Читать книгу: «Дай мне шанс всё испортить», страница 6
– «Имитация» прям срабатывает в моей голове. Да, я не очень хороший друг.
– И не очень хороший сын, не очень хороший брат, не очень хороший шахматист, не очень хороший человек.
– А писатель?
– Может быть, с этим и получше, но так ты давно ничего не пишешь!
– А зачем?
– Ну, если больше ты ничего не умеешь! – сказал Тимур. – Не растеряй хоть это! Как-то быть совсем непригодным для жизни удручает.
– Всё – тлен! – высокопарно заявил Платон.
– Ты искренне считаешь, что всё тлен, кроме тебя самого. А наоборот не пробовал, я – тлен, а всё остальное прекрасно?
– Тогда я буду похож на вечно счастливого психа на транквилизаторах, Тимур.
– Ты и так в психушке, какая тебе, к чёрту, разница? Тебе же плевать, что о тебе думают, и ты всё равно переживаешь, что о тебе подумают. Такое ощущение, что ты сам не знаешь, чего хочешь.
– А чего я хочу?
– Ты хочешь, чтобы день тебе нравился и после завтрака. Ты хочешь, чтобы тебе не хотелось к вечеру повеситься. Ты хочешь не страдать. Ты хочешь соображать, как подобает.
– Я постоянно чего-то хочу, но никак не могу получить ничего из желаемого.
– Вот образина! – возмутился Артём, – Да у тебя есть то, о чем все могут только мечтать. Всё, кроме здравого ума.
– Прекратите кричать мне в ухо! Достали!
Он закрыл уши руками, и они вскоре исчезли. Платон вновь почувствовал жуткое одиночество, когда ему казалось, будто он единственная курица среди попугаев. «Или наоборот. Попугай получше. Да, единственный попугай среди куриц», – подумал он.
– А не слишком ли высокого ты о себе мнения, парень? – произнёс Эспрессо.
Платон потерял сознание и свалился на пол. Когда он очнулся, понял, что ему нечем заняться и лёг спать. Платону снилось, что Эспрессо попал в клетку к перепелкам и начал притворяться перепёлкой, чтобы не выглядеть странным. Когда перепёлки уму поверили он с ехидством думал: «Вот дуры!» Чувство голода разбудило Платона снова.
VI
– Тебе мат. И мат Легаля, – объявил Платон, делая ход конём.
– Ты же говорил, что не силён в теории! – возмутился Майкл.
– Но эту фигню ещё в школе проходят! Семь ходов же.
– Почему я такой тупой?!
– Начинается! Ты ещё доску мне переверни, Суррогат! – предупредил санитар в оранжевых кедах.
В другом конце «игровой комнаты» в десяток пациентов водили хоровод вокруг манекена в форме цвета хаки, украшенного медалями и пыльными игрушками, и пели «В лесу родилась ёлочка».
– Они в курсе, что это не ёлка? – поинтересовался Платон у своего соперника по игре.
– Ага. Просто не завезли в этом году дерева. Серёга пожертвовал свою военную форму и медали.
Этот самый Серёга был в костюме Деда Мороза и раздавал «местным» по сигарете, перевязанной ленточкой.
– Спасибо, я не курю, – отказался от презента Платон.
– Мне отдашь!
– Хорошо, хорошо, Майк.
– Слышь, писатель, я шутку придумал, – начал Серёга, – Приходит Гитлер в аквапарк, а там все дельфины евреи. И он говорит: «Воду спустить и газу им!»
Затем он громко заржал над собственным анекдотом. Успокоился он только секунд через двадцать.
– И как тебе? Подарочек вместо сигареты.
Серёга жаждал похвалы за своё остроумие. Но лицо Платона оставалось непроницаемым. Более того, казалось, что сейчас его комки Биша сползут со щек на пол.
– Нацистские шутки – самые востребованные шутки до сих пор, не устаревают. Только в аквапарках нет дельфинов. Они в дельфинариях, – всё, что смог из себя выдавить Платон.
– Не звучит «приходит Гитлер в дельфинарий, а там все дельфины…»
– А, по-моему, нормально.
– Ничего ты не понимаешь ни в нацистских шутках, ни в дельфинах, Довлатов доморощенный!
– И не говори, здесь я ноль без палочки.
Когда Платон подошёл к столу с пазлами, к нему подскочила медсестра Любочка. От неожиданности он схватился за сердце и произнёс: «Господи!»
– Ой, я вас напугала?
– Есть немного.
– Мне не терпелось узнать, вы прочли?
– Да, я просмотрел.
Любочка замерла и уставилась на Платона щенячьими глазками. Он понял, что должен что-то ответить.
– И как?
– Гормония души?! Это что? Гормональная терапия какая-то? Или ты не в ворде печатаешь?
– А если не разбирать ошибки, а художественную часть.
– Рассказ закончился фразой «А потом она пила и блядовала».
Любочка недоумённо захлопала глазками. «Да, тяжелый случай!» – подумал Платон, выбирая пазл на тысячу деталей.
– Понимаешь, сейчас редакторы практически ничего не делают, писатель сам должен себя редактировать. У тебя с этим явные проблемы. Попробуй почитать учебник Розенталя.
«Или учебник русского для пятого класса»
– Или я могу тебе составить список книг. Чтобы хорошо писать, нужно много читать.
Глаза Любочки начали наполняться слезами. Она поспешила капитулировать до того, как поток хлынул с полной силой. Платон посмотрел ей вслед, потом равнодушно цыкнул и направился с пазлом к Майклу.
– Ты сказал Любочке что-то про её вирши?
– Похоже на то.
– Ну вот! Опять будет ходить с порезанными руками.
– Что?!
– Говорю, опять вены порежет немножко.
– Это как?!
– Так чтобы припустить себе кровь в лечебных целях, как в романах Джейн Остен.
– Батюшки! Двадцать третий век на дворе. И она вроде медик.
– Творческий медик. Ты это…лучше молчи.
– Я больше и слова никому не скажу ни про шутки, ни про её рассказы, ни про стихи санитарки.
Платон вспомнил, как ему говорили, что его «вещи» не подходят под формат издательства, не соответствуют уровню (уровню чего именно он не уточнял), рискованны, не подстроены под реалии времени и современного издательского бизнеса, слишком депрессивные и упаднические, не отвечают запросам массового читателя, много опечаток, нет авторского стиля, нет сверхзадачи. «И каждый раз эти отказы мне были как серпом по яйцам. Я не мог к ним привыкнуть. Каждый раз я хотел немного повеситься, когда мне говорили, что «мы принципиально не печатаем фэнтези», хотя я им давал что-то вроде психоделической антиутопии, я сам не пишу фантастику, блин. Каждый раз я хотел разбить всё вокруг, когда мне говорили, что не заинтересованы этой тематикой. Отказы, сплошные отказы. Лет двенадцать я бился о какую-то стену, и я совершенно не понимал, приведёт это к результату или нет. Почему я не бросил писать? И писать, и пИсать, наверное, для меня жизненно необходимо. Не то что бы я не умел делать ничего другого, но всё другое нагоняет на меня вселенскую скорбь, мне становилось так тошно от других занятий, что я возвращался к писанине снова и снова. И в какой-то момент я зашёл так далеко, что обратной дороги уже не было. Не выкинешь же на помойку двенадцать лет творческих поисков и не пойдёшь грузчиком, это становится какой-то потребностью, зависимостью, и ты или идёшь до конца, или в петлю, или оказываешься там, где я сейчас. В какой-то момент я даже смирился, что сдохну под забором, но буду продолжать писать. И вот я сказал человеку то, что так расстраивало меня когда-то. Потому что мне лень вдаваться в подробности. Я был явно груб и жесток. Но, блин, что я могу сказать, когда мне ни черта не нравится?! Меня никто не жалел, и я не собираюсь никому стелить соломку, и я не редактор. Имею я право спокойно сидеть в психушке и не читать ничьих рассказов, похожих на историю болезни?! Или всё-таки стоит be kind in your mind? Не знаю, я всегда думал только о себе, на других мне плевать, мне нравится быть эгоистом, все творческие такие. Искусство требует жертв. Лад, скажу потом Любочке, что абзац про морфий и кофе мне понравился».
Платон с остервенением принялся собирать огромную мозаику, где был изображен православный храм. Это занятие захватило его до самого ужина. Чтобы успеть в столовую, Майкл начал ему помогать. Позже присоединился и бывший фельдшер. В конце выяснилось, что не хватает двух деталей. У Платона началась пассивная истерика, выражающаяся в икании и наморщивании лба. Такие мелочи бесили его не на шутку. Они словно били молоточком по коре головного мозга. Он словно не был готов к неожиданностям в этом жизни, к тому, что не всегда события развиваются по желаемому сценарию.
– Какие гады посеяли две детали?! – воскликнул фельдшер Федя и смёл со стола весь пазл.
Платон сжал пальцы. Ему стало жалко нескольких часов, затраченных на картинку, и хотелось надавать по морде Феде, который разрушил плоды их усилий. Но Федя уже неистово орал, пытаясь выявить виновного. Вскоре санитары схватили его и поволокли в палату, где привязали к кровати до самого утра. «Блин, если бы он не устроил эту истерику, её устроил бы я. Мне повезло, можно сказать. Ведь расстраивает, когда в мозаике на тысячу деталей девятьсот девяносто восемь».
Медсестра Людочка, которая по комплекции больше напоминала Людмилу Петровну, уже шесть часов подряд крутила по большому телевизору в игровой сериал «Любовь-людоед». Это раздражало Платона ещё больше, чем не найдённые две детали от пазла и дальнейшее его крушение. Платону хотелось вонзить Людочке Петровне в глаз свою ручку Parker. Он понимал, что ещё одна серия «Любви-людоеда», и он будет на грани. Ещё он видел, что снег, который выпал на Рождество, впервые за эту зиму, превратился в месиво из грязи и разрушающейся асфальтной дорожки. «У меня какой-то вездесущий зуд от этой жизни!» – возмущался Платон.
– Защита Каро-Канн – это муть полнейшая! – воскликнул Майкл: они разбирали именно этот дебют в шахматах, Платон решил подтянуть «матчасть», чтобы «его мозги не совсем покрылись паутиной».
– Да, конь b8 не очень себя чувствует.
К ним подбежал толстячок, который думал, что у него ребёнок от Хемсфорта.
– Парни, подкиньте денег до Австралии!
– Извини, чувак, есть только карамелька, сойдёт? – предложил Майкл.
– Давай!
– А почему именно до Австралии? – поинтересовался Платон.
– Потому что далеко. И там кенгуру!
– Да Нила Хемсворта он хочет увидеть!
– Извини, Елисей, но Нил давно не там, ты в курсе, что стало с Австралией?
– Не говори ему!
– А что с ней стало?!
– Ммм. Оттуда вывесили людей, чтобы сохранить природу.
Майкл мимически поблагодарил Платона, что тот не сообщил о пожарах и дальнейшем затоплении материка. «И неужели он думает, что родить от знаменитости – это лучшее, что может случиться с человеком в этом мире? Прямо манна небесная! По мне, лучшее – это получать деньги за то, что ты пишешь».
После обеда Платон пошёл в кабинет к Альфреду Львовичу. Он мысленно настроился на релаксацию и дорогой коньяк. Но главврач «включил» Олега на огромном экране.
– Как ты там, страдалец?
– Почти освоился, Олег.
– С Рождеством тебя! С Новым годом!
– Спасибо, конечно, друг, но уже двадцатое января.
– Не поверишь! Тебя перевели на шведский. На шведском ты почти понятен людям.
– Как съёмки?
– Это невероятно круто! Здесь всех кормят креветками и мидиями! Здесь жизнь кипит! Съёмочный процесс так захватывает! Тут чувствуешь, будто делаешь что-то важное. И у меня есть собственный трейлер, как у твоего представителя, а в трейлере диван цвета бургунди. Я счастлив!
– Я рад, что тебе кажется важным кино, когда весь мир летит в тартарары. Надеюсь, хотя бы раз ты там подумал: «А как бы Платон хотел видеть эту сцену на экране». Надеюсь, что ты вспоминал об искусстве и художественной состоятельности сюжета, когда говорили о кассовым сборах.
– А вот режиссёр пришёл! Он – твой поклонник! – чуть ли не крикнул Олег.
На экране появился бородатый молодой человек, на его футболке был Эйнштейн и парочка формул.
– Платон, привет! Насчет кассовых сборов не волнуйтесь! Ваше…заточение такой ажиотаж устроило, что все ваши «платонофилы» потекут рекой в кинотеатры. Все ждут эту картину! Хочу сказать, я перечитал «Имитацию» десять раз! Я – главный платонофил в этой стране!
«Главное, чтобы режиссёром ты был толковым, а какой ты платонофил, на это плевать! Твоя дебютная претенциозная хрень мне не зашла совсем, но картинка была красивая, перспективная».
– Я рад, что вы там рады.
– Очень жаль, что тебя здесь нет, – быстро перешел богемный хипстер на «ты». – Но мы чувствуем ваше присутствие на ментальном уровне. Ваше творчество говорит здесь за тебя!
«Что за чушь!»
– Спасибо, Тарас.
– Мы все искренне надеемся, что ты поправишься, дружище!
«Я с тобой второй раз по видеосвязи разговариваю, какой я тебе дружище!»
– Как у него дела, Альберт Львович? – спросил Олег.
– Я бы сказал, что у него преждевременное моральное старение.
– Какой пространный диагноз. Звякните, когда он будет готов вернуться к нам!
– Непременно.
Вскоре главврач отключил сеанс связи и снял покрывало с картины «Опять двойка». Даже пёс на этой картине осуждал двоечника, но и пытался его поддержать. Семейная скорбь по хорошим оценкам центрального персонажа передалась настроению Платона. Он словно сам только что совершил нечто настолько же ужасное, как двойка в советские времена. Почему-то у него было паршиво на душе. Он осуждал себя за то, что так легко согласился на экранизацию, когда даже не мог присутствовать на съёмках. Он проявил слабость и безразличие к собственному творчеству. Платон понял, что просто махнул рукой и пошёл по пути наименьшего сопротивления. «Я был мягкотелый».
– Хотите, я вас выпишу? – предложил Альфред Львович, подавая бокал с коньяком.
– Вот так просто?!
– Но вы ж не на атомной станции работаете: вы не опасны для общества. И вам хочется увидеть, как снимают фильм.
– Не думаю, что я готов к этому. И вряд ли мне понравится то, что я увижу на съёмочной площадке, обломаю всем кайф.
«Не думаю, что я готов к жизни в социуме в принципе. Или не уверен, что хочу возвращаться к нормальной жизни. И уж точно не уверен, что хочу видеть то, что они там наснимали».
– Как знаете.
Они уселись напротив картины.
– Моя мантра «Слон сидит спокойно». А какая у вас?
– Акуна матата, Платон Сергеевич.
– Я так и подумал.
Следующие полчаса они молча смотрели на картину и улавливали её настроение. Платон отвлекся на несчастье двоечника. Впервые за долгое время его практически ничего не раздражало. И впервые ему ничего не хотелось: ни чёрной икры, ни признания, ни денег, ни секса, ни путешествий. Ему казалось, что он нашёл дзен.
Он начинал понемногу понимать фельдшера Федька, который постоянно у всех спрашивал телефон, чтобы в очередной раз просить родственников его навестить. Сначала он вызывал у Платона жалость и желание похлопать его по плечу со словами: «Не кисни, тряпка! Имей гордость! Не хотят тебя видеть, но и фиг с ними. Общайся с какими-нибудь леприконами в своей голове! Тебе никто не нужен, кроме тебя самого». Но к концу января Платону становилось всё тоскливее и тоскливее. Он жаждал увидеть кого-нибудь из внешнего мира, почувствовать себя хотя бы отчасти нормальным. Платон с трудом сдерживался, чтобы не умолять Альфреда Львовича позвонить Бетине. Он чуть не подпрыгнул от радости, когда Бетина позвонила сама и передала, что приедет в начале февраля. Он словно ждал Деда Мороза в гости. Он пытался заставить себя думать о чём-то другом, но здесь ему трудно было отвлечься. Никакое другое событие в психушке не могло хотя бы отчасти сравниться с визитом близких. Он чуть не проиграл Майлу в шахматы по времени, но тот в последний момент «зевнул» слона, он чуть не сказал Любочке, что её повесть «История болезни» сносна, но в финале увидел фразу «он сдох, а мы остались подыхать дальше» и передумал. Он отобрал у Любочи «Ешь, молись, люби», потому что его запасы Кинга и Лихейна иссякли. Платон съел перловку на завтрак, потому ему не хотелось просить Любочку и тем более Людочку купить ему мюсли и йогурты нужной марки. Он не давал стирать своё постельное бельё, боясь заразиться чесоткой. И когда он был готов смириться и спать на голом матраце, Бетина приехала. Платон был готов считать её ангелом воплоти.
Он побежал её встречать на проходную, но столкнулся с ней в коридоре. Её, как особого посетителя важного пациента, пропустили сразу в палату.
– Я скачала тебе десять сериалов, которые ты просил, – начала она раздачу «подарков». – Я нашла тебе на бумажном носителе собрание сочинений Селинджера, какие-то литературные журналы из заброшенной городской библиотеки. M&M с надписью на упаковке «Гений», постельное бельё из чёрного шёлка – несколько комплектов, пижама с эмблемой Бэтмена, сигареты для твоих соседей.
– А свечи с ароматом корицы?
Бетина виновато закрыла нос ладонью.
– Забыла.
У Платона начиналась внутриутробная истерика. Он по-детски поджал губы. Степень своего разочарование он описал бы как «высший балл». «Весь день насмарку! Я так ждал всех презентов, так подбирал! А свечей с ароматом корицы нет! Теперь радость не будет полной! Я буду расстроен до утра. Если ещё смогу заснуть». Бетина бросила на замызганный «рыжий» диван связку книг: этот диван был единственным ярким пятном в палате.
– Извини, как-то упустила! Могу купить корицы в лавке, и пусть тебе готовят булки, хоть уешься, или можешь нюхать булку с корицей по месяцу.
– А чёрная икра?
– Я пришлю позже. Ещё не нашла. И вы только посмотрите на него, сейчас заплачет без чёрной икры!
Платон почувствовал что-то неладное. Бетина сначала выглядела какой-то виноватой, затем начала выходить из себя, её словно бесило, что она пытается извиниться, но у неё ничего не получается. «Есть тут подвох! Чую печёнкой, не всё чисто. В чём же дело? Она потратила слишком много моих денег? Розмарин сдох? Она выбросила мои книги из субмарины? Она продала мою субмарину? Другой мужик? Она выглядит довольно бодро для вдовы, похорошела».
– У тебя кто-то появился, – озвучил Платон.
Бетина от удивления раскрыла рот.
– Вот же ж даёт!
– Ты что-то хочешь мне сказать, но боишься? Я раскинул варианты, что же это может быть. Больше всего подошёл этот.
– Тебе нужно меньше пересматривать Шерлока. Ты становишься невыносим. Ну, раскинь своими прошерлоченными мозгами, и догадайся, кто он.
«Я его знаю, значит. Не Витёк. Не егерь. Не друзья егеря. Не менты, она их терпеть не может, они донимали Артёма. Выбор не велик», – размышлял Платон. Кот насторожился, он понял, что хозяин взбешен. И тут Платона посетило озарение.
– Ты спала с моим агентом?!
– Знаешь, зря я тебе скачала ещё и «Менталиста». Ты заигрался в детектива.
– Господяй, ты же его терпеть не могла! Олег, мать его!
– Он не так плох, как ты думаешь.
Платону словно хотелось стрясти с себя песок и прополоскать рот одновременно. Ему было противно от одной только мысли. Он чувствовал себя так, будто увидел крысу на торте, который только что хотел съесть. У него на руках словно выступили экземы. Ему пришлось напомнить себе, что нужно моргать. Он был готов свалиться на ковёр и бить в истерике по нему руками.
– Даже не хочу об этом слышать! Он – зануда, сноб, самовлюбленный болван.
– Это ты себя описал, а не его. Он вполне себе доброжелательный, целеустремлённый, умный, симпатичный.
Платону показалось, что от этих слов с ним случится эпилептический припадок. Или что он грохнется в обморок.
– Он еле дотягивает до метра восьмидесяти.
– Извини, не все под два метра.
– Тогда я скажу тебе главный аргумент. Твой муж умер два месяца назад.
– Он бы хотел, чтобы я была счастлива.
«Вот опять! У меня во рту словно насрал стриж. Вот прям какое-то физическое ощущение мерзости в организме. Прям что-то инородное мерзопакостное пытается адаптироваться в моей голове».
– Молодец, подготовилась. Только твоя отмазка самая банальная. Это даже не отмазка, а такая ширмочка. Прикрытие для собственной совести.
– Ты мне про совесть заговорил! Да кто ты такой?! Ты его считал братом от силы минут двадцать. Не тебе меня поучать! И я не смогу сама позаботиться о себе и детях. Одни в таких условиях мы не справимся. А Олег был очень добр. И не надо говорить про Артёма! Его больше нет. И ты понятия не имеешь, чего он хотел бы и что думал бы.
– Ты ошибаешься. Я скажу тебе, чего бы он хотел. Он хотел бы, чтобы ты воспринимала его не только как самца-добытчика. Он хотел бы быть для тебя кем-то особенным. Он хотел бы, чтобы ты не спала с кем-то после его смерти хотя бы три месяца. Он хотел бы, чтобы ты не вела себя как курица-наседка. Он хотел бы, чтобы не говорила такие пошлости и банальности. Он хотел бы быть о тебе лучшего мнения, чем я сейчас.
Бетина ответила на это лишь: «Какой же ты жестокий!»
– Я всего лишь сказал правду. И чтобы ты не чувствовала себя такой виноватой, я скажу тебе и другую правду. Это я попал в него в того день, а не Витёк. И последняя фраза Артёма была: «Не говори ей». Он не хотел расстраивать тебя ещё больше. Он думал о тебе в последний момент жизни. Он носился с тобой как с писанной торбой. Он любил тебя. И он заслуживал лучшего отношения к своей памяти. И он был серьёзно болен. А ты даже не догадывалась. Настолько он не хотел показаться слабым в твоих глазах. Или не был уверен, что ты не убежишь от него, как только он станет беспомощным.
Бетина села на диван рядом с котом и стопкой книг. У неё словно начался приступ удушья. Она держалась за горло, будто там находился источник боли.
– Какие ужасные вещи ты говоришь…
– Так есть. Не больше и не меньше. Говорить правду легко. И трудно остановиться, когда начал. Проще жить, когда нет привычки врать и обманывать самого себя. Не нужно придумывать оправданий, прикрывать фасад лжи. В мире было бы куда проще жить, если бы все говорили правду, без всяких вариантов и смягчения углов. Просто как есть. А выгодно или не выгодно, не имеет значения. Истина всегда дороже.
– И многого ты добился своей истиной? Сидишь в психушке и завтракаешь антидепрессантами. Одинокий, но зато правдивый. Дорого же тебе твоя истина обходится.
Когда у тебя в последний раз баба то была?
– Значение секса для человека в этой жизни слишком преувеличивают. Вон Джейн Остен вообще была старой девой, ничего справлялась, мать. Олега ей не потребовалось. Куда вдов тоже как-то доживали.
– И я слышу это от мужика.
– Время такое. И мужики перенимают женское видение.
– Надеюсь, ты сгниёшь в этой дыре в луже собственных экскрементах.
– Спасибо на добром слове.
Бетина вышла, громко хлопнув дверью. Но не успел Платон подумать, что будет скучать, как она вернулась.
– Я прощу тебя, потому что ты болен, или просто больной.
– Я тоже прощу тебя, потому что ты просто тупая, не всегда понимаешь элементарные вещи. И людей в наше время не выбирают: те, кто оказались рядом, те и сгодятся.
– Повезло же тебе, что у тебя есть деньги и профессия, иначе бы никто не терпел твои ужимки и стёб.
– Ради чего же ещё нужны деньги, как не для этого?!
– Не пропадай! Я пришлю тебе корицы.
На этот раз она ушла окончательно. «Вот так встреча! Лучше б и не виделись вовсе. А мне казалось, что люди больше не могут выяснять отношения, или делают это в Интернете. Слишком все себя берегут, а что может быть лучше хорошего скандала? Это бодрит, лучше энергетика. И впечатлений у меня теперь на полгода вперёд, буду вспоминать каждую фразу, жест, запишу весь диалог в блокнот. Ругаться тет-а-тет – зря люди избавляются от этого. Есть в этом что-то интимное, исконно человеческое, это приближает тебя к предкам, роднит с ними. И создаёт ощущение завершённости. Когда видишь того, на кого обижен, в ком разочарован, когда высказываешь ему это в глаза, ты освобождаешься от своих собственных негативных ощущений. Быть человеком всё-таки занятно».
– Не перестарался ли я? – спросил он у внезапно возникшего на подоконнике Артёма – он почему-то щелкал семечки, сбрасывая кожуру на пол, но до пола она так и не долетала, словно превращалась в пыль.
– В самый раз. Мои чувства ты описал довольно точно.
– И ты её всё равно любишь?
– Я знал, на что шёл. Я всегда знал, что она непростой человек, что с ней сложно. В те моменты, когда я не хотел её убить, я её любил. Я знал её такой, какая она есть, и я принимал её. Разве не в этом заключается любовь? Выбрать кого-то совершенного, идеально тебе подходящего, богатого – это уже что-то другое. Расчет, может быть. И редко получается такого человека найти, или же он выбирает себе кого-то получше. Обычно мы остаёмся с теми, кто всегда рядом, кто не оставляет нас в одиночестве, кто способен разделить наши недостатки и смириться с ними. И я любил её. За наши многочисленные общие воспоминания, а именно за них и любят; за то, что если бы меня спросили, какие моменты я сохранил бы где-то в сердечных клапанах, я ответил бы «все те, что с ней».
– Что за сопли!
– Но это же ты формулируешь мои мысли?! И это лучшее, что я могу сказать?
– Прости, я не в форме. У меня в голове каша из мозгов.
– Да, но теперь у неё будут новые лучшие воспоминания, новый лучший человек, а я, блин, на задворках памяти, долбанный лузер. Я был классным только её глазами. Большинство людей меня видели через призму её воображения и воодушевления, с которым она обо мне рассказывала. Кто я без неё? Очередной труп, каких миллионы.
– Я тебя буду помнить. Даже если мне придётся посвятить тебе книгу. Другие увидят тебя моими глазами.
– От души, брат! Уверен, в твоём воображении я говорю лучше, чем это было на самом деле. И успокойся с самоопределением! Это банально – пытаться казаться небанальным.
– Куда бы тебя ни завела мысль, она всегда приведёт тебя к банальности, да?
– Банальность – это наш уютный домик, бабушкины варежки, грелка под матрацем.
– И как с ней бороться?
– Только правдой, брат, только правдой, она обычно звучит небанально.
Платон записал в блокноте: «Выпал снег и все психи потянулись во двор… Что за позорище! Нужно отдать эту фразу Любочке». Рядом с ним на лавочке стояла двухсотграммовая банка чёрной икры. Он поедал деликатес столовой ложкой, словно йогурт. Платон наблюдал, как бывший фельдшер и «фанат Хемсворта» лепили снеговика.
Они никак не могли договориться, использовать морковку как нос или как фаллос.
– Тогда нужно лепить ему подружку! Не можем же мы оставить парня со стояком, да ещё без носа и без снежной бабы, – предложил Федёк.
– Резонно.
«Кажется, что это их единственная забота – обеспечить достойное существование снеговику. На всё другое им, похоже, плевать. И этот снеговик такой…убогий. Он похож на арт-инсталляцию под кодовым названием «Дистрофия снеговиков – бич нашего времени». Это совсем не похоже на шары – месиво из грязи и снега».
– Ваш снеговик выглядит так же удручающе, как моя жизнь, – вмешался Платон. – Он что, болен рахитом? Или он дистрофик?
– Иди ты знаешь куда! Сидит тут жрёт икру, жалуется на свою жизнь и ещё обзывает Эдмунда дистрофиком! Эдмунд, не слушай его!
Елисей погладил снеговика по «голове», украшенной шевелюрой из вороньего гнезда.
– Эту икру мне прислала вдова брата, с запиской «Ужрись насмерть, сволочь», – оправдался Платон и предложил им свою еще наполненную банку.
– Нет, а вдруг потом опять захочется, нечего привыкать, – отказался Елисей за двоих.
– Решено! Лепим Зигмунду, – не успокаивался Федёк.
«Я как попал обратно в детский сад. Может быть, что я Бенджамин Баттон и моя жизнь пошла в обратную сторону? И каждый раз, когда я вижу снег, мне кажется, что это последний снег в моей жизни. И каждый раз это всё ближе к истине. Снег становится манной небесной. Чудо света, которое когда-то было обыденностью. Появляется на несколько часов пару раз в году, прикрывает людскую нечистоплотность, а затем исчезает в небытие, не обещая вернуться. Какая важная особа! Когда-нибудь снег посчитает нас недостойными своего внимания, мелкими сошками, а затем и вовсе забудет о нашем существовании, оставит нас наедине с беспросветной пасмурной зимой и грязью. Спасибо, снег, что зашёл сегодня! Ты прекрасен».
Платон увидел, что со стороны главного корпуса к нему приближается главврач. Альберт Львович выделялся на фоне невзрачного обшарпанного отделения своим длинным шарфом в шотландскую клетку. Платон впервые увидел, как он ходит, до этого момента ему представлялось, что Альберт Львович передвигается исключительно от своего кресла в кабинете до дивана, перед которым возвышалась очередная картина, купленная у контрабандистов. Платону казалось, что он перемещается из дома в больницу как-то эфемерно. «Я думал, у него какой-то телепорт в шкафу или туннель с собственным поездом. Ан нет, на своих двоих всё-таки куда-то добирается».
– Я подумал, раз такое дело, снег выпал, мы можем сосредотачиваться на реальном пейзаже. Прогуляемся? – предложил главврач.
– Прямо за территорию?
– До берега. Там сейчас красиво. Вы же не собираетесь сбегать?
– Боюсь, Альберт Львович, я уже не в том возрасте, чтобы задницу в степи морозить.
– И как вам не стыдно говорить про возраст при старике?! Вот доживёте до моих лет, тогда узнаете, что такое ревматизм, простата. Вам будет не до депрессий, простата вас отвлечёт походами в туалет от мрачных мыслей.
Они медленно побрели к воротам. Охранники были в недоумении, но всё-таки не ослушались главврача. Вскоре Платон ощутил какое-то неведомое раннее физическое чувство свободы. «Да, стоит человека запереть на пару месяцев, как возможность просто передвигаться по местности будет казаться ему чем-то особенным. Я на воле! Это так круто!»
С видом на заснеженные холмы Альберт Львович достал бутылку водки.
– Ваша икра придётся кстати.
– А, вас просто выпить не с кем было?
Они устроили маленький пикник на лавочке возле обрыва. Платону понравилось, что рядом с ним просто кто-то находился, хоть и безмолвствовал. «Как мало нужно, чтобы не чувствовать себя одиноким – просто чтобы рядом кто-то молчал. Тогда начинаешь слышать себя». Платон просто наблюдал за пейзажем. «У меня такое ощущение, что я в 4D смотрю документалку. Я слабо чувствую реальность, она напоминает мне какую-то имитацию, а имитация напротив – напоминает реальность».
– И какой вопрос вас волнует сейчас больше всего? – спросил главврач спустя полчаса.
Платон призадумался.
– Дерьмо я или право имею? Может быть, я просто Любочка в литературе и боюсь себе в этом признаться, может быть, мне просто повезло.
– Я вас умоляю, вы родились у чёрта на куличиках в бедной семье, какое везение. Я бы сказал, что вы неудачник, но энтузиазма у вас хватило дождаться, когда жизнь повернётся лицом. Я знал вашего отца. Он наблюдался у меня лет двадцать назад. Вряд ли он был издателем или хотя бы просто богатым. Но мужик хороший.
– Ненавижу его.
– Да, помню, он сказал: «Наверное, мой сын будет меня ненавидеть». Вот видите, в чём-то и он был прав. А насчёт дерьмо или не дерьмо. Почему обязательно вы должны быть Катаевым или Любочкой? Между ними полно промежуточных этапов. Середнячок, сносный автор, талантливый.
– Катаев?! И почему вы так любите советский период?
– Потому что он длился семьдесят лет, чуть меньше, чем я прожил, а такое влияние оказал на страну. Это была яркая вспышка в истории. И если вам не нравится Катаев, пусть будет Достоевский. В общем, от Достоевского до Любочки полно иных категорий. Например, Платон Афонин.
