улететь, вот и торчим в этой дыре.
– Это я то самый адекватный?! У тебя, милочка, явно низкие требования. И я ж вроде кем-то тебя обозвал.
– Я ж русская женщина, я люблю лёгкое унижение. Пойдём на коньках кататься! Я у Вадима коньки забрала, тебе подойдут. Охранник бухой после похорон.
– Да лёд только застыл, в середине Дона вообще кратер какой-то. Легко провалиться. Лучше не рисковать.
– Но ты же меня спасёшь, если я провалюсь?
– Ни фига! Я тебя мало знаю, из-за тебя неохота дублёнку мочить.
– Какой у тебя тут кот прикольный! Как его зовут?
– Эспрессо. Я как раз готовился к тому, что он когда-нибудь умрёт.
– Но он почти котёнок!
– Вот-вот, сразу надо внушать себе, что он не вечен. Все люди, которые мне нравятся, помирают, а он кот. Я уже представил все варианты его кончины и свою реакцию на них.
– Какой кошмар! Завязывай с этим и пошли кататься.
– Не то что бы я сильно занят. Ладно.
Платон натянул дублёнку прямо на пижаму и вылез в окно. Его унты провалились в зыбучий снег, который выпал только час назад. Он и Альбина вышли через калитку на заднем дворе, которую никогда и не закрывали. Месяц назад двое совершали побег, но потом проголодались и вернулись к ужину, да и повсюду были камеры, за которыми ночью практически никогда никто не следил, но сам факт их существования внушал спокойствие администрации психбольницы. И вокруг было столько свободного пространства, что иногда казалось, за пределами Ложков ничего нет.
Каждый раз, когда они подъезжали к берегу, лёд предательски скрипел и трескался, он словно был недоволен, что кто-то его потревожил. Один раз Платон наступил на заснеженную часть льда и чуть не провалился, успел отскочить в сторону.
– Вот что за удовольствие кататься на этом полудохлом льду? – недоумевал он.
– Потому что завтра температура опять сильно поднимется и не будет уже возможности покататься.
Как оказалось, Альбина была с коньками на «ты». Она быстро продемонстрировала троечки, дуги и скобки. В движении её рыжие развевающиеся волосы напоминали пламя, которое вовсе не растапливало снег. Платон же рядом с ней смотрелся цирковым медведем, который может проехать на согнутых ногах и не упасть. Она не уставала над ним хохотать. «А когда-то я очень боялся выглядеть нелепо. Мне было страшно представить, как я ошибаюсь. Будто от этого провалился бы лёд под ногами. А теперь почему-то наплевать. Наверное, я снизил требования к себе, или просто решил, что быть безупречным – это скучно и люди не заслуживают тебя идеального. Глупо стараться ради них, а ты сам вполне можешь принять себя с пониженными стандартами».
– Фигурным катанием ты в детстве не занимался, да? – издевалась Альбина.
– Не все в этой стране умеют скользить как кто там последний олимпийский чемпион. И я родился и вырос в месте похожем на это. Ближайшиё каток был в восьмидесяти километрах, а лёд на реке держался от силы три дня в году. Я даже в хоккей не играл.
– А мы с партнёром были чемпионами Москвы среди юниоров.
– Кем же был твой отец, чтобы оплачивать твои занятия?
– Он и сейчас есть. Тележурналист. И его отец был тележурналистом, у нас семейный подряд. Только брат выбрал другую профессию. Он – наркоман.
– У вас, мажоров, всегда так. Или наркоманом или по стопам, будто других вариантов не существует.
– Хочешь, научу тебя ездить назад. Подгибаешь ноги и змейкой, змейкой.
У Платона получилось проехать полметра, а у него было такое ощущение, что он прыгнул четверной. «Я всего лишь сделал то, что никогда не делал раньше, а радости то сколько! Интересно, если я вязать научить, ощущения будут же такие же? Неужели от любого приобретённого навыка сначала такое воодушевление? Тогда, если каждый раз, когда мне тоскливо, я буду учиться чему-то новому, скоро научусь орудовать зубилом, играть на фортепьяно, говорить по-шведски, танцевать танго. А когда все занятия мира закончатся, что я буду делать? Изобретать новые настольные игры?»
– Что ты делаешь в этом проклятом месте? – спросила Альбина, – Я сегодня пошла к железнодорожному мосту сделать фоточку, так на меня чуть не набросилась свора собак. Я пошла на бурхан, и они от меня в конце концов отстали.
– Если бы больше людей жили в таких местах, как это, а не сбегали из них, то, может быть, наша планета была бы в порядке, да и снег бы держался. Но почему-то все считают, что они достойны большего: толкучки в метро, два часа добираться на работу, отдавать за съёмную квартиру ползарплаты, псориаза и нервного тика. Вот и скапливаются в диких количествах и гадят. А могли спокойно сидеть по норкам и не мешать друг другу.
– В чём-то ты прав. Все должны жить как аборигены. Разжигать костёр лупой, питаться сусликами.
– Зачем сразу «как аборигены»? Просто равномерно расселяться. Знаешь, русские народные поговорки – это всё-таки вселенская мудрость. Где родился, там и пригодился. Не зря ж говорили. А сейчас все вынуждены и стремятся искать работу за кучу километров. Разлучаются со своими близкими, котами, собаками, корнями, ютятся по углам, каждый день борются за существование. У нас всего ж два города, где нормально живут и работают. Москва и Краснодар. А остальная страна влачит какое невзрачное существование.
– Мне не понять, я – коренная москвичка. А вот у тебя, похоже, на всё есть своё мнение и способы исправления.
Он заметил, что девушка смотрит на него, что говорится, разинув рот. С неким придыханием, уважением, почти обожанием, восхищением, признанием его превосходства. «Давно на меня так не смотрели. Видно, редко выходил в люди. Молодая она. Неофит неофитом. Ей кажется, что лучшее впереди, а все проблемы – это не для неё. Такая жизнеутверждающая, что хочется песенку напевать. Но на любого Обломов найдётся», – подумал Платон и свалился на припорошенный снегом лёд. Его удивило, что в конце зимы видно столько звёзд на небе. Всё ему теперь казалось аномальным. Альбина начала его фотографировать.
– А теперь селфи! – воскликнула она и прилегла рядом.
«Как хорошо всё-таки быть не одному. Хотя бы иногда. Хотя бы с кем-нибудь. И как просто снимать молодых девок!»
– А теперь пора бухать! – объявил он.
Платон поднялся и подал своей новой знакомой руку. Он пошатнулся, но сумел сохранить равновесие.
Он проснулся от того, что ему жутко неудобно. У него затекла рука. Платон не мог пошевелиться: девушка заняла большую часть кровати. «Мою зону комфорта атакуют. Я привык быть один. Это же так раздражает – присутствие другого человека в постели, даже если постель не такая маленькая, как эта. Ты же слышишь его дыхание, как он ворочается, так и норовит засадить тебе локтём в печень. Одному проще. Кот требует внимая какого-то. Но не такого же, как человек. И он не столько места занимает. Почему людям не бывает достаточно одного кота? Им всё время нужен кто-то ещё, рядом с кем они почувствуют себя значимыми, нужными, интересными».
– Альбина, тебе пора! А то выведут отсюда, – разбудил её Платон.
Она обняла кота и повернулась на другой бок.
– Вот так! Этим котам всё равно, с кем спать, – возмутился он.
Через пять минут Альбина всё-таки начала собираться. Платон поделился с ней холодным кофейным напитком.
– И какого чёрта ты сидишь в этой дыре? Не пора ли тебе возвращаться в большой мир? С тобой вроде всё в порядке.
– Что я не видел в этом большом мире? Маленький мир куда круче, здесь легче быть главным героем.
– А как же там реализация, обязанности, близкие люди?
– А у меня никого не осталось. Теперь я сам по себе. Внешний мир меня больше не интересует. Внутреннего вполне достаточно.
– А можно я немного приобщусь к твоему внутреннему миру?
– Не стоит, там какая-то прорва. Живи своей классной беззаботной жизнью! Я всех тяну на какое-то дно. Так когда вы уезжаете?
– Говорят, дадут триптих до аэропорта только в понедельник. Если передумаешь, позвони. Я тебе даже свой телефон оставлю, спрячешь его, мы тебя захватим. Ты же говорил, что так хочешь увидеть последние съёмочные дни фильма.
– Я подумаю.
Она чмокнула его в губы и пошла к подоконнику.
– Ты классный, Платон Афонин. Только слишком замороченный.
– Ты тоже ничего.
Платон помахал ей вслед рукой. «Я не хочу ни с кем связываться. Сложно приспособиться к кому бы то ни было, а ко мне в особенности. Мало кто понимает, чего именно я хочу. Я сам иногда не понимаю, чего я хочу. Мне надоело чувствовать себя каким-то исчадием ада, которое снова портит кому-то жизнь. Я не изменюсь, я такой. Мне не всегда нравится быть собой, но стать кем-то другим я не в состоянии. Такая у меня сущность. Я готов на многое, но не для человека, а для каких-то неведомых идей. Я не хочу ни от кого зависеть. Это претит мне даже просто на физическом уровне. Мои чувства так притупились, что бесполезно призывать их к жизни. Я могу чувствовать только то, что я ничего не чувствую».
Ему оставалось три детали до завершения мозаики – на ней была изображена красная феррари. Теперь просто собрать пазл Платону казалось достижением. «Похоже, я снизил планку. Вот прямо до плинтуса. Мой показатель успеха явно барахлит. Скоро самостоятельно дойти до туалета будет для меня победой».
– Зачем ты губы ручкой обвёл? Ты же мужик! – раздражённо предъявил он Майклу, – Ты ведёшь себя как псих.
– Я и есть псих.
На всю громкость работал телевизор. Борис включил какой-то сериал про полицейских. Банальные диалоги главных героев и предсказуемость сюжета делали пребывание Платона в игровой просто мучительным. Он был готов содрать обои с досады, что ему приходится это слушать и смотреть: находиться в своих «апартаментах» ему в это время не разрешали.
– Займите денег, ребят, хочу Барьерный риф посмотреть! – подскочил к ним Елисей.
– Господи, да он уже давно мёртв! – воскликнул Платон.
– Кто?
– Барьерный риф. Там ничего не осталось. Он выглядит так стройка, которую забросили ещё лет двадцать назад.
– Как так?!
– А вот так! Повышение температуры не на благо рыбкам и планктону.
У Елисея было такое лицо, будто ему сообщили, что у него сгорел дом и вместе с ним вся его семья. Платон впервые за долгое время испытал что-то похожее на угрызения совести. Потерянный вид фаната не на шутку напугал его. Он понял, что Елисей может заплакать. Но он не стал демонстрировать свою чувствительность, а убежал прочь. Платон лишь недоуменно развёл руками.
– Кто-то нынче не в духе, – объявил Майкл.
– Да что я такого сделал то?
– Не нужно было ему говорить. Он очень расстроился. Ты же знаешь, как он всё болезненно воспринимает связанное с Австралией и Хемсфортом.
«Если сейчас фельдшер Федька подойдёт просить телефон звонить, я действительно сойду с ума!» – подумал Платон и у него в голове словно застучал молоточек. Он представил, как будет себя чувствовать, если каждый день будет похож на этот, он начал прокручивать картину своего утра в психбольнице снова и снова. Всё внушало ему отвращение и скуку. «Я выше всего этого. Я достоин большего. Это не моя среда. Хотя почему я так решил? Может быть, я заблуждаюсь на свой счёт и моё место как раз здесь, именно здесь я должен помереть и похоронить свои жалкие претензии? Чем я лучше других, что возвышаю себя над ними? Немного умнее, немного талантливее, немного смелее, да? Почему-то я начал остро ощущать собственное высокомерие. Это похоже на болезнь. Я ставлю на всех бирочки: быдло, гопота, тупица, бездарность, неудачник, зануда, безвкусица. Интересно, какой бы ярлычок я навесил на себя? Считающий себя гением? Большие запросы? Мания величия? Социофоб? Неприспособленный для нормальной жизни? Беспомощный младенец-переросток?»
К ним подошла Любочка и протянула таблетки.
– Я могу справиться со всем чем бы то ни было, поэтому не справляюсь ни с чем, – ни с того ни с сего продекламировала она.
– Это что-то в твоём стиле, – сказал ему Майкл.
– Ага, пропадает интерес, когда доступно.
– Вы, кстати, знаете, что Анжелика Викторовна решила перевести Майка в женское отделение?
– Что?! – чуть ли не крикнул Майкл.
– Её, похоже, очень разозлило, что Платон Сергеевич водит баб, вот и решила «обезопасить» мужской сектор. У тебя ж не было главной операции. Она считает тебя женщиной, Майкл.
– Это какое-то недоразумение! Я не пойду в женское. Бабы – зло!
– Боюсь, тебя и спрашивать никто не будет.
Майкл вскочил как ошпарённый, а затем повалился на пол. Он так задёргался, что это можно было принять за приступ эпилепсии. Платон инстинктивно кинулся к нему. Майкл не прекращал истерику, чем вызывал у него полнейшее недоумение. Платон всё никак не мог привыкнуть, что здесь многие ведут себя ненормально. Он лишь начинал воспринимать безумие как норму. «Всё хорошо! Это всего лишь Майкл валяется в припадке на полу. Не он первый и не он последний. Тут никто не умеет себя контролировать. Ты растерялся, в этом нет ничего предосудительного».
– Не дай им это сделать! Прошу тебя! – прошептал Майкл ему и заревел как ребёнок, которому не хотят покупать игрушку и не дают сладкого.
Санитары тут же подскочили к нему и потащили в палату. Он вырывался от них так, словно они вели его на смертную казнь. Платон впервые видел его в подобном состоянии и сам находился в состоянии шока. Ему потребовалось некоторое время, чтобы осмыслить произошедшее.
Соседняя палата пустовала. Платон третий день пытался добиться встречи с главврачом, но она постоянно была в отъезде: она появлялась лишь по понедельникам и пятницам, а остальное время проводила в родном Краснодаре. «Да уж, «приезжие» врачи ютятся в медгородке, где даже плиты и отдельного сортира нет, главврача обречь на эти муки не решились. Уж лучше пусть разъезжает»,– злился Платон. Ему очень не хватало его эпатажного товарища по шахматам и пазлам. Федька играл ещё хуже Майкла и постоянно сметал фигуры с доски, один раз после поражения ударил Платона по голове. Ещё Платон дал Майклу «погонять» одну из своих пижам, теперь он не был уверен, что удастся её вернуть. И Майкл одним своим видом, кудрявыми белыми волосами и узким разрезом глазом, как-то украшал местное сборище и выделялся на общем фоне.
В понедельник Платона наконец вызвали к главврачу. Его переполняли нетерпение, злость и недовольство нынешним положением вещей.
– Анжелика Викторовна, я хотел поговорить насчёт Майкла. Микаэля Фёдорова. Понимаете, его перевели в женское, это недопустимо! Несколько лет его официально здесь признавали мужчиной, а теперь он вдруг снова стал прежним?! – с порога начал он.
– И вам «здравствуйте», Платон. Спасибо, что заглянули. Всё-таки мне удалось привлечь ваше внимание?
– Если это только для того, чтобы привлечь моё внимание, то оно того не стоило. Майк не заслужил всего этого! Он – нормальный парень, не поступайте с ним так!
Анжелика Викторовна сделала глоток часа из огромной чашки с изображением президента.
– Уважаемый Платон Сергеевич! Хоть по документам он и Микаэль, а не Микаэла, основную операцию по перемене пола отец ему так и оплатил. Просто не хотели нервировать мальчика и оставили в мужском. Или девочку. Но в виду того, что вы у себя позволяете принимать особей женского пола, его нахождение в соседней палате с вами недопустимо.
– Это бред! У меня не было на него никаких планов. Он просто мой друг. Его очень расстраивает, что его перевели. Это не пойдёт ему на пользу.
– Уважаемый Платон Сергеевич, у вас тут все, можно подумать, друзья. Вот ваш друг Федя, например, отрубил голову собственной матери, потому что доподлинно верил…
– Искренне верил.
– Искренне верил, что её поразили дьявольские силы. Это психбольница, а не ваша резиденция. Я буду поступать по своему велению.
– Усмотрению.
– Усмотрению, мать вашу! Я не позволю вам испортить репутацию моей больницы. Я недавно приступила к своим полномочиям.
– Лучше сказать обязанностям.
– Обязанностям. И я должна всё держать под контролем.
«Гори в аду, сучка! Терпеть не могу таких людей, которые думают, если они разбираются в психиатрии, то должны всех контролировать и лишать воли. Ей просто жизненно необходимо каждый божий день подтверждать свою власть, осматривать владения, манипулировать кем-то или всеми сразу, иначе кусок в рот не полезет, настроение будет ни к чёрту. Бесит просто! И она больше чиновница, чем врач. Вот из-за таких, как она, в нашей стране всегда большинство страдает. Главное – выслужиться, главное – свою задницу спасти и начальству вылизать, а что там с начальной профессией – это не так важно. Прежде всего интересы бюрократические, блин, а потом этические. И всегда нужно доказать свою правоту и возможность воздействия».
– У меня всё, – объявил Платон.
– А о себе вы поговорить не хотите.
– Не сегодня и не с вами.
– Что, что?
– Давайте в другой раз! Думаю, сегодня я ничего о себе сказать не смогу, потому что переживаю о товарище.
Он быстро «капитулировал». У него не было ни малейшего желания доказывать Анжелике Викторовне что-то, переубеждать её, объяснять. Ему каждый раз хотелось просто как можно скорее от неё отделаться. Она совершенно не интересовала его как личность. Платон видел в ней только айсберг, который может принести неприятности. Она была похожа на препятствие, которое нужно преодолеть. Платону даже упоминать её имя ни разу не приходилось, он просто говорил «та баба на чайнике». Но потом он вспомнил, что так ничем и не помог Майклу и, тяжело вздохнув, вернулся в кабинет.
– Вы пожалеете, что так поступили. Возможно, не сейчас, но немного позже вы поймёте, но уже будет поздно, – произнёс он.
Анжелика Викторовна отложила овсяную печеньку, в которой на самом деле было не больше десяти процентов овсяной крупы, а остальные девяносто – пшеничная. «Такие печеньки нужно называть «с добавление овсянки», а то обманывают всех, так получается».
– Уважаемый, вы, конечно, думаете, что всегда правы и всё знаете, кроме того, почему вам так хреново. Займитесь собой, мой вам совет! Шизофреники – не лучший вариант для крепких дружеских отношений. И не мешайте мне делать свою работу! Вы, конечно, считаете, что ваш просвещённый разум никому недосуг понять, но это вовсе не значит, что должны с вами совещаться по любому поводу. Есть вещи вне вашей компетенции, так сказать. Не ваше дело.
«Обижается на меня за что-то. Видимо, думает, что я не воздаю должное её уму и профессионализму. Хочет напакостить дрянь этакая. Что б ей пусто было! Блин, но я же обещал Майклу помочь. Я должен его вытащить оттуда».
– Неужели как-то нельзя договориться?
– Вы что, взятку мне предлагаете?
– Неееет, что вы?! Ммм, но у меня есть деньги.
– Только натурой.
– Прости, Майкл, я сделал всё, что мог.
На этот раз Платон ушёл из кабинета окончательно. «А может стоило её куда-нибудь сводить? В мою палату, например. Нееет, мне очень жаль, Майкл, но это выше моих сил. Или всё-таки стоит попробовать? Нееет, я не настолько хороший друг. Платон, даже не думай! Это кошмар кошмарный!»
Вскоре он получил записку от Майкла на клочке бумаги и склеенную жвачкой. Платона это умилило и словно вернуло в далёкое прошлое, когда ещё отправляли письма по почте. Он понял, что ни разу в жизни не видел послания, написанного от руки. Почерк у Майкла был паршивый: мелкий, но размашистый, словно он завязывал узёлки на строчках. Платону даже на какое-то время показалось, что у него внезапно испортилось зрение, настолько некоторые буквы были маленького размера. «Это похоже на многочисленные царапины от кошачьих лап. Или на следы куриных лап. Или на взбесившийся циркуль».
«Привет, Плат. У меня всё плохо. Почему-то они решили, что я предал всех женщин. Они считают меня недочеловеком и называют исключительно Суррогатом. Они наливают воду в мою постель каждый день. Мне приходится спать на полу. Одна мымра поцарапала мне лицо своими грязными ногтями, когда я спал. Они говорят, что карма меня настигла. Ты говорил, что главное – быть хорошим человеком, а пол не важен. Я теперь не уверен, что являюсь человеком. Меня водят на сеансы «Имитации» и внушают какую-то ерунду. Скоро я перестану быть самим собой, да и был ли я когда-нибудь кем-нибудь? Ты говорил, что нужно быть всем и никем в частности. Кажется, это у меня лучше всего получается. Майкл».
Платон сжал кулаки. Его злило собственное бессилие. Он был тронут детским письмом Майкла, и его дико раздражало, что он не может помочь ему. Слишком много стало вещей, которые Платон не мог исправить и контролировать. Он чувствовал, что просто плывёт по течению и ни на что не может повлиять. В нём было под два метра росту, но он ощутил себя крошечным и бесполезным. «Ты никто и звать тебя никак!» – вспомнил он фразу, которую ему любили повторять до того, как он стал известным. И сейчас он впервые засомневался, а так ли они были неправы? Впервые за долгое время Платон почувствовал неуверенность в себе. «Я – здоровый, сильный, умный мужик! Я не опущусь до жалости к себе. До чего я дошёл в этой каталажке? Никого толку, а вреда много. Я не хочу здесь больше находиться. Ни секунды! Я в состоянии о себе позаботиться. Я в состоянии вести себя адекватно. Я в состоянии себя обеспечить. Я всё могу! И что я здесь до сих пор делаю? Я словно собрался провести так остаток жизни. Будто ничего и нет за пределами этой психушки. Будто за двором открытый космос и я умру, если выйду в реальность без скафандра. Что я делаю? Почему хороню себя заживо? Не могу больше здесь находиться».
Платон набрал номер Альбины.
– Я поеду с вами завтра.
Его разбудил санитар Борис, который ворвался в комнату с криком:
– Пожар! Все на выход, на улицу.
У его головы спал Эспрессо. Платон, ничего не понимая, надел куртку, схватил кота и поплёлся во двор. Он только знал, что ему нужно идти: он плохо соображал спросонья. Сначала он увидел большое количество людей, а затем почувствовал запах гари. Он посмотрел в ту сторону, куда смотрели все, и увидел полыхающее здание. Все санитары, медсёстры, пациенты наблюдали за пожаром. «Возьмитесь ещё за руки, обнимитесь, представьте, что фейерверк запускают! Экое развлечение привалило!» – подумал Платон. Даже коты прибежали к толпе и «любовались» зрелищем. Никто не паниковал: психи послушно исполняли указания персонала, персонал был занят спасением пациентов, и им было не до беспокойства. Огонь перешёл на дерево, что выглядело очень красиво. Все словно пришли на фаер-шоу. Платону вся эта обстановка показалась аномальной. Более того, никто не предпринимал попыток потушить пожар, пожарных тоже не было видно. Платон вспомнил, что пожарная часть есть в ближайшем районом центре, им ехать час, не меньше.
– Что случилось то? – спросил он у сторожа-завхоза.
– Кипятильник кто-то врубил, мать его! Это с местной то проводкой!
Платон поприветствовал Федька и Елисея. Он посмотрел на женскую часть пациентов, стал искать взглядом Майкла. Его нигде не было. Платон затем понял, что горит женский корпус. Среди женского шёпота он различил только «Микаэла». По какой-то инерции он направился к «очагу возгорания», никто даже не пытался его остановить. В окне второго этажа он увидел Майкла. Тот помахал ему рукой. За спиной Майкла было видно пламя. Оно отражалось в оконном стекле. Это было единственное яркое пятно среди предрассветного сумрака и голых деревьев.
– Тут невысоко. Прыгай! – крикнул Платон, – Я тебя поймаю! Прыгай!
Майкл показал, что ничего не слышит его. Платон бросил кота на землю и указал ладонью вниз.
– Прыгай!
Платон принялся жестикулировать руками. Но Майкл лишь блаженно улыбался в ответ. Платон открыл дверь в здание, но его успели схватить санитары.
– Куда это ты собрался?! – воскликнул один из них.
– Вы не видите?! Там же человек! Почему вы ничего не делаете?!
– А ты не видишь, что там всё горит?!
– Он же погибнет!
– Это из-за него тут пожар! Из-за него мы не сможем нормально работать. Пожарные его вытащат, а тебе по инструкции не положено. Ты сгоришь ещё не добравшись до него.
Платон пожалел, что не рванул сразу. Сейчас же его держали четверо и его первоначальный порыв проходил. Он осознавал, что вряд ли сможет дойти до Майкла. Он посмотрел снова в окно, Майкла уже не было видно. Пожарные вынесли его тело через час на носилках. Платон подбежал к нему и увидел, что Майкл больше не похож на себя самого. Вся его кожа обгорела. Платон нехотя отвернулся, потому что зрелище было не из приятных. «Прости, друг, я снова не смог пойти ради тебя до конца», – подумал Платон, провожая взглядом носилки. Рядом с ним истошно орал Эспрессо и требовал, чтобы его взяли на руки, но Платон не обращал на него внимания. Он внушал себе, что очередной человек исчез из его жизни и с этим нужно смириться. «Майкла больше нет. А ты есть. Ты должен продолжать жить. Ты сможешь, ты справишься. Ты не знаешь, для чего именно, но ты обязательно найдёшь причину. Только не впадай в панику»!
IX
Женщин-пациентов расселили по медгородку, а большинство персонала отправили в посёлок. Погиб лишь Майкл. И у него были самые шикарные похороны, которые когда-либо видели местные. Просто прилетел его отец, известный певец, и привёз огромные красные венки, купил у местных ритуальщиков лучший гроб, позвали священника. Для отца Майкла это были пустяковые траты, но в глазах обитателей Ложков это были «царские проводы». Майкла похоронили здесь, потому что перевозить тело было бы, как раз, хлопотно и затратно. Отец Майкла подошёл к Платону после поминок и сказал: «Спасибо, что были рядом с ним. Я слышал, что вы дружили. Можно я выложу фотографию с вами в инстаграм? Я думаю, ему бы это понравилось». Платон с трудом сдержал мышцы лица, чтобы их очевидно не покорёжило. Он хотел наговорить ему уйму гадостей, но ему стало лень и жалко тратить время. «Интересно, почему он нашёл суррогатную мать-кореянку? Сам то белее снега, блондинистый, светлоглазый. В общем, странный тип. Такое ощущение, что он живёт в мире своего величия. У него культ собственной личности. Зуб даю, что у него дома фотографии со своей физиономией во всю стену. Наверное, он просит прислугу называть его «ваше высочество». Ещё он любит говорить о себе в третьем лице и будто о вымышленном персонаже. Я не удивляюсь, что Майк стал шизофреником. С таким папашей и я бы сошёл с ума. Хотя я и сошёл с ума. Но не настолько. Лишь самую чуточку. Но у меня это из-за рода занятий. Но это не точно».
Все пили два дня. Не потому, что им было жалко, а потому что был повод выпить. Многие обвиняли его в пожаре, говорили, что это он стащил у кого-то кипятильник и обмотал его простынею. «Псих, что с него взять то!» – слышал Платон в столовой среди обсуждений ЧП.
Платона не покидало чувство вины. «Я сделал не всё, что мог. Я не побежал спасти его, мне просто стало лень и не захотелось выходить из зоны комфорта. Я просто махнул рукой, хотя мог справиться с первыми двумя санитарами, да что там, я мог с ними четырьмя справиться. Но я предпочёл этого не делать. Я быстренько расставил приоритеты. Решил, что моя задница дороже, чем жизнь какого-то психа, хотя он и был моим другом. Я интуитивно решил, что этот мой друг недостаточно мне друг, чтобы рисковать ради него жизнью. Он был недостаточно хорош, чтобы я бросился в полымя его спасать. Эгоцентрист, всегда и во всём. Может быть, поэтому все люди, которые мне дороги, уходят, даже по независящим от них причинам. Я хотел уехать, даже не увидев его на прощанье, не оказав ему услугу, о которой он так просил. Я ни о ком не забочусь, кроме как о себе самом. Я же сам говорил, что эгоцентризм – это причина того, во что превратилась наша планета, причина того, в каком климате теперь живут люди, на что они обрекли себя и всех существ. Я говорил, что они не думали ни о ком, кроме собственной наживы и комфорта, что они выдоили всё без остатка. А чем я лучше? Я такой же, как все. Я придаю себе слишком большое значение. Без меня ничего не изменится. Без людей в принципе ничего изменится: жизнь продолжится своим чередом, только без мании величия, непомерного эго, порабощения мира и так далее. Как умерить свой эгоизм, когда все вокруг так эгоистичны? Ты должен думать прежде всего о себе, никто не позаботится о тебе, если не ты сам, путь к успеху – это путь одиночества, ты должен уметь постоять за себя, государство не может о тебе позаботиться, иди по головам, закон джунглей – закон сильнейшего, не оглядывайся, не старайся помочь в ущерб себе, ведь всех не спасти. Но проблема в том, что люди не в джунглях. Они в своих ежедневных проблемках, как найти Интернет в тропиках, провести свет на десять веранд, как найти сообщения любовницы мужа, как скрыть любовницу от жены. Им некогда быть хорошими и бескорыстными. Они привыкли брать, не давая ничего взамен. И пусть весь мир летит в тартарары, но я должен жить не хуже остальных. И я ничем не лучше. Я в очередной раз это доказал. Все мы – избалованные дети своих родителей, которые приучали нас жить в повышенном комфорте, хотеть для себя «всего самого лучшего». А чем же ты всё-таки заслуживаешь этого лучшего? Того, чтобы жить в месте, где есть хорошие магазины и клубы, чтобы летать на самолёте куда душа ляжет, чтобы тратить максимум ресурсов?»
